- Твоей подружке это без разницы. И другим через пять дней будет все равно, - выдал дежурную улыбку. - Все просто, Ярослава - или ты моя, или они - чьи угодно.
Девушка сжала зубы и пошла к дверям. Остановилась:
- Лучше под поезд, чем под тебя, урода, - обернувшись, процедила ему в лицо, и будто под дых дала. Свернуло Лешинского, даже лицо исказилось от ярости - схватил ее за грудки, к себе подтянул и хотел сказать: "сейчас я тебя отдам мальчикам и посмотрю, кого ты уродом назовешь", но передумал отчего-то, в глаз ее взглянув. Впился в губы, причиняя боль и зажав так, что не вырваться, как не рвись, выместил злость жадным и больным поцелуем и оттолкнул из дверей вон.
- Я передумал! Три дня! - выставил ей три пальца. - У тебя только три дня - решай!
Ярослава оскалилась и уже приготовилась ринуться на него, чтобы не избить, но хоть исцарапать его рожу, но он выставил в ее сторону палец и бросил:
- Еще слово, один жест - у тебя не будет и суток на раздумья! А теперь - вон!
Девушку заколотило от ярости, страха и ненависти к этому ублюдку.
Не слезы - злость от бессилия проявилась в глазах, атакуя
Лешинского. Он отвернулся и скрылся в глубине залы, уступая место
Адаму.
Тот молча подхватил девушку под руку и поволок на выход.
Ее впихнули в машину на заднее сиденье, кинули куртку на колени и, заклинив дверцы, чтобы она не выпрыгнула, поехали прочь.
Ярослава уткнулась лицом в колени и боялась даже дышать, чтобы не разрыдаться, не раскричаться. Она лихорадочно соображала что делать, но мысли вязли и скатывали ее в нервозную неразбериху. Ей просто хотелось выть и ничего больше. Выть так, чтобы ослепнуть, оглохнуть и умереть.
Лешинский стоял на балкончике вне себя от злости и, потягивая вино, смотрел вслед удаляющейся машине.
"Придет, куда денется. У нее нет другого выхода и она это понимает", - уверял себя. Но на сердце было тревожно.
Но почему?
Что запредельного он пожелал? Разве не четко и ясно сказал, что готов заплатить ей за свою прихоть?!
С чего вдруг его крутит от какой-то несуразной девчонки?!
Алекс со злости запустил ей вслед бокал с вином. И ушел с балкона, хлопнув дверью так, что стекла посыпались.
Уже сегодня она могла быть его! Уже сегодня, в этот самый момент!!
Черт бы ее побрал!
Они бы чудесно провели время…
Но вместо этого она заставила его пойти на крайнее меры, довела себя и его до белого каления!
Ну, почему на свет рождаются такие идиотки?!!
Ярославу высадили у подъезда, сунули в руки ее вещи и визитку с автографом Лешинского, и уехали. Девушка постояла, в прострации глядя на удаляющуюся машину и, осела на скамейку.
Ей нужно было что-то решать, что-то срочно предпринимать, она не могла даже дойти до квартиры - ни сил, не желания.
Странное это состояние, все понимаешь и одновременно ничего не понимаешь. Разрозненные фрагменты, один ужасней другого, плавают в тумане, как кошмары, и ты понимаешь, что можешь проснуться - есть выход, есть, но не знаешь, как проснуться - не видишь где он, этот выход.
Позвонить девочкам?
Ярослава закрыла лицо ладонями: Господи, как она может? Что она им скажет? Они и так живут в кошмаре, а она им добавит. Лучше одной, тонуть, так одной.
Значит, согласиться, отдаться этому упырю и быть его игрушкой?
Ярославу передернуло и затошнило. Если б тот Алекс, что с улыбкой рассказывал ей в кафе занимательные истории - она бы подумала. Но этот, монстр бесчувственный, калека моральный стал для нее прообразом самого Сатаны. И добровольно шагнуть в топку, отдаться ему? Лучше умереть.
