Выйдя из наркомата на площадь Ногина и свернув влево на тихую улицу Разина, Михаил Ильич Кошкин постепенно успокоился и зашагал широко и ровно.
      В кабинете наркома он не раз чувствовал, как становилось словно бы нечем дышать. И не от того, что в комнате не хватало воздуха, а от того, что и как говорил нарком. А нарком грубовато и просто заявил, что если задание не будет выполнено в срок, то с них обоих снимут головы.
      — В этом, Миша, можешь не сомневаться, — добавил он почти весело. — Будет именно так.
      Но самым неприятным для Михаила Ильича оказались даже не эти слова, а фотоснимки, которые достал из сейфа и из своих рук показал ему нарком.
      …Пустынная, обожжённая солнцем долина, плоский холм. Редкие чахлые кусты, вросшие в землю серые камни. На склоне холма белый от пыли танк БТ-5. Гусеница разорвана, в борту зияющая пробоина. На других фотоснимках такие же израненные БТ…
      Испания… Так вот какие вести идут с твоих далёких полей…
      — Ну как, Миша, сделаешь хороший танк? — опросил нарком.
      — Постараюсь.
      — Если не сделаешь, снимут нам с тобой головы, — повторил нарком, убирая снимки и звучно щёлкая ключом сейфа. Потом вернулся к столу, сел в кресло, положив руки на стол и устало склонив голову.
      — Давай договоримся, Миша, вот о чём, — задумчиво начал он. — Я знаю, ты в Питере работал над новым танком с противоснарядным бронированием. Вообще у вас там, в ОКМО, интересные люди, смелые идеи. Это хорошо, но ведь все эти ваши новинки, как говорится, курочка в гнезде… Ваши опытные образцы чудесны, но они никуда не идут и вряд ли когда-нибудь пойдут.
      — Мы так не думаем. Каждый новый образец — шаг вперёд в танкостроении.
      — Согласен, Миша, согласен, — перебил его нарком. — Но теперь ты едешь на Особый завод, где производство танков — серийное. Ты должен быстро дать машину, которая пойдёт в серию взамен БТ, поступит на вооружение Красной Армии. А это совсем другое дело. Тут нельзя отрываться от грешной земли. Об этом я и хотел с тобою договориться.
      — Не понимаю вас, товарищ нарком.
      — Я вот о чём. Ну где мы сможем сейчас катать противоснарядную броню? Нет у нас пока такого стана. Сварка корпуса — прекрасно! Но где и как мы будем варить плиты такой толщины? Это дело тоже ещё в процессе освоения. Да и двигатель В-2, который вы повсюду ставите… Он же недоработан, сырой, для боевого серийного танка пока не годен. Обо всём этом надо крепко подумать.
      — Надо подтягивать производство, а не закладывать в проекты вчерашний день. На это я не пойду.
      — Не ершись. Ты что, не согласен думать?
      — Думать согласен, но…
      — Ну вот и хорошо, — примирительно сказал нарком, остро блеснув на Михаила Ильича прищуренными глазами. — Тактико-технические требования на новый танк разработаны военными, согласованы и утверждены правительством. Наше дело — выполнить их точно и в срок. Если будут трудности — звони. Машину на вокзал дать?
      — Нет, доберусь сам. Мне надо зайти к Болховитину.
      — Кто такой?
      — Работал на Особом, а потом у нас — в ОКМО. Сейчас здесь, в Москве.
      — Припоминаю. БТ — ведь это, кажется, его работа?
      — Да, если не считать американца Кристи. Но сейчас Болховитин тяжело болен, хочу навестить.
      — Дело твоё. Да, постой… Это ты, пожалуй, должен знать.
      Нарком встал, доверительно нагнулся к Михаилу Ильичу, негромко, но веско сказал;
      — Твоё назначение на Особый одобрил лично товарищ Сталин. И знаешь, что он сказал? «Я помню Кошкина ещё по Коммунистическому университету». Ты понимаешь, что это значит?
      — Да, это ко многому обязывает. Постараюсь оправдать доверие.
      — Ну, желаю успеха, Миша. От души желаю тебе успеха.
 
      Вот и Красная площадь. Обветшалый, совсем облупившийся храм Василия Блаженного. Лобное место. Мавзолей Ленина. Всё давно знакомо и навсегда памятно.
      Когда-то десятилетним мальчиком пришёл он вместе с отцом в столицу из родной ярославской деревеньки. Пришёл в лаптях, с котомкой за плечами. Был учеником, а потом рабочим на кондитерской фабрике. Отсюда ушёл на гражданскую, воевал и на Севере — под Архангельском, и на юге — под Царицыном. В двадцатом вернулся в Москву, стал учиться в Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова. Потом наступила долгая разлука со столицей — работал в Вятке в губкоме партии, учился в Ленинградском политехническом, работал в ОКМО… И вот снова Москва, правда, ненадолго, проездом…
      Красная площадь горбится брусчаткой, образуя подобие полусферы, словно именно здесь вершина земного шара. Величественные кремлёвские стены. Тёмно-вишнёвый, полированный гранит плит Мавзолея. Он вызвал в памяти Красную площадь такой, какой была она в январский день 1924 года: засыпанная снегом, заполненная толпами людей, стоявших без шапок, низко склонив головы.
      А Ильич лежал, уже безучастный ко всему, покрытый до пояса простым красным полотном, сложив на груди маленькие высохшие руки; лежал в просторном с большими накладными карманами френче грубого военного сукна, и снежинки не таяли на его высоком лбу…
      Теперь, в октябре 1937 года, у закрытого уже Мавзолея толпились экскурсанты и прохожие, наблюдая за сменой часовых. Никто из них не обратил внимания на невысокого, простецкого вида человека лет сорока, с типично русским лицом, в меру скуластого, с глубоко посаженными крупными серыми глазами, который, остановившись в сторонке, снял кепку и молча постоял так с минуту.

      Сергей Сергеевич Болховитин жил на улице Горького в одном из домов с великолепным фасадом, отделанным гранитом и мрамором. Нижний этаж сверкал витринами магазинов. Внутренний двор с чахлым сквериком, горками порожней магазинной тары и многочисленными одинаковыми подъездами выглядел менее внушительно. Не без труда отыскав нужный подъезд, Михаил Ильич поднялся на второй этаж и позвонил у высокой массивной двери. Открыла ему сухонькая старушка в тёмном платке, с сурово поджатыми губами. На вопрос, можно ли видеть Сергея Сергеевича, молча указала на одну из дверей. И пока Кошкин раздевался в прихожей, куда-то незаметно исчезла.
      Болховитин лежал на простой, солдатского типа койке. Повернув голову, посмотрел хмуро и отчуждённо. Но в следующее мгновение его крупное, с нездоровой желтизной лицо оживилось.
      — А-а, вот не ожидал, здравствуй, — сказал он знакомым глуховатым баском. — Очень рад, бери стул, садись.
      Комната была высокая, длинная, узкая и с совершенно голыми стенами. Кроме кровати — только стол у окна и несколько стульев.
      — Как вы себя чувствуете, Сергей Сергеевич?
      — Да как тебе сказать, Миша, — проговорил Болховитин, морщась, — всё, что ниже пояса, — он показал на ноги, — никуда не годится. Отказалось служить, чужое. А здесь… и здесь, — он положил ладонь на грудь, а потом притронулся к широкому крепкому лбу, — всё в порядке. Мыслю, следовательно, существую. Пока, ergo, в здравом уме и твёрдой памяти…
      Михаилу Ильичу показалось, что там, где должны быть ноги, под одеялом и в самом деле ничего нет. Грудь же Сергея Сергеевича возвышалась горой, голову с крупным прямым носом и густой серой шевелюрой лежала на подушке величаво-спокойно.
      — Ну, как там в Ленинграде? Надолго в Москву? — спросил он.
      — В ОКМО всё по-прежнему. А в Москве я проездом. Еду на Особый завод, назначен туда главным конструктором. Хотелось бы посоветоваться с вами, Сергей Сергеевич.
      Михаил Ильич отметил про себя удивление, промелькнувшее в лице старого конструктора. С минуту тот молчал, видимо, обдумывая услышанное.
      — Ну что ж, давай побеседуем, Миша, — заговорил он задумчиво и спокойно. — Главный конструктор — это очень ответственно. Такое назначение ставит тебя в ряд немногих, от которых прямо зависит наиважнейшее дело обороны страны. Не все это понимают, но это так. Если конструктор не даст армии ту машину, которая ей требуется, или, что ещё хуже, даст плохую машину, ей придётся пролить в боях немало лишней крови. Такова расплата за наши ошибки и просчёты.
      — Но ведь не конструктор, а сама армия определяет, что ей необходимо. Конструктор лишь выполняет задание.
      — Формально это так. Но мне ли не знать, Миша, что в действительности всё сложнее.
      Болховитин на мгновение закрыл глаза, лицо его дрогнуло, словно от внутренней боли. Справившись с ней, он продолжал прежним спокойным голосом.
      — Теперь, когда я, как видишь, наг и сир, как Иов, и ничего, в сущности, не могу ждать, кроме неизбежного конца, — Болховитин протестующе махнул рукой, предупреждая возможные возражения, — теперь, Миша, мне легко быть откровенным. Может быть, это будет для тебя небесполезным. И первое моё признание состоит в том, что я был плохим, да, очень плохим главным конструктором.
      — Вы сделали танк БТ. А это немало, Сергей Сергеевич.
      — Танк БТ сконструировал Кристи. Ох уж этот Кристи… В недобрый час подвернулся он нам со своим проектом!
      — Но, говорят, это был выдающийся конструктор.
      — Говорит тот, кто ничего не знает. Изобретатель из неудачников. Конечно, небездарен, в своё время одновременно с Фордом сконструировал трактор. Но Форд мастерскую в Детройте превратил в огромный завод и заполонил своими «фордзонами» весь мир, а Кристи оказался банкротом, хотя и утверждал, что его машина лучше фордовской. Пытался выкарабкаться на других изобретениях, но столь же безуспешно. Как последнее средство, решил урвать кусок от жирного пирога военного бюджета, спроектировал колёсно-гусеничный танк для американской армии, но генералы отказались его купить. Золотой дождь долларов оказался очередным миражом. А тут подвернулись мы… Приобрели его проект, чтобы выиграть время, быстрее оснастить Красную Армию танками… Проект сырой — не было двигателя, башни, вооружения. Но дело даже не в этом.
      Болховитин беспокойно задвигался, кашлянул и неожиданно громко позвал:
      — Агафья!
      Неслышно вошла давешняя старушка.
      — Агаша, милая, принеси нам… чайку… Гость у меня.
      Старушка неодобрительно посмотрела на Михаила Ильича и вышла. Вскоре она вернулась с маленьким подносом, на котором стояли две чашки и блюдце с ломтиками лимона.
      — Лекарство надо пить, а не чаи гонять, — ворчливо сказала она. — Баламут ты, Сергей, как есть баламут!
      — Ну не ворчи, старая, — добродушно ответил Сергей Сергеевич, поднимаясь на локте. — Чай и дружеская беседа — тоже лекарство.
      Когда старушка ушла, Сергей Сергеевич опустился на подушки и с минуту лежал с закрытыми глазами. Потом, словно что-то обдумав и решив, заговорил снова:
      — Да, дело совсем не в этом. Я, как ты знаешь, возглавлял всю работу над проектом БТ. Далеко не всё удалось осуществить, что можно и нужно было сделать. И знаешь почему? Нашлись люди, которые и знать ничего не хотели, кроме проекта Кристи. «Кристи… Делать, как у Кристи». Доходило до того, что болты и заклёпки заставляли ставить такие же, как на чертежах у Кристи. А когда начались испытания опытного образца, любую поломку объясняли отступлением от проекта Кристи.
      Воспоминания были неприятными. Сергей Сергеевич потёр лоб, словно отгоняя докучное видение.
      — Была у меня заветная мысль, Миша, — продолжал он, — и знаешь какая? Отказаться от двойного движителя, то есть от колёсного хода. Тогда отпали бы жёсткие ограничения по весу. Можно было бы усилить броню, довести её даже до тридцати миллиметров. Двигатель это позволял — мощность-то полтысячи сил! Видел в мечтах этот танк — компактный, скоростной, а вместе с тем мощный, неуязвимый для врага… Замечательная получилась бы машина!
      — Почему же вы не осуществили это, Сергей Сергеевич? Ведь броня у БТ действительно слабовата, — сказал Михаил Ильич, вспоминая фотоснимки, которые видел у наркома.
      — А Кристи? Ведь тогда уже ничего не осталось бы от проекта Кристи. Двойной движитель — гвоздь проекта. Да и наши танкисты — я имею в виду высоких начальников — почти все, знаешь ли, бывшие конники, лихие рубаки. Уж очень им нравилось, что танк в бою — на гусеницах, а вырвался к хорошим дорогам — снимай гусеницы, как калоши, и — вперёд на колёсах, с ветерком. Увлекала идея стремительных маршей по хорошим дорогам, прыжки через реки и овраги без мостов и прочий, в сущности, вздор.
      — Почему же вы не боролись, Сергей Сергеевич? Это принципиальный вопрос. А в принципиальных вопросах уступать нельзя.
      — Пытался, Миша. Немало бумажных копий было сломано. А меня взяли да и отправили к вам в Ленинград под благовидным предлогом. Вот как было дело… А теперь вот лежу и думаю: понаделали этих бетушек тысячи. И ведь с большим напряжением сил народных. А пригодятся ли они? Разразится, не дай бог, большая, тяжёлая война. Быстры эти БТ — да, но броня-то, что называется, фанерная. Начнут они гореть, как свечи. А кто виноват? Не в последнюю очередь и некий Болховитин, который оказался плохим главным конструктором.
      «Сказать ему про Испанию?» — подумал Кошкин, но тут же отказался от этой мысли. Ему хотелось, наоборот, как-то подбодрить больного, старого человека, но подходящих слов не находилось.
      — Не помню, кто сказал: в жизни не так уж много побеждённых, гораздо больше таких, которые не пытались бороться, — говорил Болховитин, глядя в глаза Михаилу Ильичу. — Я бы добавил: или не способны умело вести борьбу. Я боролся плохо и потерпел поражение. Но ты крепкий мужик, Миша. Крепкой нашей русской, крестьянской породы, И ум у тебя, от души говорю, — повидал я людей всяких и в этом разбираюсь, — ум у тебя крепкий, природный, я бы сказал, ломоносовский ум. Ты не пропадёшь, сдюжишь.
      — Благодарю вас, Сергей Сергеевич, за добрые слова, а вам желаю выздоровления. Мне, пожалуй, пора.
      — Подожди. Что-то ещё хотел тебе сказать, — заторопился Болховитин. — Да, вот… Знаешь, Миша, несчастье России в прошлом не в последнюю очередь было в том, что служили в ней чаще всего боярину, князю, губернатору, министру и, конечно, царю, а не благу Отечества. То есть, считалось и говорилось, что служат Отечеству, а, по сути, за чины и награды, не мудрствуя лукаво, служили и прислуживали власть имущим. До блага России почти никому дела не было. Считалось, что о нём неусыпно печётся царь. А помнишь стихи Тютчева о Николае Первом?
 
Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
 
      Какие строки, Миша, какие убийственные слова! Одна строка — «служил лишь суете своей» — и всё сказано о повелителе огромной империи, вершившем миллионами судеб и любившем повторять, что он служит «богу и России». Что же сказать о тех, кто «верой и правдой» служил этому лицемеру, этому актёру на троне. В истории остались Пушкин, Лермонтов, которые служили не ему, а России. К чему я это говорю? Служить надо делу, Миша, думать прежде всего о благе Родины — и это тебе мой единственный совет. Боюсь, что я плохо послужил России, когда имел такую возможность. Поэтому и не спокоен я, и мучаюсь, как видишь, даже в час, когда так необходима твёрдость душевная,
      Простились по-хорошему, по-русски.
      И потом, когда Михаил Ильич шёл на вокзал, когда сидел в поезде у вагонного окна, глядя в ночную беспредельную тьму, он долго ещё мысленно слышал глуховатый басок старого конструктора, и видел сухонькую старушку в тёмном платке, с сурово поджатыми губами, и думал о тяжком одиночестве человека, когда-то сильного и большого, незаурядного ума и таланта. В одном старый конструктор, безусловно, прав — превыше всего дело, которому служишь. И полнейшая ответственность за него, не только перед лицами и инстанциями, а по самому высокому счёту — перед страной и народом. В сущности — это ленинская постановка вопроса, и она бесспорна как аксиома.

      Начал он с того, что в составе конструкторского бюро создал спецгруппу для проектирования нового танка. Это оказалось непростым делом. Несколько дней ушло на то, чтобы познакомиться с людьми, узнать, хотя бы приблизительно, кто есть кто. Помогал ему знакомиться с сотрудниками заместитель начальника КБ инженер Николай Овчаренко. Сам Овчаренко производил благоприятное впечатление: высокий, красивый украинец, держится с достоинством, сдержанно, одет подчёркнуто аккуратно — добротный серый костюм, белоснежная рубашка с галстуком, до блеска начищенные штиблеты. Но характеризовал конструкторов Овчаренко уклончиво, делая многозначительные паузы и как бы что-то недоговаривая. В конце концов Михаил Ильич прямо предложил ему составить список десяти, по его мнению, лучших конструкторов отдела — один-два человека от каждой группы. Овчаренко пришёл в замешательство, попросил время подумать, и на другой день представил список, в котором было всего три фамилии — Метелин, Аршинов, Васильев. На вопрос: «Почему только трое?» — Овчаренко молча пожал плечами с многозначительной миной на своём важном лице молодого английского лорда.
 
      На Александра Метелина Михаил Ильич и сам уже обратил внимание. Он бросался в глаза костлявостью, наголо обритой головой и аскетически-бледным лицом с ввалившимися щеками. И на этом лице — необыкновенно живые, чёрные, словно горящие внутренним огнём, глаза человека не просто умного, а талантливого. Михаил Ильич не удивился, узнав, что Метелин, придя работать на завод чертёжником, быстро прошёл ступень за ступенью до руководителя группы трансмиссии, хотя по образованию лишь техник. Результаты его работы налицо: когда несколько лет назад на танке БТ-5 начали наблюдаться случаи выхода из строя коробки передач и на заводе объявили конкурс на создание новой коробки, победителем вышел Метелин. И теперь на танках БТ-7 и БТ-7М — коробки передач его конструкции. С Метелина Михаил Ильич и решил начать формирование спецгруппы. Однако первая беседа с ним была нелёгкой, более того, оставила неприятный осадок. Молодой конструктор держался сухо, недоверчиво, показался человеком резким, необщительным. К предложению войти в спецгруппу отнёсся без энтузиазма.
      — А кто ещё войдёт в эту группу?
      — А кого бы вы предложили? — живо откликнулся Михаил Ильич. — Вы давно работаете в КБ, хорошо всех знаете.
      Метелин улыбнулся тонкими губами — улыбка получилась едкой — и, пожав плечами, сказал:
      — Трудный вопрос. Коллектив слабый, опытных инженеров нет. Есть несколько молодых ребят, у которых мозги кое-что варят, но опыта — никакого. Да и образование — местный техникум. Один Овчаренко с дипломом инженера, да и тот…
      — В общем, по Гоголю: один в городе порядочный человек — прокурор, да и тот — свинья. Вы это хотите сказать?
      Костлявое лицо Метелина передёрнулось, он сухо и, как показалось Михаилу Ильичу, зло рассмеялся.
      — Я ничего не хотел сказать. Вы спросили — я ответил, что думаю. А вообще-то — это ваше дело. В мою компетенцию не входит.
      «Самолюбив и обидчив, — подумал Михаил Ильич. — Эти качества — не лучшие для работы в небольшом коллективе. Но придётся мириться. Что толку, если у человека приятная внешность и милый характер, а в голове — мякина. К сожалению, по какому-то странному закону природы так чаще всего и бывает…»
      — Извините, я не хотел вас обидеть и прошу помочь мне, — мягко сказал Кошкин. — Напишите вот на этом листке фамилии тех ребят, у которых, как вы говорите, мозги варят. Просто так, на всякий случай, для ориентировки.
      Метелин взял листок и, не раздумывая, чётким чертёжным почерком крупно написал столбик с десятком фамилий. Список возглавлял Аршинов.
 
      Когда Михаил Ильич предложил Аршинову войти в спецгруппу, тот наотрез отказался.
      С виду Михаил Аршинов выглядел богатырём — высокий, широкоплечий, для своих лет несколько даже грузноватый. Лицо широкое, твёрдое, над густыми бровями и низким крепким лбом — шевелюра густых, торчащих, как щетина, волос. Смотрит спокойно, уверенно, но исподлобья, мрачновато.
      — А причина? — спросил озадаченный Михаил Ильич.
      — Надоело ходить в дураках.
      — Наоборот, я слышал о вас только хорошие отзывы.
      — Не тех спрашивали. С завода не выгнан только потому, что сменилось начальство.
      — Вы имеете в виду историю с корпусом БТ-ИС?
      — А-а, вы уже знаете! Ну, конечно, земля слухами полнится. Тогда и объяснять нечего.
      — Принесите мне ваши эскизы, посмотрим вместе.
      …История с корпусом БТ-ИС действительно дошла до Михаила Ильича. Связана она была с острым конфликтом между Аршиновым и бывшим руководством КБ. Корпусом и общей компоновкой БТ занимался сам бывший главный конструктор Полянский, а непосредственно группу корпуса в КБ возглавлял инженер Поздняков. Началось всё с того, что на завод поступило предложение изобретателя Чиганкова, представлявшее собой ни много ни мало проект нового броневого корпуса для танка БТ. Заниматься этим предложением поручили Аршинову. Михаил узнал, что Чиганков — преподаватель местного танкового училища, и так как предложение было оформлено непрофессионально и вызывало ряд вопросов, решил съездить в училище и поговорить с самим изобретателем. Чиганков, сутуловатый, невзрачного вида старший лейтенант, повёл его в небольшой сарай, приткнувшийся к какому-то складу. Здесь в полутьме Михаил с удивлением увидел танк, по размерам такой же, как БТ, но с другой формой корпуса и башни. Нос танка не суживался до квадратного пятачка, как у БТ, а шёл во всю ширину корпуса. Он был составлен из двух наклонных листов, образующих ровный и мощный угол. В верхнем листе был люк для водителя, закрытый крышкой. Каждый борт — тоже из двух наклонных листов, нижний закрывал ходовую часть, а верхний плавно переходил в коническую, приплюснутую башню. Корпус был монолитный, внушительный, красивой, обтекаемой формы, с острыми углами наклона брони.
      — Наклон листов делает корпус непробиваемым, — хмуро сказал изобретатель. — Пули да и снаряды будут рикошетировать.
      Потрогав листы, Аршинов убедился, что они — из фанеры. Но какое это имело значение?
      — Здорово! — только и сказал восхищённый конструктор.
      Вернувшись в КБ, Аршинов быстро составил заключение: предложение изобретателя Чиганкова — оригинально, полезно, его необходимо принять и внедрить в производство.
      Поздняков, нацепив золотое пенсне, прочёл заключение, бегло взглянул на эскиз корпуса, потом — более внимательно — на Аршинова.
      — Вы серьёзно так думаете?
      — А что же тут несерьёзного? Важное, талантливое изобретение.
      Поздняков снял пенсне, почесал пальцем высокий, залысинами лоб.
      — А вы посчитали, на сколько при такой форме корпуса увеличивается вес танка и расход брони?
      — Но ведь одновременно увеличивается свободный объём внутри корпуса. Особенно в носовой части.
      — А зачем, простите, нужен этот объём?
      — Можно дополнительно разместить боекомплект, — начал сердиться Михаил. — Или топливный бак. Не в этом же дело.
      — А в чём же?
      — Броневые листы расположены наклонно под острыми углами. Башня коническая. Пули и снаряды будут рикошетировать.
      — Кто вам это сказал? Изобретатель?
      — Это даже дураку ясно.
      — Вам, может быть, и ясно, не спорю. А я, как инженер, хотел бы знать: что, почему и насколько.
      Михаил замолчал, сурово насупившись. Поздняков спокойно поигрывал пенсне.
      — Вы подумали о том, что это предложение потребует перестройки всей технологии производства корпусов? Новой оснастки. Наконец, новой компоновки танка. А в чём выигрыш?
      — Я уже сказал, в чём.
      — Расход брони из-за этих широких передних листов и ненужных фальшбортов возрастёт минимум на двадцать пять — тридцать процентов. Увеличится вес танка, придётся создавать новые агрегаты, трансмиссии. Технология производства усложнится. Вероятность рикошетирования количественно не определена и не доказана. И такое заключение… Инженер должен уметь считать, Аршинов!
      — Сами считайте! Мне, как дураку, и так всё ясно.
      — Вам зря выдали диплом инженера, Аршинов.
      — Я не инженер, а техник. А вы не имеете права… оскорблять. Я…
      — Ах, извините, любезный. Я совсем забыл. Вы же только занимаете должность инженера. Ради бога, извините. — На холёном лице Позднякова появилась весьма любезная улыбка. — Вы свободны, голубчик. Можете идти.
      Примерно через полчаса Аршинова вызвали к Полянскому. Главный конструктор Анатолий Викентьевич Полянский был красивый старик, типично профессорского вида — крупный, полноватый, с седой бородкой клинышком и розовыми, слегка обвисшими, всегда гладко выбритыми щеками. Говорил он негромким мягким голосом, уснащая речь витиеватыми и полузабытыми старомодными оборотами.
      Анатолий Викентьевич встретил Аршинова любезно, попросил сесть.
      — Сергей Петрович доложил мне о прискорбном недоразумении. Позволю себе заметить, коллега, что я ценю вашу… э-э… увлечённость. Новое всегда подкупает молодёжь. Но предложение изобретателя… э-э… Чиганкова действительно требует слишком большой перестройки производства, сопряжено с весьма серьёзными трудностями.
      — Ничего нового нельзя внедрить, не перестраивая производства!
      — Совершенно с вами согласен. Но всегда, в первую очередь, надо иметь в виду получаемый эффект. В данном случае он, к сожалению, весьма сомнителен. Поэтому позволю себе не согласиться с вашим заключением.
      Аршинов хорошо знал, что значит в устах Анатолия Викентьевича это «позволю себе не согласиться», и угрюмо сказал:
      — Я могу идти?
      — Да, пожалуйста. Это дело я поручил Сергею Петровичу. Не могу не посоветовать вам, коллега, быть несколько осмотрительнее в выводах и вообще… сдержаннее. Засим честь имею кланяться.
      «Пойти разве в партком?» — подумал Аршинов, выходя из кабинета главного конструктора. Но пошёл не в партком, а к своему кульману. Внимательно посмотрел ещё раз на эскиз корпуса — и ругнул себя за поспешность. Надо, конечно, было посчитать. Вряд ли есть смысл на лёгком танке закрывать фальшбортами ходовую часть. Ведущие и направляющие колёса, опорные катки — из стали, пуля ничего им не сделает. Носовая часть корпуса действительно чересчур свободна — ведь в ней размещается только механик-водитель и приводы управления. Лишний её объём — лишний расход брони…
      В общем, никуда не пошёл Михаил Аршинов. Но корпус обтекаемой формы с острыми углами наклона брони ему запомнился. Запомнилось и то, как можно повредить хорошей идее непродуманным и преждевременным её «проталкиванием».
      Отношения Аршинова с Полянским и особенно с Поздняковым стали после этого случая, мягко говоря, не блестящими. О том, как Аршинов «сел в лужу» с предложением какого-то чудака-изобретателя, в КБ узнали все.
      Когда стал вопрос об установке на БТ-7 нового дизеля В-2, Михаил оживился: вот бы заодно хотя бы башню сделать конической! Но оказалось наоборот: объём башни надо увеличивать для установки рации. А что, если рацию разместить в носовой части корпуса, сделав её более свободной? Михаил поспешил к Чиганкову.
      Встретил его дежурный по училищу — молодой подтянутый лейтенант с весёлой, белозубой улыбкой.
      — Мне к Чиганкову.
      Лейтенант удивлённо присвистнул.
      — Эге, дорогой, да его у нас с полгода уже нет.
      — Где же он?
      — Откомандирован для пользы службы в войска. Кажется, на Дальний Восток.
      — А танк? Как же его танк?
      — Из-за него-то всё и получилось, — охотно пояснил улыбчивый лейтенант. — Занимался чудак своим танком, а преподавательскую работу запустил. Да и с танком ничего не вышло, пришла с завода такая плюха, что закачаешься. Осточертело всё это начальству, ну и… будь здоров!
      — А можно посмотреть его танк? Он где-то в сарае стоял.
      — Фанера на мишени потребовалась. Ни танка, ни сарая уже нет. Филиал КБ ликвидирован за отсутствием штата. Вопросы ещё есть?
      Нет, больше вопросов у Михаила не было. Вернувшись на завод, он достал из дальнего ящика стола эскиз корпуса БТ-ИС. Но ведь есть же, чёрт возьми, есть здесь рациональное зерно. Острые углы наклона брони….. Это же идея, идея непоражаемого корпуса, неуязвимого танка! Пусть она недоработана, кажется примитивной или, наоборот, слишком сложной. Но она не должна умереть, пока не доказано, что это — ложная идея! Правда, среди идей — ложных, пожалуй, не меньше, чем поганок среди грибов! И всё-таки! Только не надо спешить, надо всё обмозговать. Не мечи бисер перед свиньями. Что-то церковное, из Евангелия, кажется, а по существу — верно. И ещё: если найдёшь в навозной куче жемчужное зерно — подними его.
 
