Старый якут кеша приехал на смешном таком олене, в потертой по бокам от долгих переходов шкуре, и тоже старой. Он все улыбался, показывая Владимиру единственный зуб. Обьяснял старательно, но без хвастовства:
      — Однако, медведь на гнилом ключе шалил. Олешка пугал. Кеша думал — пешком ходить надо. Ши-ши-ихо. Далеко.
      — Обманул все же медведя, дедушка?
      — Обманул, обманул, радостно трясет головой старик и гладит сухой ладошкой рукав Володиной куртки и губы шепчут что-то не вслух, для себя.
      Разместить 120 человек в столовой показалось делом невозможным, и поначалу хозяева повели себя со всей определенностью.
      — Товарищ Высоцкий приехал для нас. Очень сожалееем, но…
      Высоцкий попросил:
      — Ребята, давайте что-нибудь придумаем. Мокнут люди…
      И минут через 30 был готов навес. Открыли окна и двери настежь. Высоцкий тронул струны гитары. О голосе Высоцкого разговоры разные. Очень хороший, прекрасный просто писатель Виктор Астафьев (сибирского корня человек) писал в «Литературной газете»: «Нельзя, допустим, петь под Высоцкого, этим хриплым голосом, орущим, несколько ерничающим, петь мог только он». Правда, довелось мне однажды послушать в том же исполнении песню, и один известный тенор не сдержался, зааплодировал: «Володя, это же Челентано — говорит, — настоящий живой Челентано!».
      — Это подделка, Саша, шутка для друзей.
      Настоящее было хриплым, орущим, несколько ерничающим, оно входило действующим лицом в каждый спектакль. (Любая песня Высоцкого есть маленький прекрасный спектакль, где партнерами были высокая поэзия и самобытное актерское мастерство. Многие нынче исполняют свои песни. Увы, за двери концертного зала песни не выходят. «Раздвинуть горизонты» удалось ему, в коем соединились талантливый поэт, актер, певец.
      Мы слушали его под шум дождя в таежном поселке Хомонхо. Неизреченные истины, томящиеся в нас немыми свидетелями, обрели хрипловатый голос в потрясающих балладах. Все в жутком вихре и раздельно, все точно, накалено до предела, каждое слово на душу ложится и жмет ее так, что терпение на грани. Но ведь если она закрыта, то и пламя больших оркестров туда не пройдет, а здесь принимает, мается вместе с ним. И память входи в кровь нашу благодарностью миру, где рождаются такие люди.
      Страсть, любовь, ненависть, не играл — живьем отдавал, как в чудесном прозрелом. А где этого, живого, напасешься? Потому, должно быть, и ушел рано, что не берегся, не берег, отдавал…
      Мы тогда молчали все 4 часа, ни хлопочка он не получил время экономили, хотя знали — чудо не вечно, и с последним аккордом почувствовали прелесть утраты. Володя стоял на сколоченном из неструганных досок помосте, пот — по усталой улыбке соленым бисером. Добрый такой, приятный человек, вид немного беспомощный — дескать, все, мужики, отработал, весь, как говорится, вышел. А мужики с понятием, не настаивали, только в волнении мужики, вроде глухарей на току. Потом он ушел отдыхать на нары к старателям, но никто не расходился до самого утра: и некуда было многим уходить. Дождь барабанит по крыше, под крышей люди — говорят о случившемся без крепких, привычных слов. Бережный разговор получился, для кого-то может быть, единственный в этой жизни скитаний поисков.
      Утром — на смену, о прогулках ведь здесь понятия не имеют.
      Взревели двигатели бульдозеров, стальные ножи рвут вечную мерзлоту по сантиметру. Трудно крадется к золоту человек, оно же в легких местах не хоронится. Машины остановились часам к десяти утра, всего на несколько минут. Бульдозеристы, сварщики вытирали о спецовки потные ладони, жали ему руку по-мужицки, твердо, не встряхивая. Просили не забывать.
      Один говорит:
      — Фронтовик я, и такую благодарность от всех фронтовиков имею…
      Заволновался, кашлянул в кулак, никак наладится не может…
      Володя ждет серьезный, с полным к человеку вниманием пониманием.
      — … Будто ты, вы, значит, со мной всю войну прошагали. Рядом будто, дай-кось, обниму вас, Владимир Семенович…
      Обнялись. Володя слезы прячет, к машине заторопился. Поехали. Опять, обычно пустой северный тракт наполнился людьми. Улыбаются из-под брезентовых капюшонов, машут мокрыми кепками.
      В Бодайбинском аэропорту мы остались вдвоем. Володя сидел на лавочке, что-то писал в блокнот. И тут, как на грех, подошел высокий патлатый парень, еще не трезвый, из тех, кто в карман за словом не лезет. Протягивает Высоцкому облепленную зарубежными красавицами гитару: давай, мол, друг любезный, пой, весели публику.
      Высоцкий вежливо отвечает:
      — Петь не буду. Работаю, вот сижу. Не надо меня беспокоить.
      За спиной патлатого еще трое образовалось. Одна компания, даже взгляд один, с хмельным прищуром, без искры уважения человеку, сырая злость, мучающая и себя, и мир божий двуногих. Кабы им знать, что человек этот, даже если по нему танк пройдет, на последнем вздохе за гусеницу его укусит. Но они в другом убеждении, пребывают в своей безнаказанности. Тогда Володя встал, сбросил куртку, а у меня четко пронеслось в голове: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, особенно, когда в нее плюют…»
      К счастью, рядом сидели геологи, они-то и угомонили хулиганов. Еще одно редкое по нынешним временам качество — Владимир Семенович не делил людей на нужных и ненужных. Он любил или презирал. Такая вот черно-белая позиция. Любил значительно больше. И та притягательная сила поэта, которую мы ощущаем в его стихах, берет свое начало в любви к людям. Иначе, откуда бы взяться таким балладам, как «Нейтральная полоса», «Кто сказал, что земля умерла». Их создал добрый художник, гражданин, сознающий свою ответственность перед народом.
      Знать и не любить Высоцкого было просто невозможно. Те многие тысячи людей, которые провожали его в последний путь, и те многие, которым не удалось попасть на похороны, разве они от любопытства?! Ушел их полпред, от их имени и по душевному поручению рассказывающий всему миру их правду, ушел «Всенародный Володя»: «Любовь российская и рана».
      Он всегда вставал на сторону слабого и раскрывал свой кошелек для тех, кто нуждался, в строки:
 
… Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души…
 
      Они о нем самом. Босоидущий был Владимир Семенович, и ею, босой, принимал чужую боль, откликаясь всем своим огромным добром.
      Кажется, во Франции застала его весть, что давний его друг, артист МХАТа Всеволод Абдулов попал в автомобильную катастрофу. Тотчас личные дела оказались на втором плане — Высоцкий у постели больного.
      К друзьям, к товарищам он относился нежно, не разменивал, однако, свои чувства на слова и разговоры о них.
      Но вот скончался Василий Макарович Шукшин и чувства заговорили страстной болью потери. Песня родилась об ушедшем друге в одну ночь. На первом исполнении слово вылетело из памяти, он — губу до крови закусил. Вспомнил. Допел.
      … Мы возвращались из Нижнеудинска в Иркутск. Высоцкий все подходил к проводнику, спрашивал, когда Зима, а на станции первым спрыгнул с подножки и ушел в город. Вернулся он перед самым отходом поезда пыльный, счастливый.
      — Городок-то не очень приметный, — говорил он, провожая взглядом прочно сидящие на земле деревянные дома, — обыкновенный городок сибирский… Но видишь, как получается — поэт в нем родился… (Он имел ввиду Евгения Александровича Евтушенко).
      Не знаю, как встретил смерть Владимир Семенович Высоцкий, да и никто не знает: он был с ней один на один, однако, смею предположить — достоинство ему не изменило. Редкого мужества был человек и трезвого отношения к бытию. «Кто учил людей умирать, тот учил их жить» — писал Мишель Монтень.
      Герои Высоцкого учат нас не просто умирать, но и знать, за что это следует делать. Он это тоже умел… Но прежде, чем все это произошло, было признание другу:
      — Сева, я скоро умру.
      Было письмо-телеграмма жене с последними строчками стихов:
 
И снизу лед, и сверху — маюсь между.
Пробить ли верх, иль пробуравить низ?
Конечно всплыть и не терять надежду
А там за дело в ожиданьи виз.
Лед надо мной, надломись и тресни!
Я чист и прост, хоть я не от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все вспомню, даже первые стихи.
Мне меньше полувека — сорок с лишним…
 
      Было ясное сознание того, что должно произойти. Утром его нашли в постели со спокойным неотрешенным мукой расставания лицом…
      Вот оглянулся еще раз на те счастливые дни. Иркутск. Тихая, летняя ночь. В Сибири в конце июля бывают прекрасные теплые ночи. Володя с гитарой вышел на балкон, то ли не спалось, то ли просто попеть захотелось для себя. Пел тихо, без высоких нот, и душа не рвалась, пела душа. Так шла одна песня, другая… пятая. Потом ненароком взглянул вниз. Там, на газонах сквера в тихом уюте расположились влюбленные, постовые милиционеры, рабочие со второй смены. Он, конечно же пел, еще, он ведь пел и «говорил о нашем русском так, что щемило и щемило» от чистоты сердечной, от того, что имел особое призвание дарить правду и пользоваться ею с полной отдачей и ответственностью перед нами.
      Задумываясь перед его феноменом, нашел у Белинского (вас пусть это не смущает) интересное тому обьяснение: «Другой способ выговорить истину — прямой и резкий: в нем человек является провозвестником истины, совершенно забывая о себе глубоко презирая робкие отговорки и двусмысленные помехи, которые каждая сторона толкует в свою пользу, и в котором видно низкое желание служить и вашим, и нашим». «Кто не за меня, тот против меня» — вот девиз людей, которые любят выговаривать истину прямо и смело, заботясь только об истине, а не о том, что скажут о них самих…
      Он выговаривал истину прямо, смело, талантливо, о себе, конечно, не заботясь. Поначалу она не всегда доходила до нас в чистом виде — мешало посредничество северных дублей, но техника, слава богу, на месте не стоит, и он пришел к нам растопил в нас безразличие и отчужденность к самим себе, уважать себя научил.
      А Россию-то как любил — до страдания доходящей любовью!!! Потому и не хоронился за свою славу, сражался несправедливостью, где бы она ему ни встречалась. Я не пытаюсь найти в строю верных рыцарей поэзии Высоцкого, мне он видится мушкетером в косоворотке, чья острая шпага бескорыстно и честно служила своему народу.
      И одно он с нами делал дело.

Стихи, посвященные Владимиру Высоцкому