Выйдя из наркомата на площадь Ногина и свернув влево на тихую улицу Разина, Михаил Ильич Кошкин постепенно успокоился и зашагал широко и ровно.
      В кабинете наркома он не раз чувствовал, как становилось словно бы нечем дышать. И не от того, что в комнате не хватало воздуха, а от того, что и как говорил нарком. А нарком грубовато и просто заявил, что если задание не будет выполнено в срок, то с них обоих снимут головы.
      — В этом, Миша, можешь не сомневаться, — добавил он почти весело. — Будет именно так.
      Но самым неприятным для Михаила Ильича оказались даже не эти слова, а фотоснимки, которые достал из сейфа и из своих рук показал ему нарком.
      …Пустынная, обожжённая солнцем долина, плоский холм. Редкие чахлые кусты, вросшие в землю серые камни. На склоне холма белый от пыли танк БТ-5. Гусеница разорвана, в борту зияющая пробоина. На других фотоснимках такие же израненные БТ…
      Испания… Так вот какие вести идут с твоих далёких полей…
      — Ну как, Миша, сделаешь хороший танк? — опросил нарком.
      — Постараюсь.
      — Если не сделаешь, снимут нам с тобой головы, — повторил нарком, убирая снимки и звучно щёлкая ключом сейфа. Потом вернулся к столу, сел в кресло, положив руки на стол и устало склонив голову.
      — Давай договоримся, Миша, вот о чём, — задумчиво начал он. — Я знаю, ты в Питере работал над новым танком с противоснарядным бронированием. Вообще у вас там, в ОКМО, интересные люди, смелые идеи. Это хорошо, но ведь все эти ваши новинки, как говорится, курочка в гнезде… Ваши опытные образцы чудесны, но они никуда не идут и вряд ли когда-нибудь пойдут.
      — Мы так не думаем. Каждый новый образец — шаг вперёд в танкостроении.
      — Согласен, Миша, согласен, — перебил его нарком. — Но теперь ты едешь на Особый завод, где производство танков — серийное. Ты должен быстро дать машину, которая пойдёт в серию взамен БТ, поступит на вооружение Красной Армии. А это совсем другое дело. Тут нельзя отрываться от грешной земли. Об этом я и хотел с тобою договориться.
      — Не понимаю вас, товарищ нарком.
      — Я вот о чём. Ну где мы сможем сейчас катать противоснарядную броню? Нет у нас пока такого стана. Сварка корпуса — прекрасно! Но где и как мы будем варить плиты такой толщины? Это дело тоже ещё в процессе освоения. Да и двигатель В-2, который вы повсюду ставите… Он же недоработан, сырой, для боевого серийного танка пока не годен. Обо всём этом надо крепко подумать.
      — Надо подтягивать производство, а не закладывать в проекты вчерашний день. На это я не пойду.
      — Не ершись. Ты что, не согласен думать?
      — Думать согласен, но…
      — Ну вот и хорошо, — примирительно сказал нарком, остро блеснув на Михаила Ильича прищуренными глазами. — Тактико-технические требования на новый танк разработаны военными, согласованы и утверждены правительством. Наше дело — выполнить их точно и в срок. Если будут трудности — звони. Машину на вокзал дать?
      — Нет, доберусь сам. Мне надо зайти к Болховитину.
      — Кто такой?
      — Работал на Особом, а потом у нас — в ОКМО. Сейчас здесь, в Москве.
      — Припоминаю. БТ — ведь это, кажется, его работа?
      — Да, если не считать американца Кристи. Но сейчас Болховитин тяжело болен, хочу навестить.
      — Дело твоё. Да, постой… Это ты, пожалуй, должен знать.
      Нарком встал, доверительно нагнулся к Михаилу Ильичу, негромко, но веско сказал;
      — Твоё назначение на Особый одобрил лично товарищ Сталин. И знаешь, что он сказал? «Я помню Кошкина ещё по Коммунистическому университету». Ты понимаешь, что это значит?
      — Да, это ко многому обязывает. Постараюсь оправдать доверие.