      Кошкин внимательно посмотрел эскизы, потом покрутил в руках любовно выпиленный из дерева макет корпуса.
      — Оригинально, — сказал он задумчиво, постукивая пальцем по отполированному дереву макета. — Такой формы корпуса у нас ещё не было. Красиво. Скажите, а зачем этот зигзаг у бортов в виде… четвёрки?
      — Для того чтобы верхний лист расположить наклонно, — ответил Аршинов. — Наклон листов увеличивает противоснарядную стойкость брони.
      — Да, конечно. Но в носовой части получается свободный объём.
      — Здесь можно разместить рацию. И поставить лобовой пулемёт для радиста.
      — Стрелок-радист? Над этим надо подумать — на рации обычно работает командир. Но в целом форма корпуса, по-моему, интересна. Вас можно поздравить, товарищ Аршинов.
      — Это не моё предложение, — смутился Михаил. Не только моё… во всяком случае.
      И с чувством облегчения, волнуясь, Аршинов рассказал Кошкину, как печально оборвалась работа изобретателя Чиганкова в училище.
      — Пусть это вас не волнует. Если потребуется, мы разыщем изобретателя и на Дальнем Востоке. Думаю, здесь есть основа для серьёзной работы. А сейчас я ещё раз предлагаю вам войти в спецгруппу. Или приказом обязать?
      — Не надо приказом, — скупо улыбнувшись, сказал Аршинов. Он почему-то вспомнил ехидного Поздняков и мысленно сказал своему ненавистному противнику: «Вот как относятся к новому умные люди, змея ты золотоочковая!»
 
      …И вот они сидят перед ним — четырнадцать конструкторов, молодые, в большинстве недавние выпускники местного техникума, плохо одетые, скуластые и вихрастые, за исключением Метелина, у которого череп не по годам голый. Михаил Ильич хотел набрать пятнадцать, но ещё одного подходящего не нашлось и ровного счёта не получилось. Он откашлялся и, сдерживая невольное, волнение, открыл первое совещание спецгруппы КБ.
      — Нам предстоит выполнить важное правительственное задание, — твёрдо и веско сказал Михаил Ильич. Все вы ознакомились с тактико-техническими требованиями на проектирование нового танка. Может показаться — ничего особенно нового нет, основные показатели — вооружение, скорость, мощность двигателя, тип движителя, габариты — такие же, как у хорошо знакомого всем вам танка БТ-7М. Но это только на первый взгляд. Броневая защита должна быть усилена до двадцати миллиметров. А значит, возрастёт вес, увеличатся динамические нагрузки, повысятся требования к прочности и надёжности всех узлов и агрегатов. Простым копированием агрегатов БТ или их некоторым усилением не обойтись. Кроме того, конструкция БТ, разработанная в своё время американским изобретателем Кристи вообще не может служить для нас эталоном. Эта конструкция даже с теми улучшениями, которые внесены вашим заводом, далека от совершенства, не свободна от слабых мест и существенных изъянов. Это не только моё мнение, об этом говорил мне Главный конструктор БТ Сергей Сергеевич Болховитин. Поэтому задача стоит такая — создать для Красной Армии взамен БТ новый танк — скоростной, манёвренный, простой по конструкции и надёжный в бою.
      Говоря это, Михаил Ильич заметил, что конструкторы, слушавшие его с напряжённым вниманием, беспокойно задвигались и начали переглядываться, словно бы хотели сказать друг другу: «Так вот что свалилось на нашу голову». И невольно подумал о том, что в ОКМО была бы совсем иная реакция. Там — опытные, солидные инженеры, присланные в своё время из Москвы по личному указанию Серго Орджоникидзе. Люди с именами. В ОКМО часто запросто бывал, а иногда и присутствовал на совещаниях Сергей Миронович Киров, Это по его инициативе в 1934 году группа выпускников Ленинградского политехнического института была направлена в ОКМО, сначала на преддипломную практику, а потом и на работу. В их числе был и Михаил Кошкин. Сергей Миронович интересовался работой молодых инженеров, говорил о том, что рассчитывает на сплав их энергии и творческой дерзости с опытом и зрелостью старых кадров. Как-то в шутку или всерьёз он сказал, что если бы не стал партийным работником, то наверняка был бы инженером — мечтал об этом с юношеских лет. Конечно, на Особом заводе совсем другие условия. Перед Кошкиным сейчас сидела совсем зелёная молодёжь без серьёзного опыта. Но не боги же горшки обжигают.
      — Не ждите, что я буду предлагать, а тем более навязывать вам свои готовые решения, — продолжал Михаил Ильич. — Исполнитель чужого замысла — всего лишь исполнитель. Он может быть добросовестным, старательным, но не больше. Другое дело, когда конструктор воплощает в жизнь свой замысел, свою идею. Тогда он — творец, он способен стать энтузиастом, загореться и зажечь других. Поэтому я предоставляю каждому из вас полную инициативу в работе. Вы на сегодня — самые способные молодые конструкторы завода, каждый из вас, безусловно, силён в своей области, будь то двигатель, трансмиссия, ходовая часть или вооружение, особенно в том, что касается танков БТ. Вы практически, за чертёжной доской, освоили конструкторское дело. У некоторых, как, например, у товарища Аршинова, уже есть заслуживающие внимания оригинальные варианты конструктивных решений, в данном случае, по корпусу. Это большое дело. Надеюсь, что и другие ведущие исполнители в ближайшее время подготовят, пусть предварительные, но такие же смелые и новаторские предложения по своим узлам и агрегатам. Принципиальные вопросы общей компоновки танка мы будем обсуждать и решать вместе. Новый танк — детище всего коллектива, но обезлички не должно быть — вклад каждого будет ясен всем. Сроки у нас жёсткие, работа предстоит большая и огромной важности. При условии, что каждый из нас будет работать творчески, с полной отдачей, с напряжением всех своих сил и способностей мы, я уверен, правительственное задание выполним!
      Михаил Ильич закончил свою речь с воодушевлением, сменившим первоначальное тревожное настроение. Вопросов не было. Конструкторы сидели тесной группой, молчаливые, даже подавленные свалившейся на них ответственностью. Закрывая совещание, Михаил Ильич вместо обычных слов: «Ну, а теперь за работу, товарищи!» — веско и требовательно сказал:
      — Думайте все!

      До поздней ночи светились окна в небольшом, примыкавшем к опытному цеху, здании КБ. Здесь в тесных комнатах второго этажа, соединённых, как отсеки в общем вагоне, сквозным проходом без дверей, началась напряжённая работа. Каждое утро первым появлялся Михаил Аршинов. В его отсеке подоконник и стол были уставлены склеенными из фанеры макетами корпуса нового танка. Макеты были разной величины и формы, но у всех без исключения лобовые и кормовые листы располагались наклонно, под острыми углами, а башня напоминала усечённый конус. Верхние бортовые листы над гусеницами тоже шли с наклоном к башне, и корпус в целом имел красивую, обтекаемую форму.
      Макеты всем нравились, Аршинова хвалили, но он ходил мрачный и молчаливый, не решаясь даже с товарищами поделиться мучившей его грандиозной идеей создать непоражаемый корпус.
      Бронебойный снаряд имеет свойство рикошетировать — это всем известно. Но при каких условиях это происходит? Знай он эти условия, можно было бы найти такую форму корпуса, при которой снаряды станут отскакивать от брони или скользить по ней, оставляя лишь царапины… Аршинов засел за книги по баллистике и стрельбе, доселе ему мало знакомые. Ездил в университет на кафедру математики, где сумел заинтересовать своей задачей какого-то молодого гения. И погрузившись в этот омут, не замечал, как убегают часы и дни, ничего не прибавляя к уже найденному и сделанному.
      Михаил Ильич, державший в поле зрения работу каждого конструктора, как-то поздно вечером, когда все уже разошлись по домам, подошёл к Аршинову, сидевшему в своём отсеке в мрачной задумчивости.
      — Над чем бьёшься, тёзка? Давай обсудим вместе.
      — Ничего не получается, Михаил Ильич, — уныло сказал Аршинов. — Угол встречи снаряда с бронёй должен быть не больше двадцати градусов. Кроме того, влияют взаимная твёрдость брони и снаряда и сила удара, которая зависит от массы и скорости снаряда и от дистанции стрельбы. Слишком много переменных величин. Расчёт получается очень сложным.
      — А что даёт этот расчёт? Нужен ли он?
      — Без него не сделать непоражаемый корпус.
      — Непоражаемый? В каком смысле?
      Аршинов понял, что проговорился, выдал раньше времени свою заветную идею. Но отступать было поздно.
      — Корпус, от которого пули и снаряды будут рикошетировать, — недовольно сказал он, сурово хмурясь. — Для этого надо так расположить броню, чтобы угол встречи в любом случае был не больше двадцати градусов.
      — В любом случае? Вы серьёзно думаете, что это возможно?
      — А что же тут несерьёзного? — начал сердиться Аршинов. — Изякович берётся найти такую поверхность расчётом. Правда, возможно, что образующей будет не прямая линия, а кривая второго порядка, например парабола…
      — И сколько же Изякович собирается считать? Год? Может быть, два? А мы будем ждать его решения?
      — Сколько надо, столько и будет считать, — окончательно рассердился Аршинов. — Вы из меня дурака не делайте. Один такой умник уже пытался. И вы хотите?
      — У меня не было и нет таких намерений. Давайте соберём совещание, обсудим, посоветуемся.
      — Идите вы с вашими советами… знаете куда, — закусил удила Михаил. — Сам знаю, что делать, и в советах не нуждаюсь!
      Михаил Ильич посмотрел внимательно на искажённое гневом лицо Аршинова, на его растрёпанную шевелюру и воспалённые бессонницей злые глаза… И ни слова не сказав, повернулся и пошёл к выходу.
      Обдумав происшедшее, он на другой день утром подошёл к Аршинову, который, видимо, так и не уходил домой, а просидел всю ночь за рабочим столом.
      — Извини, Миша, я был неправ, — мягко сказал он. — Ленин учил, что в принципиальных вопросах надо отстаивать свою точку зрения до конца. А это принципиальный вопрос. Поэтому я прошу тебя ещё раз спокойно и ясно изложить свою позицию. Что и как ты планируешь сделать по корпусу? Каким ты его видишь?
      Аршинов молчал, потрясённый тем, что перед ним извинился человек, который старше его и по возрасту и по должности. Извинился перед ним — нечёсаным грубияном, у которого за плечами ничего нет, кроме скандалов. Он готов был заплакать и поэтому молчал, терзаясь поздним раскаянием и думая: «Есть же такие люди… Да за такого человека душу не жалко отдать…»
      Не дождавшись ответа, Михаил Ильич спокойно и твёрдо, как об окончательно решённом, сказал:
      — Сейчас надо сделать вот что… Срочно подготовь эскизы мишеней из лобовых листов, сваренных под разными углами. Организуем огневые испытания. Это я беру на себя. Работу проведём вместе с артиллеристами, это по их части. Рикошетирование, конечно, будет, но надо оценить его количественно и определить, какие углы наклона брони являются наиболее выгодными. Расчёты тут вряд ли что дадут, мы определим это практическим обстрелом. Собственно, важно определить лишь угол наклона верхнего лобового листа. Достаточно, если испытаем три варианта: угол к вертикали тридцать, сорок пять и шестьдесят градусов. По результатам испытаний и выработаем оптимальную форму корпуса. Размеры уточним в ходе общей компоновки танка. Ты согласен?
      Конечно, Михаил был согласен. Через неделю он отбыл на заводской полигон в Малиновку, куда артиллеристы доставили мишени и сорокапятимиллиметровую пушку. На полигоне загремели выстрелы.
 
      Вопрос о двигателе для нового танка решился легко, хотя простым он не был. Ещё несколько лет назад на Харьковском дизельном заводе по особому заказу разработали мощный двигатель В-2. Строился он как авиационный, но авиаторов пока не устраивал, говорили, что тяжеловат. Возникла идея использовать В-2 для танков. Поставили его на танк БТ-7 — так и появился опытный образец БТ-7М. Двигатель был двенадцатицилиндровый, компактный (цилиндры располагались двумя наклонными рядами, образуя подобие латинской буквы V), танкистам нравился, но… часто подводил, выходил из строя. Большой беды в том не было, каждый новый двигатель поначалу барахлит, но его доводят и заставляют работать, как следует, без подвохов. В-2 доводке поддавался трудновато. Время шло, а он продолжал огорчать конструкторов. В конце концов, конечно, поддался бы, но пошли разговоры о том, что ставить пятисотсильный дизель на лёгкий танк вроде бы ни к чему. Кто-то на ответственном совещании сказал, что такая конструкция напоминает муху с пропеллером. Раздавались и принципиальные возражения, из которых едва ли не самым веским считалось то, что на всех зарубежных танках ставятся бензиновые моторы, а значит, танки с дизелем потребуют особого обеспечения горючим, при необходимости не удастся воспользоваться бензином со складов противника…
      О преимуществах танков с дизельным двигателем при этом как-то забывалось. Забывалось, что такие танки менее пожароопасны, ибо дизельное топливо не столь легко воспламеняется, как пары бензина. Дизель экономичнее бензинового мотора, расходует меньше топлива на единицу мощности. А значит, при той же ёмкости топливных баков запас хода у танка с дизельным двигателем больше. Дизель проще по конструкции, не нуждается в сложной и довольно капризной системе зажигания с её свечами, бабиной, прерывателем, распределителем и высоким напряжением. В дизеле топливо впрыскивается в нагретый от сжатия поршнем воздух и воспламеняется само, без искры. Дизельное топливо дешевле и в смысле ресурсов менее дефицитно, чем бензин.
      Проанализировав всё это, Кошкин пришёл к выводу — дизель предпочтительнее. Танковым двигателем в перспективе должен стать дизель. Пусть пока его не признают и бракуют, как гадкого утёнка, но придёт время и все увидят, что это — прекрасный лебедь… Поэтому на новый танк — только дизель В-2. Машина потяжелела, в перспективе возможно дальнейшее усиление брони, пятисотсильный В-2 для неё — как раз то, что надо. Кстати, это активизирует и ускорит его доводку.
      Двигателистам Васильеву и Шехерту оставалось только разработать крепления для В-2 в танке и «втиснуть» в корпус трубопроводы, насосы и баки его систем. Работа у них шла дружно, без ЧП.
      Не возникло особых трудностей и у вооруженцев — вооружение оставалось таким же, как у БТ-7 — сорокапятимиллиметровая пушка и пулемёт ДТ, — вносились лишь некоторые изменения в чертежи, главным образов крепёжных узлов.
      Ходовики трудились над усилением подрессоривания, или так называемой подвески, ориентируясь в основном на хорошо зарекомендовавшие себя узлы и агрегаты ходовой части БТ-7. Не очень волновали главного конструктора и вопросы общей компоновки, так как схема её, принятая на БТ, выдержала проверку временем и вполне могла быть принята для нового танка
 
      Труднее, чем другим, пришлось Метелину. Поначалу и он не считал свою задачу сложной. В сущности, новый танк — ему присвоили индекс А-20, — что бы ни говорил главный конструктор, по основным характеристикам — тот же БТ-7М. В принципе, можно оставить все те же агрегаты трансмиссии, но кое-что усилить. Придётся посчитать, насколько возрастут нагрузки. В главный фрикцион, видимо, придётся добавить парочку дисков, в бортовые — по диску в каждый. Усилить механизм выключения. В коробке передач для Метелина ничего неясного не было — его конструкция. Вот собственно, и всё… если бы не было колёсного хода.
      По заданию А-20 должен быть колёсно-гусеничным, как и БТ. А значит, не избежать некоторых трудностей. Колёсный ход на БТ слабоват. На большой скорости и при поворотах с ведущих катков иногда начисто срывает резину… Причина ясна: ведущих катков, имеющих привод от двигателя, всего два — по одному на каждый борт. Мало. Придётся добавлять.
      Метелин начал считать и… ахнул. Ого! Все четыре катка с каждого борта надо делать ведущими. Иначе потяжелевший танк не сможет двигаться на колёсах даже по хорошей дороге.
      Что же получается? У БТ от ведущего вала к заднему опорному катку — небольшая шестерёнчатая передача, так называемая «гитара». Три шестерёнки в картере: две побольше, а между ними маленькая — паразитка (немножко похоже на гитару, отсюда и название). Две такие «гитары» скромно помещались в кормовой части корпуса по бортам, делая задние опорные катки ведущими. А теперь потребуется четыре «гитары» на каждый борт: это двенадцать шестерён, а всего двадцать четыре — две дюжины.
      Надёжной может быть только простая конструкция. Кто это говорил? Ах да, это любил напоминать старик Полянский. Действительно так. Длиннющая змея из шестерён не может быть надёжной. Это вообще неприемлемая конструкция. Что же тут можно придумать? Думал, думал Александр Метелин, но чем больше думал, тем ясней становилась ненадёжность шестерёнчатой цепи. Стоит одной из этих двух дюжин зубчаток выйти из строя, как всё полетит к чёрту. Чтобы добраться к этим «гитарам», придётся весь танк разбирать. Не привод, а какая-то вакханалия шестерёнок.
      Доложить главному? А что, собственно, докладывать? Надо же придумать выход, предложить какой-то приемлемый вариант. Иначе это будет не деловой разговор, а детский лепет…
      За окном посвистывал ноябрьский ветер, раскачивая голые ветви тополей. Из кузнечного цеха время от времени доносились гулкие удары парового молота — п-ах, п-ах! Вздрагивала лампа, свисавшая с потолка на длинном шнуре и освещавшая чертёжную доску. Но приколотый к доске мёртвенно-белый лист ватмана оставался чистым. Погрузившись в расчёты, Метелин засиживался в своём отсеке до поздней ночи, на расспросы товарищей не отвечал, а чересчур любопытному обычно говорил коротко и зло: «Иди к чёрту!»
      Его золотым правилом было — из любого положений есть выход, надо только искать и не падать духом. Проверил ещё раз расчёты и, взяв некоторые коэффициенты по нижнему пределу, пришёл к выводу, что можно обойтись тремя парами ведущих катков. Больше ничего выжать не удалось. Выход, очевидно, был в отказе от шестерёнчатых редукторов, в каком-то новом необычном решении, но оно не приходило. Как слабый проблеск во мраке пришла мысль разместить «гитары» не внутри корпуса, а по бортам снаружи. Тогда хоть доступ к ним будет обеспечен. Но при этом, безусловно, возрастает опасность их боевых повреждений. Можно предложить компромисс: две «гитары» — внутри, одна — снаружи, или наоборот. Но… «музыка» всё равно оставалась ужасной, терзала слух.
 
      Михаил Ильич знал, над какой задачей бьётся Метелин. Он сам был трансмиссионщиком, дипломный проект в Ленинградском политехническом институте защищал на тему: «Коробка передач для среднего танка». Защита прошла отлично, были даже аплодисменты присутствующих. Позднее, уже работая в ОКМО, спроектировал коробку передач для опытного танка с тяжёлым противоснарядным бронированием. Именно за эту работу у него на груди орден Красной Звезды. Муки Метелина были ему понятны — самолюбивый конструктор не хотел отступать перед трудной задачей, признать, что она ему не по силам.
      Сам Михаил Ильич тоже пока не видел выхода. Семя, брошенное изобретателем Кристи, дало поразительно прочные всходы. Болховитин прав — увлечение колёсно-гусеничным движителем распространилось подобно заразе. Мало того что этот движитель считается основным достоинством танков БТ, он стал, по существу синонимом высокой манёвренности танков вообще. Военные — не мечтатели, а люди дела. И вот в ОКМО по их требованиям уже спроектирован Т-29 — колёсно-гусеничный вариант среднего танка Т-28. Даже тихоходный слабосильный Т-26 решено снабдить колёсами. Дойдёт, пожалуй, очередь и до тяжёлых танков. Ещё бы! Высокая манёвренность!..
      Но, во-первых, всегда ли эта манёвренность на колёсах возможна. На Дальнем Востоке, например, хороших дорог нет и не предвидится. Там танкам нужна расторопность на гусеницах, в условиях бездорожья, в бою. Да и на Западе… Кто знает, какой она будет, война? Будут ли возможны стремительные марши по отличным дорогам? Не придётся ли воевать в лесах и болотах или в лютую стужу в снегах, хотя об этом и не принято говорить вслух?
      А во-вторых, танки тяжелеют и будут тяжелеть, потому что в перспективе должны иметь противоснарядную броню. Осуществление колёсного хода становится всё более трудным делом, усложняет трансмиссию и снижает её надёжность. Есть предел, за которым колесно-гусеничный движитель станет вообще невозможным. И получается, что это направление ведёт… в тупик. Единственно подходящий движитель для танков — гусеничный. Им надо заниматься, его надо совершенствовать, он пригоден для танков любого веса, в любых условиях. А колёса пусть останутся автомобилям — каждому своё. Интересно, додумается ли до этого упрямый Метелин? Он — исполнитель, хорошо, если такая идея будет исходить от него, тогда он мог бы стать ему, главному конструктору, неплохим союзником в неизбежной борьбе. В той борьбе нового против старого, в которой так необходимы энтузиасты и подвижники.
      …Метелин сидит перед ним, склонив голову, костлявый, ещё более осунувшийся, глаза устало прищурены.
      — Вот вариант привода, — вяло говорит он. — Три редуктора на каждый борт. Два крайних — внутри корпуса, а средний — снаружи, потому что иначе к нему не будет доступа — придётся снимать двигатель.
      — Как вы оцениваете такой привод?
      — Ни к чёрту не годится! Малонадежен. По асфальту или бетонке танк пойдёт. На плохой дороге будет застревать хуже любого грузовика.
      — Почему же вы его предлагаете?
      — Иного привода предложить не могу. Не вижу выхода.
      — А что, по-вашему, делать мне как главному конструктору?
      Метелин оживился, в глазах мелькнули весёлые, пожалуй, даже ехидные огоньки.
      — Поставить крест на этих редукторах. Красным карандашом! И оставить один гусеничный движитель. Гусеницу сделать мелкозвенчатой, широкой, прочной.
      «Ага, Метелин всё-таки пришёл к этому выводу!» — с удовлетворением отметил Кошкин, но сделал вид, что это для него неожиданность.
      — Вы хорошо продумали такое серьёзное предложение?
      — В последнее время меня беспокоит бессонница, — признался Метелин, криво усмехаясь тонкими губами. — В голову лезет всякая чепуха. Эта мысль тоже пришла ночью и поначалу показалась бредовой. Я обдумывал её примерно три дня, кое-что посчитал и берусь доказать, что колёсный ход танкам не нужен. Более того, он вреден.
      «Светлая голова у этого Метелина, — подумал Михаил Ильич. — И по характеру — смелый, упорный… Самородок… Настоящий русский самородок…»
      — Мне это доказывать не надо, Саша, — мягко и доверительно сказал он, впервые называя колючего парня по имени. — Но, к сожалению, многие встретят подобное мнение в штыки. Есть и чисто формальное препятствие — в утверждённом тактико-техническом задании ясно и недвусмысленно сказано: танк должен быть колёсно-гусеничным.
      — Задание готовили такие же чижики, как и мы, грешные…
      — Согласен, что не боги. Но в данном случае и речи не может быть о каком-то случайном, непродуманном решении. В отношении ходовой части составители тактико-технического задания стоят на позиции, которая считается очевидной, бесспорной. То что А-20 должен быть, как и БТ, колёсно-гусеничным — это для них истина, не требующая доказательств.
      — Жаль. Это требование связывает нас по рукам и ногам. А можно было бы сделать отличную машину.
      Михаил Ильич внутренне дрогнул. Метелин сказал: то, что он хотел услышать. Но будет ли этот талантливый парень его надёжным союзником? Захочет ли стать им?
      — А вот это, то есть сделать отличную машину, никто нам запретить не может, — просто сказал он. — Больше того если у нас, конструкторов, есть другой, лучший вариант, мы просто обязаны его предложить. Дело не только в колёсном ходе. Можно усилить огневую мощь, установив не сорокапятку, а семидесятишестимиллиметровую пушку — такую же, как на Т-28. Броню следовало бы довести минимум до тридцати миллиметров. Тогда она защищала бы и от осколков снарядов. Скорость на гусеницах сделать почти такой же, как у А-20 на колёсах. Выбросив колёсные редукторы, улучшить общую компоновку танка, обеспечить высокую надёжность всех узлов и агрегатов. Получился бы чисто гусеничный танк с мощным огнём, противоосколочной бронёй, высокой проходимостью по бездорожью, скоростной, манёвренный, надёжный в бою. Именно такой и нужен Красной Армии… Как вы думаете, Саша, можем мы дать такой танк?
      Идея была высказана. Михаил Ильич ждал ответа с понятным волнением. Метелин молчал, явно удивлённый, а может, и поражённый тем, что услышал от главного конструктора.
      — А как же А-20? — наконец сказал он. — С нас потребуют проект А-20, а мы…
      — Проект А-20 должен быть выполнен точно и в срок. И наилучшим образом. Это не подлежит обсуждению. Но наряду с А-20 мы можем представить инициативный проект группы конструкторов. Назовём наш танк, ну, скажем, А-30 или Т-30.
      — Но это же двойная работа. Где мы возьмём время?
      — Время — не главное. Надо увлечь это идеей весь коллектив — вот что главное. Тогда найдём и время для работы, и силы для борьбы.
      — Борьба?
      — Разумеется. Предстоит нелёгкая, упорная борьба, Саша. Наш будущий проект — только первый шаг в борьбе. Даже если проект будет удачным, сверхубедительным, он встретит немалое сопротивление. Но уж если борьба, то будем бороться до конца.
      — Чего я не люблю — так это доказывать дураку, что дважды два четыре… — грустно сказал Метелин. — Вообще я не борец, Михаил Ильич. Не хочу и не умею.
      — Напрасно. Надо любить борьбу и уметь бороться. Ленин учил — без борьбы нет движения вперёд.
      — Кляузы, склоки…
      — Они не имеют ничего общего с настоящей борьбой. Мы будем бороться по принципиальному вопросу и на деловой основе. Первый аргумент — наш готовый проект, потом — опытный образец, потом сравнительные испытания в самых жёстких условиях. Мы будем доказывать свою правоту не словами, а делом. Вот это и есть настоящая борьба.
      Метелин повеселел и поднял наконец голову.
      — На такую борьбу я, конечно, согласен, Михаил Ильич, — сказал он, глядя в глаза Кошкину. — И сделаю всё, что смогу.
      — Ну вот и отлично. Будем делать новый танк?
      — Будем, Михаил Ильич! — твёрдо ответил Метелин.
      …Через несколько дней в спецгруппе состоялось совещание, на котором конструкторы единодушно высказались за разработку встречного инициативного проекта танка Т-30. Все как один заявили, что отказываются от выходных дней и отпусков. Техническим руководителем проекта главный конструктор назначил Александра Метелина.