Девушка уставилась перед собой: мысль. Возможно, единственно здравая. Слезы покатились сами - кому хочется умирать в двадцать лет?
Но это выход, решение. Убрать себя из расклада и тем не видеть, не слышать, не знать. Мертвым все равно, мертвые - это мертвые, им не больно, не страшно, не противно, ни совестно.
Ярослава сгребла с колен выданное Адамом и, сунув в карман сотовый вместе с визиткой, сжала в руке ножик, пошла домой, грея его рукоять.
Постояла посреди коридора, оглядывая квартиру, прощаясь с ней и со всем, что наполняло ее, наполняло жизнь Ярославы, и очнулась.
Брякнула нож на тумбочку, осела у стены: как можно лишить себя жизни? А как же планы? Как история, ученики, что будут заслушиваться на уроках Суздалевой? Как же теплая уютная квартирка на краю света, из окон которой видны снежные торосы и пургу? Как папка? Как мама?
Как Гришка? Они так и не помирятся?
А где он? Где он был, когда Димка на нее напал? Где он был, когда она с ума сходила из-за Ларисы? Где он был, когда пропала Инна?
Почему он появляется, когда надо ему, а не ей? Разве это любовь? И в чем он ее обвинил, из-за чего бросил? Если бы он был настоящим, если б у них было по-настоящему, он бы был здесь, с ней, и помог, снял хоть часть груза с ее плеч! А он может только винить!
Да если бы не он, не появился бы этот паук -богатей, не стал бы тягать ее в сети!
А вот никому! Ни Грише, ни себе, ни ему!
Поднялась и решительно разделась, прошла в ванную, прихватив с собой нож. Постояла перед зеркалом, прикидывая как лучше это сделать? И прочь страх, прочь все! Пусть они, сволочи, умоются, пусть узнают! Надо еще записку написать и изложить суть дела, рассказать, кто замешан в похищении девушек. Точно!
Ярослава кинула нож в раковину и пошла в комнату. Пока искала чистый лист бумаги и ручку, нашла сигареты. Закурила и расположилась за столом, принялась раздумывать над посмертной запиской.
Слова не шли, фразы входили корявыми, пустыми, тупыми. Один лист был порван, второй, третий, но хоть плач, ничего не выходило.
Ярослава раздраженно начеркала банальность: "в моей смерти прошу винить Александра Лешинского"! Посмотрела и перечеркнула "в моей".
Вместо нее подписала " в изнасиловании Ларисы Лысовой, пропаже Инны
Замятиной". Посмотрела и откинула ручку. Тупо, но хоть так. С другой стороны, кто такой Лешинский? Может он вовсе какой-нибудь Варфоломей
Истопник, и паспортов у него, как мест жительства - миллионы и километры. И где доказательства? Попадется такой следователь, как
Зверушкин и замрет все на его столе. Лешинские будут продолжать
"скучать", насильники радовать себя, девушки пропадать.
Нет, нужна четкость формулировки, нужны улики, а где они?
Ярослава сжала кулачки, застонав от бессилия, смяла ненужный уже клочок бумаги. Взгляд упал на телефон и пришла мысль позвонить кому-нибудь, какому-нибудь мужчине. Папе? Он с ума сойдет. Нет, нельзя его впутывать, как и подруг. Хватит бед им. Тогда кому?
Грише. Если он настоящий, он поймет, а нет… тогда ей действительно лучше умереть.
Да, сейчас она может позвонить, имеет права как смертник на исполнение последнего желания, как утопающий на соломинку, как умирающий на исповедь и отпущение грехов.
Девушка взяла телефон и набрала номер Григория.
- Да? - послышалось бодрое сквозь смех и музыку. Рок гремел так, что можно было подпевать, четко повторяя текст.
- Нам нужно поговорить, Гриша, - голос Ярославы дрогнул и она смолкла, глубоко вздохнула, смиряя нахлынувшие слезы. Обида, отчаянье, страх, гордость, все что крутит и мает - все потом.
В трубке с минуту молчали.