      — Ну, желаю успеха, Миша. От души желаю тебе успеха.
 
      Вот и Красная площадь. Обветшалый, совсем облупившийся храм Василия Блаженного. Лобное место. Мавзолей Ленина. Всё давно знакомо и навсегда памятно.
      Когда-то десятилетним мальчиком пришёл он вместе с отцом в столицу из родной ярославской деревеньки. Пришёл в лаптях, с котомкой за плечами. Был учеником, а потом рабочим на кондитерской фабрике. Отсюда ушёл на гражданскую, воевал и на Севере — под Архангельском, и на юге — под Царицыном. В двадцатом вернулся в Москву, стал учиться в Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова. Потом наступила долгая разлука со столицей — работал в Вятке в губкоме партии, учился в Ленинградском политехническом, работал в ОКМО… И вот снова Москва, правда, ненадолго, проездом…
      Красная площадь горбится брусчаткой, образуя подобие полусферы, словно именно здесь вершина земного шара. Величественные кремлёвские стены. Тёмно-вишнёвый, полированный гранит плит Мавзолея. Он вызвал в памяти Красную площадь такой, какой была она в январский день 1924 года: засыпанная снегом, заполненная толпами людей, стоявших без шапок, низко склонив головы.
      А Ильич лежал, уже безучастный ко всему, покрытый до пояса простым красным полотном, сложив на груди маленькие высохшие руки; лежал в просторном с большими накладными карманами френче грубого военного сукна, и снежинки не таяли на его высоком лбу…
      Теперь, в октябре 1937 года, у закрытого уже Мавзолея толпились экскурсанты и прохожие, наблюдая за сменой часовых. Никто из них не обратил внимания на невысокого, простецкого вида человека лет сорока, с типично русским лицом, в меру скуластого, с глубоко посаженными крупными серыми глазами, который, остановившись в сторонке, снял кепку и молча постоял так с минуту.

      Сергей Сергеевич Болховитин жил на улице Горького в одном из домов с великолепным фасадом, отделанным гранитом и мрамором. Нижний этаж сверкал витринами магазинов. Внутренний двор с чахлым сквериком, горками порожней магазинной тары и многочисленными одинаковыми подъездами выглядел менее внушительно. Не без труда отыскав нужный подъезд, Михаил Ильич поднялся на второй этаж и позвонил у высокой массивной двери. Открыла ему сухонькая старушка в тёмном платке, с сурово поджатыми губами. На вопрос, можно ли видеть Сергея Сергеевича, молча указала на одну из дверей. И пока Кошкин раздевался в прихожей, куда-то незаметно исчезла.
      Болховитин лежал на простой, солдатского типа койке. Повернув голову, посмотрел хмуро и отчуждённо. Но в следующее мгновение его крупное, с нездоровой желтизной лицо оживилось.
      — А-а, вот не ожидал, здравствуй, — сказал он знакомым глуховатым баском. — Очень рад, бери стул, садись.
      Комната была высокая, длинная, узкая и с совершенно голыми стенами. Кроме кровати — только стол у окна и несколько стульев.
      — Как вы себя чувствуете, Сергей Сергеевич?
      — Да как тебе сказать, Миша, — проговорил Болховитин, морщась, — всё, что ниже пояса, — он показал на ноги, — никуда не годится. Отказалось служить, чужое. А здесь… и здесь, — он положил ладонь на грудь, а потом притронулся к широкому крепкому лбу, — всё в порядке. Мыслю, следовательно, существую. Пока, ergo, в здравом уме и твёрдой памяти…
      Михаилу Ильичу показалось, что там, где должны быть ноги, под одеялом и в самом деле ничего нет. Грудь же Сергея Сергеевича возвышалась горой, голову с крупным прямым носом и густой серой шевелюрой лежала на подушке величаво-спокойно.
      — Ну, как там в Ленинграде? Надолго в Москву? — спросил он.
      — В ОКМО всё по-прежнему. А в Москве я проездом. Еду на Особый завод, назначен туда главным конструктором. Хотелось бы посоветоваться с вами, Сергей Сергеевич.