      По дороге в наркомат майор Сурин старался не думать о предстоящих служебных делах. Он предпочитал поразмышлять о чём-нибудь более приятном — о женщинах, например. Частенько вспоминал о тех, в кого когда-то влюблялся или мог бы влюбиться. Последних было, конечно, больше. Забавно было также мысленно побеседовать с Татьяной Лариной, например, или с Наташей Ростовой. В сутолоке утренних будней, в вагоне трамвая или метро эти лёгкие и безгрешные мысли отвлекали от житейской суеты, настраивали на лирический лад.
      А вот спутницы по трамваю и метро не привлекали внимания Сурина. Они косяком лезли в вагоны, спеша занять место, толпились и нередко скандалили. В большинстве почему-то средних лет, явно невыспавшиеся, озабоченные, хмурые. Мелькнёт иногда бледное личико тёмными выразительными глазами, может быть, такими же, как у Наташи Ростовой, но именно только мелькнёт. Присмотревшись, он убеждался — типичное не то…
      От станции метро «Парк культуры» до служебного корпуса наркомата Сурин шёл обычно пешком по набережной Москвы-реки. И хотя взгляд его сегодня притягивала то мутная весенняя вода в реке, то голые ещё деревья парка на том берегу, мысли невольно обратились к скучным служебным делам.
      Работа в аппарате не нравилась Сурину. Изо дня в день сидишь за канцелярским столом, перекладываешь бумаги, сочиняешь отношения вверх или указания вниз, но, конечно, не от своего имени, а за подписью начальника. Не по душе ему эта писанина. Правда, грозный для многих сослуживцев начальник комкор Салов, отнюдь не отличающийся кротким нравом и вежливым обращением, лично к нему, Сурину, относится неплохо. Всё-таки вместе были в Испании, так сказать, боевые товарищи. Не в одной передряге побывали под знойным испанским небом… Комкор суров, но в вопросах товарищества надёжен. Уверен был майор, что Салов при случае в беде его не оставит и в обиду не даст. А вот на просьбы перевести в войска командиром полка или, на худой конец, батальона отвечал решительным отказом. Тут, как говорится, нашла коса на камень… Заклинило намертво, и просвета не видно.
      Поднявшись в лифте на шестой этаж и придя к себе, Сурин увидел у своего рабочего стола адъютанта комкора красавца Пашу Щеглова.
      — Товарищ майор, — нервно сообщил Паша, — вас вызывает комкор. Немедленно. Настроение — средней лютости.
      Что ж, это бывает. По утрам у Салова настроение частенько неважное. Сурин положил портфель, достал расчёску, не спеша поправил причёску, одёрнул гимнастёрку. Спешка спешкой, а к начальству надо являться в подобающем виде, подтянутым и спокойным. Посмотрел на сапоги — блестят.
      — Пошли.
      — Кто-то ему звонил, — пытался Паша сориентировать Сурина по дороге. — Что-то насчёт Особого завода.
      Спустились по лестнице на второй этаж. Вот и просторная, устланная коврами приёмная начальника главного управления. Налево — массивная, обитая чёрной кожей дверь в кабинет. Сурин постучал, открыл дверь чётко, по-строевому вошёл, остановился, щёлкнув каблуками, в трёх шагах от покрытого зелёным сукном стола, за которым сидел Салов.
      — Здравия желаю, товарищ комкор!
      Салов сидел насупившись, на широкой груди — звезда Героя Советского Союза, ордена. Впечатляет. Взгляд небольших серых глаз сумрачен, суров.
      — Ты за что деньги получаешь?
      Ну нет, так дело не пойдёт. С ним, Суриным, в таком тоне разговор не получится.
      — За службу, товарищ комкор! — сказал Сурин, твёрдо глядя в хмурое лицо комкора. — За службу, согласно уставу, каждое пятнадцатое число получаю положенное денежное содержание.
      Салов приподнял голову, посмотрел удивлённо, что-то, видимо, заметил во взгляде Сурина и сказал ворчливо, но уже не столь сурово:
      — Ни к чёрту твоя служба не годится. Ты направленец по объекту А-20, а о безобразиях на заводе не докладываешь. Я узнаю о них не от тебя, а со стороны. Разве это порядок?
      — Разрешите узнать, о каких безобразиях идёт речь?
      Салов не ответил. Крепко был чем-то недоволен, но чем?
      Потом хмуро опросил;
      — Кто такой этот Кошкин?
      — Главный конструктор Особого завода, руководитель проекта А-20.
      — Знаю, что главный… Ты доложи, откуда он взялся, что за человек, биографию его доложи.
      — Тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения. Член партии с девятнадцатого года. Воевал в гражданскую. Учился в комвузе имени Свердлова, был на партийной работе в Вятке. В 1934 году окончил Ленинградский политехнический институт в счёт парттысячи. Работал заместителем главного конструктора ОКМО в Ленинграде. В октябре 1937 года назначен на Особый завод.
      — Ты с ним лично встречался?
      — Да, конечно, когда ездил на завод.
      — Ну и каково твоё личное впечатление?
      — Умный человек. Очень энергичен, принципиален. Твёрдо взял в руки всё дело. Словом, крупная фигура, настоящий главный конструктор.
      — Анархист он, твой Кошкин, — жёстко сказал Салов. — Или авантюрист, что ещё хуже. Вместо того, чтобы выполнять наше задание, затеял проект какого-то своего танка. Откуда он родом?
      Вопрос показался странным Сурину, но не был случайным. Салова удивило совпадение биографии Кошкина с его собственной. Правда, Салов был на год старше. Но в партию тоже вступил в девятнадцатом. Воевал в гражданскую. Родом Салов был из костромской деревеньки. А Кошкин?
      — Из какой-то деревни Ярославской области. Название не помню, товарищ комкор.
      — Во-во, так я и знал, — удовлетворённо оказал Салов. — Сосед-ярославец. Ярославские мужики — продувной народ. Ты знаешь, Сурин, куда они в прежние времена уходили на заработки? В Питер — половыми в трактиры или лакеями в рестораны. Обсчитать, обобрать какого-нибудь купчишку да ещё чаевые за усердие получить — это, брат, надо уметь. И в Москве в ресторанах бывало почти каждый лакей — ярославский мужик.
      — Кошкин до революции был учеником кондитера в Москве. И его отец — рабочий-кондитер.
      — Во-во, умели выбирать. Пирожные делать — это тебе не молотом бить. Сладкая жизнь. С ярославским мужиком, Сурин, держи ухо востро! Обведёт вокруг пальца, и ты же его будешь благодарить. Но со мной такой номер не пройдёт. Мы, костромичи, тоже не лыком шиты.
      Салов развеселился, сидел, посмеиваясь, и потирал ладонью крепкую, наголо бритую голову.
      Потом уже спокойно, тоном деловых указаний сказал:
      — Поезжай на Особый сегодня же. Разберись на месте, что там у них происходит. Возможно, какое-то недоразумение. Но если и в самом деле своевольничают, от моего имени предупреди: задание, утверждённое правительством, должно быть выполнено точно и в срок. Никаких отступлений от утверждённых тактико-технических характеристик мы не потерпим. Лично Кошкина предупреди: головой отвечает, в случае чего — положит партийный билет… Скажи — рука не дрогнет, не в бирюльки играем… С огнём шутить не советую. Ясно?
      — Вас понял, товарищ комкор! — сказал Сурин, по уставному вытянувшись и прищёлкнув каблуками. — Разрешите идти?
      — Постой, Ваня… — Салов добродушно улыбнулся неожиданно подмигнул. — Ты как — холостякуешь всё! Не женился?
      — Нет, Дмитрий Павлович. Невесту никак не найду
      — Не прибедняйся… Знаем, как вы плохо в шашки играете… Смотри — окончательно из… Жениться пора.
      Чувствовалось, что Салов был когда-то не только командиром, но и комиссаром бригады. Хотел, видимо несколько загладить командирскую суровость комиссарской душевностью.
      — Ты вот всё в войска рвёшься, — продолжал он помолчав. — Вообще-то, я тебя понимаю. Сам бы с радостью принял корпус. Но сейчас у нас действительна важнейшая задача — обеспечить армию новыми танками. А там я и сам попрошусь в строй… А тебе, так быть, дам в своём корпусе бригаду. Подходит?
      — Спасибо, Дмитрий Павлович, за доверие. Большое спасибо! — поспешил прочувствованно сказать Сурин.
      «Не было бы счастья, да несчастье помогло, — думал майор Сурин по дороге к себе на шестой этаж. — Не напустись он сгоряча на меня, не было бы и этого разговора о бригаде. А так — обещание в кармане. А Салов знает, что такое обещание, слов на ветер не бросает, слово его — кремень».
      Позвонив во Внуково, Сурин узнал, что до ближайшего самолёта — около двух часов. Времени заехать домой не было. Успеть бы оформить командировку и не опоздать в аэропорт. В военной гостинице, где по своему холостяцкому положению обитал Сурин, привыкли к внезапным отлучкам постояльцев, но майор на всяким случай туда позвонил — небольшая командировка, прошу не разыскивать. Подписать командировочное предписание у Салова он попросил Пашу Щеглова — незачем лишний раз мозолить глаза начальству. Об отъезде доложил по телефону.
      — Оперативно собрался, молодец, — благодушно пробасил Салов. — Во сколько самолёт?
      — В одиннадцать ноль-ноль, товарищ комкор!
      — Возьми мою машину.
      Вот это удача! Крепко не любил Салов давать кому-либо свою сверкающую эмку, это был, несомненно, знак особого благоволения начальства.
 
      В салоне самолёта большинство пассажиров почему-то сразу же впали в дремоту. Сурин по ночам спал хорошо и днём никогда не чувствовал потребности «добирать». Он решил по обыкновению поразмышлять под гул моторов о чём-нибудь приятном. Сначала, правда, мелькнула мысль об Особом заводе: что это у них там стряслось, что за проект какого-то «своего» танка? Но, поморщившись, Сурин лёгким усилием воли отогнал её. Тем более, что необходимой информации для раздумий по этому поводу нет. Гадать же на кофейной гуще — только бесплодно утомлять мозг. Приедет на место — выяснит, разберётся, что к чему. А пока он окунулся в столь приятное русло лёгких размышлений, на этот раз о поэзии…
      Майор баловался стишками. Случалось, по просьбе редактора стенной газеты кропал вирши к праздничным датам, подписывая их псевдонимом Танкист. Это были по большей части стихи о танкистах и славных танковых войсках. Но были у него творения и совсем в другом духе — лирические, о которых мало кто знал. По редакциям он их не рассылал, понимая, что профессионалов ими не удивишь. Но ему самому они были дороги как память о событиях и впечатлениях незабываемых дней.
 
Есть в Каса-дел-Кампо могила —
Простой, необтёсанный камень,
Цветы иммортелей блёклые,
И тёмные листья магнолий,
И ветер в просторах аллей.
 
      Испания… Ноябрьский ветер на улицах Мадрида. Фашисты в предместьях города. Правительство Ларго Кабальеро отбыло в Валенсию. На стенах полупустых домов воззвания Коммунистической партии Испании: «Все на защиту Мадрида!» Баррикады. Запись добровольцев. Именно тогда родился знаменитый клич: «Но Пассаран!». Видимо, не случайно именно 7 ноября, в годовщину Великого Октября, мятежники начали штурм города. Четырьмя колоннами (поговаривали, что пятая — в самом городе). Их встретили отряды Народного фронта, бойцы-интернационалисты бригад Клеберна и Лукача. Танкисты Поля Армана и Семёна Кривошеина сражались в парке Каса-дель-Кампо.
 
Снаряды срезали ветви магнолий,
Пули взрывали песок аллей.
 
      Ценой огромных потерь фашистам удалось занять большую часть парка. Но на берегах речки с красивым названием Мансанарес они были остановлены. Дальше не прошли.
 
Рязанские и вятские парни
На берегу Мансанарес
Лежат в испанской земле.
 
      А потом была Гвадалахара… Итальянский экспедиционный корпус с северо-востока двинулся на город вдоль железной дороги Сарагоса — Мадрид. Казалось, ничто его не остановит.
 
Гвадалахара, Гвадалахара…
Весенний ветер нам бил в лицо.
 
      Остановили. Разгромили моторизованную дивизию «Литторио». Ударная группировка под командованием Лукача ворвалась в Бриуэгу. На окраине Бриуэги цвели апельсиновые рощи, на холмах зеленели виноградники. А на дорогах горели брошенные броневики и «фиаты», с поднятыми руками толпами двигались не успевшие убежать вояки Муссолини. Разгром завершила ревевшая в синем небе авиация…
      Под Гвадалахарой взошла звезда командира танковой бригады Салова. В прямом и переносном смысле. Звезда Героя Советского Союза на его груди — за Гвадалахару.
      А потом был знойный июль под Брунете. Здесь уже республиканцы пошли в наступление. Операция была задумана широко — главный удар на Брунете, вспомогательный — в направлении Навалькарнеро. Задача — окружить и разгромить угрожавший городу с северо-запада корпус мятежников «Мадрид».
      Наступление началось в ночь на 6 июля. Никогда Сурин не видел такого звёздного неба. От края до края высокого неба полыхали белые сполохи.
 
Вы видели звёздное небо в Брунете?
Нет, вы не видели, как над Брунете
Звёзд полыхал пожар.
 
      Оборона мятежников была прорвана, к исходу дня танки республиканцев ворвались в Брунете. Но на опалённых солнцем холмах за городом их остановили пушки. Крупповские пушки, небольшие, калибром тридцать семь миллиметров. Они били бронебойными снарядами из зарослей кустарника. Откуда их подтянули и почему о них ничего не было известно? Лёгкие, расчёт всего три человека. Пока такую пушку заметишь, удар — и танк горит… Один… другой… третий. И старший лейтенант Иван Сурин, раненный осколком в плечо, едва успел выскочить из своей вспыхнувшей, как свеча, бетушки.
 
Вы видели танки в Брунете?
Нет, вы не видели, как под Брунете
В наших сердцах полыхал пожар.
 
      Любопытно было бы прочитать эти стихи Салову. Не любит комкор вспоминать про Брунете. Гвадалахара — другое дело. А Брунете — нет. Хотя в общем-то результат был неплохой — мадридский корпус потрепали изрядно, сорвали франкистские планы наступления на юге в Эстремадуре. Салов получил орден. Но разгрома, как под Гвадалахарой, не учинили. Противотанковая артиллерия, чёрт бы её побрал! Да к тому же и кое-какие просчёты — наступали в одном эшелоне, без резерва. Прорвались в Брунете, а кулака, чтобы дать наотмашь и развить успех, не оказалось. А потом — контрудар мятежников. Пришлось отступить на исходные и перейти к обороне. Эх, Брунете, Брунете… Сурин, скосив глаза, посмотрел на скромно, но заметно поблёскивавший на груди орден Красного Знамени — напоминание о крови, пролитой под Брунете.
 
      …Разбираться с делами на Особом заводе Сурину долго не пришлось. Никто от него ничего не скрывал, никто не старался запутать, замести следы «безобразия». Сначала Кошкин в своём кабинете показал ему почти уже готовый комплект чертежей танка А-20. Все тактико-технические требования учтены и выполнены пунктуально. Кроме гусеничного движителя — колёсный ход. Три катка с каждого борта — ведущие. Привод к ним — шесть шестерёнчатых редукторов, шесть «гитар»! Многовато музыки! Но выполнены «гитары» хорошо, даже красиво — все размещены впритирку внутри броневого корпуса. И доступ к ним обеспечен — правда требуется кое-какая разборка. Чертежи подписаны, утверждены главным конструктором… Обстоятельная пояснительная записка с необходимыми расчётами. И даже — макет танка в одну десятую величины. Проработана каждая деталь корпуса до последней бонки, каждый трак гусеницы выпилен с ювелирной точностью.
      Ну что же — обстоятельный, солидный проект, готовый к обсуждению на любом уровне.
      Потом пришёл Метелин с другой трубкой чертежей и другим макетом. Сурин, не разделявший мнения, что мужчине достаточно быть чуть красивее обезьяны, внутренне ахнул — ещё больше исхудал, бедняга.
      Метелин принёс инициативный проект группы конструкторов, выполненный вне плана, на чистом энтузиазме. Корпус танка — как и у А-20. Колёсных редукторов, нет. Танк может двигаться только на гусеницах. Зато при той же примерно массе лобовая броня у него не двадцать, а тридцать два миллиметра. Огонь более мощный — установлена семидесятишестимиллиметровая пушка. Из-за отсутствия «гитар» катки удалось поставить плотнее и добавить ещё по одному на каждый борт. Нагрузка на каждый опорный каток уменьшилась, гусеницы сделаны шире, а значит, улучшилась проходимость машины по слабым грунтам. Трансмиссия без «гитар» — проще, надёжнее. Итак, усилен огонь, повышена проходимость, а броня — в полтора раза толще. Всё предельно ясно: разменяли ребята капризный колёсный ход не без выгоды.
      — Брунете, — пробормотал Сурин, ознакомившись с проектом. — Под Брунете нам очень бы пригодилась такая броня. А колёсный ход, честно говоря, ни разу не довелось использовать… Нет, вы не видели, как под! Брунете в наших сердцах полыхал пожар…
      — Не совсем понимаю вас, — сказал Кошкин.
      — Это так, некоторые личные воспоминания. Ограниченный личный опыт, не имеющий существенного значения. А вообще, мне этот проект нравится.
      — Главное, на А-20 уже ничего нельзя добавить, — пояснил Кошкин. — Из-за колёсного хода — всё на пределе. А здесь, на Т-32, мы при необходимости можем ещё больше усилить броню, установить ещё более мощное орудие, увеличить боекомплект. Мощность двигателя, надёжность трансмиссии и ходовой части это вполне позволяет.
      — Можете считать, что я сторонник вашего проекта, — твёрдо сказал Сурин. — Всецело и безусловно за Т-32. Но, к сожалению, это очень мало значит, а точнее — ничего не значит.
      — Почему же? — удивился Кошкин. — Мнение и убеждение каждого из нас — далеко не безделица. Вы можете доложить своё мнение Салову, не поможет — обратиться в партком. Это вопрос принципиальный, а значит, надо бороться и отстаивать свою позицию до конца.
      Сурин посмотрел на Кошкина удивлённо, потом в его глазах мелькнули весёлые искорки.
      — Субординация! — веско изрёк он, многозначительно подняв палец правой руки.
      «…Выступить против Салова? Ха-ха! Легко сказать! Дмитрий Павлович — не всепрощенец, в этом отношении он далеко не Лев Толстой. Другую щеку не подставит, а двинет так, что полетишь с очень большим ускорением. Тем более, что комкор дал кое-кому обещание. А Дмитрий Павлович — человек слова, слово его кремень. Заставить комкора нарушить своё слово не в силах его, Сурина». Но подумав так, Сурин тем не менее сдержанно сказал:
      — Чем могу, я, конечно, попытаюсь помочь. — И совсем уже другим тоном добавил: — А теперь, Михаил Ильич, я хотел бы сообщить вам кое-что конфиденциально.
      — Метелин — технический руководитель проекта Т-32. От него в этом деле не может быть секретов.
      — Древние латиняне говорили: «Трое составляют совет», — улыбнулся Сурин. — Но то, что я должен вам сообщить, не нуждается в обсуждении на совете.
      Метелин, собрав чертежи, направился к двери. Сурин проводил его удовлетворённым взглядом — слова «руководитель проекта» не произвели на него впечатления из-за слова «технический», — дождался, когда дверь закрылась, и только потом официально начал:
      — Комкор товарищ Салов приказал передать лично вам, что он не потерпит никаких отступлений от утверждённых тактико-технических характеристик. Приказал передать — отвечаете головой, в случае чего — положите партийный билет.
      — Не Салов давал мне партийный билет, не ему и отбирать, — нахмурился Кошкин. — Это позиция бюрократа, не желающего вникать в суть дела.
      — Требования утверждены правительством. Позиция Салова непробиваема. К тому же — точно знаю — единственно возможная для Салова. Такова ситуация.
      — Мы обратимся в правительство. Оно утвердило, оно и изменит требования. За Т-32 будем драться до конца. Это принципиальный вопрос, важнейший вопрос обороны страны.
      Сурин любил острые ситуации. В такие минуты он внутренне подтягивался, напрягался, мысль работала чётко. А внешне, напротив, принимал беспечный и даже легкомысленный вид. Вот и сейчас он добродушно улыбнулся, достал пачку «Казбека», предложил Кошкину папиросу, сам взял, не спеша достал спички, прикурил, выпустив кольца сизоватого дыма.
      — Обратиться в правительство… Эта ваша мысль, Михаил Ильич, безусловно, логична в данной ситуации, но она не сулит успеха.
      — Почему? Почему вы так думаете?
      — Это вытекает из моего, правда небольшого, бюрократического опыта. Во-первых, лично вы не можете выйти на правительство — соответствующее представление должен сделать ваш наркомат. Предположим, вам удастся убедить руководство наркомата и представление об изменении тактико-технических характеристик будет внесено. Оно не может и не будет рассматриваться без заключения нашего наркомата, а значит, нашего главного управления. Это потребует много времени, а результат сомнителен. ТТХ нового танка до их утверждения обсуждались с учётом многих факторов и с участием многих ответственных лиц, в том числе и руководства нашего наркомата. Вы не поверите, сколько было согласований по каждому пункту и сколько собрано виз. Вряд ли все эти солидные люди охотно признают, что они, мягко говоря, ошиблись, а грубее — не знают, какой танк в действительности нужен Красной Армии и каковы сегодня реальные возможности нашей промышленности. А ваш Метелин, кстати, техник по образованию, выходит, знает это лучше них?
      — Противодействие мы предвидели. Поэтому и сделали готовый проект. Каждый разумный человек увидит преимущества нового варианта и оценит их не хуже нас с вами.
      — Ваш проект — гениальный ход, но поможет ли он? Не уверен. Колёсно-гусеничный движитель, которого не имеет ни один зарубежный танк, в глазах многих — козырь, наша гордость. Отказ от него, скорее всего, расценят как вашу попытку уйти от некоторых технических трудностей, встать на путь наименьшего сопротивления.
      — Что же вы предлагаете? — резко спросил Кошкин. — Не бороться, отступиться, как это уже не раз делалось в аналогичных ситуациях? А получит армия танк, который мог бы и должен быть лучше?
      — Попытаться кое-что сделать можно, но несколько иным путём.
      — Говорите, я вас слушаю.
      Сурин сбросил наконец маску беспечного малого, задумался. Потом встал, прошёлся по кабинету и, остановившись перед Михаилом Ильичей, негромко сказал:
      — Есть орган, который мог бы без проволочек и однозначно решить этот вопрос. Это Главный военный совет. Формально он действует при нашем наркомате, но одним из его членов является… вы сами знаете кто. Не председатель, а простой член, но его мнение… вы понимаете… Оно может быть положительным или отрицательным — этого я не берусь предсказать, но решит дело окончательно. Думаю, что кое-какие шансы у вашего варианта есть.
      Главное было сказано. Сурин снова повеселел, на его лице опять появилось мальчишески беспечное выражение. Кошкин молчал, думая.
      — Выносить на утверждение ГВС надо, конечно, проект А-20, — вслух размышлял Сурин. — Да, только так. А Т-32 — попутно, в расчёте заинтересовать одного из членов совета. Кстати, в аппарате ГВС работает один мой товарищ… Вместе были в длительной командировке… Попробую позондировать через него почву, потом позвоню вам. Ну как, Михаил Ильич, подходит?
      Кошкин молча крепко пожал руку Сурина. На его усталом, осунувшемся лице, с глубоко сидящими серыми крупными глазами, появилась слабая улыбка.
      — А теперь, Михаил Ильич, хочу проинформировать вас о том, что я доложу Салову по существу дела. Так, на всякий случай, чтобы не было недоразумений. Не думайте, что это легко и просто. Доложу, примерно, следующее: проект А-20 готов, точно соответствует утверждённому заданию. Группа конструкторов в инициативном порядке разработала проект чисто гусеничного танка с семидесятишестимиллиметровой пушкой и усиленным бронированием. Они считают, что их предложения необходимо обсудить на достаточно высоком уровне… Вот в таком разрезе…
      Именно так, почти в тех же выражениях, и доложил Сурин комкору по приезде в Москву о «безобразиях» на Особом заводе. Салов, как и ожидал Сурин, прореагировал спокойно, с некоторой даже долей добродушия.
      — Значит, говоришь, точно всё выполнили? И проект А-20 готов? Ну-ну, посмотрим… А своими предложениями пусть они… сами тешатся. Мы в прожектёрах не нуждаемся.