- О чем? - спросил, наконец, глухо и сухо.
- Мне нужна помощь…
- Так звони своему Алексу! - рыкнул парень и бросил трубку.
Все.
Ярослава сникла, закрыла глаз и выпустила телефон из рук. Он глухо брякнулся об пол и заныл.
Девушка долго сидела в спустившейся в квартиру темноте, слушала его нытье и невидяще смотрела в ночь за окном.
Самоубийство это грех.
Самоубийство это слабость.
Самоубийство это трусость.
Простое решение самых сложных проблем и выход из тупиковых ситуаций. Ярослава это всегда понимала и в то же время отвергала.
Такое ли это простое решение, такие тяжелые и безвыходные ситуации подталкивают к подобному решению, и трусость ли лежит в основе столь серьезного и рокового шага?
Слабость ли проявляется в решении человека покинуть мир до срока?
С одной стороны бесспорно да, но с другой… Сможет ли слабый человек молча приготовится к уходу, сможет ли облачится в новое и чистое совершая своеобразный ритуал подготовки и обдуманно ступить по ту сторону грани телесной жизни? Сколько сил нужно человеку, чтобы пилить себе вены далеко не острым лезвием? Крови нет, но есть боль. Дрожащая рука неумело, но упрямо водит лезвием по кожному покрову, калеча запястье, но нет того бесконечного, уносящего в небытие тихо, быстро и безболезненно, ручья, о котором словно в насмешку над самоубийцей часто можно услышать по телевидению или прочесть в газетках. До него нужно добраться через прочный кожный покров, жировой слой, мышечное мясо, превозмогая боль и сопротивление организма, который жаждет жить. Многие ли смогут это сделать, пилить себя по живому? Хватит ли слабому человеку на это сил и решимости?
Не стоит брать в расчет истериков, тех, что готовы протестовать вот таким незайтеливым способом против любого "косяка" в их сторону, как не стоит брать в расчет неврастеников-шантажистов, воистину слабых людей, не желающих смотреть правде в лицо, и принять себя не очень хорошим, не очень удачливым человеком, а жену, подругу, друга человеком равным, а не рабским. Одни кидаются на амбразуру самоубийства, как восходят на Голгофу, с мученической маской на лице и обязательно показав ее во всех ракурсах всем кому можно, нужно, не нужно и нельзя, объявив в "рупор" о своем негасимом желании покинуть не понявших, оскорбивших или задевших его. Для таких это не прощание с жизнью, а лицедейство, афиша, личная постановка с не профессиональными актерами, которые загоняются рукой доведенного их
"черствостью" режиссера до апокалипсиса нервной системы и психики.
"Милая мстя" стоящая порой жизни совсем не того, кто желал с ней расстаться.
Другие, искусно изображая жертву, как на струнах гитары играют на нервах декой угрозы залезть в петлю, исторгая нужные ноты из настоящей жертвы, надев на нее маску палача. И сыплются упреки и претензии, укрепляется чувство вины и зависимости, опутывается как муха паутиной, надуманной виной несчастная жертва. Сродняется с комплексами и страхами, и каков бы не был исход подобной интерлюдии в физическом плане, в моральном страдают две личности и умирают вместе, в связке, один накинув "лассо" специально, другой, не подозревая о том, что его тянут в пропасть, увлекая на гиблую дорогу против воли. Он уже смирен виной и долгом, страхом, вечным обязательством пред тем, кто не желая умирать, кричит о смерти, но убивает не себя.
Речь не о них - о тех, кто потерялся в жизни, кто места не нашел себе, не видит смысла, запутался и сник, не видя выхода, не понимая к чему рожден на свет. Он чувствует себя ненужным, неуместным, но не сдается - борется, ищет, терпит, но словно бредет в темноте наугад по кругу, натыкается на одну и ту же стену из года в год. И вот решает - хватит.
Он не кричит "помогите", не угрожает, не делится той тяжестью, что накопилась на душе с другим, не посвящает в планы. Он терпит раз и два и десять, но каждый раз желание уйти лишь крепнет. Наступает миг, когда сходятся все факторы и как плитой придавливают, отбирают силы на шаг следующий, оставляя только крупицу воли, чтобы закончить бег по кругу.
