Выкинуть из жизни цельный четвертак.
На суде судья сказал: „Двадцать пять. До встречи“
Раньше б глотку я порвал за такие речи,
А теперь терплю обиду, не показываю виду,
Если встречу я Сашка, ой, как изувечу.
До свиданья, Таня, а, может быть прощай,
До свиданья, Таня, если можешь, не серчай,
Но все-таки обидно, чтоб за просто так
Выкинуть из жизни цельный четвертак.
 

Эй, шофер, вези в Бутырский хутор

 
Эй, шофер, вези в Бутырский хутор,
Где тюрьма, да поскорее мчи.
„А ты, товарищ, опоздал, ты на два года перепутал,
Разобрали всю тюрьму на кирпичи“.
Жаль, а я сегодня спозаранку
По родным решил проехаться местам,
Ну да ладно, „Что ж, шофер, вези меня в Таганку,
Погляжу, ведь я и там бывал“.
„Разломали старую Таганку, Подчистую всю, ко всем чертям“.
„Что ж, шофер, давай верти, крути-верти назад свою баранку,
Мы ни с чем поедем по домам.
Погоди, давай сперва закурим,
Или лучше выпьем поскорей,
Пьем за то, чтоб не осталось по России больше тюрем,
Чтоб не стало по России лагерей“.
 

Нам вчера прислали из рук вон плохую весть

 
Нам вчера прислали из рук вон плохую весть,
Нам вчера сказали, что Алеха вышел весь.
Как же так, он Наде говорил, что пофартит,
Что сыграет свадьбу, на неделю загудит.
Этот свадебный гудеж
Потому что в драке налетел на чей-то нож,
Потому что плохо, хоть не первый раз уже,
Получал Алеха дырки новые в душе.
Для того ль он душу, как рубаху залатал,
Чтоб его убила в пьяной драке сволота,
Если б все в порядке, мы б на свадьбу нынче шли,
И с ножом в лопатке мусора его нашли.
Что ж, поубивается девчонка, поревет,
Чуть засомневается и слезы оботрет,
А потом без вздоха отопрет другому дверь,
Ничего, Алеха, все равно ему теперь.
Мы его схороним очень скромно, что рыдать,
Некому о нем и похоронную послать,
Потому никто не знает, где у Лехи дом,
Вот такая смерть шальная всех нас ждет потом.
Что ж, поубивается девчонка, поревет,
Чуть засомневается и слезы оботрет,
А потом без вздоха отомкнет любому дверь.
Бог простит, Алеха, все равно тебе теперь.
 

Ленинградская блокада

 
Я вырос в ленинградскую блокаду,
Но я тогда не пил и не гулял,
Я видел, как горят огнем Бадаевские склады,
В очередях за хлебушком стоял.
Граждане смелые, а что ж тогда вы делали,
Когда наш город счет не вел смертям?
Вы ели хлеб с икоркою, а я считал махоркою
Окурок с-под платформы черт-те с чем напополам.
От стужи даже птицы не летали,
А вору было нечего украсть,
Родителей моих в ту зиму ангелы прибрали,
А я боялся — только б не упасть.
Было здесь до фига голодных и дистрофиков,
Все голодали, даже прокурор.
А вы в эвакуации читали информации
И слушали по радио обзор информбюро.
Блокада затянулась, даже слишком,
Но наш народ врагов своих разбил,
И можно жить, как у Христа за пазухой под мышкой,
Но только вот мешает бригадмил.
Я скажу вам ласково, граждане с повязкой,
В душу ко мне лапою не лезь,
Про жизнь мою личную и непатриотичную
Знают уже органы и ВЦСПС.
 