      Событие, которого все нетерпеливо ждали, свершилось вполне буднично. Ранним январским утром мощным тягач «Ворошиловец» доставил в опытный цех из корпусного, один за другим, два покрытых сизым инеем броневых корпуса. Установили их на специальных кузлах рядом.
      Обе броневые коробки были без башен и внешне казались одинаковыми. У обеих — характерная обтекаемая форма с острыми углами наклона брони. Но различия имелись: отверстия в бортовых листах под оси опорных катков располагались по-разному. А главное, толщина лобовых и бортовых листов брони у одного корпуса была двадцать, а у другого — тридцать два миллиметра. Первый корпус предназначался для сборки колёсно-гусеничного танка А-20, другой — для гусеничного Т-32. Решением Главного военного совета следовало изготовить и представить на сравнительные испытания оба образца.
      С этого дня Кошкин большую часть времени проводил в опытном цехе. Надев комбинезон, лез то в один, то в другой танк, контролировал монтаж каждого узла. Когда возникали затруднения, а это случалось довольно часто, тут же, на месте сборки, проводил совещания. Случалось, объявлял конкурс на решение трудной технической задачи, говоря своё любимое:
      — Думайте все!
      И нередко бывало, что в жизнь воплощалось предложение не конструктора, а мастера-умельца или водителя-испытателя. В этих случаях главный конструктор никогда не забывал о вознаграждении победителя: объявлял о его успехе публично, вручал денежную премию или путёвку в заводской санаторий «Зянки», а случалось, в Кисловодск или Сочи. «Выбивал» эти премии и путёвки Михаил Ильич с большой настойчивостью. Только сам не брал отпусков, не использовал и выходные дни.
      Кошкин был ровен и внимателен во взаимоотношениях с людьми. Спокойно и просто — по-товарищески — разговаривал и с подчинёнными, и с рабочими, и с наркомом. Никогда и нигде не подчёркивал свою ведущую роль в создании нового танка.
      — Новый танк делает весь коллектив, — любил повторять главный конструктор.
      Он и делал так, что не только ведущие конструкторы, но и мастера цеха, и водители-испытатели чувствовали себя участниками создания новых машин. Особенно уважительно относился к старым мастерам Ивану Васильевичу Пуденко и Ивану Фёдоровичу Ветлугину — «двум Иванам». Были они людьми непростого характера, можно даже сказать, с норовом.
      Ветлугин обычно встречал в штыки любое предложение конструктора что-то подогнать «по месту», используя тонкое слесарное искусство. «Да ты что, хиба ж це можно зробиты? — возмущался он, мешая по обыкновению русские слова с украинскими. — Да ни в жисть! Нашёл дурня! Никто тебе этого не сделает. Николы!» Означало это обычно, что действительно никто не сможет этого сделать, кроме него, Ивана Ветлугина. Но надо походить и попросить. И ходили, и просили… Лучше других действовала в таких случаях просьба Михаила Ильича.
      Иван Васильевич Пуденко был покладистее. Обычно, выслушав просьбу конструктора и даже не взглянув на чертёж, спокойно говорил: «Добре. Зробим». Но тут другая беда. Начав «робить», Пуденко, случалось, говорил с досадой: «Хай тобы грець!» — и тут уж ничто не могло помочь, даже вмешательство Михаила Ильича. Приходилось конструкторам переделывать деталь. Оставалось неизвестным, мог ли справиться с поставленной задачей другой Иван, так как по какому-то неписаному закону мастера в дела друг друга никогда не вмешивались.
      Сборка опытных образцов шла медленно, с остановками. Приходилось не только уточнять, но и существенно изменять чертежи многих деталей и даже узлов. А значит, изготовление их в цехах затягивалось. Михаил Ильич относился к этому спокойно — нормальный рабочий процесс. Сроки были жёсткие, но для главного конструктора была важнее простота и технологичность конструкции, чтобы любую деталь в механическом цехе легко могли изготовить, чтобы удобно было собрать и разобрать каждый узел машины. Вместе с тем, он всячески поощрял разработку различных блокировок, вроде предотвращения возможности одновременного включения двух передач, грозившей серьёзной поломкой коробки передач. Как-то один из конструкторов в общем-то довольно удачно сострил, назвав такие блокировки «расчетом на дурака». Михаил Ильич, сам любивший шутку, на этот раз не оценил её.
      — Дурак тот, — довольно резко возразил он острослову, — кто не понимает, что во время войны придётся ускоренно готовить механиков-водителей. Танк, которым могут управлять только асы, да ещё при соблюдении кучи инструкций, никому не нужен. Кроме того, даже такой храбрый человек, как вы, в бою может растеряться. Вы это допускаете?
      Конструктор смущённо теребил рыжую шевелюру.
      — Допускаю, Михаил Ильич.
      — На этот случай и нужна блокировка. Согласны?
      — Согласен, Михаил Ильич.
      — Ну вот и договорились.
      А Кошкин, неожиданно улыбнувшись каким-то воспоминаниям, тут же добродушно сказал:
      — А я, признаюсь, было — терялся в бою. Под Царицыном у моего «максима» ленту заело, а я жму на гашетку, прилип к пулемёту и — баста. Второй номер еле оттащил…
 
      На завод приезжали высокие гости — руководители республики и области. А весной из Москвы приехал сами нарком К.Е. Ворошилов.
      По заведённому порядку гостей сначала знакомили с главным корпусом, где шла серийная сборка лёгких и быстрых колёсно-гусеничных танков БТ-7 и БТ-7М, откуда, сверкая новыми гусеницами, уходили готовые машины в испытательный пробег; и только потом вели в тесный и полутёмный опытный цех, где рядом стояли два пока ещё почти никому не известных и совсем незнаменитых танка — А-20 и Т-32. После того как на машины поставили башни и пушки, стала заметнее разница между ними — Т-32 с семидесятишестимиллиметровым орудием выглядел намного внушительнее, чем А-20 с сорокапятимиллиметровой пушкой.
      Докладывая о новых танках, главный конструктор обычно не пытался их сравнивать, предоставляя это слушателям. Но нарком, помнивший, очевидно, высказывания Кошкина на Главном военном совете, не без лукавинки спросил:
      — А какому из этих танков вы лично отдаёте предпочтение?
      — Мне дороги обе эти машины, — спокойно ответил Михаил Ильич. — Каждую из них мы стараемся сделать как можно лучше. Оба танка — А-20 и Т-32 — будут в срок готовы к испытаниям. А там, как говорят спортсмены, пусть победит сильнейший.

      1 сентября 1939 года гитлеровские танковые дивизии двинулись на Польшу. Подспудно уже клокотавшее пламя второй мировой войны первым огненным языком вырвалось наружу.
      По дорогам Польши на восток двигались в основном танки Т-II — лёгкие машины с противопульной бронёй и слабым вооружением — с двумя пулемётами или с пушкой калибром двадцать миллиметров и пулемётом. Немало было и танков Т-I, сделанных на основе закупленных в своё время в Англии танкеток «карден ллойд». С парусиновыми макетами танков Т-I немецкие генералы — ещё с оглядкой на версальский договор, запрещавший Германии строить и иметь танки, — проводили репетиции будущего «решительного танкового наступления». Генерал Хайнц Гудериан в одной из своих статей сетовал на то, что школьники протыкают макеты карандашами, чтобы заглянуть внутрь. Может быть, это и послужило причиной получившего печальную известность кровавого недоразумения, когда польская кавалерия в первые дни войны с саблями наголо атаковала немецкие танки, понеся огромные потери. Броня гитлеровских ма шин оказалась уже не фанерной, а настоящей, крупповской…
      Взяв всего через три недели Варшаву, упоённые небывалым успехом гитлеровцы стремительно двинулись к границам СССР. Уже за Бугом, в Бресте, танковый корпус Гудериана встретился с танковой бригадой Семёна Кривошеина, участвовавшей в освободительном походе Красной Армии в Западную Украину и в Западную Белоруссию. В бригаде были танки Т-26, имевшие примерно такую же, как у Т-II, противопульную броню, но значительно превосходившие их вооружением — пушка калибром сорок пять миллиметров и пулемёт ДТ.
      Комбриг Семён Кривошеин смело ввёл свои танки в город, уже занятый немецкими войсками. Он двинул один батальон к вокзалу, другой — к Бугу, третий — в центр города, где размещался штаб Гудериана.
      Кривошеин был испытанный вояка, ещё юношей сражался в Первой Конной армии под Воронежем и Касторной, в украинских степях и под Перекопом. Потом окончил академию, стал танкистом и — так уж получилось — с батальоном Т-26, погруженных на пароход, проделал тернистый путь от Феодосии до испанского портового города Картахена, где ночью высадился на берег. Испанские республиканцы знали его как полковника Сенья. Невысокий, всегда подтянутый полковник Сенья, в любой обстановке сохранявший невозмутимость и склонность к подтруниванию и добродушной иронии, быстро освоился под знойным небом Испании.
      В Бресте, подогнав свой танк к немецкому штабу, Кривошеин, как был в танковом шлеме и запылённом кожаном пальто, поднялся на второй этаж и, строго взглянув на застывшего в недоумении адъютанта, вошёл в кабинет Гудериана. Вот что пишет об этом Гудериан в своих «Воспоминаниях солдата»: «В день передачи Бреста русским в город прибыл Кривошеин, танкист, владевший французским языком. Поэтому я смог лично с ним объясниться. Все вопросы… были удовлетворительно для обеих сторон разрешены».
      Разрешены они были так, что Гудериану со своими танками пришлось убраться из этого белорусского города на другой берег Западного Буга, о чём он горько сожалел. Но о советских танках в воспоминаниях ни слова. А ведь Гудериан был не обычный генерал, а своего рода «отец» гитлеровских танковых войск, их генерал-инспектор. Выходит, превосходство советских машин его не обеспокоило?
      Дело в том, что ещё в 1937 году на Куммерсдорфском полигоне под Берлином при непосредственном участии Гудериана были закончены испытания новых немецких танков — среднего Т-III и тяжёлого Т-IV. Батальон этих новейших машин уже действовал в Польше, проходя боевую проверку в одной из дивизий. Они вполне удовлетворяли и генерала, и фюрера.
      …В Куммерсдорфе заканчивались испытания. Низкое хмурое небо сочилось дождём. На бетонированной площадке, окружённой подстриженными липками, — два чёрных, с виду почти одинаковых танка. Вокруг них — оживлённая группа офицеров и генералов. В центре, впереди всех, — Гитлер. Гудериан докладывает ему о новых танках.
      Ведущее их качество — высокая скорость. У Т-III она достигает пятидесяти пяти километров в час! Броня, толщиной до тридцати миллиметров, защищает экипаж от ружейно-пулемётного огня и осколков снарядов. Вооружение — скорострельная автоматическая пушка калибром тридцать семь миллиметров и два пулемёта. У танка Т-IV — пушка калибром семьдесят пять миллиметров.
      — Эти танки не предназначаются для поддержки пехоты, — докладывал Гудериан. — Они должны действовать самостоятельно в составе крупных танковых соединений при поддержке авиации и воздушно-десантных войск. Моторизованная пехота будет сопровождать танки и закреплять успех их прорыва. Комбинированным ударом они смогут парализовать противника, рассечь его на отдельные группы и изолировать. Танковые клинья будут неудержимо двигаться вперёд, а следующая за ними пехота должна завершать окружение и уничтожение деморализованного противника.
      — У вас будет для этого достаточное количество танков, генерал, — сказал довольный Гитлер.
      Всего четыре года назад, едва придя к власти, новый рейхсканцлер посетил Куммерсдорфский полигон, где тот же Гудериан, сухощавый и невзрачный, напоминавший встрёпанного, задиристого воробья, но чрезвычайно деятельный и подвижный, продемонстрировал ему действия подразделений мотомеханизированных войск. Тогда это были лишь мотоциклетный взвод, мелкие подразделения лёгких и тяжёлых бронемашин и взвод танков Т-I. Гитлер пришёл в восторг от увиденного и воскликнул: «Вот это мне и нужно!» В книге почётных посетителей Куммерсдорфского полигона вслед за последней записью, которую сделал, как оказалось, не кто иной, как рейхсканцлер Бисмарк, польщённый Гитлер размашисто написал: «Германия будет иметь лучшие в мире танки!»
      Отдав авиацию на попечение рейхсминистра Геринга, он лично занялся созданием и оснащением танковых дивизий, вполне разделяя взгляды на танки как на решающее средство достижения победы в «молниеносной» войне.
      Оба новых танка — Т-III и Т-IV — имели сравнительно узкие гусеницы и плохое их сцепление с грунтом — значит, плохую проходимость в условиях распутицы и зимы. Но это соответствовало так называемой «магистральной тактике» вермахта — действиям вдоль основных дорог. Да и воевать зимой гитлеровцы не собирались. Всё, в том числе и проектирование танков, велось в расчёте на блицкриг — молниеносную войну.
      Такая молниеносная кампания удалась им в Польше даже с танками Т-I и Т-II. А в запасе были Т-III и Т-IV. Вот почему Гудериан с балкона двухэтажного дома, в котором размещался его штаб в Бресте, спокойно смотрел на проходившие по улице советские Т-26. Генерал-инспектор гитлеровских танковых войск считал, что у него нет оснований для беспокойства.
 
      Как раз в тот день, когда гитлеровские танковые дивизии подходили к Варшаве, на одном из полигонов под Москвой состоялся показ правительству новых образцов бронетанковой техники.
      На обширной лесной поляне, примыкавшей к берегу Москвы-реки, — свежеотрытые препятствия: рвы, эскарпы, контрэскарпы. У самого берега — крутой, поросший кустарником холм со спуском к реке. Недалеко от берега — стройная вышка со смотровой площадкой и крышей из свежеоструганных досок.
      На позиции у дальней опушки леса в линию стоят готовые к преодолению препятствий танки. На правом фланге — массивный КВ, новый тяжёлый танк, спроектированный в Ленинграде под руководством Жозефа Котина и Николая Духова. Рядом — его предшественник, двухбашенный тяжёлый танк СМК (Сергей Миронович Киров). Потом идут танки Кошкина — внешне похожие колёсно-гусеничный А-20 и гусеничный Т-32. Они заметно ниже и выделяются своей красивой, обтекаемой формой с острыми углами наклона брони. На левом фланге — кажущиеся в этом ряду малютками модернизированные танки Т-26 и БТ-7. Они не очень отличаются от тех, которые составляют пока основу автобронетанковых войск Красной Армии и в эти дни совершили освободительный поход в Западную Украину и Западную Белоруссию.
      Первым по специальной трассе для тяжёлых танков двинулся СМК. Своими двумя башнями он напоминал крейсер. В передней, приплюснутой, башне — сорокапятимиллиметровая пушка, в следующей, более высокой, — длинноствольное орудие калибра семьдесять шесть миллиметров. Кроме того, на танке несколько пулемётов. Силовая установка — бензиновый двигатель М-17 мощностью пятьсот лошадиных сил.
      Вслед за ним последовал КВ — первый советский однобашенный тяжёлый танк. Вооружение — длинноствольная пушка калибром семьдесят шесть миллиметров и три пулемёта ДТ. При меньшей массе, чем у СМК, КВ имел броню толщиной до семидесяти пяти миллиметров, непробиваемую даже снарядами семидесятишестимиллиметрового орудия. Усилить броневую защиту позволила лучшая компоновка агрегатов, а главное — отказ от второй башни. Двигатель — новый отечественный дизель В-2. У КВ — индивидуальная торсионная подвеска, ещё неизвестная в мировом танкостроении. Мощный КВ, преодолев все препятствия, на трассе, вызвал аплодисменты на трибуне, где находились нарком обороны и другие члены правительства.
      Однако настоящий триумф выпал на долю танка Т-32. Красивая машина быстро прошла дистанцию и неожиданно начала взбираться на прибрежный крутой холм. Нарком забеспокоился: куда это водитель полез — разве можно взобраться на такую кручу, танк опрокинется! Но машина упорно шла вверх. Последнее усилие — и Т-32 на вершине. Все зааплодировали.
      А водитель направил машину на высокую сосну у берега и ударил по ней. Сосна сломалась и упала на танк. Машина потащила её как муравей соломинку! Потом Т-32 спустился к реке и двинулся вброд, к другому берегу. Течение снесло с него дерево, и оно поплыло по воде, а танк без остановки форсировал реку. Затем машина развернулась, снова пересекла реку и, взревев двигателем, как огромное зелёное животное, с лужами воды на подкрыльях, вылезла на крутой берег. На трибуне от восторга подбрасывали вверх фуражки. За рычагами машины сидел с ног до головы мокрый, но улыбающийся счастливой улыбкой Володя Усов.
      Демонстрация высоких качеств новых советских танков показала, что наступил новый этап в развитии советского танкостроения — этап создания оригинальных отечественных конструкций, превосходящих лучшие мировые образцы. Танки Т-32 и КВ не имели даже отдалённых прототипов за рубежом. Но это были лишь опытные образцы. Им предстояло ещё пройти тернистый путь до серийного боевого танка.
 
      К танку Т-32, у которого стоял Кошкин, подошёл комкор Салов — плотный, крепкий, в чёрном ладном, комбинезоне и танковом шлеме.
      — Ну-ка, посмотрю я на твоё незаконное чудо, — сказал он, здороваясь с Кошкиным.
      Поставив ногу на каток, комкор ловко, по-кавалерийски, хотя и несколько тяжеловато, поднялся на подкрылок, потом опустился в башенный люк. Михаил Ильич тоже поднялся на танк.
      Салов, не задавая вопросов, бегло осмотрел боевое отделение, с трудом протиснулся в люк наружу.
      — Фу, тесно! Придётся тебе, Михаил Ильич, люк переделывать.
      — Таких толстых танкистов у нас нет, — в тон ему, полушутя, сказал Кошкин. — Для тебя одного танк делать не буду.
      — Ну-ну, смотри, я заказчик. Не возьму твою машину.
      — А с чем воевать будешь?
      — Дай мне несколько тысяч БТ, и я всю Европу пройду… А вот нужен ли твой крейсер — не уверен. Ведь металла тут больше, чем в двух Т-26.
      — На три хватит, командир. Но только Испанию забывать не надо.
      — Ну-ну, не ершись, — примирительно сказал Салов. — Я в Испании был, а ты не был. Не будем спорить. Проведём сравнительные испытания на полигоне, и всё станет на свои места.
      Спрыгнув с танка, Салов пошёл к трибуне. Вскоре после этого разговора к Кошкину подошёл заместитель наркома.
      — Ну, что не весел, Михаил Ильич? — спросил он. — О чём думаешь?
      — Думаю, как бы нам на Т-32 новую длинноствольную пушку поставить. Да и броню надо усилить. Тридцать два миллиметра — мало.
      — Салов говорит…
      — Салов — не купец, а мы — не приказчики. Машину делаем для Красной Армии, а не для Салова, — сухо и недовольно сказал Михаил Ильич.

      Майору Сурину нравился городок испытателей. Недалеко от столицы, а попадаешь как бы в другой мир. На опушке дремучего леса — несколько неприметных с виду строений, обнесённых высоким забором. В лесу — кольцо испытательной трассы, по которому движутся, рыча и дымя на ухабах и выбоинах, невиданные «звери». Рядом, в окружении могучих сосен и елей, — просторная поляна артбронеполигона. Молча кивают вершинами высокие сосны, наблюдая, как танковые пушки изрыгают пламя, а от массивных стальных мишеней летят снопы искр.
      На территории, окружённой высоким забором, — всё, что необходимо для жизни и воинской службы: казарма, здание штаба, парк, длинная цепочка приземистых складов; имеются электростанция и водонапорная башня, баня и почта, даже клуб и стадион. Вокруг служебного корпуса разбит фруктовый сад, дороги и тротуары обсажены молодыми липками.
      Сурин охотно приезжал сюда из своей столичной «канцелярии» по служебным делам, обычно на целый день. А когда начались сравнительные испытания танков А-20 и Т-32, совсем перебрался на полигон. Обосновался в гостинице, напоминавшей избушку лесника. В огромный многоэтажный и многооконный дом на набережной Москвы-реки наезжал по необходимости: для доклада о ходе испытаний комкору Салову.
      Каждое утро Сурин шёл в парк, где в боксах стояла рядом А-20 и Т-32. Теперь у них новые хозяева — испытатели, судьи строгие и дотошные.
      Испытателям дела нет до волнений конструкторов, для них не важно, что думают о новых танках в весьма солидных служебных кабинетах. Их забота — выявить, как танк преодолевает препятствия и ведёт огонь, надёжна ли его броня, достаточны ли у него скорость и манёвренность, насколько долговечны его узлы и агрегаты, удобен ли он в управлении и, наконец, придётся ли он по душе танкистам в бою. Этим они и занимаются, не жалея сил, и со знанием дела.
      Механиком-водителем на Т-32 — старшина Трушкин, спокойный молчаливый парень со скуластым, калмыцкого типа лицом и крепкими, жилистыми руками. Шершавые, со следами застарелых ссадин, эти руки удивительно мягко и в то же время с большой силой ложатся на рычаги машины. Тяжёлые и цепкие, когда Трушкин орудует ломом или кувалдой, они становятся совсем другими, когда он регулирует зазоры в механизмах двигателя или трансмиссии. Тогда пальцы кажутся ловкими как у хирурга.
      Механик-водитель А-20 Ломов — моложе и не столь опытен. Он тянется за Трушкиным, старается казаться таким же степенным и невозмутимым, но в танке явно нервничает, даже взмокает весь от пота.
      Кроме механиков-водителей на машинах работает техник-контролёр старшина Коровников.
      При первой встрече с Коровниковым на полигоне майор Сурин дружески с ним обнялся, хотя недолюбливал мужские объятия, не говоря уж о поцелуях. Но тут — особенное дело. Под Брунете Коровников был механиком-водителем в его экипаже. Само по себе это ещё мало что значило. Но, во-первых, Кузьма был отличный, опытный механик-водитель. А во-вторых, когда Сурин там, под Брунете, спрыгнул с охваченного пламенем танка, он неожиданно провалился во мрак: сначала в глазах поплыли какие-то багровые пятна, а потом наступила полная темнота и промелькнула вялая, угасающая мысль: «Это конец…» А когда открыл глаза, то увидел яркое синее небо и склонившееся над ним спокойно-суровое лицо механика-водителя. И снова проваливаясь во мрак, теперь уже успокоенно подумал: «Значит, не конец…» Точнее, мысль была пространнее, что-то вроде: «Если Кузьма здесь, со мной, всё будет в порядке». Он считал Коровникова очень надёжным человеком.
      Конечно, в том, что Кузьма Коровников оттащил его тогда от горящего танка в безопасное место, а потом доставил в госпиталь, не было ничего особенного. Так, безусловно, должен был поступить каждый, но такое не забывается и очень сближает даже совсем разных людей. Друзьями они не были, но орден на груди Коровникова — за спасение жизни командира, то есть его, Сурина, и это связывало его с Кузьмой. В свои прежние приезды к испытателям Сурин иногда бывал у Коровникова дома, знал его жену Люсю и пятилетних близнецов — Альберта и Эдуарда, которых называл принцами. То, что Кузьма Коровников вошёл в группу испытателей танков А-20 и Т-32, обрадовало Сурина всё по той же причине — умелым, знающим и надёжным человеком был бывший механик-водитель экипажа его танка.
      Возглавлял группу испытателей ведущий инженер (здесь его называли «ответственный исполнитель») капитан Хмельницкий — высокий бритоголовый человек. С Суриным он держался сухо-официально, как-то сказал: «Вы сделали своё дело, не мешайте нам делать своё» — и ревниво следил за тем, чтобы «представитель центра» не вмешивался в ход испытаний.
      В первые дни провели, так называемые, специальные испытания. Сначала в лаборатории бокса взвесили танки на огромных весах-платформе. Т-32 сразу же вырвался вперёд: масса почти та же, а броня в полтора раза толще. Потом, поочерёдно наезжая катками на лагометр, определили распределение нагрузки по опорным каткам. Неожиданностей не было: у Т-32 на два катка больше, а поэтому и нагрузка на каждый из них меньше. По булыжному шоссе сделали заезды для определения максимальной скорости. На Т-32 Трушкин «выжал» ровно пятьдесят пять километров в час. У А-20 на гусеницах скорость оказалась ниже, но на колёсах перевалила за семьдесят. Зато выявилось нечто неожиданное: средняя скорость движения у обеих машин по шоссе — практически одинакова. Определили время разгона до наибольшей скорости и расход топлива — показатели одинаковые. На невысоком холме обе машины дружно преодолели крутой подъём и благополучно прошли по склону с опасным бортовым креном.
      — Интересно получается, — сказал Сурин. — Машины разные, а показатели одинаковые. Комиссия будет удивлена и разочарована.
      — Вывод преждевременный, — сухо ответил Хмельницкий. — Посмотрим, товарищ майор, что покажут ходовые испытания.
      Начались ходовые испытания. Ранним утром, когда кое-где в низинах ещё плавал холодный туман, машины покинули парк. Первым шёл Т-32, в котором, высунувшись по пояс из командирского люка, стоял сам Хмельницкий. Сурин устроился на месте заряжающего в А-20 рядом с Коровниковым.
      Дорога через небольшое поле привела к речке, на которой не было даже намёка на мост, Машины, не останавливаясь, натужно ревя двигателями, с трудом преодолели брод и вылезли на развороченный и довольно крутой берег. Нечего было и думать, что А-20 смог бы пройти здесь на колёсах,
      После ручья, видимо, и началась испытательная трасса — танки углубились в лес и пошли по таким ухаба и колдобинам, которые раньше Сурину просто не доводилось видеть. Они следовали друг за другом без промежутков. Машина спускалась вниз, взбиралась на гребень и снова скатывалась в яму. Сквозь рёв двигателей Сурин, содрогаясь, слышал глухие удары балансиров в ограничители. Эти удары молотом отдавались в голове. Чтобы ненароком не прикусить язык, приходилось крепко сжимать челюсти. Заметив его состояние, Кузьма крикнул:
      — Держитесь крепче, товарищ майор. Скоро трасса начнётся!
      «Так она ещё не начиналась!»
      И действительно, вскоре после какого-то развороченного оврага дорога стала ещё хуже. Ухабы и колдобины остались, но к ним прибавились искусственные сооружения: стенка из поваленных деревьев, возвышение, укреплённое камнями, с которого танк сползал, ударяясь носом. Прямо на пути машин торчали пни, скрежетавшие по днищу, то и дело попадались глубокие овраги, преодолеваемые натужно, из последних сил. Но вот впереди посветлело, деревья как бы расступились, и Сурин с радостью увидел низкие кирпичные строения парка. Значит, по этим лесным буеракам они сделали кольцо.
      — Сколько километров? — спросил Сурин.
      — Пять, — улыбаясь, ответил Коровников.
      «Только пять! Выходит, в день надо делать не меньше двух десятков таких кругов…»
      Подошёл Хмельницкий, внимательно осмотрел ходовую часть.
      — Ну и трасса, — сказал ему Сурин. — Боюсь, поломаем машины.
      — Безусловно поломаем, — спокойно ответил капитан. — Для того и испытываем.
      — Думаю, что задача испытаний всё-таки не в этом, — осторожно заметил Сурин. — Нам надо сравнить машины. А поломанные — все они одинаковы.
      — Поломаем их здесь, — капитан кивнул на трассу, — не будут ломаться в войсках. А сравнивать да выбирать — не наше дело. Мы не на толкучем рынке.
      — Но выбрать всё же придётся. Из двух — одну, — напомнил Сурин.
      — Это дело комиссии. Наше дело — сказать, на что каждая из них способна. Что может делать, а чего не может. И точка.
      Капитан многозначительно посмотрел на Сурина и, круто повернувшись, пошёл к первому танку.
      Майор молча пожал плечами. Непростой мужик этот Хмельницкий. Уверен, очевидно, что знает всё, что необходимо знать, а чего не знает — пустяки, не стоящие внимания. Убедить такого в чём-то, в чём он сам не убеждён, трудно, переубедить — невозможно. Ну что ж, вероятно, таким и должен быть настоящий бывалый испытатель.
      …Ко всему привыкает человек. Примерно на десятом круге Сурин притерпелся, приспособился. Машины выдерживали, шли вперёд. Трасса уже не казалась такой ужасной. Он стал даже кое-что замечать по сторонам: могучие ели, возносившие к небу острые вершины, берёзы в золотых шапках увядающей листвы, зелёные, ещё не поблекшие полянки, удивительно светлые в золотых лучах неяркого солнца. Когда проезжали мимо одной, ахнул: на полянке щипал траву лосёнок. Рядом за кустом виднелась настороженно приподнятая рогатая голова лосихи.
      — Во какие здесь звери! — восхищённо крикнул Кузьма. — Даже танков не боятся. Эх, ружьё бы…
      Хмельницкий тоже, кажется, заметил лосей. Повернув голову, он смотрел в ту же сторону. Танки продолжали движение по трассе…
 