Видно сейчас пришло ее время записаться в самоубийцы, потому что сил осталось ровно на роковой шаг.
Она встала и пошла в ванную. Зажала нож в руке и не думая, полоснула лезвием по запястью левой руки. Боль, тонкая красноватая полоска и ничего.
Суздалева разозлилась и, вдавив острие в кожу, морщась от боли, повела им вниз. Ранка получилась чуть больше, боли тоже, но крови чуть. А вот решимости меньше и меньше.
Девушка собралась с духом и предприняла еще одну попытку, рванула сильнее по коже и вспорола ее. Края разошлись и, получилось какая-то несуразица, от которой боли больше, чем толку. Слава смотрела на рану, впервые узнав, что под кожей есть еще масса крепких покровов, и до вен добраться очень трудно, и не понимала как так? Ведь пишут
"вскрыл вены" - как, чем? Почему у одних получается, у нее нет?
Впрочем, римские патриции вскрывали себе вены в ванне с горячей водой.
Девушка открыла кран с водой, сунула руку под поток и начала пилить по коже, пытаясь углубиться. От боли уши заложило, из горла невольно вырвался вой. Но кровь закапала, окрашивая ванну, воду в розовый цвет.
Ярослава вытащила руку, боясь смотреть на рваные края ран и села на ванну, ожидая финала. Но ничего что сказало бы о нем, не произошло. Кровь посочилась и перестала, свернулась, спеклась, оставляя саднящее пощипывание внутри под корочкой.
Девушка вовсе расстроилась - что за неумеха, что за некчемуха такая?! Даже вены вскрыть и то не может!
Осела на пол и заплакала от бессилия. На второй раунд суицидной попытки ее просто не хватит.
Вечером Лешинский решив избавиться от неприятного осадка на душе, взявшегося неизвестно откуда и непонятно по кому поводу, позвонил подружке Ирмы, не менее элитной, но столь же сговорчивой стервочке, чем та. За браслетик с изумрудами и поход на тусовку, она весь вечер ластилась к Алексу и ласкала самолюбие своим мурчанием. Вот только легче Лешинскому не становилось. Он все больше мрачнел, ворчал, колол насмешками, чувствуя, что не может ее больше слышать, не хочет и на йоту. Она терпела, ничем не выказав недовольства или осуждения.
Вроде радуйся, а он взорвался. Наговорил кучу гадостей и выгнал ее к чертям.
Ночью не спал, ворочался и гонял злобу с обидой, тревогу и нелепые страхи. И умилялся сам себе - эк его скрутило.
А из-за чего, собственно?!
Да пошла она!! - выкинул подушку с постели, как Ярославу из головы.
Но во сне девушка вернулась.
Глава 11
Трель будильника застала Ярославу в ванне, где она забылась ночью, убаюкивая руку и пытаясь справиться с отчаяньем. Девушка слушала привычную для утра трель и понимала, идти ей теперь не куда, потому что незачем. У нее осталось два дня, а потом за ее никчемность и бессилие будут расплачиваться подруги. Она не может тратить драгоценное время на учебу, болтовню, завтрак, поездку в транспорте. Нет у нее теперь лишнего времени, нет лишней минуты для себя, потому что платить за это будут другие.
И горько усмехнулась - сбылись слова гадалки - она, наконец, поняла, чего стоит время, поняла как важно в жизни каждая минута, которую так бездумно тратят на всякую ерунду.
Девушка умылась, прошла в кухню и, поставив чайник, достала из
"заначки" последнюю пачку сигарет, что уже месяца три пылилась на кухонном шкафу вот на такой "пожарный" случай. Закурила и уставилась в окно, морщась от боли в руке.