Что же ты, зараза

 
Что же ты, зараза, бровь себе побрила,
Ну для чего надела, падла, синий свой берет?
И куда ты, стерва, лыжи навострила,
От меня не скроешь, ты, в наш клуб второй билет.
Знаешь ты, зараза, что я души в тебе не чаю,
Для тебя готов я днем и ночью воровать,
Но в последне время чтой-то замечаю,
Что ты мне стала слишком часто изменять.
Если это Колька или даже Славка,
Супротив товарищей не стану возражать,
Но если это Витька с первой Перьяславки,
Я ж тебе ноги обломаю, бога душу мать.
Рыжая шалава, от тебя не скрою,
Если ты и дальше будешь свой берет носить,
Я тебя не трону, а душе зарою
И прикажу в столице ментам, чтобы не разрыть.
А настанет лето, ты еще вернешься,
Ну, а я себе такую бабу отхвачу,
Что тогда ты, стерва, от зависти загнешься,
Скажешь мне: „Прости“, а я плевать не захочу.
 

Исправленному верить

 
В тюрьме легко ль не перевоспитаться?
И я сказать об этом не боюсь.
Мы через час работать честно стали,
А через два вступили в профсоюз.
Работаю в артели без прогулов,
Я, бывший вор, карманник и бандит.
Мой старый друг, по прозвищу акула,
Пошел работать в винный магазин.
И грабить не имею я привычки,
Теперь угрозыску не порчу больше нервы,
Лишь иногда беру свои отмычки
И открываю рыбные консервы.
Мне хорошо все в этой жизни новой,
Вчера я ночью лазил по карнизу.
Меня на крыше встретил участковый
И мне помог наладить телевизор.
Вся жизнь проходит как ночной патруль,
Теперь стучусь в любые двери,
Я был когда-то абсолютный нуль,
Теперь прошу исправленному верить.
 

Бодайбо

 
Ты уехала на короткий срок,
Снова свидеться нам не дай бог,
А меня в товарный и на восток,
И на прииски в Бодайбо.
Не заплачешь ты, и не станешь ждать
Навещать не станешь родных,
Ну, а мне плевать, я здесь добывать
Буду золото для страны.
Все закончилось, смолкнул стук колес,
Шпалы кончились, рельсов нет.
Эх бы взвыть сейчас, жалко нету слез,
Слезы кончились на земле.
Ты не жди меня, ладно, бог с тобой,
А что туго мне, ты не грусти,
Только помни, не дай бог со мной
Снова встретиться на пути.
Срок закончится, я уж вытерплю,
И на волю выйду, как пить,
Но пока я в зоне на нарах сплю,
Я постараюсь все позабыть.
Здесь леса кругом гнутся по ветру
Синева кругом, как не выть,
А позади шесть тысяч километров,
А впереди семь лет синевы.
 

У тебя глаза как нож

 
У тебя глаза как нож,
Если прямо ты взглянешь,
Я забываю, кто я есть и где мой дом,
А если косо ты взглянешь,
Как по сердцу полоснешь
Ты холодным острым серым тесаком.
Я здоров, к чему скрывать,
Я пятаки могу ломать,
А недавно головой быка убил.
Но с тобой жизнь скоротать
Не подковы разгибать,
А прибить тебя морально нету сил.
Вспомни, было ль хоть разок,
Чтоб я из дому убег,
Ну, когда же надоест тебе гулять?
С гаражу я прихожу,
Язык за спину завожу
И бегу тебя по городу шукать.
Я все ноги исходил,
Велосипед себе купил,
Чтоб в страданьях облегчение была.
Но налетел на самосвал,
К Склифосовскому попал,
Навестить меня ты даже не пришла.
И хирург, седой старик,
Он весь обмяк и как-то сник,
Он шесть суток мою рану зашивал,
А когда кончился наркоз,
Стало больно мне до слез,
Для кого ж своей я жизнью рисковал.
Ты не радуйся, змея,
Скоро выпишут меня,
Отомщу тебе тогда без всяких схем.
Я тебе точно говорю:
Остру бритву навострю
И обрею тебя наголо совсем.
 