      В маленькой комнатке на столе, еле втиснутом между кроватью и диваном, — неизбежная бутылка с зелёной наклейкой и тарелки с солёными огурцами, селёдкой и варёной колбасой. Сурин, не переносивший водку, скучновато поглядывал на угощение. Но Кузьма уже наполнял гранёные стаканы.
      «Бессмертный Иван Андреевич, бессмертна твоя «Демьянова уха». Ибо кому только не довелось на гостеприимной Руси побывать в положении бедного Фоки», — с грустью подумал Сурин.
      …Назвать сыновей Кузьмы Коровникова Альбертом и Эдуардом — это, конечно, Люськина работа. Звучит — Алик, Эдик! Не какой-то там Кузя или Ваня… В документах похуже — Альберт Коровников, Эдуард Кузьмич Коровников. Гм!
      Но ребята у Кузьмы хорошие — оба крепкие, серьёзные, оба конопатые и белобрысые, оба с оттопыренными ушами — прелесть. Глаз не сводят с майорских петлиц и ордена Красного Знамени на груди гостя (у отца — Красная Звезда).
      Люся, раскрасневшаяся и даже, кажется, похорошевшая, сияет гордостью за своих принцев. А Кузьма, как и ожидал Сурин, выпив, заговорил о том, о чём говорить было не время и не к месту.
      — Не понятно, товарищ майор, кому нужды эти испытания? — решительно заявил Кузьма. — Чего сравнивать? Каждому и так ясно, что Т-32 — это… это орёл! А-20 — курица… И чего тут выбирать? Может, вы объясните, в чём тут дело, потому что болтают разное…
      — Всё не так просто, Кузьма, но сейчас не хотелось бы об этом говорить.
      — Может, очень дорого стоит этот Т-32 или производство невозможно?
      — О чём ты говоришь, Кузьма? Когда речь идёт об обороне страны, ничего невозможного нет и быть не может. Вопрос лишь в том, к какому сроку и сколько. Просто не нашего ума это дело. Понял?
      Широкое лицо Коровникова побагровело, он стукнул по столу кулаком.
      — Нет, не понял, товарищ майор. Ни Дмитрия Павловича, ни вас не понимаю. Хвататься надо за эту машину обеими руками. Это же танк, каких у нас сроду не было, да и ни у кого в мире нет. Мы обгоним и Европу, и Америку, как пить дать… Если б такой танк был у нас в Испании, представляете? От Франко мокрого места не осталось бы. Мы его, подлеца, в гроб загнали бы и гвозди заколотили!
      …Вот так всегда. Просто беда! Горазд русский человек порассуждать о том, что вне его компетенции. Особенно после рюмки водки… Неужели не ясно, что все эти разглагольствования — пустое колебание воздуха?
      — Ты лучше, Кузьма, скажи, когда думаешь сдавать экзамены на воентехника? Время не ждёт.
      — Никакого желания нет, товарищ майор.
      — О желаниях в уставе ничего не говорится. Только об обязанностях, и о долге. По опыту работы да и по знаниям ты давно техник. Сдашь экстерном, получишь звание. Если трусишь, дрожат поджилки, могу позвонить начальнику училища.
      — Трусостью не страдаю, товарищ майор. Но мне и в старшинах неплохо. Всегда при машинах. По душе мне это. А техник — шишка на ровном месте.
      — О будущем надо думать. Подрастут твои принцы и пристыдят: «Что же ты, отец, дальше старшины не пошёл!»
      — Не всем же быть большими начальниками. А пацанам скажу: «Попробуйте сами, может, у вас лучше получится».
      «Вот и обиделся Кузьма Коровников, а зря, — размышлял майор Сурин, возвращаясь в свою лесную гостиницу. — Даже младший воентехник — уже средний комсостав. А главное — открыта если не дорога, то тропинка вперёд и выше. Есть резон шевелить мозгами. Это лучше, чем ломать голову над чужими проблемами.
      …Но что-то Кузьма сказал интересное. Ах да — о курице и орле! Неплохое сравнение. Не сочинить ли ему на эту тему басню в духе мудрейшего Ивана Андреевича Крылова? Начать можно примерно так:
 
Орёл иль курица нужней?
Вопрос не прост.
Заспорило зверьё лесное…
 
      Спор накалил звериные страсти. Лиса, конечно, за курочку — мягка, нежна, приятна на вкус. Волк к курятине равнодушен, но и орёл ему не по душе — когти слишком остры и клюв велик. Заяц глуп, но сообразил, что лучше принять сторону волка. А вот кабан из чувства противоречия высказался за орла. Упрямого кабана поддержал учёный барсук. На барсука набросился подлец-шакал. Словом, шум, гам, безобразие. Дело дошло до самого медведя.
 
Медведь позвал осла-секретаря.
Вот, говорит, морока,
Ты отпиши зверью, что споры эти — зря,
Поскольку лучшая из птиц — сорока.
 
      Концовочку нужно только придумать поударнее».
      И вдруг столь приятный поэтический подъём покинул Сурина. Майору стало скучно. «Ну напишешь ты басню, а что это изменит? — сказал он себе с иронией. — Пушкин, между прочим, царю прямо сказал, что четырнадцатого декабря был бы на Сенатской площади вместе с друзьями. Не побоялся сунуть свою голову прямо в пасть тигру. И тигр не сжал челюсти, предпочёл сделать вид, что тронут такой прямотой и откровенностью…»
      Поймав себя на сравнении с Пушкиным, Сурин на какое-то мгновение опять развеселился, а потом с грустью подумал: «Салов, конечно, челюсти сомкнёт. Не то воспитание, не то время… Но и в пасти у него — не голова непокорного, а разве что палец…»
 
      Доклады Салову о ходе испытаний всё больше тяготили майора. Внешне всё выглядело нормально: он сообщал, сколько километров прошёл каждый танк с начала испытаний, какие случились поломки и неисправности и на каком километре пробега. Приводил данные о средних скоростях движения и расходах топлива. Салов слушал молча, вопросов обычно не задавал; изредка интересуясь причинами той или иной поломки, вполне удовлетворялся ответами вроде «конструктивный дефект» или «причина выясняется». Но, выходя из служебного кабинета после доклада, Сурин чувствовал себя так, словно у него разболелись зубы — полнейший дискомфорт, тоска зелёная. Происходило это, несомненно, оттого, что он докладывал Салову не то, что ему хотелось бы доложить. А хотелось ему с некоторых пор доложить следующее:
      «Товарищ комкор, проводить сравнительные испытания А-20 и Т-32 бессмысленно. Это машины совершенно разного класса. Сравнивать их — всё равно что уподоблять курицу орлу. Конечно, птицы, но совсем разного полёта. И сколько ни гоняй их по кругу, курица останется курицей, а орёл — орлом».
      Как-то, возвращаясь на полигон в вагоне пригородного поезда, майор всерьёз задумался: что же в конце концов мешает ему открыто высказать своё мнение Салову? Опасение неблагоприятных для себя последствий? Но так ли это? Ему, Сурину, в сущности, терять нечего, кроме канцелярского стула, которым он не дорожит. Страх? Но дрожью в коленках перед начальством он не страдает. Чего нет, того нет. И тем не менее избегает прямо сказать комкору неприятную для того правду: А-20 — всего лишь лёгкий танк типа БТ, а Т-32 — принципиально новая машина, которой принадлежит будущее. И вставлять ей палки в колёса (пардон, в гусеницы!) глупо и даже подло, чёрт побери!
      Сурин невесело усмехнулся, представив себе возможную реакцию комкора. Скорее всего, тот решит, что бедный Иван ошалел, свихнулся. Скомандует: «Кругом марш!» И баста. И всё пойдёт, как и шло, только без него, Сурина. Он убудет, скорее всего в Забайкалье, любоваться даурскими сопками и падями. Глупо. Более того — смешно. Кто-то скажет: «Пострадал за правду…»
      А может быть, дело не в страхе, а в сознании бессилия, рабском сознании, что ты — человек маленький и ничего изменить не в состоянии? Психология червяка, рождённого ползать? Доктор Чехов советовал в таких случаях по капле выдавливать из себя раба. Может быть, и вам, товарищ Сурин, не худо бы заняться этим? Вон ведь Кошкину ничто не помешало выступить вперёд с открытым забралом, вступить в бой, чтобы победить или, может быть, погибнуть… Разве он не понимает, что произойдёт, если Т-32 будет в результате испытаний забракован или, как говорят испытатели, зарублен. Какие только обвинения не обрушатся на его голову… Авантюризм. Прожектёрство. Срыв важнейшего правительственного задания. И кто захочет выслушать, принять во внимание его аргументы? В отличие от победителей, побеждённых судят судом скорым и суровым…
      Исключена ли возможность провала Т-32? Конечно, нет. Хвалят и даже восхищаются Т-32 в основном рядовые испытатели — механики-водители, техники. А инженеры и те, кто над ними, вместо того, чтобы оценить конструкцию, предпочитают помалкивать или высказываться неопределённо: мол, поживём — увидим. А то и с умным видом говорят, что это — не технический вопрос или, во всяком случае, не только технический вопрос. Для таких людей ясно, что Салов позиции своей не изменил и вряд ли изменит…
      Неужели всё-таки предпочтение будет отдано А-20? — думал майор Сурин, машинально вглядываясь в бегущие за окном вагона печальные осенние поля и перелески. — Это типичный нонсенс. А для Кошкина — катастрофа. С самыми тяжёлыми последствиями. Нет, этого допустить нельзя!
      «А что ты можешь сделать?» — появлялась и копошилась где-то заскорузлая мыслишка. И высвечивался тусклый ответ-вздох: «Ничего!»
      «Только не говори, Ванька, что это тебе не по силам, — сердился на себя Сурин, нервничая и хмурясь. — Знаю я тебя, сукин ты сын, бездельник! Расхныкался, понимаешь, а надо просто пошевелить мозгами и что-то придумать».
      Вообще-то худшее, вероятно, можно предотвратить. Получилось же с ГВС, и неплохо получилось! Теперь задача проще. В крайнем случае — устроить ничью. Отсрочка решения — тоже решение. Устранить недостатки, выяснить то-то и то-то. Дополнительные испытания. На это обычно бюрократы клюют охотно. В бюрократическом кодексе оторочка — худший вид отказа. Но в данной ситуации на это можно пойти, это, на самый крайний случай, — выход…
      «Не басни надо сочинять, а действовать, пока не поздно, рифмоплёт ты несчастный, — сурово упрекнул себя Сурин. — Забыл? «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Ясно? И не смей уходить в кусты, не смей забывать о долге и совести, прохвост ты этакий!»
      Сурину и раньше случалось говорить себе по разным поводам неприятности, делать выговоры, которые от других он вряд ли бы стал выслушивать. Но до такой резкой самокритики, до такого, можно сказать, самоедства и таких оскорбительных личных выпадов он ещё не доходил ни разу.

      Главный конструктор внимательно, от корки до корки, прочитал довольно объёмистый отчёт о сравнительных испытаниях танков А-20 и Т-32. В выводах комиссия отметила, что оба танка выполнены хорошо, а по своей надёжности и прочности выше всех опытных образцов, ранее выпущенных. «Да уж как-нибудь… Хороши же, значит, были эти ранее выпущенные!» Поломок всё-таки много, особенно на А-20, но дело не в этом, надёжность в конце концов будет обеспечена. А вот о главном — какой же танк, А-20 или Т-32, принять на вооружение — об этом в отчёте ни слова, и, конечно, не случайно. В поступившем с отчётом заключении, подписанном Садовым, заводу предлагалось устранить «выявленные конструктивные недостатки» и вновь представить оба образца на полигонные испытания «в полном объёме». Вот так — оба. В полном объёме.
      Кошкин встал в волнении, зашагал по кабинету. Нет, так это оставить нельзя. Неужели до сих пор не ясно, что Т-32 по всем показателям превосходит А-20, что надо сосредоточить наконец все усилия на доработке именно этого образца? Более того — усилить его броню до противоснарядной и установить новую длинноствольную пушку. Он уже поднимал этот вопрос и в наркомате, и перед заказчиком, и вот — ответ. Продолжается волынка, как будто впереди — годы спокойной, мирной работы. А ведь уже началась, идёт вторая мировая война, и теперь не только год или месяц, каждый день и каждый час промедления — преступен!
      Михаил Ильич подошёл к окну. Была уже глубокая ночь, в окнах цехов светились только редкие огоньки, не слышно привычного рабочего гула завода. В КБ тоже тихо — все давно уже разошлись по домам.
      Вернувшись к столу, главный конструктор сел, пододвинул чистый лист бумаги, крупно и чётко написал: «Дорогой товарищ Сталин!» Вторая строчка тоже легла сразу же чёткими крупными буквами: «Вынужден обратиться лично к Вам по вопросу, имеющему наиважнейшее значение для дела обороноспособности СССР».
      Да, это, пожалуй, единственный выход. Теперь надо коротко и чётко изложить аргументы. Колёсно-гусеничный А-20, по существу, несколько улучшенный БТ, броня у него всего двадцать миллиметров. Усилить её невозможно — колёсно-гусеничный движитель не позволяет увеличить вес машины даже на тонну. Этот вариант бесперспективен. А у гусеничного Т-32 броня уже сейчас 32 миллиметра. Её можно и нужно довести до противоснарядной (сорока — сорока пяти миллиметров). И установить новую длинноствольную пушку. Динамика при этом не ухудшится — на танке мощный дизель В-2, который сейчас используется не полностью. Получится танк с мощным огнём, надёжной бронёй и высокой манёвренностью…
      Казалось бы, всё правильно, но Кошкин почувствовал в этой аргументации какую-то слабость. Какая-то непонятная, глубоко скрытая слабость, но она есть! А надо, чтобы всё было предельно ясно и однозначно.
      Михаил Ильич начал думать о том человеке, которому собирался отправить письмо, — о Сталине. Он часто видел его, когда был слушателем Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова. Сталин читал тогда лекции об основах ленинизма. Просто одетый, невысокий, невидный, он говорил негромко, запинаясь перед какими-то трудными для него словами, но слушали его с огромным вниманием. В отличие от других лекторов, Сталин не отвлекался на личные воспоминания, читал сухо, скучновато, но всегда давал чёткие, ясные формулировки, которые легко было записывать.
      Потом Михаил Ильич увидел его много лет спустя, на заседании Главного военного совета. Сталин сидел за отдельным столиком у окна, молча курил трубку, не обращая, казалось, внимания на то, что происходит на заседании.
      А это заседание сразу же приняло крайне неблагоприятный оборот для Михаила Ильича. В коротком докладе он подробно остановился на том, как в проекте танка А-20 выполнены требования заказчика. Об инициативном проекте Т-32 сказал коротко, считая его преимущества очевидными. Когда началось обсуждение, первый же выступающий, комкор Салов, высказал несколько замечаний по проекту А-20, а о Т-32 вообще даже не упомянул. Второй выступил так же, словно о Т-32 не было смысла и говорить — танк задан и должен быть колёсно-гусеничным. И остальные участники заседания рассматривали главным образом вариант колёсно-гусеничного А-20.
      Тогда Михаил Ильич попросил слова вторично. Сказал, что колёсно-гусеничный движитель впервые появился на бронеавтомобилях. Автомобиль обладал плохой проходимостью вне дорог. Снабдить его вспомогательным гусеничным движителем было талантливой находкой изобретателя. На лёгких танках с противопульной бронёй двойной движитель — колёса для шоссе и гусеницы для бездорожья — тоже себя оправдывал. Но вот появилась противотанковая артиллерия, броня стала толще, вес даже лёгкого танка увеличился до двадцати тонн. Теперь машина сможет двигаться по шоссе только в том случае, если у неё все пары колёс будут ведущими. А силовой привод на вое колёса чрезвычайно усложняет трансмиссию, снижает её надёжность. Колёсно-гусеничный движитель, таким образом, на танках как бы отрицает сам себя. Это же простая диалектика — прогрессивное в одних условиях новшество в других, изменившихся условиях, становится тормозом для развития, для движения вперёд. Говоря это, Михаил Ильич заметил, что Сталин поднял голову и посмотрел на него почти с интересом, но потом снова занялся своей трубкой.
      Обсуждение оживилось. Члены совета, встав со своих мест, обступили макеты танков, словно желая получше их рассмотреть. Пояснения по компоновочным чертежам танков спокойно и толково давал Александр Метелин. Но… голосов «за» было мало. Большинство присутствующих ссылались на опыт Халхин-Гола и Киевских манёвров. Колёсно-гусеничные танки показали себя отлично. Проект Т-32, очевидно, всего лишь попытка завода уйти от некоторых производственных трудностей, связанных с двойным движителем…
      — Вы серьёзно считаете, что ваш новый танк может заменить все существующие типы? — спросил один из членов совета.
      — Я не говорю, что наш проект идеален, — спокойно возразил Михаил Ильич. — Но принципиально создание единого основного танка возможно. Для этого по скорости и манёвренности он должен не уступать лёгкому быстроходному танку. Броневая защита — противоснарядная, как у средних и тяжёлых машин. Вооружение — тяжёлого танка. Тогда, ни в чём не уступая каждому из этих типов, новый танк будет превосходить лёгкие — по бронезащите и вооружению, средние — по мощи огня, тяжёлые — по скорости и манёвренности. Его можно будет использовать и как танк прорыва, и для высокоманёвренных действий в глубокой операции… Наличие на вооружении одного только основного массового образца намного облегчило бы и производство, и ремонт, и освоение танка в войсках.
      Аргументация Михаила Ильича произвела впечатление. Неожиданно его поддержал один из военных специалистов, сказав, что существующее деление танков на лёгкие, средние и тяжёлые, действительно, в какой-то мере условно. Одни классифицируют их по весу, другие — по калибру пушек, третьи — по назначению. Но тут же заявил, что идея единого универсального танка вряд ли реальна.
      — А каково мнение техсовета наркомата? — спросил председательствующий.
      Нарком — тот самый, который год назад, напутствуя Кошкина, советовал ему не отрываться «от грешной земли», — встал и доложил решение техсовета: рекомендовать колёсно-гусеничный вариант А-20, поскольку он отвечает ранее утверждённым требованиям и реальным возможностям производства. Вариант, предложенный конструкторами, нуждается в дальнейшей проработке совместно с представителями заказчика и может рассматриваться как задел перспективных проектных разработок на будущее.
      Провал проекта Т-32, казалось, был полностью предрешён. И вдруг молчавший до сих пор Сталин встал и, ни к кому не обращаясь, глядя куда-то в пространство, негромко оказал:
      — А давайте-ка не будем мешать конструкторам. Пусть они сделают предлагаемую ими машину, а мы посмотрим, так ли она хороша, как они говорят о ней.
      Вспомнив сейчас эти слова, Михаил Ильич задумался. «Пусть они сделают предлагаемую ими машину, а мы посмотрим, так ли она хороша…» Сказано предельно чётко и ясно. А машина не сделана. Да, той машины, которую он обещал на совете, ещё нет. Приходится писать о том, какой замечательной она, эта машина, будет. «Получится танк с мощным огнём, надёжной бронёй, и высокой манёвренностью». Получится… Вот в чём слабость его аргументации. Нечто подобное Сталин уже слышал, поверил и сказал: «Пусть они сделают… а мы посмотрим…» Не получается? Не хватает силёнок? Но нытиков и без него, Кошкина, хватает, и пустых обещаний тоже. От него ждут не писем и жалоб, а новый танк. Нужен хороший танк — и это единственный аргумент, который будет принят во внимание.
      Трудности, препятствия, кто-то не помогает, мешает? Кто же? Салов? Кошкин вспомнил бравого представительного комкора… Он невысоко ценил Салова. Конечно, герой Испании, вероятно, храбрый человек и даже хороший тактик… Но качеств большого руководителя, с широким государственным подходом к делу, нет… А так ли это? Мысленно попробовал поставить себя на место противника. Это иногда помогало лучше понять его позицию. Итак, не комкор, а он, Кошкин, отвечает за обеспечение Красной Армии бронетанковой техникой… Приём помог, он сразу же увидел ситуацию в несколько ином свете.
      В армии тысячи лёгких танков Т-26 и БТ, танкисты обучены действовать на них, и действуют неплохо. Кроме того, имеются средние танки Т-28 и тяжёлые Т-35. Есть предложение: несколько улучшить боевые качества БТ, не меняя в принципе ни его конструкцию, ни технологию производства. Тяжёлый танк (действительно плохой конструкции — пять башен, а броня — противопульная) заменить новым КВ. Но некий конструктор на одном из заводов выдвинул идею: сделать принципиально новый танк, по весу средний, но с противоснарядной бронёй и пушкой тяжёлого танка. Предлагает его вместо улучшенного БТ. Получается, что не нужны ни БТ и Т-26, ни Т-28 и Т-35, а может быть, даже и КВ — пушка-то та же, а манёвренность хуже. Утверждает, что это будет основной танк в будущей войне. А что это за танк и на каких заводах его можно изготовить в нужном количестве — неизвестно. А уже разгорелась, полыхает и громыхает вторая мировая война. Думать, что она, как тучка, пройдёт стороной, не приходится.
      Призвать бы к порядку этого прожектёра, да, к несчастью, есть закавыка: на самом высоком уровне разрешено ему сделать этот танк, и он нечто подобное в одном экземпляре для показа уже представил. Испытатели (не все!) говорят, что неплохая получилась машина, да и сам её видел — смотрится хорошо, на показе произвела впечатление. Если усилить броню и поставить новую пушку… Но потом надо переоборудовать заводы… налаживать массовое производство, осваивать новый танк в войсках… На это уйдут годы. Нет, самое правильное — держаться за А-20, пусть синица, но в руках, а этот журавль — пока ещё в небе и неизвестно, когда сядет и что принесёт с собой.
      С другой стороны — появилась противотанковая артиллерия. Лёгкие танки с противопульной бронёй она будет выбивать. Это случилось в Испании. Необходимо, следовательно, усиливать броню танков? Но появятся пушки, которые будут пробивать и эту броню. Где же предел? Пушку сделать намного проще, чем танк. В соревновании брони и снаряда преимущество всегда будет на стороне снаряда. Так что же — танки обречены? Нет, кроме брони у них есть могучее оружие — своя пушка, пулемёт, гусеницы да ещё манёвренность, которой нет у противотанковой артиллерии. Танки будут подавлять противотанковые пушки огнём и гусеницами… Умело маневрируя, даже лёгкий танк всегда справится на поле боя с любой пушкой: ведь она расположена открыто и неподвижна. А раз так, нет смысла увлекаться бронёй! Это слишком накладно! Гораздо правильнее иметь побольше быстроходных танков типа А-20 и обучить танкистов метко вести огонь и умело маневрировать на поле боя.
      Дойдя до этих рассуждений, Михаил Ильич понял: именно так думает Салов и большинство специалистов. Именно этим объясняется то, что путь нового танка так тернист.
      И всё-таки они не правы, и будущее за массовым танком не с противопульной, а с противоснарядной бронёй. За танком типа Т-32, у которого при необходимости можно будет усилить и броню, и вооружение, у которого мощный двигатель и широкие гусеницы, и корпус с острыми углами наклона брони, обеспечивающий максимальную неуязвимость. И он, Кошкин, будет бороться за этот танк до конца… А армада лёгких танков с противопульной бронёй может вообще оказаться непригодной для будущей войны. Что тогда? Этого многие не понимают, но Сталин понимает. Поэтому он и высказался за спорный проект, поэтому и ждёт терпеливо обещанную отличную машину, которая убедит сомневающихся. И не в последнюю очередь его самого… Письмо с жалобами и новыми обещаниями его, мягко говоря, не обрадует.
      Михаил Ильич взял со стола начатое письмо, подошёл к урне и разорвал его в клочки. Словами никого не убедишь. Надо завтра же, не медля ни часа, начать доработку Т-32. И так, как задумано: с новой бронёй, новой пушкой. Несмотря ни на что. Ему это разрешено, и он это сделает, откроет дорогу танку, принципиально новому, которого нет у противника, который опережает время.
      «Как назвать новую машину?» — вдруг пришло ему в голову. Михаил Ильич подошёл к столу, сел, задумался.
      Ленинградцы назвали свой тяжёлый танк в честь Климента Ворошилова — КВ. Может быть, пойти по тому же пути? Тогда он дал бы своему трудному заветному детищу индекс СК — Сергей Киров. Сергей Миронович Киров — вожак ленинградских коммунистов, любимец всей партии, человек кристальной чистоты и честности, сыгравший такую заметную роль и в его личной судьбе… Но те же ленинградцы уже давали его имя двухбашенному тяжёлому танку — СМК. Танк на вооружение не поступил, вытеснен новым — КВ. Нет, давать такие имена — слишком ответственно, в конце концов это всего лишь боевая машина, подвержена в бою любой случайности… Тогда как же окрестить новый танк?
      Первый образец назван А-20. «А» — шифр опытного образца, «20» — толщина брони в миллиметрах. Потом усилили броню до тридцати двух миллиметров, «А» заменили на «Т» (танк), получилось Т-32. В чертежах новый корпус с противоснарядной бронёй (сорок пять миллиметров) назвали Т-33 — решили не расшифровывать толщину брони. Теперь танк будет иметь не только новый корпус, но и новую семидесятишестимиллиметровую длинноствольную пушку. Так, может быть, просто Т-34? Не мудрствуя лукаво и надеясь, что машина сама сможет прославить свою обыкновенную, ничем не примечательную марку?
      Михаил Ильич раскрыл папку с чертежами, достал лист, на котором был изображён общий вид нового танка, и в графе «индекс изделия» красным карандашом решительно поставил: Т-34. Потом подошёл к окну, открыл форточку, жадно вдохнул бодрящий студёный воздух.
      На востоке, за высокими трубами котельной, край тёмного неба слабо светлел: начинался рассвет.