"Надо бы перевязать", - мелькнуло в голове и угасло. Взгляд выхватил стайку курсантов - милиционеров, что шагали через двор. То ли слет у них где-то рядом, то ли дело - не это было важно. Она смотрела на их лица, фигуры - неодинаковые, несмотря на одинаковую форму одежды, и подумала, что они все вроде бы похожи и все же абсолютно разные, как люди в толпе - масса однородная, но состоит из разных индивидуальностей. Вроде общий поток, все же состоит из единиц. И что в толпе полно проходимцев, уродцев, добряков, умниц, так и в милиции люди разные, а значит разные следователи, разный подход к обратившимся за помощью. Одни отправят восвояси, а другие посоветуют, третьи прислушаются, помогут.
Решение созрело само. Суздалева поискала бинт, перевязала неуклюже руку, натянула футболку с длинным раковом, сунула визитку
Лешинского в сумочку, и, накинув куртку, ринулась из дома на поиски местного отделения милиции.
Путь вышел кривой и косой. Прохожие видимо привыкли надеяться на себя и, не могли толком сказать где находится отделение, есть ли такое вообще и отправляли ее то налево, то направо. Время шло, а толку не было. Наконец ближе к десяти утра, Ярослава нашла злосчастное отделение и вломилась внутрь. Привязалась к дежурному с просьбой отправить ее к самому доброму и внимательному следователю, потому что у нее очень срочное и важное дело. Дежурный попался сговорчивый: помялся, поулыбался и направил ее в двенадцатый кабинет, к Сечкину Валентину Петровичу, заверив, что тот мужик мировой.
Алекс встал ни свет ни заря. Сидел за столом и, размешивая сахар в чае, брякал ложкой о края чашки, пытаясь в монотонности звука найти здравую мысль и прийти в себя. Но мысли вновь и вновь уходили в сторону девушки.
Он кинул ложку на стол и бросил парню из охраны:
- Позови Штольца.
Тот явился чуть помятым - видно с постели подняли, замер напротив шефа в ожидании указаний.
- Что она делает? - спросил.
Адам растерялся, долго молчал, не зная, что сказать и признался:
- Не знаю.
- Так узнай! - рявкнул Леший, и добавил спокойнее. - Достань ее документы и привези сюда.
- Хорошо.
- Поторопись.
- Понял, - кивнул робея. Вышел из столовой и ринулся поднимать спящих служащих.
Ярослава постояла у дверей с номером двенадцать и табличкой с данными хозяина кабинета, собралась с духом и постучала.
- Да! - рыкнуло неласково.
Но она все равно не отступила - протиснулась в кабинет и замерла на пороге. В помещении было двое мужчин. Один, средних лет, сутулый и долговязый, сидел за столом у окна, нещадно дымил папиросой и яростно бил по клавишам леп-топа. Второй, помоложе, сидел слева у стены за столом и, что-то писал. Глянул вскользь на не прошенную посетительницу, спросил равнодушно:
- Вы к кому?
- Мне нужен Сечкин Валентин Петрович, - встала перед столом мужчины, решив, что это он и есть.
- Очень нужен? - хмыкнул тот, что курил. - Ну, проходите, садитесь, - указал на стул возле своего стола.
Ярослава немного растерялась, но лишь на секунду. Выбора у нее все равно не было, поэтому личное пристрастие роли не играло. Она села у стола следователя и задумалась: с чего же начать?
Мужчина, затушил окурок, брякнул сложенными в замок руками о стол и качнулся к девушке, напоминая, что у него, в отличие от нее, время нормировано, а ждать он в принципе не привык, и вообще, никого не приглашал на аудиенцию:
- Слушаю!
- Понимаете, - потянула, потирая пальцем царапинку на столе. - Меня преследуют.
- Так.
- Склоняют к сожительству, - высказалась, давясь словом.
- Угу?
Второй мужчина оторвал взгляд от бумаг и окинул девушку оценивающим взглядом. Нашел видимо не стоящей внимания, плечами передернул и опять в протокол уткнулся.
- Ну и? - достал новую сигарету Сечкин.
- Что "и"? Вот и пришла за помощью.