Красное, зеленое…

 
Красное, зеленое, желтое, лиловое,
Самое красивое на твои бока,
А если что дешевое — то новое, фартовое,
А ты мне только водку, ну и реже коньяка.
Бабу ненасытную, стерву неприкрытую
Сколько раз я спрашивал: „Хватит ли, мой свет?“
А ты всегда испитая, здоровая, небитая
Давала мене водку и кричала: „Еще нет“.
На тебя, отраву, деньги словно с неба сыпались.
Крупными купюрами, займом золотым,
Но однажды всыпались и сколько мы не рыпались,
Все прошло, исчезло, словно с яблонь белый дым.
А бог с тобой, с проклятою, с твоею верной клятвою,
О том, что будешь ждать меня ты долгие года,
А ну тебя, проклятую, тебя саму и мать твою,
Живи себе, как хочешь, я уехал навсегда.
 

Голосок из Ленинграда

 
В Ленинграде-городе, у Пяти углов
Получил по морде Саня Соколов.
Пел немузыкально, скандально,
Значит, в общем правильно, что дали.
В Ленинграде-городе тишь и благодать.
Где шпана и воры где? Нет их не видать.
Не сравнить с Афинами, прохладно.
Правда шведы с финнами, ну ладно.
В Ленинграде-городе, как везде — такси.
Но не остановятся, даже не проси.
Если сильно водку пьешь — по пьянке,
Не захочешь, отойдешь к стоянке.
 

Такова уж воровская доля

 
Такова уж воровская доля.
В нашей жизни часто так бывает:
Мы навеки расстаемся с волей,
Но наш брат нигде не унывает.
Может, кто погибель мне готовит,
Солнца луч блеснет на небе редко,
Дорогая, ведь ворон не ловят
Только соловьи сидят по клеткам.
 

Письмо

 
Свой первый срок я выдержать не смог,
Мне год добавят, а может быть четыре.
Ребята, напишите мне письмо,
Как там дела в свободном вашем мире.
Что вы там пьете? Ведь мы почти не пьем,
У нас тут снег при солнечной погоде.
Ребята, напишите обо всем,
А то здесь ничего не происходит.
Мне очень-очень не хватает вас,
Хочу увидеть Нюру и Сережу.
Как там Надюха? С кем она сейчас?
Одна? — Тогда пускай напишет тоже.
Ну что страшнее? Только страшный суд.
Мне ваши письма кажутся лишь нитью.
Его, быть может, мне не отдадут,
Но все равно, ребята, напишите.
 

Здесь сидел ты, Валет

 
Здесь сидел ты, Валет, тебе счастия нет,
Тебе карта всегда не в цвет.
Наши общие дни ты в душе сохрани,
И за карты меня, и за карты меня извини.
На воле теперь вы меня забываете,
Расползлись все по семьям, домам.
Мои товарищи по старой памяти,
Я с вами веду разговор по душам.
 

Критический момент

 
Гром прогремел, реляция идет,
Губернский розыск рассылает телеграммы,
Что вся Одесса переполнена ворами,
И что настал критический момент,
И заедает темный элемент.
Не тот расклад, начальники грустят,
По всем притонам пьют не вина, а отравы,
По всему городу убийства и облавы,
Они приказ дают идти ва-банк,
И применить запасный вариант.
Вот мент идет, идет в обход,
Губернский розыск рассылает телеграммы,
Что вся Одесса переполнена ворами,
И что настал критический момент,
И заедает вредный элемент.
А им в ответ дают такой совет:
Имейте каплю уваженья к этой драме,
Четыре сбоку, ваших нет в Одессе-маме,
Пусть мент идет, идет себе в обход,
Расклад не тот, и номер не пройдет.
 