      «На свете счастья нет», — сказал великий поэт. И Александр Метелин был с ним вполне согласен. Доказательства? Он лично никогда, ни по какому поводу счастливым себя не чувствовал — это раз. Никто из его серьёзных друзей, близких и дальних родственников о счастье не говорил и не мечтал — это два. Теоретически он допускал, что человек, особенно юный, незрелый, способен впасть в состояние, которое обычно именуют счастьем, а точнее следовало бы называть эйфорией. Но такое состояние не бывает продолжительным. Более того, оно неминуемо влечёт за собой расплату. Да, да, об этом есть неплохой рассказ у Куприна. Откуда-то с Дальнего Востока возвращается в Петербург счастливый человек. Он охвачен страшным нетерпением, на каждой станции отстукивает телеграммы — еду, еду, еду; в ответ летят телеграммы возлюбленной — жду, жду, жду! Счастье всё растёт, выходит из берегов, человек наверху блаженства. На столичном перроне он первым бросается из вагона и… попадает под колёса. Такой финал — не случайность. Он логичен, он — прямое следствие неосторожности в результате эйфории, охватившей влюблённого.
      Так есть ли смысл стремиться к такому эфемерному, непродолжительному состоянию? Конечно, нет. Метелин и не стремился, и посчитал бы глупцом человека, который грезит о счастье.
      А вот несчастье не столь эфемерно. Чувствовать себя несчастным, и даже очень, Метелицу доводилось не раз. Это состояние порой бывало продолжительным, устойчивым, недаром есть пословица: «Пришла беда, отворяй ворота!» Только Метелин говорил об этом по-другому: «Полоса неудач».
      Правда, Александр твёрдо знал и то, что полоса неудач не бывает вечной. Рано или поздно, а по теории баланса должен появиться уравновешивающий момент в виде более или менее крупной удачи. Она не может не прийти, ибо всё в природе стремится к равновесию. Вот она, эта удача, наклёвывается! Маленький огонёк в конце тоннеля… Терпение, терпение… Есть!
      Такой удачей, положившей конец длительной полосе неприятностей, Метелин посчитал установку на танк новой длинноствольной пушки. Вот теперь наконец конструкция завершена. Вот теперь в их танке гармонично сочетаются огневая мощь, броневая защита и подвижность — три кита, на которых держится эта удивительная боевая машина. Достичь этого непросто, ибо при изменении одного параметра, например, толщины брони, приходится менять всё остальные. И порой получается ситуация, как у кулика в болоте, — нос вытащил, хвост увяз…
      Зато когда достигнута наконец гармония — происходит чудо: всё на месте, всё как надо, всё наилучшим образом. Как в хорошей шахматной партии, когда позиция становится выигрышной, — все фигуры стоят активно, все взаимно защищены и в распоряжении гроссмейстера несколько ходов, один другого сильнее. В проигрышной же позиции всё наоборот — и король открыт, и фигурам некуда ходить, и ферзю мешает собственная же пешка…
      Да, хорошая конструкция всегда гармонична. И только гармоничная конструкция жизнеспособна. Более того, гармоничная конструкция не может не завоевать, обязательно должна завоевать себе право на жизнь!
      …Главный конструктор, очень довольный, посветлев лицом, уже взял цветной карандаш, чтобы чёткой подписью утвердить чертёж. Но вот карандаш его неожиданно замер, а на лицо набежала тень. Грифель ткнулся в дульный срез пушки.
      — Ствол выходит за габариты танка?
      И словно током дёрнуло Метелина. Да, сомнений нет — проекция ствола при положении «вперёд» пересекает переднюю линию корпуса. Это значит, что, преодолевая, например, вертикальную стенку, танк ударит в неё не лбом корпуса, а стволом пушки, который на это не рассчитан. А спускаясь, скажем, в овраг, может упереться своим длинным стволом в землю. Какая уж тут гармония?! Розоватый свет, в котором так приятно виделось будущее, исчез, Метелин ясно увидел тусклые зимние сумерки, свой серый чертёж, скучно белеющий на столе, усталое, буднично озабоченное лицо Михаила Ильича.
      — Это какое-то наваждение, — зло усмехнулся он. — Опять тупик!
      — Ну зачем же так сразу — тупик? — спокойно возразил Кошкин. — Мы ещё с вами подумаем, посмотрим, что можно предпринять.
      — Придётся отказаться от длинного ствола, оставить прежнюю пушку.
      — Надо подумать. Длинный ствол — это повышение начальной скорости снаряда, а значит, и бронепробиваемости. Рассуждая логично, можно предвидеть, что в будущем стволы танковых пушек станут ещё длиннее.
      — Вряд ли. Тут, вероятно, такой же тупик, как с колёсным ходом.
      — От колёсного хода мы отказались правильно. Он бесперспективен для танков. А вот о длинноствольной пушке этого не скажешь, — не согласился Михаил Ильич. — Увеличение бронепробиваемости — магистральный путь развития танкового оружия. Тут надо искать выход. Подумаем, Саша, хотя бы до утра. Утро вечера мудренее.
      «Думай не думай, а положение безнадёжное!» — решил Метелин. Но, вернувшись в свой отсек, всё же занялся подсчётами и к часу ночи установил интересный факт: при максимальном угле возвышения ствол за габариты почти не выходит. Отсюда предложение — стопорить пушку по-походному в положении, когда стволу придан максимальный угол возвышения.
      Утром Метелин поспешил в кабинет главного. Михаил Ильич выглядел бодрым, радостно-возбуждённым.
      — Вот посмотри-ка, Саша! — сказал он, пододвигая к нему листок с карандашным рисунком. — Кажется, и эту крепость мы одолеем.
      На рисунке Метелин увидел танк, у которого очень длинный ствол пушки был развёрнут назад и поддерживался подставкой, укреплённой на кормовом листе брони. Ствол напоминал довольно толстое бревно.
      — Артиллеристы тянут свои пушки стволом назад, — объяснил Михаил Ильич. — Почему бы и нам не последовать их примеру? В этом случае нет и не может быть никаких ограничений ни по длине ствола, ни по калибру! А развернуть пушку в боевое положение при хорошем электроприводе не проблема.
      — Отличное предложение, Михаил Ильич. Лучше моего.
      — А что у тебя? — живо, с интересом спросил Кошкин. — Ну-ка, выкладывай.
      Познакомившись с расчётом, он весело сказал:
      — Ну вот видишь — не так страшен чёрт, как его малюют. Я за твоё предложение. Пушка со стволом, поднятым вверх, как копьё, — это даже красиво. Готовь чертёж стопора по-походному. В таком виде всё пройдёт как по маслу, даже наши недруги прикусят язык.
      — Сомневаюсь, Михаил Ильич.
      — С пушкой назад проскочить было бы труднее, — засмеялся Михаил Ильич. — Хотя, возможно, что именно за этим способом будущее. Особенно для тяжёлых танков.
      Метелина не раз удивляло, что главный так легко отказывается от своих предложений, принимая чужие. Что это — беспечность или щедрость таланта? Не меньше удивляло и то, что Кошкин внешне спокойно реагировал не только на обычные неполадки в работе, но и на тайное, а иногда и явное противодействие многим своим начинаниям. Самого Метелина эти бесчисленные, часто нелепые препятствия раздражали и угнетали до того, что порой просто опускались руки. Как-то не выдержал, заговорил с главным на эту тему.
      — Всё очень просто, Саша. — Михаил Ильич улыбнулся. — Каждое действие вызывает, не может не вызвать, противодействие. Это закон природы, одно из основных положений диалектики. Отсюда неизбежность борьбы, а борьба — основа развития, без неё нет движения вперёд. Поэтому, предпринимая какое-то действие, надо просто предвидеть возможное противодействие и быть готовым к борьбе.
      — Но ведь часто это противодействие основано чёрт знает на чём, выдвигаются возражения, одно нелепее другого!
      — Это только кажется. Нет ничего легче, чем считать каждого своего оппонента глупцом или злодеем. Некоторые так и делают. Извини, но это неумные и недалёкие люди. Надо в любом случае пытаться понять, чем вызваны те или иные возражения. Тогда самое, казалось бы, нелепое из них поможет увидеть какую-то слабость в собственной позиции и исправить ошибку. Столкновения мнений, борьба неизбежны и естественны, как сама жизнь. Так к этому и следует относиться. Маркса как-то спросили, что главное в его жизни, и он ответил: «Борьба».
      Вот так всегда у главного конструктора — за простыми и обычными, казалось бы, поступками и действиями — принципиальная позиция, философское обоснование.
      — А трудно бывает убедить людей в своей правоте, — продолжал Кошкин, — на мой взгляд, потому, что человеческое сознание консервативно. В природе действует закон инерции, существует инерция и мышления. Каждый предпочитает своё устоявшееся мнение чужому, непривычному. Человеческое сознание — не чистый лист бумаги, на котором легко написать всё, что вздумается. Это, скорее, черновик, исписанный и исчёрканный вдоль и поперёк так, что и слово-то вставить трудно. Вот почему новая светлая мысль часто наталкивается на упорное неприятие. Наверное, поэтому Маркс сказал, что самая неприступная крепость — это человеческий череп…
      Удивительный человек! А может быть, общение с таким человеком, работа под его руководством — трудная, но громадной важности, беспокойная и наперекор всему успешная, — и есть счастье, дарованное ему, Метелину, судьбой?

      В начале марта неожиданно начались снегопады. Кипенно-белые сугробы занесли заводской двор, снег покрыл крыши цехов, шапками повис на уже наливавшихся весенним соком ветвях деревьев. Отступила весна…
      В предрассветной мгле раннего утра из заводских ворот вышли один за другим два танка, сверху почти до катков укрытые брезентами. За ними двинулся мощный тягач «Ворошиловец» с цыганской кибиткой, тоже обтянутой брезентом. Странная колонна бесформенно-неузнаваемых машин, ревя двигателями и подминая гусеницами пушистый снег, двинулась по Московскому шоссе. Ни одного прохожего не было в этот час на пустынных улицах окраины города. Лишь кое-где в окнах низких, засыпанных снегом домиков светились ранние огни.
      Кошкин в армейском полушубке, валенках и меховой шапке-ушанке сидел на месте командира первого танка. Накануне он простудился. Но остаться на заводе или ехать в Москву поездом наотрез отказался.
      — Раньше не болел, а теперь просто не имею на это права. Я должен ехать.
      Немало энергии: потратил Михаил Ильич на организацию этого необычного рейса двух первых танков Т-34 своим ходом в Москву. Это была его идея — вместо обычных ходовых испытаний на военном полигоне, где танки один за другим ходят по кольцевому маршруту, провести их по реальным просёлочным дорогам, через овраги и реки, через леса и болота — почти тысячу километров до самой Москвы. А там, после пробега, — показ правительству в Кремле. Кошкин не забывал решившие всё слова: «Пусть они сделают предлагаемую ими машину, а мы посмотрим, так ли она хороша, как они говорят о ней». А из Кремля — на Карельский перешеек для боевых испытаний в реальных суровых условиях военных действий.
      Каких только возражений не высказывали против этой, казалось бы, такой логичной и целесообразной идеи! Начиная с того, что танки секретные и вести их открыто через десятки городов и деревень недопустимо. А если выйдут из строя какие-то механизмы где-то в поле или в лесу? Где и кто их будет ремонтировать? Наконец, даже исправный танк может намертво застрять в овраге или в болоте, а ведь это новая секретная машина! Кошкин отвечал: «Танки надёжны, поломок не будет; не застрянем, у машин отличная проходимость в любых условиях. А если и случится что-то, так это хорошо — выявим недостатки в реальных условиях, а значит, и устраним своевременно».
      Поддержал нарком — не тот, который когда-то напутствовал Кошкина у себя в кабинете, а новый нарком машиностроения — бывший матрос и чекист, а в недавнем прошлом — директор крупнейшего автозавода. Он прославился в начале тридцатых годов организацией знаменитого международного автопробега через пустыню Каракум. Первые советские грузовики под его руководством соревновались в знойных бескрайних песках с автомобилями иностранных марок, в том числе с фордовскими. Пробег прогремел на весь мир, и прежде всего потому, что в невероятно трудных условиях советские автомобили, к удивлению многочисленных маловеров и скептиков, показали себя отлично.
      Идея пробега новых танков Т-34 с Особого завода своим ходом в Москву наркому пришлась по душе. Человек решительный и смелый, он не побоялся ответственности и санкционировал пробег, несмотря на возражения Салова. А Салов не просто возражал, он официально потребовал, чтобы оба танка были в установленном порядке доставлены на полигон для испытаний по утверждённой программе. Своих представителей для участия в пробеге направить отказался.
      …Хорошо, что прошли снегопады. Дороги совсем, нет — снежный покров почти полтора метра! Танки пробиваются вперёд по башню в снегу, водители выдерживают направление лишь по цепочке телеграфных столбов. Но скорость всё-таки приличная — машины тянут на второй передаче. А что, если изменить разбивку и ввести ещё одну передачу между второй и третьей? Тогда, вероятно, машины пошли бы с большей скоростью…
      За рычагами первого танка — Володя Усов, Он без полушубка, в фуфайке и ватных брюках, в сапогах. От работы рычагами и напряжения ему жарко: танковый шлем снял, всклокоченные волосы на голове мокры от пота. Не боится, что простудится, — парень здоровый, крепкий, А вот он, Кошкин, простудился и, кажется, серьёзно. Мучает кашель, сухой, назойливый. Михаил Ильич часто курит, в слабой надежде, что пройдёт, — клин клином вышибают, — но папиросы не помогают. В горле першит, кашель бьёт так, что отдаёт в висках. И далее в полушубке зябко — озноб. Хорошо бы выпить чаю с малиной или тёплого молока, согреться в тёплой постели, поспать…
      Вскоре на обоих танках вышли из строя главные фрикционы. Что ж, условия действительно тяжёлые. Но это не оправдание. Механизм выключения фрикциона изготовлен с отступлением от чертежей — главный инженер, ссылаясь на производственные трудности, упростил конструкцию. Он, Кошкин, с этим не согласился. И не согласится. Он за такую простоту, которая не снижает, а повышает надёжность механизма.
      Главные фрикционы заменить не удалось — требовалась слишком большая разборка. Тоже недостаток. Продумать: нельзя ли сделать так, чтобы сменить главный фрикцион можно было и в полевых условиях?
      Водители Усов и Носик — настоящие асы — двигались дальше, переключая передачи с помощью бортовых фрикционов. Михаил Ильич и сам садился за рычаги. Он вёл танк как раз по тем местам, где потом, летом сорок третьего, разразилось решающее танковое сражение Великой Отечественной войны. Не знали тогда испытатели, что здесь, в степи под Курском, в честь великой победы танк Т-34 будет установлен на гранитном пьедестале…
      Под Москвой испытателей встретил заместитель наркома. От него они узнали об окончании боёв на Карельском перешейке.
      — Тому, что окончилась эта война, нельзя не радоваться, — сказал Михаил Ильич. — Но жаль, что мы опоздали.
      Москва. В неё въехали не сразу — подождали на окраине, пока погаснут фонари и опустеют улицы.
      По заснеженным, ещё зимним улицам и переулкам проследовали через центр к одному из ремонтных заводов.
      На другой день заменили главные фрикционы. А в ночь на 17 марта поехали в Кремль.
      У Спасских ворот пришлось долго ждать. Потом ворота открылись, и первая тридцатьчетвёрка двинулась под своды Спасской башни. Остановились на площади напротив колокольни Ивана Великого.
      Доставкой машин в Кремль руководил Пётр Климентьевич Ворошилов — молодой инженер-танкист, сын наркома обороны.
      Утро было пасмурное, холодное. У Михаила Ильича усилилась простуда. Он старался сдерживаться и всё-таки кашлял так громко и натужно, что привлекал неодобрительные взгляды лиц, окружавших членов правительства. Докладывал о танке П. К. Ворошилов. Докладывал спокойно, уверенно, чётко.
      Сталин был в шинели и меховой шапке с опущенными, но неподвязанными наушниками. Он молча, внимательно слушал докладчика.
      …Что-то Сталин скажет теперь? Не было сомнения, что он информирован о всех деталях борьбы вокруг нового танка.
      Доклад окончен. Водители одновременно запустили двигатели. Две тридцатьчетвёрки, красиво развернувшись на кремлёвской брусчатке, прошли навстречу друг другу. Когда танки остановились и сизоватый дымок рассеялся, Сталин, ни к кому не обращаясь, негромко сказал:
      — Это будет ласточка в наших танковых войсках.
      Ласточка! Название и в самом деле чем-то подходило к машине, коротко и образно выражало возникавшее к ней тёплое отношение. Ласточка — вестник весны, поры расцвета…
      После успешного показа в Кремле танки были отправлены для дальнейших испытаний на полигон. Обстрел корпуса снарядами сорокапятимиллиметровой противотанковой пушки показал, что Т-34 стоит на грани непоражаемого танка. Михаил Ильич, несмотря на тяжёлую простуду, был оживлён и весел. Когда полковник, руководивший обстрелом, чертил мелком на броне треугольник, подзуживал: «Не попадёт, промажет». Однако лейтенант, стрелявший из танковой пушки, хорошо знал своё дело: снаряд ложился точно в центр треугольника. Но… или рикошетил от наклонной плиты, или застревал в броне. Ни одной сквозной пробоины! Только одна болванка попала в щель между корпусом и башней и заклинила её. Михаил Ильич сделал очередную пометку в блокноте.
      После испытаний заместитель наркома уговаривал его возвращаться на завод не с танками, а поездом.
      — Теперь уже всё ясно, — говорил он. — Через неделю-другую состоится решение правительства. Танк будет принят в серийное производство. А тебе надо лечиться.
      — Сейчас не до этого. Оказать тебе, какая у меня появилась идея? Так и быть, слушай: двигатель расположить не вдоль оси, а поперёк танка. Это позволит укоротить машину, при том же весе — усилить её броню. Я уже подсчитал — всё получается, лобовая броня может быть почти сто миллиметров!
      — Это дело будущего, а сейчас тебе надо в больницу…
      — Не могу, не имею привычки бросать товарищей на полдороге.
      — Так что — тебя приказом обязать? Или и приказу не подчинишься?
      — Не подчинюсь, — засмеялся Михаил Ильич.
      И снова снежная дорога в холодней, тряском танке. Снова главный конструктор у приборов, за рычагами машины, наблюдает, делает заметки. А он был уже очень и очень болен…
      Тех, кто встречал испытателей, поразил вид Михаила Ильича — лицо красное, словно горит, серые крупные глаза лихорадочно блестят, он часто надрывно кашляет…
      Но силы ещё были. Он поехал не домой, а на завод и целиком отдался работе.

      В начале мая на завод прибыл необычный объект — купленный у Германии основной танк вермахта Т-III. Трудно сказать, чем руководствовался Гитлер, разрешая эту продажу. То ли двигало им изощрённое коварство — продемонстрировать несуществующее доверие к пакту о ненападении, хотя по его указанию в тиши кабинетов генштаба уже разрабатывался разбойничий план «Барбаросса», — то ли чванливая и наглая уверенность, что такой танк, как немецкий Т-III, русские сделать не в состоянии, даже имея образец. Уж во всяком случае, не успеют в тот срок, который ещё оставался до задуманного им вероломного нападения.
      Т-III подали на завод ночью на отдельной железнодорожной платформе и после разгрузки установили в особом боксе, доступ в который был строго ограничен.
      Конструкторы спецгруппы осматривали Т-III все вместе. Вскоре выяснилось, что смотреть, собственно, нечего. Аршинов, увидев корпус, пожал плечами — до наклона броневых листов немецкие конструкторы не додумались. Основной лобовой лист поставлен вертикально, подбашенная коробка — прямоугольной формы!
      После огневых испытаний, проведённых в Малиновке, Аршинов чувствовал себя как маэстро, сотворивший гениальную симфонию. Не всё простое гениально, но всё гениальное — просто. Если броневой лист расположить наклонно, под углом шестьдесят градусов к горизонтали, то его противоснарядная стойкость при обстреле возрастёт вдвое. Говоря конкретно, наклонный лист толщиной сорок пять миллиметров становится равноценным стомиллиметровой плите, поставленной вертикально! Нечего и говорить, что лобовой лист корпуса тридцатьчетвёрки был установлен с наклоним именно в шестьдесят градусов! Увидев, что немецкие конструкторы сделали корпус своего Т-III по старинке, Аршинов испытал к ним в душе что-то вроде презрения. Он повернулся и вышел из бокса.
      И у других конструкторов по мере осмотра понятное любопытство сменялось разочарованием и даже недоумением. Михаил Ильич попросил быть как можно внимательнее — может быть, какие-то детали всё-таки представляют интерес. Сам он, несмотря на не оставляющее его плохое самочувствие, влез в танк, сел на место механика-водителя. Вместе с Метелиным они осмотрели трансмиссию. Компоновка принципиально иная — коробка передач и бортовые фрикционы — впереди, перед механиком-водителем, ведущие колёса — передние. А двигатель — в корме танка, от него к трансмиссии по днищу машины в особом кожухе идёт карданный вал. Всё по схеме автомобиля, только наоборот. На Т-34 и двигатель и трансмиссия — в корме танка, ведущие колёса — задние. Конечно, это рациональнее — основные агрегаты расположены компактно, нет слабого звена — длинного карданного вала. Да и ведущие колёса сзади менее уязвимы от боевых повреждений.
      Но главное, конечно, не в этом. Броня у Т-III — тридцать миллиметров, а пушка — калибром тридцать семь миллиметров. Такая пушка безопасна для брони Т-34 при стрельбе со всех дистанций. А семидесятишестимиллиметровое орудие тридцатьчетвёрки способно в любом месте пробить броню немецкого танка даже с предельной дистанции прицельного огня.
      Решающее превосходство! А вот скорость у танков на удивление совпала — до пятидесяти пяти километров в час. Но гусеницы у немецкого танка узкие, мощность двигателя невелика, в сущности, он сможет двигаться лишь по хорошим дорогам. А тридцатьчетвёрка с её широкими гусеницами и мощным В-2 — вездеход, её не остановят ни распутица, ни снежные заносы…
      Полное превосходство по всем основным показателям! А ведь его могло бы и не быть. А-20 — не лучше Т-III, даже слабее (броня всего двадцать миллиметров). Даже Т-32 не имел ещё решающего преимущества. Михаил Ильич невольно подумал о том, как он чувствовал бы себя сейчас, если б остановился на А-20. Не лучше Болховитина. Значит, правильно, что он вступил в борьбу за Т-34, оправдано его неуклонное стремление вперёд. Логика тут простая. Никто точно не скажет, что потребует от нас будущая война. Значит, надо иметь задел перспективных конструкций, и не только по танкам. Противник будет усиливать вооружение, стремясь достичь превосходства, а у нас на это — уже готовый ответ. Работать — с дальним прицелом, с опережением времени. Не останавливаться ни на шаг, сразу же приступить к проектированию нового танка с ещё более мощной бронёй и вооружением, Конструктор, как хороший шахматист, должен рассчитывать на несколько ходов вперёд…
      Метелин озабоченно изучал рычаг кулисы, его заинтересовала блокировка включения передач.
      — Ну как, Саша, что скажешь об этой машине? — спросил Михаил Ильич.
      — Неплохо, по-немецки аккуратно сделано, — хмуро отозвался Метелин. — Да и вообще… Если б не Т-34… Наши Т-26 и БТ…
      — И А-20 тоже. Хороши бы мы были, если б возились сейчас с А-20, как кое-кто требовал. И не было бы у вас за плечами тридцатьчетвёрки. Я бы никогда себе этого не простил.
      — Теперь никто не вякнет против Т-34.
      — Да, теперь пусть у немцев голова болит. И вот что любопытно, Они сделали скоростной танк, рассчитанный на хорошие европейские дороги. Бронирование противоосколочное, вооружение — скорострельная пушка и три пулемёта, способные на близкой дистанции создать ошеломляющий огонь. Расчёт — ошеломить, деморализовать, рассеять противника. В Европе это, может быть, и пройдёт, А у нас — нет, в наших условиях такой танк застрянет в снегах и болотах. Не говоря уже о том, что ему придётся иметь дело с тридцатьчетвёркой и КВ.
      — Возможно, у них есть и другие образцы, поновее. А этот подсунули нам как подсадную утку. Пусть, мол, успокоятся,
      — Не исключено и это. Борьба есть борьба. А значит, уже сейчас мы должны думать о новой машине, которая последует за Т-34.
      — Вам надо отдохнуть и подлечиться, Михаил Ильич. Кашляете вы нехорошо.
      — Пройдёт… — Кошкин махнул рукой и нарочито бодрым тоном сказал: — Ну, я, пожалуй, пойду. А ты, Саша, если хочешь, покопайся тут ещё, поищи в этом дерьме жемчужные зёрна.
      У выхода из бокса его нагнал взволнованный техник Моритько из военной приёмки.
      — Михаил Ильич, вы видели буксирный крюк? У них он маленький, аккуратный и с защёлкой, а наш…
      — Что наш?
      — Очень уж массивный и защёлки нет. Трос может сорваться и…
      — Скажите об этом Метелину. Он как раз ищет жемчужные зёрна.
      «Может быть, хоть крюк пригодится, — подумал устало Михаил Ильич. — С паршивой овцы хоть шерсти клок…»
 
      Вскоре его вызвали в Москву — правительство должно было рассматривать вопрос о Т-34. Вечером, перед концом рабочего дня, Михаил Ильич собрал спецгруппу,
      И вот они сидят перед ним в той же тесной комнатке — четырнадцать парней, по-прежнему молодых, но повзрослевших; теперь это уже не безвестные ребята, а вошедшие в историю конструкторы, создавшие танк, который поступит на вооружение, будет изучаться в войсках, проходить на парадах по Красной площади, участвовать в учениях, который завоюет себе славу и в боях.
      — Друзья, — взволнованно сказал Михаил Ильич. — Вы сделали великое дело, которое по заслугам будет оценено Красной Армией и народом. На днях наш Т-34 будет принят в серийное производство. Меня вызывают в Москву. Я знаю, что каждый из вас хотел бы присутствовать при этом историческом событии. Более того, каждый из вас имеет на это право. И выполнил бы предстоящую задачу не хуже меня. К тому же я болен, неважно себя чувствую. Но я не могу не поехать в Москву. Прошу извинить, но я просто не могу отказать себе в этом. Как и вы, я много сил отдал созданию тридцатьчетвёрки. Скажу откровенно — это лучшее, что мне удалось сделать в жизни. Говорят, в жизни каждого человека бывает звёздный час. Может быть, это и есть мой звёздный час. А у каждого из вас он, надеюсь, ещё впереди.
      По лицам конструкторов было видно — никому из них и в голову не приходило, что в Москву, в Кремль, может поехать кто-то из них, а не главный конструктор. И всё-таки Михаил Ильич считал, что поступил правильно, объяснив, почему именно он, даже больной, едет в Москву.
      В эту последнюю свою поездку в Москву Кошкин мог бы чувствовать себя по-настоящему счастливым. Сбылось наконец то, о чём мечталось, после изнурительной борьбы можно было бы радоваться победе… Однако те, кто встречались с ним в Москве в эти дни, видели, что даже обычное внешнее спокойствие — изменило ему. Он выглядел встревоженным, временами мрачным, глубокие серые глаза смотрели с затаённой грустью.
      Поселили его на этот раз в гостинице «Москва» в отдельном номере. Вечером заместитель наркома привёз билеты в Большой театр на балет «Лебединое озеро». Места были прекрасные, во втором ряду партера, но Михаила Ильича мучил кашель. Он старался сдерживаться, но не удавалось. На него недовольно посматривали сидящие рядом зрители. И в первом же антракте, к огорчению заместителя наркома, питавшего слабость к балету, Кошкин ушёл из театра.
      В Кремле, на заседании правительства, Сталин поздравил его, оказал, что Т-34 во всех отношениях хорошая машина. И совершенно неожиданно для окружающих, потрепав по плечу, добавил:
      — А ведь я помню вас ещё по Свердловскому университету. — И упрекнул: — Почему до сих пор не давали, о себе знать? Если что потребуется, обращайтесь прямо ко мне.
      Постановление правительства о принятии Т-34 в серийное производство было подписано тут же без каких-либо замечаний.
 