      Михаил Ильич отметил про себя удивление, промелькнувшее в лице старого конструктора. С минуту тот молчал, видимо, обдумывая услышанное.
      — Ну что ж, давай побеседуем, Миша, — заговорил он задумчиво и спокойно. — Главный конструктор — это очень ответственно. Такое назначение ставит тебя в ряд немногих, от которых прямо зависит наиважнейшее дело обороны страны. Не все это понимают, но это так. Если конструктор не даст армии ту машину, которая ей требуется, или, что ещё хуже, даст плохую машину, ей придётся пролить в боях немало лишней крови. Такова расплата за наши ошибки и просчёты.
      — Но ведь не конструктор, а сама армия определяет, что ей необходимо. Конструктор лишь выполняет задание.
      — Формально это так. Но мне ли не знать, Миша, что в действительности всё сложнее.
      Болховитин на мгновение закрыл глаза, лицо его дрогнуло, словно от внутренней боли. Справившись с ней, он продолжал прежним спокойным голосом.
      — Теперь, когда я, как видишь, наг и сир, как Иов, и ничего, в сущности, не могу ждать, кроме неизбежного конца, — Болховитин протестующе махнул рукой, предупреждая возможные возражения, — теперь, Миша, мне легко быть откровенным. Может быть, это будет для тебя небесполезным. И первое моё признание состоит в том, что я был плохим, да, очень плохим главным конструктором.
      — Вы сделали танк БТ. А это немало, Сергей Сергеевич.
      — Танк БТ сконструировал Кристи. Ох уж этот Кристи… В недобрый час подвернулся он нам со своим проектом!
      — Но, говорят, это был выдающийся конструктор.
      — Говорит тот, кто ничего не знает. Изобретатель из неудачников. Конечно, небездарен, в своё время одновременно с Фордом сконструировал трактор. Но Форд мастерскую в Детройте превратил в огромный завод и заполонил своими «фордзонами» весь мир, а Кристи оказался банкротом, хотя и утверждал, что его машина лучше фордовской. Пытался выкарабкаться на других изобретениях, но столь же безуспешно. Как последнее средство, решил урвать кусок от жирного пирога военного бюджета, спроектировал колёсно-гусеничный танк для американской армии, но генералы отказались его купить. Золотой дождь долларов оказался очередным миражом. А тут подвернулись мы… Приобрели его проект, чтобы выиграть время, быстрее оснастить Красную Армию танками… Проект сырой — не было двигателя, башни, вооружения. Но дело даже не в этом.
      Болховитин беспокойно задвигался, кашлянул и неожиданно громко позвал:
      — Агафья!
      Неслышно вошла давешняя старушка.
      — Агаша, милая, принеси нам… чайку… Гость у меня.
      Старушка неодобрительно посмотрела на Михаила Ильича и вышла. Вскоре она вернулась с маленьким подносом, на котором стояли две чашки и блюдце с ломтиками лимона.
      — Лекарство надо пить, а не чаи гонять, — ворчливо сказала она. — Баламут ты, Сергей, как есть баламут!
      — Ну не ворчи, старая, — добродушно ответил Сергей Сергеевич, поднимаясь на локте. — Чай и дружеская беседа — тоже лекарство.
      Когда старушка ушла, Сергей Сергеевич опустился на подушки и с минуту лежал с закрытыми глазами. Потом, словно что-то обдумав и решив, заговорил снова:
      — Да, дело совсем не в этом. Я, как ты знаешь, возглавлял всю работу над проектом БТ. Далеко не всё удалось осуществить, что можно и нужно было сделать. И знаешь почему? Нашлись люди, которые и знать ничего не хотели, кроме проекта Кристи. «Кристи… Делать, как у Кристи». Доходило до того, что болты и заклёпки заставляли ставить такие же, как на чертежах у Кристи. А когда начались испытания опытного образца, любую поломку объясняли отступлением от проекта Кристи.