На дистанции четверка первачей

 
На дистанции четверка первачей.
Каждый думает, что он то побойчей.
Каждый думает, что меньше всех устал.
Каждый хочет на высокий пьедестал.
Кто-то кровью холодней, кто горячей.
Но, наслушавшись напутственных речей,
Каждый съел, примерно поровну харчей.
И судья не зафиксирует ничьей.
А борьба на всем пути в общем равная почти.
„Расскажите, как идут, бога ради, а?“
Телевиденье тут вместе с радио.
„Нет особых новостей, все ровнехонько,
Но зато накал страстей — о-го-го какой.“
Номер первый рвет подметки, как герой.
Как под гору катит, хочет пир горой.
Он в победном ореоле и в пылу
Твердой поступью приблизится к котлу.
„Почему высоких мыслей не имел?“
„Да потому, что в детстве мало каши ел“
Голодал он и в учебе не дерзал,
Успевал переодеться и в спортзал.
Ну что ж, идеи нам близки: первым — лучшие куски,
А вторым, чего уж тут, он все выверил,
В утешение дадут кости с ливером.
Номер два далек от плотских всех утех.
Он из сытых, он из этих, он из тех.
Он надеется на славу, на успех.
И уж ноги поднимает выше всех.
Вон наклон на вираже — бетон у щек.
Краше некуда уже, а он еще.
Он стратег, он даже тактик. Словом — „спец“,
Сила, воля, плюс — характер. Молодец.
Этот будет выступать вон, на Салониках.
И детишек поучать в кинохрониках.
И соперничать с пеле в закаленности,
И являть пример целе-устремленности.
Номер третий умудрен и убелен.
Он всегда второй надежный эшелон.
Вероятно, кто-то в первом заболел,
Но, а может, его тренер пожалел.
И назойливо в ушах звенит струна:
„У тебя последний шанс, эх, старина“
Он в азарте, как мальчишка, как шпана,
Нужен спурт, иначе крышка и хана.
Переходит сразу он в задний старенький вагон,
Где былые имена прединфарктные.
Где местам одна цена — сплошь плацкартная.
А четвертый, тот, что крайний, боковой,
Так бежит, ни для чего, ни для кого,
То приблизится, мол, пятки оттопчу,
То отстанет, постоит, мол, так хочу.
Не видать второму лавровый венок,
Не увидит первый лакомый кусок,
Ну, а третьему ползти на запасные пути
Сколько все-таки систем в беге нынешнем.
Он вдруг взял, да сбавил темп перед финишем.
Майку сбросил. Вот те на, не противно ли,
Поведенье бегуна неспортивное.
На дистанции четверка первачей.
Злых и добрых, бескорыстных и рвачей.
Отрываются лопатки от плечей,
И летит уже четверка первачей.
 

Вратарь

 
Да, сегодня я в ударе, не иначе,
Надрываются в восторге москвичи,
А я спокойно прерываю передачу
И вытаскиваю мертвые мячи.
Вот судья противнику пенальти назначает…
Репортеры тучею кишат у тех ворот,
Лишь один упрямо за моей спиной скучает,
Он сегодня славно отдохнет.
Извиняюсь, вот мне бьют головой…
Я касаюсь. Подают угловой.
Бьет десятый. Дело в том,
Что своим сухим листом
Размочить он может счет нулевой.
Мяч в моих руках. С ума трибуны сходят.
Хоть десятый его ловко завернул,
У меня давно такие не проходят,
Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул.
Обернул лицо, слышу голос из-за фотокамер:
„Извини, но ты мне, парень, снимок запорол.
Что тебе, ну лишний раз потрогать мяч руками,
Ну, а я бы снял красивый гол.“
Я хотел его послать, не пришлось
Еле-еле мяч достать удалось.
Но едва успел привстать,
Слышу снова: „Ну вот, опять,
Все ловить тебе, хватать, не дал снять.“
Я, товарищ дорогой, все понимаю,
Но культурно вас прошу: „Пойдите прочь!
Да, вам лучше, если хуже я играю,
Но, поверьте, я не в силах вам помочь“.
Ну вот летит девятый номер с пушечным ударом,
Репортер бормочет: „слушай, дай забить,
Я бы всю семью твою всю жизнь снимал задаром“.
Чуть не плачет парень, как мне быть?
Это все-таки футбол, — говорю,
Нож по сердцу каждый гол вратарю.
„Да я ж тебе, как вратарю лучший снимок подарю
Пропусти, а я отблагодарю“.
Гнусь, как ветка, от напора репортера,
Неуверенно иду на перехват,
Попрошу-ка потихонечку партнеров,
Чтоб они ему разбили аппарат.
Но, а он все ноет: „Это, друг, бесчеловечно.
Ты, конечно, можешь взять, но только извини,
Это лишь момент, а фотография навечно,
Ну, не шевелись, подтянись“.
Пятый номер, двадцать два, заменит,
Не бежит он, а едва семенит,
В правый угол мяч, звеня,
Значит, в левый от меня,
Залетает и нахально лежит.
В этом тайме мы играли против ветра,
Так что я не мог поделать ничего,
Снимок дома у меня, два на три метра,
Как свидетельство позора моего.
Проклинаю миг, когда фотографу потрафил.
Ведь теперь я думаю, когда беру мячи,
Сколько ж мной испорчено прекрасных фотографий,
Стыд меня терзает, хоть кричи.
Искуситель, змей, палач, как мне жить?
Так и тянет каждый мяч пропустить.
Я весь матч боролся с собой,
Видно, жребий мой такой.
Так, спокойно, подают угловой.
 