- Угу? - подкурил, махнул спичкой, туша огонек. - Так, девушка, дорогая, это к участковому вам надо.
Ярослава сжала зубы: начинается! Сейчас ее пошлют к участковому, тот к еще одному участковому, третий к следователю, четвертый куда подальше. Так пройдет день и толку не будет.
Нет у нее возможности и нет времени с законом системы соглашаться. Прошли те дни, когда она безропотно сносила "пинг-понг" по кабинетам. Поэтому смерила злость и робость и твердо попросила:
- Я прошу помощи у вас, как у мужчины. Понимаете? - уставилась ему в глаза, умоляя. - Мне некому помочь.
Валентин Петрович нахмурился, задумался, и, вздохнув, сдался:
- Ладно, - полез в стол за бумагой. Хлопнул лист и ручку перед девушкой. - Пишите заявление и все подробности без прикрас: кто, когда, каким образом.
- То есть?
- Каким образом домогается, склоняет. Пристает там, угрожает, письма пишет, звонит. Как? - брови выгнул.
- А! Поняла.
- Кто хоть пристает: сосед, начальник? - поинтересовался второй следователь.
- Нет, знакомый.
- Ха! - отвернулся тот.
- То есть "знакомый"? - спросил Сечкин.
- Понимаете, мою подругу украли… там изнасилование было, следствие ведется…
Мужчины дружно воззрились на нее.
- Так вот как раз в те дни я и познакомилась с Лешинским. Он показался очень… интеллигентным. Я в шоке была из-за подруги, он психологом представился. Помог. Я думала, это просто дружба…
Молодой усмехнулся.
- … а оказалось… кошмар оказался. У него запись с тем, что с
Ларисой творили есть.
- Сами видели? - поинтересовался Сечкин. Молодой же от любопытства бумаги свои бросил к окну подошел, закурил на девушку уже с вниманием поглядывая.
- Видела. Он меня к себе привез…
- Зачем поехала-то? Не боялась?
- Я не думала о нем плохо. Ну, навязчив - да. Ему "до свидания", он "здравствуй", но ведь это не повод его к извращенцам причислять?
Не хам, не пошляк, руки не распускал. И потом сказал, предложение деловое есть. Я плохого и не подумала.
Смолкла.
- Ну? - поторопил Сечкин.
- Предложение сделал?
Девушка кивнула:
- Какое?
- Содержанкой его стать, - выдала глухо: стыдно до одури в таком признаваться посторонним.
- Ясно, - переглянулись. - Чем закончилось?
- Ничем. Показал запись где… с Ларисой… Сказал: не приду, моих подруг так же будут. Дал три дня на раздумья, осталось два.
- Ничего сюжетик, - присвистнул молодой. Сечкин шею потер, за третью сигаретку взялся.
- Адресок этого умника пишите, - кивнул на листок.
- У меня его визитка есть!
- Давайте, - обрадовался Валентин Петрович.
- Много хоть обещал за сожительство? - полюбопытствовал молодой, пока Ярослава визитку в сумке искала.
- Пятьсот.
- Рублей?
- Тысяч. Евро, - буркнула.
Мужчины переглянулись, не веря. Молодой пристальней девушку оглядел, чуть не в сапожки к ней заглядывая, но дельного все едино ничего не нашел, и присвистнул с намеком Петровичу: смотри, как бы клиентка из "дурки" не оказалась.
- Сколько? Еще раз, пожалуйста? - попросил Сечкин: может ослышались или девушка оговорилась? Суздалева визитку как раз нашла и порадовалась:
- Пятьсот тысяч евро, - повторила, хлопнув на стол перед мужчиной кусок картона.
Валентин Петрович с минуту Ярославу рассматривал, как разгадывал.
Взял визитку к свету поднес, прочитал, на девушку покосился и вздохнул тяжело, не глядя товарищу картонку передав.
- Н-даа, - потер ладони, запечалившись. - Знаете что… как вас?
- Ярослава Суздалева.