      Воспоминания были неприятными. Сергей Сергеевич потёр лоб, словно отгоняя докучное видение.
      — Была у меня заветная мысль, Миша, — продолжал он, — и знаешь какая? Отказаться от двойного движителя, то есть от колёсного хода. Тогда отпали бы жёсткие ограничения по весу. Можно было бы усилить броню, довести её даже до тридцати миллиметров. Двигатель это позволял — мощность-то полтысячи сил! Видел в мечтах этот танк — компактный, скоростной, а вместе с тем мощный, неуязвимый для врага… Замечательная получилась бы машина!
      — Почему же вы не осуществили это, Сергей Сергеевич? Ведь броня у БТ действительно слабовата, — сказал Михаил Ильич, вспоминая фотоснимки, которые видел у наркома.
      — А Кристи? Ведь тогда уже ничего не осталось бы от проекта Кристи. Двойной движитель — гвоздь проекта. Да и наши танкисты — я имею в виду высоких начальников — почти все, знаешь ли, бывшие конники, лихие рубаки. Уж очень им нравилось, что танк в бою — на гусеницах, а вырвался к хорошим дорогам — снимай гусеницы, как калоши, и — вперёд на колёсах, с ветерком. Увлекала идея стремительных маршей по хорошим дорогам, прыжки через реки и овраги без мостов и прочий, в сущности, вздор.
      — Почему же вы не боролись, Сергей Сергеевич? Это принципиальный вопрос. А в принципиальных вопросах уступать нельзя.
      — Пытался, Миша. Немало бумажных копий было сломано. А меня взяли да и отправили к вам в Ленинград под благовидным предлогом. Вот как было дело… А теперь вот лежу и думаю: понаделали этих бетушек тысячи. И ведь с большим напряжением сил народных. А пригодятся ли они? Разразится, не дай бог, большая, тяжёлая война. Быстры эти БТ — да, но броня-то, что называется, фанерная. Начнут они гореть, как свечи. А кто виноват? Не в последнюю очередь и некий Болховитин, который оказался плохим главным конструктором.
      «Сказать ему про Испанию?» — подумал Кошкин, но тут же отказался от этой мысли. Ему хотелось, наоборот, как-то подбодрить больного, старого человека, но подходящих слов не находилось.
      — Не помню, кто сказал: в жизни не так уж много побеждённых, гораздо больше таких, которые не пытались бороться, — говорил Болховитин, глядя в глаза Михаилу Ильичу. — Я бы добавил: или не способны умело вести борьбу. Я боролся плохо и потерпел поражение. Но ты крепкий мужик, Миша. Крепкой нашей русской, крестьянской породы, И ум у тебя, от души говорю, — повидал я людей всяких и в этом разбираюсь, — ум у тебя крепкий, природный, я бы сказал, ломоносовский ум. Ты не пропадёшь, сдюжишь.
      — Благодарю вас, Сергей Сергеевич, за добрые слова, а вам желаю выздоровления. Мне, пожалуй, пора.
      — Подожди. Что-то ещё хотел тебе сказать, — заторопился Болховитин. — Да, вот… Знаешь, Миша, несчастье России в прошлом не в последнюю очередь было в том, что служили в ней чаще всего боярину, князю, губернатору, министру и, конечно, царю, а не благу Отечества. То есть, считалось и говорилось, что служат Отечеству, а, по сути, за чины и награды, не мудрствуя лукаво, служили и прислуживали власть имущим. До блага России почти никому дела не было. Считалось, что о нём неусыпно печётся царь. А помнишь стихи Тютчева о Николае Первом?
 
Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
 
      Какие строки, Миша, какие убийственные слова! Одна строка — «служил лишь суете своей» — и всё сказано о повелителе огромной империи, вершившем миллионами судеб и любившем повторять, что он служит «богу и России». Что же сказать о тех, кто «верой и правдой» служил этому лицемеру, этому актёру на троне. В истории остались Пушкин, Лермонтов, которые служили не ему, а России. К чему я это говорю? Служить надо делу, Миша, думать прежде всего о благе Родины — и это тебе мой единственный совет. Боюсь, что я плохо послужил России, когда имел такую возможность. Поэтому и не спокоен я, и мучаюсь, как видишь, даже в час, когда так необходима твёрдость душевная,
      Простились по-хорошему, по-русски.