Песня штангиста

 
Как спорт, поднятье тяжестей не ново
В истории народов и держав.
Вы помните, как некий грек другого
Поднял и бросил, чуть попридержав.
Как шею жертвы, круглый гриф сжимаю,
Чего мне ждать, оваций или свист?
Я от земли антея отрываю,
Как первый древнегреческий штангист.
 
 
Не обладаю грацией мустанга,
Скован я, в движеньях не скор.
Штанга, перегруженная штанга
Вечный мой соперник и партнер.
 
 
Такую неподъемную громаду
Врагу не пожелаю своему.
Я подхожу к тяжелому снаряду
С тяжелым чувством: вдруг не подниму.
Мы оба с ним как будто из металла,
Но только он действительно металл,
А я так долго шел до пьедестала,
Что вмятины в помосте протоптал.
 
 
Не обладаю грацией мустанга
Скован я, в движеньях не скор.
Штанга, перегруженная штанга
Вечный мой соперник и партнер.
 
 
Повержен враг на землю. Как красиво.
Но крик „Вес взял“ у многих на слуху.
Вес взят — прекрасно, но не справедливо
Ведь я внизу, а штанга наверху.
Такой триумф подобен пораженью,
А смысл победы до смешного прост:
Все дело в том, чтоб, завершив движенье,
С размаху штангу бросить на помост.
 
 
Не обладая грацией мустанга
Скован я, в движеньях не скор.
Штанга, перегруженная штанга
Вечный мой соперник и партнер.
 
 
Он вверх ползет, чем дальше, тем безвольней
Мне напоследок мышцы рвет по швам
И со своей высокой колокольни
Мне зритель крикнул: „Брось его к чертям!“
Но еще одно последнее мгновенье,
И брошен наземь мой железный бог…
Я выполнял обычное движенье
С коротким злым названием „рывок“.
 

Песня левого защитника

 
Мяч затаился в стриженой траве,
Секунда паузы на поле и в эфире.
Они играют по системе „Дубль-вэ“,
А нам плевать, у нас „4-2-4“.
Ох, инсайд, для него, что футбол, что балет,
И всегда он танцует по правому краю.
Справедливости в мире и на поле нет:
Почему я всегда только слева играю?
Вот инсайд гол забил, получив точный пас.
Я хочу, чтоб он встретил меня на дороге.
Не могу, меня тренер поставил в запас,
А ему сходят с рук перебитые ноги.
Мяч затаился в стриженой траве,
Секунда паузы на поле и в эфире.
Они играют по системе „Дубль-вэ“,
А нам плевать, у нас „4-2-4“.
Ничего, пусть сегодня я повременю,
Для меня и штрафная площадка — квартира.
Догоню, непременно его догоню,
Пусть меня не заявят на первенство мира.
Ничего, после матча его подожду,
И тогда побеседуем с ним без судьи мы.
Попаду, чует сердце мое, попаду
Со скамьи запасных на скамью подсудимых.
Мяч остановился в стриженой траве,
Секунда паузы на поле и в эфире,
Они играют по системе „Дубль-вэ“,
А нам плевать, у нас „4-2-4“.
 