- Ага. Вот что, гражданка Суздалева, все это…
- Тьфу ты! - выдал молодой, ознакомившись с визиткой, кинул ее на стол и пошел на свое место, потеряв интерес.
Ярослава ничего не поняла, посмотрела на него удивленно, на
Сечкина уставилась. У того лицо как яблоко печеное сморщилось:
- Печально, конечно. Поверьте, я очень сочувствую вам, но… - потянул лист из-под ее руки, что сам же выдал. - Помочь ничем не могу.
- Испугались? - поняла по-своему его отказ девушка. Взгляд обвиняющим стал.
- Нет, - заверил проникновенно, глядя на нее ласково, как на больную. - Просто вам к другим специалистам надо. Я понимаю желание выделиться, понимаю желание по-легкому деньжат срубить, но милка вы моя дорогая, надо ж головой малость соображать, что вы делаете и что из этого выйдет.
- Вы о чем? Вы мне не верите?
- Верим! - кивнул молодой, всем видом показывая обратное. И по стопке бумаг слева от себя хлопнул ладонью. - У меня тут, таких как вы потерпевших, вон сколько. Одну Зверев изнасиловал, другой
Деребаско каждый день звонит, терроризирует, третьей сам Черномырдин фугас под кровать заложил… Вы б шли, а? - скривился умоляюще. - Пока по шее не получили.
- Но я правду говорю.
- Верим! - встал Сечкин, подняться ей помог и повел почти обнимая из кабинета. - Я вам совет дам, по-дружески, по-мужски.
Идите вы сейчас прямиком в больничку, запишитесь на прием…
- А мы были! - вспомнила. - С ним и были! В пятом травмункте!
Вы спросите, они подтвердят!
- С Лешинским были?
- Да!
- В пятой?
- Да!
- Замечательно! По поводу?
- Я головой ударилась, - и сникла, увидев во взгляде мужчину нескрываемую издевку.
- Понимаю. Сочувствую. Так может, подлечитесь, потом к нам.
- У вас после травмы галлюцинации, фантазии обострились видать,
- выдал с презрением молодой.
Сечкин открыл дверь перед девушкой и заботливо подтолкнул посетительницу в коридор:
- О здоровье заботиться надо. Не хворайте. Всех благ, - и бухнул дверью перед носом.
Ярослава чувствовала себя клоунессой, облитой грязью. Ее опять оставили один на один с жизненноважной проблемой. Понимание, что помощи ждать не от кого, сил не прибавило.
Она постояла, набираясь терпения, толкнула дверь в кабинет, и без слов забрав визитку со стола Сечкина, пошла на улицу, не взглянув на милиционеров. Ее разочарование в правоохранительных органах стало обширным и глубоким. А презрение - безразмерным.
Она шла, не зная куда и все силилась, что-нибудь придумать.
- Александр Адамович? - постучав, заглянул в кабинет Лешинского
Штольц. Тот оторвался от бумаг, кивнул - пройди.
- Паспорт, - положил перед ним книжечку.
- Почему один?
- Загран не нашли. Возможно, его совсем нет.
- Так узнай точнее. Нет - сделай. Где она, узнал?
- В седьмом отделении милиции.
- Где? - Алекс подумал, что ослышался.
- В седьмом отделении милиции.
- Тааак, - откинулся к спинке кресла. - Сюрпри-ииз. Интересно, что она там делает?
- Сидит у следователя.
- Угу, - Алекс покрутился в кресле, обдумывая столь неожиданную новость и, хохотнул. - Я очарован! Кому еще могла прийти в голову подобная мысль? Милиция! Бог мой, как все запущенно!… Идите, Адам, и узнайте там, по возможности, сильно ли смеялся следователь.
- Понял.
- Машину приготовь, через час мне нужно быть в Слободке.
- Уже, Александр Адамович. Карельский отзвонился - вас уже ждут.
- Хорошо. Иди.
Мужчина ушел, а Алекс все улыбался, смакуя новость.
Нет, Ярослава решительно эталон наивности. Пришло же в голову!