      И потом, когда Михаил Ильич шёл на вокзал, когда сидел в поезде у вагонного окна, глядя в ночную беспредельную тьму, он долго ещё мысленно слышал глуховатый басок старого конструктора, и видел сухонькую старушку в тёмном платке, с сурово поджатыми губами, и думал о тяжком одиночестве человека, когда-то сильного и большого, незаурядного ума и таланта. В одном старый конструктор, безусловно, прав — превыше всего дело, которому служишь. И полнейшая ответственность за него, не только перед лицами и инстанциями, а по самому высокому счёту — перед страной и народом. В сущности — это ленинская постановка вопроса, и она бесспорна как аксиома.

      Начал он с того, что в составе конструкторского бюро создал спецгруппу для проектирования нового танка. Это оказалось непростым делом. Несколько дней ушло на то, чтобы познакомиться с людьми, узнать, хотя бы приблизительно, кто есть кто. Помогал ему знакомиться с сотрудниками заместитель начальника КБ инженер Николай Овчаренко. Сам Овчаренко производил благоприятное впечатление: высокий, красивый украинец, держится с достоинством, сдержанно, одет подчёркнуто аккуратно — добротный серый костюм, белоснежная рубашка с галстуком, до блеска начищенные штиблеты. Но характеризовал конструкторов Овчаренко уклончиво, делая многозначительные паузы и как бы что-то недоговаривая. В конце концов Михаил Ильич прямо предложил ему составить список десяти, по его мнению, лучших конструкторов отдела — один-два человека от каждой группы. Овчаренко пришёл в замешательство, попросил время подумать, и на другой день представил список, в котором было всего три фамилии — Метелин, Аршинов, Васильев. На вопрос: «Почему только трое?» — Овчаренко молча пожал плечами с многозначительной миной на своём важном лице молодого английского лорда.
 
      На Александра Метелина Михаил Ильич и сам уже обратил внимание. Он бросался в глаза костлявостью, наголо обритой головой и аскетически-бледным лицом с ввалившимися щеками. И на этом лице — необыкновенно живые, чёрные, словно горящие внутренним огнём, глаза человека не просто умного, а талантливого. Михаил Ильич не удивился, узнав, что Метелин, придя работать на завод чертёжником, быстро прошёл ступень за ступенью до руководителя группы трансмиссии, хотя по образованию лишь техник. Результаты его работы налицо: когда несколько лет назад на танке БТ-5 начали наблюдаться случаи выхода из строя коробки передач и на заводе объявили конкурс на создание новой коробки, победителем вышел Метелин. И теперь на танках БТ-7 и БТ-7М — коробки передач его конструкции. С Метелина Михаил Ильич и решил начать формирование спецгруппы. Однако первая беседа с ним была нелёгкой, более того, оставила неприятный осадок. Молодой конструктор держался сухо, недоверчиво, показался человеком резким, необщительным. К предложению войти в спецгруппу отнёсся без энтузиазма.
      — А кто ещё войдёт в эту группу?
      — А кого бы вы предложили? — живо откликнулся Михаил Ильич. — Вы давно работаете в КБ, хорошо всех знаете.
      Метелин улыбнулся тонкими губами — улыбка получилась едкой — и, пожав плечами, сказал:
      — Трудный вопрос. Коллектив слабый, опытных инженеров нет. Есть несколько молодых ребят, у которых мозги кое-что варят, но опыта — никакого. Да и образование — местный техникум. Один Овчаренко с дипломом инженера, да и тот…
      — В общем, по Гоголю: один в городе порядочный человек — прокурор, да и тот — свинья. Вы это хотите сказать?
      Костлявое лицо Метелина передёрнулось, он сухо и, как показалось Михаилу Ильичу, зло рассмеялся.