Комментатор из своей кабины

 
Комментатор из своей кабины
Кроет нас для красного словца,
Но недаром клуб „Фиорентина“
Предлагал мильон за Бышовца.
Что ж Пеле, как Пеле, объясняю Зине я,
Ест Пеле крем-брюлле вместе с Жаирзинья.
Муром занялась прокуратура,
Что ему реклама, он и рад.
Здесь бы Мур не выбрался из МУР-а,
Если б был у нас чемпионат.
Я сижу на нуле, дрянь купил жене и рад,
А у Пеле „Шевроле“ В Рио-де-Жанейро.
Может, не считает и до ста он,
Но могу сказать без лишних слов:
Был бы глаз второй бы у Тостао,
Он бы вдвое больше забивал голов.
Что же Пеле, как Пеле объясняю Зине я,
Ест пеле крем-брюлле вместе с Жаирзинья
Я сижу на нуле, дрянь купил жене и рад,
А у Пеле „Шевроле“ в Рио-де-Жанейро.
 

Печаль не тает

 
Свои обиды каждый человек,
Проходит время — и забывает,
А моя печаль, как вечный снег,
Не тает, не тает.
Не тает она и летом,
В полуденный зной,
И знаю я — печаль-тоску мне эту
Век носить с собой.
 

Песня моряка

 
Покрепче, парень, вяжи узлы
Беда бредет по пятам.
Вода и ветер сегодня злы,
И зол, как черт, капитан.
Пусть волны вслед разевают рты,
И стонет парус тугой.
О них навек позабудешь ты,
Когда вернешься домой.
Не верь подруге, а верь в вино,
Не жди от женщин добра.
Сегодня помнить им не дано,
О том, что было вчера.
За крепкий стол посади гостей
И громче песню запой.
И чтобы от зависти лопнуть ей,
Когда вернешься домой.
Не плачь, моряк, по чужой земле,
Летящей мимо бортов.
Пускай ладони твои в смоле,
Без пятен сердце зато.
Лицо укутай в соленый дым,
Водою морской омой
И снова будешь ты молодым,
Когда вернешься домой.
Покрепче, парень, вяжи узлы,
Беда бредет по пятам.
Вода и ветер сегодня злы,
И зол, как черт, капитан.
И больше нету пути назад,
Как нет следа за кормой.
Сам черт не может тебе сказать,
Когда вернешься домой.
 

Дальний Восток

 
Долго же шел ты в конверте, листок,
Вышли последние сроки.
Но потому он и Дальний Восток,
Что далеко на Востоке.
Ждешь с нетерпеньем ответ ты,
Весточку в несколько слов.
Мы здесь встречаем рассветы
Раньше на восемь часов.
Здесь до утра пароходы ревут,
Рейд океанский шумит.
Но потому его Тихим зовут,
Что он действительно тих.
Ждешь с нетерпеньем ответ ты,
Весточку в несколько слов.
Мы здесь встречаем рассветы
Раньше на восемь часов.
Что говорить, здесь, конечно, не рай,
Невмоготу переписка.
Знаешь что, милая, ты приезжай,
Дальний Восток — это близко.
Скоро получишь ответ ты
Весточку в несколько слов.
Вместе мы встретим рассветы
Раньше на восемь часов.
 