      Миг торжества, мгновение долгожданной победы. С кем поделиться этой ни с чем не сравнимой радостью? И тут он подумал о Болховитине. Сразу же решил навестить Сергея Сергеевича. Кто-кто, а старый конструктор, потерпевший поражение, поймёт, что такое для него эта победа. Поймёт, какой нелёгкой была борьба. Нелепо, но факт — дело доходило до угрозы ареста. Ордер на арест… Вмешательство парторга ЦК… Неужели хоть в какой-то самой узкой, но не больной голове могла родиться мысль о вредительстве, саботаже? А некоторые чуть не в глаза говорили об авантюризме, о злостном срыве выполнения правительственного задания. Совсем ещё недавно один ответственный товарищ убеждал по-дружески: «Ну что ты лезешь на рожон? Ведь А-20 — тоже твоя конструкция. Получишь орден, премию…» Теперь все они примолкли. Впрочем, спокойненько сидят на своих местах и, кажется, ничему не научились.
      …Вот и улица Горького, знакомый подъезд. Дверь открыла очень приятная, пожалуй, даже очень красивая девушка…
      — Вам кого?
      — Могу я видеть Сергея Сергеевича?
      — Такого здесь нет.
      — Болховитин. Неужели…
      — Да, я слышала от соседей. И уже давно.
      — Давно?
      — Мы живём здесь уже полгода.
      — Значит, ещё в прошлом году?
      — Да, кажется, в ноябре.
      — А была здесь ещё старушка, Агафья…
      — О ней ничего не слышала.
      — Извините.
      Вот и всё. Очень милая молодая особа, просто удивительно, какой прекрасный цвет лица, и к тому же воспитанная, очень любезная девица.
      …И вот снова вокзал. Не прошло и трёх лет с того дня, когда он уезжал в Харьков, с тревогой думая о том, что его там ждёт. Теперь он возвращается на завод, ставший ему родным, с большой победой.
      Предстоит серьёзная перестройка. Вместо БТ-7 завод будет выпускать Т-34 — машину, которой отдано столько дум, душевной тревоги, напряжённого труда.
      В эту ночь он почти не спал — лежал в купе с открытыми глазами, подавляя кашель, чтобы не беспокоить соседей. Часто выходил в тамбур. За окном плыла ночь, расцвеченная редкими огнями. Огни деревень в низинах и буераках плоской, тёмной степи выглядели печально. Думалось о том, как, должно быть, неуютно и тоскливо в этих открытых всем ветрам деревеньках в долгие осенние вечера и вьюжные зимние ночи. Вспоминалась родная ярославская деревенька близ древнего Углича. Он ушёл из неё подростком. Потом война, революция, учёба, работа — Москва, Вятка, Ленинград… Сколько раз за эти годы собирался он навестить мать, побродить с кузовком по памятным с детства рощам, да так и не привелось…
      Он думал о грозных событиях, которые неумолимо надвигались. Уже развязана, идёт вторая мировая война. Польша в огне. Освобождены Западная Украина и Западная Белоруссия. Прибалтика стала советской. Позади советско-финляндский конфликте. Страна Советов как утёс, под который вот-вот подкатят бурные волны…
      Война в Европе — странная. Империалистические акулы столкнулись лбами, но медлят вцепиться друг в друга. Ох как дорого сейчас время!
      Несомненно, что ближайшие два-три года станут годами потрясений, которые изменят мир. Верилось, что победит социализм, восторжествуют бессмертные идеи Ленина. И он, коммунист Михаил Кошкин, тоже кое-что сделал для этого.
      Главное — не упустить время. Теперь не только день, каждый час промедления преступен! Казалось бы, не в чем ему упрекнуть себя: последние три года он работал без отпуска, без выходных, с утра до глубокой ночи. Это была не работа, а непрерывное лихорадочное горение. Он был прямо-таки жаден до времени, ни на что, кроме как на дело, не расходовал ни минуты и боролся за то, чтобы и другие следовали его примеру. Никому нельзя простить сейчас впустую, бесцельно потраченного часа!
      Потом мысли переходили к болезни, и сердце сжимала тоска. А что, если это серьёзно? Ведь иногда просто нечем дышать… Смерть? Нет, ему надо увидеть тот светлый мир, ради которого он так упорно работал. А Болховитин? Нет, только не это…
      С вокзала Михаил Ильич поехал на завод. Побывал у директора Максарева, поговорил с секретарём парткома Епишевым — предстояло налаживать серийное производство танка. Потом вернулся в КБ, где было много неотложных дел. Но здесь ему внезапно стало плохо — он начал задыхаться, побледнел, потерял сознание. Прямо из КБ его увезли в больницу.

      На берегу Северского Донца есть чудесное место. Могучий сосновый бор здесь расступается, чтобы дать место обширной светлой долине. Весной вся она горит яркими головками полевых цветов. Целебный сосновый воздух, синь безоблачного неба, прозрачная глубина омутов тихого Донца…
      Здесь в отличном санатории «Зянки» со второй половины июля сорокового года находился Михаил Кошкин. Затяжная простуда привела к воспалению лёгких. Начался абсцесс. В городской клинике известный профессор определил его состояние как безнадёжное. «Нет смысла оперировать труп», — сердито сказал он. Но всё-таки сделал операцию.
      Здоровая русская натура, казалось, брала своё. В «Зянках» Михаил Ильич окреп, вскоре перешёл почти на обычный режим отдыхающего. Его постоянно навещали друзья, ученики, товарищи. Он интересовался только одним — как идёт подготовка серийного выпуска Т-34.
      «Странная война» в Европе кончилась. Гитлеровские танковые дивизии ринулись на Францию и раздавили её. Фашизм наступал, всем коммунистам следовало быть в строю. Тяжело переживал Михаил Кошкин своё вынужденное бездействие.
      Ему не было ещё и сорока двух лет. Он никогда раньше не болел серьёзно, считал себя по-русски крепким, выносливым и вдруг… Нет, он слишком любил жизнь, чтобы помышлять о смерти.
      — Вот выздоровлю, — говорил он друзьям, — и сразу же начнём делать новую машину.
      У него были замыслы, эскизы, основные технические решения по новому танку. При той же массе, что и Т-34, новая машина будет иметь ещё более могучую броню и вооружение. Война так ускорит соревнование брони и снаряда, что надо заранее подготовиться к этому!
      Человек кипучей энергии, ни минуты не сидевший сложа руки, он страдал оттого, что оказался оторванным от дела.
      — Хожу по сосновой роще и пою, — жаловался он. — Врачи заставляют тренировать дыхание, ну и приходится петь. Лёгкое-то одно. — Шутил: — А песен мало знаю. Всё больше одну тяну: «Смело, товарищи, в ногу!»
      Друзьям, воспрянувшим духом, казалось, что худшее позади и мрачный прогноз врачей не оправдался.
 
      О чём думал Михаил Ильич, когда оставался один? Вероятно, он не мог не думать о том, что дела его плохи. Но человеку свойственно надеяться. Спасибо ей, легкокрылой надежде, — она отважно вступает в спор — с разумом и покидает нас последней. Да и несвойственно человеку сильному духом сосредоточиваться на мыслях о смерти. Не исключено поэтому, что и наедине с собой Михаил Ильич оставался всё в том же мире забот о главном деле своей жизни, о своём танке, мысленно подбирая, может быть, новые аргументы в споре с противниками или обдумывая планы на будущее.
      Ну, а ещё что? А ещё — воспоминания. Человеку, не знавшему одиночества и досуга и вдруг оказавшемуся прикованным к больничной койке всерьёз и надолго, неизбежно приходят мысли о прожитом и пережитом, воспоминания о том, что было светлого и не очень светлого в промелькнувшей птицей быстротечной жизни.
      А вспоминается обычно далеко не самое важное: тихая речка, в которой когда-то ловил пескарей и научился плавать. Рощица вблизи родного села, в которой больше кустов, чем настоящих деревьев, но много светлых полянок, а в глубине есть таинственное, поросшее осокой озеро с тёмной водой, где загадочно гукают водяные быки и, говорят, живёт водяной… Летнее небо, очистившееся от тёмных туч и полыхающее от края до края многоцветной радугой… И многое-многое другое, что, оказывается, хранит для чего-то перегруженная полезными знаниями память.
      Михаил Ильич, вероятно, не раз вспоминал, каким он был на заре жизни в глухой ярославской деревеньке Брынчаги на берегу тихой речки близ древнего как сама Русь, города Углича. Никому в Брынчагах, конечно, и в голову не могло прийти, что Миша Кошкин не будет пахарем, как его дед, или рабочим, как отец. Ничего в этом отношении не меняло и учение в Москве. Ученичество у кондитера вряд ли существенно отличалось от такового у сапожника или скорняка. И знаменитый Ванька Жуков, написавший слёзное письмо «на деревню дедушке», был для Миши Кошкина не просто литературным героем, а братом по судьбе. Так же, как, кстати сказать, и для своего однофамильца, ученика скорняка Егора Жукова, будущего выдающегося полководца.
      Не бывать бы им ни полководцами, ни главными конструкторами, если бы не грянул в России великий переворот, круто повернувший миллионы судеб. Михаил Кошкин принадлежал к поколению, у которого с грозными годами революции и гражданской войны совпала юность — пора становления и выбора, пора смелых решений и больших надежд. Выбор Кошкина не был ни случайным, ни неожиданным: молодой московский рабочий в восемнадцатом добровольно вступил в Красную Армию, а в девятнадцатом стал членом партии большевиков. На фронте под Архангельском, а потом под Царицыном был политбойцом.
      О своём боевом прошлом Михаил Ильич вспоминал редко, рассказывал скупо. Многие считали, что на фронте он был комиссаром, но это не совсем так. Политбоец — не комиссар, политбоец — рядовой красноармеец-агитатор, обязанный вести за собой беспартийных, первым подниматься в атаку, брать на себя выполнение самых трудных боевых заданий. Похоже на комиссара, но всё же — рядовой солдат партии. Говорили также, что Сталин и Ворошилов знали Кошкина ещё по Царицыну.
      Впрочем, это, скорее всего, легенда, родившаяся позднее в людской молве о необычной судьбе Михаила Ильича. Необычного в ней и в самом деле было много, но случайного ничего нет. В 1921 году бывшего политбойца направили на учёбу в Коммунистический университет имени Я. М. Свердлова — конечно, не случайно. Университет и создан был специально для таких вот получивших боевую закалку молодых коммунистов из рабочих и крестьян, чтобы дать им марксистско-ленинское образование, подковать их теоретически. А потом, после окончания университета, М.И. Кошкин — красный директор кондитерской фабрики (по специальности!) в Вятке, затем директор совпартшколы, а там — тоже неслучайное, конечно, — выдвижение на работу в губком партии. К тридцати годам он — заведующий отделом агитации и пропаганды в Вятском губернском комитете партии, член бюро губкома… Казалось бы, путь определился. И вдруг — крутой поворот, который непросто объяснить.
      Вспоминая прошлое, Михаил Ильич, несомненно, не раз возвращался памятью к тем дням осени 1929 года, когда неожиданно для многих из ответственного работника губкома превратился в студента-первокурсника индустриального института.
      Внешне всё выглядело обычно — направлен на учёбу в счёт парттысячи (то есть по известному постановлению ЦК партии о направлении в индустриальные вузы тысячи коммунистов; направлено было девятьсот восемьдесят шесть). Начиналась индустриализация страны, нужны были кадры («кадры решают всё»), вот и мобилизовали на учёбу, как когда-то на фронт. Михаил Ильич и сам иногда в шутку говорил, что в инженеры он попал по мобилизации. Но это было не совсем так, а точнее — совсем не так.
      …Председатель комиссии губкома сказал прямо: «Не вижу оснований, товарищ Кошкин». Человек пожилой, из рабочих, не шибко, по его же словам, грамотный, но твёрдый в своих мнениях и решениях, он привёл, казалось бы, неоспоримые доводы:
      — Ты, товарищ Кошкин, — прирождённый партийный работник. Владеешь главным нашим оружием — словом. Выступаешь перед людьми отменно хорошо. Умеешь организовать массы. Выдвинут на работу в губком — года ещё не прошло. Это понимать надо. Да и поздно тебе в студенты — семья на шее.
      — Но я очень хочу учиться. Стране нужны образованные специалисты.
      — И образование необходимое ты имеешь — университет окончил. Дай бог каждому из нас такое образование. — Жёстко, как серьёзный упрёк, бросил: — На всю пятилетку от активной работы хочешь уйти!
      Пришлось обращаться к секретарю губкома, разговор с которым поначалу тоже оказался трудным. Секретарь губкома — впоследствии известный партийный и государственный деятель — был ненамного старше Михаила Ильича, но в партию вступил ещё до революции. Выходец из очень образованной семьи, он в юности (что не было известно Кошкину), окончив реальное училище, мечтал поступить в тот самый Санкт-Петербургский технологический институт, старейший и известнейший в России, который теперь назывался Ленинградским технологическим и в который Кошкин просил его направить. И поэтому секретарь губкома, щурясь, чтобы скрыть весёлые искорки в глазах, спросил:
      — А вы не боитесь, Михаил Ильич, что с треском провалитесь на экзаменах? У вас, насколько мне известно, нет технической подготовки, а там математика, физика.
      — Нет таких крепостей…
      — Да, но одной смелости мало. Высшую математику, сопромат, термодинамику наскоком не возьмёшь. Учёба в техническом вузе — это годы упорного и не всем посильного труда.
      — Я окончил комвуз, хотя тоже не имел необходимой подготовки. Полагаю, что это кое о чём говорит.
      — Да, конечно. Итоги учёбы в комвузе отлично вас рекомендуют. Но, может быть, логичнее было бы и дальше идти по тому же пути? Вы не думали, например, об Институте красной профессуры? Это вам по профилю.
      Михаил Ильич так и не узнал, была ли тогда в губкоме разнарядка в Институт красной профессуры. Но несомненно, что именно его отказ от столь блестящей перспективы повлиял решающим образом на секретаря губкома. Он встал, прошёлся не спеша по кабинету, уже несколько грузноватый для своего полувоенного костюма, и, остановившись перед Кошкиным, скупо улыбнувшись, сказал:
      — Ну что ж… вижу, что вас не переубедить. Лишнее доказательство, что слово — увы! — не всесильно. Желаю вам стать хорошим инженером. Но только, слышите, хорошим, иначе я буду считать, что допустил ошибку.
 
      Нет, никогда не жалел он о сделанном той осенью выборе. Хотя с учёбой, конечно, далеко не всё было гладко, особенно в первое время. Начать с того, что знаменитый технологический институт, alma mater блестящих студентов-технологов, разочаровал его тем, что готовил именно технологов, а не конструкторов, учил изготавливать машины, а не создавать их. Примириться с этим он не захотел и ещё на первом курсе с немалыми трудностями добился перевода в более молодой и не столь знаменитый Ленинградский индустриальный (затем политехнический) институт на машиностроительный факультет.
      …Высшая математика, сопротивление материалов, термодинамика, теория механизмов и машин — по этим и многим другим действительно очень сложным дисциплинам в дипломе у него — отличные оценки. Пятёрка даже по английскому языку. Жена Вера часто смеялась, видя, как он, вышагивая из угла в угол их маленькой комнатёнки на Невском, зубрит английские слова.
      — Ты чего, Верка, скалишься? Ничего смешного нет, — остановившись, спрашивал он её сердито.
      — Нет, правда смешно. Ты такой серьёзный товарищ, а занимаешься бог знает чем. В Вятке никто не поверил бы!
      — Пора бы тебе забыть о своей Вятке! — говорил о с досадой.
      Упрёк был не совсем справедлив — Вера свою Вятку, в которой родилась и выросла, вспоминала нечасто без сожаления. По лёгкости характера или по молодости лет она быстро примирилась с тем, что из уважаемой супруги губернского ответработника превратилась в жену студента, никому в огромном городе неизвестного. Старалась как-то наладить быт, что было нелегко, особенно после того, как в 1930 году родилась вторая дочка Тома (старшей Лизе было два годика). Жил трудно (хотя парттысячникам и сохранялся оклад по прежней должности), но дружно, скученно, но не скучно. А главное — он шаг за шагом приближался к заветной цели — стать инженером.
      Дипломный проект — коробка передач среднего танка — делал старательно, вкладывая в него всё, что усвоил в институте. Провёл тщательный расчёт зубчатых передач, валов, подшипников, скомпоновал всё это точно по правилам, в строгих канонах, предписанных учебниками. Но работа эта не показалась интересной. К тому же с графикой было плоховато. Не каждому это дано — выполнить чертёж так, чтобы он своим внешним видом порадовал строгий взгляд любого доцента. Чертежи в целом получились грязноватыми. Был вынужден — что греха таить — прибегнуть к помощи Верочки, которая буквально в ночь перед защитой какими-то своими женскими способами с помощью хлебных крошек, утюга и ещё чего-то придала листам его проекта достаточно пристойный вид…
      Защита дипломного проекта прошла блестяще. Но это не принесло большого удовлетворения. Одержимость конструкторской работой пришла позднее.
      С чего же это началось? С того момента, когда выяснилось, что спроектированную им коробку передач решено изготовить и установить на опытный образец среднего танка? Или позже — когда он в опытном цехе ОКМО увидел первую шестерню, изготовленную точно по его чертежу, а потом и другие шестерни, и валы, и вилки? Или ещё позже, когда полностью собрали достаточно сложный и внушительный агрегат, который своим рождением был обязан ему, был таким, а не иным потому, что он так решил? Агрегат солидно сверкал блеском стали, его можно было потрогать, покрутить, он работал. Да, вот тогда, пожалуй, он впервые испытал чувство, ранее ему незнакомое, ни с чем не сравнимое.
      Он не мог бы сказать, что раньше не испытывал удовлетворения от сделанного. Бывало, конечно. В Вятке часто выступал с докладами перед рабочими и работницами фабрик, заводов, в совпартшколе перед молодёжью. Доклады тогда не читали, это не было принято, заранее подготовленного текста не имелось. Выступал горячо, увлекаясь, этим вызывал интерес у слушателей. После доклада на него сыпались вопросы. Возвращался домой поздно, усталый, но довольный. На одном из таких выступлений перед комсомольцами встретил Веру — приметил её внимательный, словно завороженный взгляд. Призналась потом, что именно как оратор он произвёл на неё, вятскую комсомолку, неизгладимое впечатление.
      Да, бывало, что удачно проделанная полезная работа приятно щекотала самолюбие, радовала. Но как далеко это было от того чувства, которое испытал он при виде работающего агрегата своей конструкции, от радости и гордости творца. Он понял, что ощутил частицу того самого чувства, которое заставило Пушкина, поставившего последнюю точку в «Борисе Годунове», прыгать по комнате, восклицая: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
 
      Отклонив без всяких колебаний заманчивое предложение стать директором крупного завода в Горьком, Михаил Кошкин согласился на сравнительно скромное назначение заместителем главного конструктора ОКМО.
      …А танк, на который была установлена коробка передач его конструкции, не удавался. Предполагалось, что он поступит на вооружение взамен среднего гусеничного танка Т-28. По существу, это был колёсно-гусеничный вариант Т-28. Средний танк с колёсно-гусеничным ходом — это казалось скачком вперёд в развитии советского танкостроения, дерзостным прорывом в будущее…
      Главный конструктор, человек пожилой, осторожный и хитрый, почуяв недоброе, начал часто болеть, переваливая, незаметно и постепенно, все дела по этому танку на своего заместителя. Михаил Ильич впервые тогда, ещё неофициально, оказался в шкуре руководителя проекта. Опыт партийной работы помог ему поладить с коллективом, организовать людей, довести начатое до конца. Но конструкция в целом получилась крайне неудачной. Она не могла не оказаться такой, но Кошкин тогда ещё не знал этого. Множество колёсных редукторов усложнили трансмиссию, снизили её надёжность. Гусеницу поставили узкую. На испытаниях танк безнадёжно застревал там, где должен был бы идти с ветерком.
      О многом передумал тогда Михаил Ильич. В неудаче винил себя. Не раз мысленно говорил: «Бездарен ты, Мишка, как гусь. И взялся не за своё дело. Не по Сеньке шапка. Способен ты, видно, бедолага, только с трибуны языком молоть: «Га-га-га!» Жалел, что отказался в своё время от директорского поста. «Сидел бы в кабинете — телефоны, секретарша. Солидный руководитель, а не мальчик для битья!» Синяков и шишек на его долю пришлось тогда действительно немало.
      А потом началась работа над танком Т-46. Это был в самом деле смелая новаторская разработка — первого у нас, а может быть, и во всём мире, среднего танка с противоснарядным бронированием. Противоснарядная броня на среднем танке! У нашего тогдашнего тяжелого танка Т-35 она не превышала тридцати миллиметров, а теперь на среднем броня должна была быть вдвое толще. Но это не самое главное. Смелость и даже дерзость замысла в том, что танк с такой бронёй долже иметь мощную пушку и высокую скорость! Скоростной непоражаемый танк с мощным огнём — вот что такое по замыслу Т-46.
      Очевидно, не случайно в группу по проектированию танка были включены в основном молодые конструкторы, недавние однокурсники Михаила Ильича по политехническому институту. Этим как бы подчёркивалось, что работа носит не столько практический, сколько поисковый или даже учебный характер. Но они взялись за дело всерьёз. Работали как черти. Плохо одно — настоящего руководителя, по существу, не оказалось.
      «Шеф» опять хитрил, уклоняясь от сколько-нибудь важных решений, заболевая надолго в самое неподходящее время. Решать приходилось без него и за него. А он, появляясь на время, или с сомнением покачивал головой, или загадочно помалкивал. На горьком опыте убедился тогда Кошкин, как это вредно для дела, когда во главе творческого коллектива стоит человек уже неработоспособный — погасшее светило, годное только на то, чтобы пожинать лавры в случае успеха. Вред от такого человека двойной: он сам ничего не делает и крепко мешает тому, кто вынужден работать за него. А нужен, ох как нужен был во главе их коллектива человек, обладающий ясным умом и твёрдым характером, способный обмозговать всю конструкцию в целом и принимать или безошибочно отвергать неоднозначные, часто противоречивые варианты конструктивных решений. Это как в лабиринте — кто-то должен уверенно вести к выходу, иначе просто не выбраться. Выбрались они тогда, конечно, только благодаря общим усилиям. Он прямо сказал ребятам: «На шефа надеяться не приходится, а я знаю и умею не больше, чем каждый из вас. Давайте думать и решать вместе».
      Так они и делали: каждое предложение по конструкции или компоновке обсуждали всей группой, спорили, резко критиковали друг друга, но работа двигалась. Закончили и защитили проект среднего танка, который был чисто гусеничным, однобашенным и при массе в двадцать две тонны имел непробиваемую броню — шестьдесят миллиметров, мощную пушку калибром семьдесят шесть миллиметров и скорость до пятидесяти пяти километров в час! Присутствовавший на защите полковник, представитель штаба округа, в своём выступлении сказал, что за такой танк Красная Армия сказала бы конструкторам большущее спасибо. Понравился танк Т-46-II и секретарю обкома. Молодые конструкторы были представлены к правительственным наградам. Впереди была доработка проекта, создание опытного образца, испытания…
      …Назначение на Особый завод было действительно неожиданным. В ОКМО говорили о какой-то интриге со стороны «шефа», но вряд ли. Вопрос решался на слишком высоком уровне.
      …Как бы там ни было, но, вспоминая в «Зянках» эти события, Михаил Ильич не имел оснований жалеть случившемся. Т-46-II не вышел в большую жизнь, но есть Т-34, который не уступит ему. Броня, правда, не шестьдесят, а сорок пять миллиметров, но благодаря удачной форме корпуса противоснарядная стойкость его не ниже. Пушка того же калибра, но длинноствольная, мощнее. А вот скорость совпала — до пятидесяти пяти километров в час. Можно сказать, что не без труда, но удалось осуществить то, что только ещё вызревало в танкостроении, казалось делом будущего. Но это не предел. Впереди такая конструкция, такая машина, что всем чертям тошно станет!
      Так он думал и так говорил друзьям и товарищам по работе, жене Вере. Мечтал о дне, когда сможет вернуться на завод, прийти в своё КБ. Говорил, что худший из недугов — быть привязанным к своим недугам, что нет и не может быть большего счастья, чем всей душой отдаться работе.