      — Я ничего не хотел сказать. Вы спросили — я ответил, что думаю. А вообще-то — это ваше дело. В мою компетенцию не входит.
      «Самолюбив и обидчив, — подумал Михаил Ильич. — Эти качества — не лучшие для работы в небольшом коллективе. Но придётся мириться. Что толку, если у человека приятная внешность и милый характер, а в голове — мякина. К сожалению, по какому-то странному закону природы так чаще всего и бывает…»
      — Извините, я не хотел вас обидеть и прошу помочь мне, — мягко сказал Кошкин. — Напишите вот на этом листке фамилии тех ребят, у которых, как вы говорите, мозги варят. Просто так, на всякий случай, для ориентировки.
      Метелин взял листок и, не раздумывая, чётким чертёжным почерком крупно написал столбик с десятком фамилий. Список возглавлял Аршинов.
 
      Когда Михаил Ильич предложил Аршинову войти в спецгруппу, тот наотрез отказался.
      С виду Михаил Аршинов выглядел богатырём — высокий, широкоплечий, для своих лет несколько даже грузноватый. Лицо широкое, твёрдое, над густыми бровями и низким крепким лбом — шевелюра густых, торчащих, как щетина, волос. Смотрит спокойно, уверенно, но исподлобья, мрачновато.
      — А причина? — спросил озадаченный Михаил Ильич.
      — Надоело ходить в дураках.
      — Наоборот, я слышал о вас только хорошие отзывы.
      — Не тех спрашивали. С завода не выгнан только потому, что сменилось начальство.
      — Вы имеете в виду историю с корпусом БТ-ИС?
      — А-а, вы уже знаете! Ну, конечно, земля слухами полнится. Тогда и объяснять нечего.
      — Принесите мне ваши эскизы, посмотрим вместе.
      …История с корпусом БТ-ИС действительно дошла до Михаила Ильича. Связана она была с острым конфликтом между Аршиновым и бывшим руководством КБ. Корпусом и общей компоновкой БТ занимался сам бывший главный конструктор Полянский, а непосредственно группу корпуса в КБ возглавлял инженер Поздняков. Началось всё с того, что на завод поступило предложение изобретателя Чиганкова, представлявшее собой ни много ни мало проект нового броневого корпуса для танка БТ. Заниматься этим предложением поручили Аршинову. Михаил узнал, что Чиганков — преподаватель местного танкового училища, и так как предложение было оформлено непрофессионально и вызывало ряд вопросов, решил съездить в училище и поговорить с самим изобретателем. Чиганков, сутуловатый, невзрачного вида старший лейтенант, повёл его в небольшой сарай, приткнувшийся к какому-то складу. Здесь в полутьме Михаил с удивлением увидел танк, по размерам такой же, как БТ, но с другой формой корпуса и башни. Нос танка не суживался до квадратного пятачка, как у БТ, а шёл во всю ширину корпуса. Он был составлен из двух наклонных листов, образующих ровный и мощный угол. В верхнем листе был люк для водителя, закрытый крышкой. Каждый борт — тоже из двух наклонных листов, нижний закрывал ходовую часть, а верхний плавно переходил в коническую, приплюснутую башню. Корпус был монолитный, внушительный, красивой, обтекаемой формы, с острыми углами наклона брони.
      — Наклон листов делает корпус непробиваемым, — хмуро сказал изобретатель. — Пули да и снаряды будут рикошетировать.
      Потрогав листы, Аршинов убедился, что они — из фанеры. Но какое это имело значение?
      — Здорово! — только и сказал восхищённый конструктор.
      Вернувшись в КБ, Аршинов быстро составил заключение: предложение изобретателя Чиганкова — оригинально, полезно, его необходимо принять и внедрить в производство.
      Поздняков, нацепив золотое пенсне, прочёл заключение, бегло взглянул на эскиз корпуса, потом — более внимательно — на Аршинова.
      — Вы серьёзно так думаете?
      — А что же тут несерьёзного? Важное, талантливое изобретение.