Сначала было слово

 

(Из к/ф „Контрабанда“)

Сначала было слово печали и тоски,
Рождалась в муках творчества планета,
Рвались от суши в никуда огромные куски
И островами становились где-то.
И странствуя по свету без фрахта и без флага,
Сквозь миллионолетья, эпохи и века,
Менял свой облик остров, отшельник и бродяга,
Но сохранил природу и дух материка.
Сначала было слово, но кончились слова,
Уже матросы землю населяли.
И ринулись они по сходням, вверх на острова,
Для красоты назвав их кораблями.
Но цепко держит берег, надежней мертвой хватки.
И острова вернутся назад, наверняка,
На них царят морские, особые порядки,
На них хранят законы и честь материка.
Простит ли нас наука за эту паралель?
За вольность толкований и теорий?
И если уж сначала было слово на земле,
То безусловно слово „море“.
 

Мир как театр

 
Мир как театр, как говорил Шекспир,
Я вижу лишь характерные роли,
Тот негодяй, тот жулик, тот вампир,
И все.
Как Пушкин говорил, чего же боле.
 

Позывные кораблей

 
Этот день будет первым всегда и везде,
Пробил час, долгожданный, серебряный час,
Мы ушли по весенней высокой воде,
Обещанием помнить и ждать заручась.
По горячим следам мореходов живых и экранных
Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,
Мы под парусом белым идем с океаном на равных Л
ишь в упряжке ветров, не терзая винтами воды.
Впереди чудеса неземные,
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем вечно мы слать позывные
Эту вечную дань кораблей.
Говорят, будто парусам реквием спет,
Черный бриг за пиратство в музей заточен.
Бросил якорь в историю стройный корвет,
Многотрубные увальни вышли в почет.
Но весь род моряков, сколько есть до седьмого колена
Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей.
И текла за кормой добела раскаленная пена,
И щадила судьба непутевых своих сыновей.
Впереди чудеса неземные,
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем честно мы слать позывные
Эту вечную дань кораблей.
Материк безымянный не встретим вдали,
Островам не присвоим названьев своих.
Все открытые земли давно нарекли
Именами великих людей и святых.
Рассветали открытья, мы ложных иллюзий не строим.
Но стекает вода с якорей, как живая вода,
Повезет и тогда мы в себе эти земли откроем,
И на берег сойдем, и останемся там навсегда.
Не смыкайте же век, рулевые,
Вдруг расщедрится серая мгла.
На летучем голландце впервые
Запалят ради нас факела.
Впереди чудеса неземные,
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем честно мы слать позывные
Эту вечную дань кораблей.
 

Цунами

 
Пословица звучит витиевато:
Не восхищайся прошлогодним небом,
Не возвращайся, где был рай когда-то,
И брось дурить, иди туда, где не был.
Там что творит одна природа с нами,
Туда добраться трудно и молве,
Там каждый встречный, что ему цунами,
Со штормами в душе и в голове.
Покой здесь, правда, ни за что не купишь,
Но ты вернешься, говорят ребята,
Наперекор пословице поступишь,
Придешь туда, где встретил их когда-то.
Здесь что творит одна природа с нами,
Сюда добраться трудно и молве,
Здесь иногда рождаются цунами,
И рушат все в душе и в голове.
На море штиль, но в мире нет покоя,
Локатор ищет цель за облаками,
Тревога, если что-нибудь такое,
Или сигнал: „Внимание! Цунами!“
Я нынче поднимаю тост с друзьями,
Цунами, равнодушная волна.
Бывают беды пострашней цунами
И радости сильнее, чем она.
 

49 дней

 
Суров же ты, климат охотский,
Уже третий день ураган.
Встает у руля сам Крючковский,
На отдых — Федотов Иван.
Стихия реветь продолжала,
И тихий шумел океан,
Зиганшин стоял у штурвала
И глаз ни на миг не смыкал.
Суровей, ужасней лишенья,
Ни лодки не видно, ни зги.
И принято было решенье,
И начали есть сапоги.
Последнюю съели картошку,
Взглянули друг другу в глаза,
Когда ел Поплавский гармошку,
Крутая скатилась слеза.
Доедена банка консервов