Настроение Лешего немного поднялось, и он с большим рвением углубился в работу. Однако меж строк документов ему то и дело мерещился образ глупой девчонки.
Муха запуталась в паутине, но так и не поняла этого.
И встал: ладно. Сегодня дела - завтра забавы.
Сгреб просмотренные договора и двинулся на выход.
Ярослава бродила по улицам, надеясь что-нибудь придумать. Ей до слез было жаль убегающих безвозвратно минут, себя, девочек, жизнь, что канула так быстро и бездарно.
Ей звонили подруги, видимо испугавшись, что она пропала, как Инна и Лариса, но она не брала трубку. Ей нечего было сказать им - слезы душили.
День постепенно клонился к закату, а она так ничего и не придумала. Ей до коликов не хотелось становиться содержанкой и год потратить на усладу Лешего, которого возненавидела всеми фибрами души. Целый год видеть его рожу, год жить как на вулкане, переживая за подруг, потерять год учебы, себя, окружение, привычный кругу и оказаться в лапах маньяка, превратиться из студентки в игрушку - даже думать об этом было невыносимо!
Но оставить все как есть, "просто жить", как сказал Леший и знать точно, что подруг, как Ларису отдадут группе извращенцев или продадут как Инну - она тоже не сможет. Лучше не жить, чем жить с этим.
Ноги принесли ее к больнице, где все еще лежала Лариса. Часа два
Ярослава провела с ней, мысленно прощаясь и извиняясь. Лысова была не в себе - говорила мало, невпопад, то про Диму, то про яблоки, и большую часть времени сидела, смотря в одну точку.
Глядя на нее, Ярослава поняла лишь одно - лучше она сама достанется этому уроду, умрет, но ни одна из ее подруг не превратиться в существо с безжизненным взглядом и восковым лицом.
Она пришла к дому, когда уже темнело. Увидела у подъезда Костю и села рядом.
- Что, умаяли науки девочку? - улыбнулся он хитро и озадачился, получив в ответ тусклый взгляд вместо привычного жизнерадостного. - Чего квелая?
- Курить есть?
Парень подал, помог прикурить, поглядывая в отсвете огонька зажигалки в лицо девушки.
- Не нравишься ты мне, мать.
- Я сама себе не нравлюсь, - заверила равнодушно. - А скажи мне, Костя, если бы твоим друзьям серьезно угрожали, чтобы ты сделал?
- Убил бы нафиг, - слетело с губ легко.
Ярослава покосилась на него и чуть приободрилась: а ведь это мысль! Надо убить Лешинского и тем спасти девочек, отомстить за
Ларису и Инну. А если не получится - ее убьют охранники Лешего, совершив то, что она сама сделать не смогла.
- Как бы убил? - пристала к Косте, чем обеспокоила его.
- Странная ты сегодня, на себя непохожая.
- Проблемы у меня. Так как убил бы?
- Да чего пристала?! Пошутил я. Нельзя никого убивать, проблем это не решает.
- Решает.
- Не-а. Только хуже будет.
- Мне уже нет.
- Ты из-за Гришки, что ли? Помиритесь, ерундой не занимайся.
Ярослава, обдумывая как лучше и чем вернее убить Алекса, поймала себя на мысли что дошла до точки, свихнулась. Разве могла она когда-нибудь представить, что всерьез и совершенно спокойно будет думать об убийстве?
И улыбнулась: смешно. Когда-то она еще и о морали думала, жалость имела, мечты, надежды. Только что теперь по ним страдать - канули, как снег прошлогодний. Не беда. Ерунда все. Только бы реквием спеть
Лешему - тогда действительно ерунда, потому что не зря выйдет она жила - хоть одно хорошее дело совершить смогла.
- Костя, у тебя оружие есть?
- Зачем? У меня руки есть и голова на плечах.
- А если полезут?
- Еще ноги подключу и друзей.
- Друзья - это хорошо. А если нет?
- Лезет кто-то, что ли? Покажи - потолкуем.
- Самой надо. Не хочу никого впутывать. Не тот случай.