      Поздняков снял пенсне, почесал пальцем высокий, залысинами лоб.
      — А вы посчитали, на сколько при такой форме корпуса увеличивается вес танка и расход брони?
      — Но ведь одновременно увеличивается свободный объём внутри корпуса. Особенно в носовой части.
      — А зачем, простите, нужен этот объём?
      — Можно дополнительно разместить боекомплект, — начал сердиться Михаил. — Или топливный бак. Не в этом же дело.
      — А в чём же?
      — Броневые листы расположены наклонно под острыми углами. Башня коническая. Пули и снаряды будут рикошетировать.
      — Кто вам это сказал? Изобретатель?
      — Это даже дураку ясно.
      — Вам, может быть, и ясно, не спорю. А я, как инженер, хотел бы знать: что, почему и насколько.
      Михаил замолчал, сурово насупившись. Поздняков спокойно поигрывал пенсне.
      — Вы подумали о том, что это предложение потребует перестройки всей технологии производства корпусов? Новой оснастки. Наконец, новой компоновки танка. А в чём выигрыш?
      — Я уже сказал, в чём.
      — Расход брони из-за этих широких передних листов и ненужных фальшбортов возрастёт минимум на двадцать пять — тридцать процентов. Увеличится вес танка, придётся создавать новые агрегаты, трансмиссии. Технология производства усложнится. Вероятность рикошетирования количественно не определена и не доказана. И такое заключение… Инженер должен уметь считать, Аршинов!
      — Сами считайте! Мне, как дураку, и так всё ясно.
      — Вам зря выдали диплом инженера, Аршинов.
      — Я не инженер, а техник. А вы не имеете права… оскорблять. Я…
      — Ах, извините, любезный. Я совсем забыл. Вы же только занимаете должность инженера. Ради бога, извините. — На холёном лице Позднякова появилась весьма любезная улыбка. — Вы свободны, голубчик. Можете идти.
      Примерно через полчаса Аршинова вызвали к Полянскому. Главный конструктор Анатолий Викентьевич Полянский был красивый старик, типично профессорского вида — крупный, полноватый, с седой бородкой клинышком и розовыми, слегка обвисшими, всегда гладко выбритыми щеками. Говорил он негромким мягким голосом, уснащая речь витиеватыми и полузабытыми старомодными оборотами.
      Анатолий Викентьевич встретил Аршинова любезно, попросил сесть.
      — Сергей Петрович доложил мне о прискорбном недоразумении. Позволю себе заметить, коллега, что я ценю вашу… э-э… увлечённость. Новое всегда подкупает молодёжь. Но предложение изобретателя… э-э… Чиганкова действительно требует слишком большой перестройки производства, сопряжено с весьма серьёзными трудностями.
      — Ничего нового нельзя внедрить, не перестраивая производства!
      — Совершенно с вами согласен. Но всегда, в первую очередь, надо иметь в виду получаемый эффект. В данном случае он, к сожалению, весьма сомнителен. Поэтому позволю себе не согласиться с вашим заключением.
      Аршинов хорошо знал, что значит в устах Анатолия Викентьевича это «позволю себе не согласиться», и угрюмо сказал:
      — Я могу идти?
      — Да, пожалуйста. Это дело я поручил Сергею Петровичу. Не могу не посоветовать вам, коллега, быть несколько осмотрительнее в выводах и вообще… сдержаннее. Засим честь имею кланяться.
      «Пойти разве в партком?» — подумал Аршинов, выходя из кабинета главного конструктора. Но пошёл не в партком, а к своему кульману. Внимательно посмотрел ещё раз на эскиз корпуса — и ругнул себя за поспешность. Надо, конечно, было посчитать. Вряд ли есть смысл на лёгком танке закрывать фальшбортами ходовую часть. Ведущие и направляющие колёса, опорные катки — из стали, пуля ничего им не сделает. Носовая часть корпуса действительно чересчур свободна — ведь в ней размещается только механик-водитель и приводы управления. Лишний её объём — лишний расход брони…