      В конце июля ему стало хуже. Силы постепенно неумолимо убывали. Сначала он перестал ходить в глухой сосновый бор и подниматься на невысокий холм над Донцом, где раньше подолгу сидел, прислушиваясь к шуму сосен, к плеску полноводной реки. Теперь он облюбовал невдалеке от санатория поляну, на которой у корней старой сосны был большой муравейник. Любопытно было следить за хлопотливой жизнью большого муравьиного города. Среди обычной мелкоты приметно выделялись какие-то рыжеватые, очень энергичные особи, сновавшие деловито, словно хозяева. Может, и у муравьёв классовое общество? Будь они разумными, конечно, считали бы, что их куча — центр вселенной, а всё, что вокруг, — бескрайний и непостижимый космос. И если бы кто-то случайно наступил на их город сапогом, то уцелевшие муравьи в своих летописях суеверно написали бы о небывалой вселенской катастрофе и предания о ней переходили бы из поколения в поколение. Всё относительно в этом мире. Мельчайший атом по своему строению подобен Солнечной системе с протоном — Солнцем. А сама Солнечная система, быть может, — лишь электрон в ещё более гигантском атоме, о ядре которого мы даже не подозреваем. Вселенная бесконечна, хотя это и трудно себе представить. Так же трудно поверить, что когда-то на Земле не было жизни. И что она в конце концов исчезнет, ибо по законам термодинамики неизбежна тепловая смерть Вселенной… Смерть… Она так же естественна, как сама природа, в которой каждое мгновение что-то умирает и нарождается, но это легко понять, если речь идёт не о собственной смерти. Собственная — всегда чудовищна, и разум не в состоянии примириться с ней, пока сам не угаснет. Потому-то сознание покидает нас до остановки сердца…
      От наблюдения за муравьиным городом тоже пришлось отказаться. Знойный сосновый воздух угнетал, вызывал испарину, трудно становилось дышать. В конце августа он уже не выходил за ограду санаторного парка. Сидел на лавочке в спасительной тени старых лип, с грустью думая о том, что остаётся надеяться на чудо, а чудес не бывает. Потом и в парк выходить уже не хватало сил. Проводил время на веранде в плетёном кресле, читал или наблюдал, как здесь же, за столиком, компания отдыхающих дружно и самозабвенно «забивает козла».
      На этой веранде под стук костяшек состоялся его последний разговор с Александром Метелиным. Метелин с тех пор как стал исполняющим обязанности главного конструктора, ещё более осунулся, потемнел лицом, выразительные глаза его горели лихорадочно и недобро. Приехал он под вечер, уставший и хмурый.
      — Ну как дела, Саша? — мягко спросил Михаил Ильич.
      — Хуже некуда. Отпраздновали выпуск первого серийного танка, отмитинговали, а серии и в помине нет. Постоянные отступления от чертежей, подгонки вручную, техпроцесс не налажен. Словом, бедлам. Воюем с производственниками, но без толку.
      — Воевать не надо, это не противники, а друзья, единомышленники. Дело у нас общее. Где возможно, идите им навстречу, упрощайте конструкцию. Тут железный закон — чем сложнее деталь, тем хуже она будет изготовлена. И наоборот, простая деталь — отличное исполнение. Учитывайте пожелания технологов.
      — Дать им волю, так от конструкции ничего не останется. Всё испохабят, сделают на соплях, тяп-ляп.
      — Этого допускать нельзя. Но разумные компромиссы неизбежны. Нельзя рассчитывать на то, что танки будут делать только мастера экстракласса. Надо находить общий язык.
      — Скорее возвращайтесь, Михаил Ильич. У вас это получится, вы для них — авторитет, а я не могу.
      — Дело в том, Саша, — Михаил Ильич помолчал, словно собираясь с силами. — Дело в том… что на завод я… не вернусь. Да, самообманом заниматься нечего. — Голос его дрогнул. — Силы убывают… и это не остановить. Нечем остановить. Чудес не бывает.
      Главное было сказано. Михаил Ильич справился волнением и заговорил своим обычным голосом.
      — Я напишу наркому, чтобы тебя утвердили главным конструктором. Какой-нибудь варяг в данной ситуации только испортит дело, а на заводе другой подходящей кандидатуры нет.
      Подавленно молчавший Метелин вдруг заговорил торопливо и горячо:
      — Не могу и не хочу, Михаил Ильич. Я конструктор, силён у доски. Какой из меня руководитель? Пусть Овчаренко, он знаток производства, да и язык у него подвешен. А для меня эти выступления на собраниях, совещаниях, митингах — нож острый.
      — Это недостаток, но терпимый. Скоро мы научимся меньше говорить, а больше делать. И ценить не слова, а дела.
      — Не утвердят меня, Михаил Ильич. Ведь я даже не инженер, а техник. А у Овчаренко — диплом инженера.
      — Дело не в дипломе. У тебя — талант, смелость, мысли, упорство в достижении цели. И, что очень важно сейчас, безусловная преданность делу. Вот почему я решил рекомендовать тебя. Ты, к сожалению, мало работал с людьми, надо научиться с ними ладить, избегать конфликтов.
      — Быть добрым и милым с бездельником, тупицей или подлецом не могу.
      — Этого и не требуется. Просто надо в каждом сотруднике видеть личность, постараться, чтобы он мог проявить лучшие свои качества. Не делать из него пассивного исполнителя, а предоставить самостоятельность, инициативу, тогда даже средний по способностям человек может дать многое. Надо, чтобы коллектив состоял не из безликих исполнителей, а из самостоятельных работников, каждый из которых — лучший специалист в своём деле. Над этим надо работать, это трудно, но только таким и может быть настоящий творческий коллектив.
      — Для этого надо быть таким, как вы, — печально сказал Метелин. — Возвращайтесь, Михаил Ильич, без вас мы пропадём.
      — Не пропадёте. И вот что ещё, Саша. Как только наладится дело с серией, сразу же приступайте к проекту новой машины. Как мы говорили — сохранить в основе Т-34, но двигатель расположить поперёк танка, за счёт этого уменьшить длину корпуса и при том же весе усилить лобовую броню, а возможно, и вооружение. Надо иметь задел на будущее. А теперь всё, Саша. Желаю тебе успеха.
      Вот так они и расстались — учитель и ученик, которому предстояло поднять, и нести дальше поникшее Знамя…
 
      Тяжёлым было последнее свидание с женой и дочками. Вера, как всегда, старалась казаться оживлённо» и даже весёлой, улыбалась, но в её бесхитростных глазах Михаил Ильич читал всё: что она предупреждена врачами о близкой развязке, что её мучат отчаяние и страх за будущее, что она держится из последних сил, на пределе. Вера, дочки… Им будет трудно без него. Последние три года он совсем оторвался от семьи. В Ленинграде хоть выходные проводили вместе, ездили всей семьёй на взморье, в Петергоф или Детское Село, часто гуляли в Летнем саду. Жили в самом центре, на Невском. А здесь он даже не видел как следует города. Утром чуть свет — на завод, а возвращался почти всегда ночью. И так каждый день — без выходных, без отпуска. Вера совсем ещё молода, а останется с тремя малолетними детьми. Всё ждала, что он вот-вот освободится и они заживут по-прежнему, как в Ленинграде. Не дождалась. Как-то сложится её судьба? А дочек? Они жмутся к матери, на него смотрят с удивлением, даже с испугом, как на чужого. Конечно, о его семье позаботятся, в беде не оставят, но всё-таки… Страдания, слёзы. Что ж, не они первые, не они последние. Чем-чем, а вдовьим горем и сиротскими слезам Русь великая всегда была богата…
      Опасаясь тяжкой сцены, Михаил Ильич так и не решился поговорить с женой вполне откровенно, как с Метелиным. Старался, как и она, делать вид, что это обычное свидание, каких ещё будет немало, что он верит в благополучный исход. Проводил её и дочерей, как всегда, спокойно до двери, поцеловал на прощание, помахал рукой.
      День 26 сентября выдался солнечный, тёплый. С утра Михаил Ильич чувствовал себя не хуже обычного. После завтрака вышел на веранду, сел в своё плетёное кресло по соседству с компанией доминошников, которые были уже «на посту». Вообще-то безобидное это занятие порядком раздражало Михаила Ильича. Ну как можно здоровым мужикам вот так бессмысленно убивать время? Сомнительная радость — стукнуть как можно громче костяшкой по столу. И так изо дня в день. Но довольны, шутят, смеются.
      …Странно, но здесь все окружающие не замечают или делают вид, что не замечают его состояния. Грубость, бесчувственность? Вряд ли. Скорее всего, особого рода деликатность, так свойственная простым людям. Воспитание предписывает уделять тяжелобольному повышенное внимание, сочувствие. А народная мудрость подсказывает, что лучше не замечать его состояния, пусть думает, что ничего особенного не происходит, ему будет легче умирать, а это — главное.
      Выделялся в этом отношении мастер опытного цеха Пуденко. Поседевший, морщинистый, много повидавший, Иван Васильевич любил солёную шутку и часто как ни в чём не бывало, рассказывал Михаилу Ильич грубоватые украинские анекдоты, в основном про Грицко и Параску, и сам же первым заливисто хохотал на ними. Он же был и заядлым любителем «козла», пытался и Михаила Ильича приобщить к этой «умственной» игре.
      Иван Васильевич видел, как Кошкин, с трудом поднявшись с кресла и окинув страдальческим взглядом к компанию, тихо пошёл в свою комнату.
      — А главному-то нехорошо, — беспокойно сказал он. — И вид у него сегодня…
      — Какой тут может быть вид, — перебил его один из партнёров. — Говорят, неделю не протянет. Давай лучше «рыбу» выкладывай.
      Костяшки застучали снова.
      — Беспокойно мне что-то, братцы, — снова заговорил Иван Васильевич. — Человек-то уж больно хороший. Пойду гляну, что с ним.
      — Не суйся, куда не следует. На это доктора есть. А наше дело телячье. Ты чего двойку ставишь? Козлом хочешь остаться?
      — Человек-то уж больно хороший… Пойду гляну.
      Иван Васильевич решительно поднялся и торопливо зашагал, почти побежал к двери. У комнаты Кошкина он остановился, постучал. Ответа не было. Иван Васильевич открыл дверь, вошёл. Михаил Ильич лежал на своей койке у открытого окна. Лицо спокойно, глаза закрыты, руки сложены на груди. Ветерок шевелил оконную занавеску, на стекле бился и жужжал одинокий шмель.
      …До начала войны оставалось восемь месяцев и двадцать шесть дней.

      В одну из тёмных ночей октября 1941 года фашисты совершили массированный налёт на Особый завод. Оборудование цехов было уже эвакуировано на Урал, бомбы падали на опустевшие заводские корпуса. Но вот на что обратили внимание очевидцы — несколько «юнкерсов», отделившись от основной группы, с остервенением бомбили… городской крематорий. Один за одним, с воем срываясь в пике, вражеские самолёты прицельно сыпали бомбы на ничем не примечательное здание, одиноко стоявшее в парке. Ошибка? Приняли крематорий за какой-то важный военный объект? А может быть, старательно выполняли какой-то особый приказ?
      В эту недобрую осеннюю ночь прах Михаила Ильича Кошкина, покоившийся в одной из урн колумбария, был взрывами фашистских бомб развеян по ветру. Главный конструктор тридцатьчетвёрки — случайно или нет — разделил судьбу сотен и тысяч безвестных солдат, могилы которых не сохранились. И здесь ничего уже не изменить, это непоправимо. Говорят, что фашистские асы в эту ночь выполнили личный приказ Гитлера. А что тут удивительного? Люди, подобные этому выродку, способны мстить и мёртвым.
 
      В старинном уральском городе Особый завод разместился в цехах одного из местных предприятий. В труднейших условиях поздней осени сорок первого южане и уральцы совершили то, что не назовёшь иначе как подвигом — всего за пятьдесят пять дней наладили выпуск танков Т-34 на неприспособленном для этого заводе, ранее выпускавшем вагоны. В декабре 1941 года — в самый трудный период войны — на фронт был отправлен первый эшелон Т-34 уральского производства. В дальнейшем уральский завод стал и оставался до конца войны основным предприятием, поставлявшим фронту знаменитые тридцатьчетвёрки.
      Здесь впервые, в суровых условиях военного времени, было организовано массово-поточное производство танков. Танки на потоке! Из всех цехов завода необходимые узлы и детали стекались подобно ручейкам в длинный сборочный корпус. Сюда же доставлялись и устанавливались краном в линию один за другим броневые корпуса. На последнем из них парторг сборочного цеха Захарченко водружал красный флаг. К концу смены танк под красным флагом выходил из цеха, мощно рокоча двигателями и лязгая новыми сверкающими гусеницами.
      Сюда, на завод, со всех концов огромного фронта приезжали танкисты для получения новых машин. По заведённому порядку каждый экипаж, когда, приходил черёд, шёл в сборочный цех и участвовал в сборке предназначенного ему танка. Танкисты, двигаясь вдоль конвейера, видели, как броневая коробка постепенно наполняется агрегатами и узлами, как устанавливается двигатель и монтируется вооружение. А выводил новый танк из сборочного цеха обычно уже его штатный механик-водитель. Потом на заводском полигоне танкисты проводили боевые стрельбы, участвовали в тактических учениях в составе взвода или роты. А затем, загрузив боекомплект и получив всё необходимое — до топора и пилы, — шли на погрузку. И получалось, что завод отправлял на фронт не просто танки, а танковые взводы и роты.
      Каждую ночь в кабинете директора завода к определённому часу собирались начальники цехов и руководители основных служб. Каждый раз в одно и то же время — минута в минуту — раздавался телефонный звонок. Звонили из Москвы. И один и тот же спокойный голос спрашивал, сколько танков отгружено за истекшие сутки. И за все годы войны не было случая, чтобы завод недодал фронту хотя бы одну машину. А всего за время войны только один этот завод выпустил около тридцати пяти тысяч Т-34. Это была рукотворная, неудержимая стальная лавина.
      Говорят, что у машины, как и у человека, своя судьба и свой характер. Если так, то у нашей тридцатьчетвёрки счастливая судьба, а характер… Было в ней много сродни характеру солдата. Простая, надёжная, грозная для врага и неприхотливая. Есть дорога — пройдёт с ветерком по дороге, нет — будет пробираться по бездорожью. Хорошо идёт летом, но не остановят её ни весенняя распутица, ни глубокие снега. Есть даже на ней тёплое место, где можно погреться продрогшему пехотинцу: сверху над трансмиссией — как на русской печке.
      Мнение фронтовиков о Т-34 хорошо выразил Маршал Советского Союза Иван Степанович Конев:
      «Тридцатьчетвёрка прошла всю войну от начала до конца, и не было лучшей боевой машины ни в одной армии. Ни один танк не мог идти с ней в сравнение — ни американский, ни английский, ни немецкий… Как мы благодарны были за неё нашим уральским и сибирским рабочим, техникам, инженерам!»
      Полюбилась она танкистам тем, что была вёрткой, манёвренной, имела мощное вооружение, удачно вписывалась в местность, становясь неуязвимой для врага. А в критический момент из стальной «ласточки» можно было выжать то, на что, казалось бы, и не была она способна. Словом, характер у тридцатьчетвёрки — русский, советский. И прав был один из наших поэтов, назвав её железной песней войны.
      Ну а что свидетельствуют враги, встретившие тридцатьчетвёрку на поле боя? В одном из западногерманских военных журналов появилась любопытная статья под названием «Первые Т-34». Её автор, бывший офицер гитлеровской горнострелковой дивизии некий Алекс Бюхнер, довольно ярко описывает встречу на поле боя с танками Т-34 в первые дни войны — 25 июня 1941 года:
      «Новая атака! На этот раз на немецкие линии двигались танки, невиданные прежде. Те, что приближались, — мощные колоссы обтекаемой формы, с широкими гусеницами, с приплюснутыми башнями и длинными стволами.
      Это были первые Т-34, которые потом прославились как советские стандартные танки второй мировой войны.
      Кажется, ничто не может остановить эти движущиеся стальные крепости. Напрасно стреляют горные стрелки, огонь противотанковых пушек не причиняет машинам никакого вреда. С почерневшими лицами лежат расчёты позади своих 37-миллиметровых орудий. Задыхаясь от ярости, они видят, что их малокалиберные снаряды отскакивают от толстой брони. И всё-таки пушки стреляли, пока сами не были раздавлены гусеницами.
      «Танки справа!», «Танки слева!», «Противотанковые пушки, вперёд!» — слышны возгласы на передовых позициях. Танки приближаются. Где замечается какое-то движение, туда направляют они стволы орудий, изрыгая пламя. Танковые пулеметы неслышно поливают во все стороны трассами свинца. В окопах наши солдаты с побелевшими лицами, онемевшие, беззащитные, умоляющие о помощи. Что это — конец? Вот-вот разразится паника…»
      Правда, далее этот недобитый гитлеровец, давая очевидно, волю фантазии, живописует для солдат бундесвера, как «люди с эдельвейсами», оправившись от страха, начали якобы «с мужеством львов» бросаться на тридцатьчетвёрки со связками гранат и перебили гусеницы у нескольких машин.
      Мы хорошо знаем, что связкой гранат боец, не потерявший мужества, может остановить танк — это доказал в боях не один советский солдат. Но ясно также, что связка гранат — не то оружие против танков, с которым можно начинать блицкриг, рассчитывая одержать решающую победу в несколько недель, «до наступления холодов».
      Планируя разбойничье нападение на Советский Союз, гитлеровские стратеги исходили из технического превосходства своих танков Т-III и Т-IV над известными им типами советских танков. И действительно, имевшиеся тогда на вооружении Красной Армии в довольно большом количестве танки противопульного бронирования Т-26 и БТ уже не отвечали требованиям современной войны. О новых же советских танках Т-34 и КВ в Германии попросту ничего не знали. Встреча с ними на поле боя, по словам самих же гитлеровцев, была «крайне неприятным сюрпризом».
      «Танк Т-34 произвёл сенсацию, — пишет один из немецких мемуаристов генерал Эрих Шнейдер. — Этот 26-тонный русский танк был вооружён 76,2-миллиметровой пушкой, снаряды которой пробивали броню немецких танков с 1,5–2 тысяч метров, тогда как немецкие танки могли поражать русские с расстояния не более 500 метров, да и то лишь в том случае, если снаряды попадали в бортовую и кормовую части танка Т-34. Русские, создав исключительно удачный и совершенно новый тип танка, совершили большой скачок вперёд в области танкостроения».
      Другой мемуарист, генерал Блюментрит, свидетельствует: «В районе Вереи танк Т-34 прошёл, как ни в чём не бывало, через боевые порядки 7-й пехотной дивизии до самых артиллерийских позиций. Огонь противотанковых пушек не причинял ему никакого вреда. Понятно, какое впечатление произвело это на наших солдат. Началась так называемая «танкобоязнь».
      Генерал Гудериан:
      «…Южнее Мценска 4-я танковая дивизия была атакована русскими танками, и ей пришлось пережить тяжёлый момент. Впервые проявилось в резкой форме превосходство русских танков Т-34. Дивизия понесла значительные потери. Намеченное быстрое наступление на Тулу пришлось пока отложить».
      Признание это любопытно, между прочим, и тем, что раскрывает причину того, почему город Тула не был атакован с ходу полчищами Гудериана.
      …Известно, что ещё в сентябре 1941 года группа фашистских генералов-фронтовиков обратилась со специальным письмом к Гитлеру, прося его организовать в Германии производство танков Т-34. Вот что об этом пишет тот же Гудериан:
      «…В ноябре 1941 года видные конструкторы, промышленники и офицеры управления вооружения приезжали в мою танковую армию для ознакомления с русским танком Т-34, превосходившим наши боевые машины; непосредственно на месте они хотели уяснить себе и наметить, исходя из полученного опыта боевых действий, меры, которые помогли бы нам снова добиться технического превосходства над русскими. Предложение офицеров-фронтовиков выпускать точно такие же танки, как Т-34, для выправления в наикратчайший срок чрезвычайно неблагоприятного положения германских бронетанковых сил не встретило у конструкторов никакой поддержки. Конструкторов смущало, между прочим, не отвращение к подражанию, а невозможность выпуска с требуемой быстротой важнейших деталей Т-34, особенно алюминиевого дизельного мотора. Кроме того, наша легированная сталь, качество которой снижалось отсутствием необходимого сырья, также уступала легированной стали русских».
      Любопытно, не правда ли? И хотели бы немецкие конструкторы, спрятав спесь, скопировать советскую конструкцию, но оказались не в состоянии это сделать. Вот так! Гитлер полагал, что советские конструкторы бросятся копировать Т-III, а получилось наоборот. Ирония судьбы!
      Гитлеровские мемуаристы от Манштейна до Гудериана в один голос твердят об ужасных русских снегах и распутице, якобы остановивших их танковые полчища.
      «Мои танки застряли на так называемых русских автострадах», — паясничает Гудериан, описывая битву под Москвой. В этой фразе слышна издёвка над русскими дорогами, а издеваться надо было бы над теми, кто проектировал танки (машины по самой своей сути для бездорожья) в расчёте на автострады и достижение молниеносной победы «до наступления холодов». «Отец» гитлеровских танковых войск не мог этого не понимать. Так и хочется сказать битому стратегу Гудериану знаменитое чеховское: «Генерал, а безобразите!» Пришлось гитлеровцам вместо обанкротившихся Т-III и Т-IV спешно создавать «пантеры» и «тигры», что в разгар войны было чревато многими осложнениями.
      В 1943 году на Абердинском полигоне (США) бы проведены сравнительные испытания американских и многих зарубежных танков, в том числе Т-34. Американские испытатели, традиционно не очень-то щедрые на похвалу неамериканской технике, свои впечатления от тридцатьчетвёрки выразили не свойственной техническим отчётам экспансивной фразой: «Конструктор этого танка заслуживает памятника при жизни!»
      Один из крупнейших американских специалистов по танкам Д. Орджилл, оценивая Т-34, писал: «Заслуживает быть отмеченным золотой надписью на рабочем столе конструктора успешное решение основной проблемы максимального соответствия эффективности вооружения и мобильности танка его способности нанести уничтожающий удар, оставаясь неуязвимым от удара противников… Танк Т-34 был создан людьми, которые сумели увидеть поле боя середины двадцатого века лучше, чем сумел это сделать кто-либо на Западе».
      А вот ещё некоторые известные суждения. Американский журналист: «Если оценивать, кто внёс наибольший личный вклад в победу союзников во второй мировой войне, то наряду с именами Рузвельта, Черчилля и Сталина следует назвать имя конструктора русского танка Т-34».
      Западногерманский журналист: «Этот танк был подлинным шедевром в истории развития военной техники. За время второй мировой войны было произведено, по-видимому, около 40 тысяч танков Т-34. Эта лавина обрушилась против нашего Восточного фронта, который противостоял ей в течение трёх лет, но в конце концов вынужден был рухнуть под её натиском».
      …На бывших полях сражений и во многих городах у нас и за рубежом можно увидеть необычный памятник — танк Т-34 на высоком пьедестале. Стоят танки-памятники в лесах Подмосковья и в степи под Курском, в Минске и Киеве, в Севастополе и во Львове. А две тридцатьчетвёрки установлены на постаменты там, где они сделали свои последние выстрелы, где кончилась война, — в берлинском Тиргартене, у подножия памятника советскому воину-победителю. Их может увидеть каждый, кто пройдёт по бывшей Зигес-аллее, той самой Аллее побед, на которой некогда горделиво возвышались монументы в честь прусских королей и полководцев многих войн и разных эпох. С поднятыми стволами пушек тридцатьчетвёрки словно бы сторожат вечный покой священного захоронения героев, павших при штурме Берлина.
      Как старому танкисту, мне всегда приятно видеть боевую тридцатьчетвёрку, вознесённую на высокий пьедестал. Это простое и достойное напоминание о подвигах советских танкистов в тяжелейших и кровопролитных битвах за Родину. Но когда я склоняю голову у этого рождённого войной монумента, то невольно думаю, что каждый из них — величественный памятник и безвременно ушедшему из жизни творцу легендарной стальной «ласточки».
 
      А теперь назовём конструкторов, работавших под руководством М. И. Кошкина над созданием танка Т-34. Да, тех самых «молодых ребят», которых он когда-то отобрал в спецгруппу. Ныне они широко известны, это славные, достойные люди, много и успешно потрудившиеся в советском танкостроении. Вот их имена: А. А. Морозов, М. И. Таршинов, А. С. Бондаренко, А. В. Колесников, П. П. Васильев, В. Г. Матюхин, А. А. Малоштанов, В. Я. Курасов, М. А. Набутский, Я. И. Баран, И. А. Шпайхлер.
      Начальником конструкторского отдела был инженер Кучеренко Николай Алексеевич, осуществлявший связи конструкторов с производством, много сделавший для подготовки полного комплекта технической документации и организации серийного выпуска Т-34. О нём и его вкладе в создание Т-34 хорошо рассказала в «Книге об отце» его дочь, известная писательница Лариса Васильева.
      Непосредственно спецгруппу возглавлял технический руководитель проекта Александр Александрович Морозов (просьба не отождествлять с Александром Метелиным. — В. В.),впоследствии известный советский конструктор, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, генерал майор, доктор технических наук. В годы войны, будучи главным конструктором Уральского танкового завода, А. А. Морозов много сделал для дальнейшего улучшения конструкции танка на основе опыта его боевого применения. Так, на Т-34 была установлена новая пятискоростная коробка передач, введена командирская башенка, что улучшило обзорность из танка, а в конце 1943 года установлена новая мощная восьмидесятипятимиллиметровая пушка, уравнявшая Т-34 по огню с появившимися у фашистов «пантерами» и «титрами». Другие, не столь существенные изменения и улучшения конструкции танка исчислялись не десятками и даже не сотнями, а тысячами.
      Но среди этой работы, исключительно трудной и напряжённой, А. А. Морозов не забывал о завете М. И. Кошкина — спроектировать новый танк с лучшей компоновкой и усиленным бронированием. К середине 1942 года проект такого танка с поперечным расположением двигателя и лобовой бронёй до восьмидесяти миллиметров был разработан и представлен в Наркомат танковой промышленности. Вскоре А. А. Морозов получил вызов в Москву. В наркомате главному конструктору сказали, что по этому вопросу его примет И. В. Сталин.
      …Попал он в Кремль в недоброе время. Гитлеровские полчища прорвались к Сталинграду и севернее города вышли к Волге. Внешне Сталин казался спокойным, но взгляд его небольших тёмных глаз был невесел. Морозов коротко доложил о проекте нового танка. Сталин молча выслушал, потом не спеша прошёлся по кабинету, остановился у стола.
      — Когда в доме пожар, — негромко сказал он, — не занимаются конструированием насосов. Тогда носят воду всем, что имеется под рукой. Я вам запрещаю, товарищ Морозов, заниматься конструированием нового танка.
      Сталин отошёл к своему месту за столом, но не сел, видимо, не считая разговор законченным. Заметив волнение конструктора, он уже не столь сурово, а значительно мягче, с нотками даже задушевности в голосе сказал:
      — Т-34 во всех отношениях хорошая машина. Фронтовики отзываются о Т-34 как нельзя лучше. Поэтому вам надо не конструировать новый танк, а сосредоточить усилия на возможном и доступном в условиях военного времени улучшении конструкции Т-34. И давать фронту как можно больше Т-34.
      — Вас понял, товарищ Сталин.
      Сталин помолчал, перебирая лежавшие на столе бумаги (среди них Морозов узнал и свою тетрадку с техническим обоснованием проекта). Найдя какой-то документ, Сталин бегло его посмотрел и с недовольным видом отложил в сторону.
      — Сейчас готовится постановление правительства о присуждении Сталинских премий, — сказал он. — Скажите, товарищ Морозов, кто ещё, кроме вас, заслуживает присуждения премии за конструирование Т-34?
      Вопрос был неожиданным, но Морозов быстро, не колеблясь, ответил:
      — Кошкин Михаил Ильич. Он был главным конструктором Т-34.
      — Знаю, — по лицу Сталина пробежала тень. — Ведь он умер. Когда он умер?
      — В сентябре тысяча девятьсот сорокового года.
      — Два года прошло. А семья у него осталась?
      Сталин всё больше и больше хмурился.
      — Жена и трое детей, товарищ Сталин.
      Сталин быстро сделал какую-то пометку на документе.
      — Кто ещё?
      Морозов назвал Н. А. Кучеренко, конструктора корпуса М. И. Таршинова (не следует отождествлять Михаилом Аршиновым. — В. В.),потом, подумав, директора завода, главного инженера…
      — Ну, я вижу, вы очень добрый, — прервал его Сталин. — Придётся нам самим решить этот вопрос.
      Сталинская премия первой степени «за разработку конструкции нового среднего танка» была присуждена М. И. Кошкину (посмертно), А. А. Морозову и Н.А. Кучеренко.
      Что касается нового танка, то проект его А. А. Морозов всё-таки осуществил, но только в 1944 году. Назван он был Т-44, имел стомиллиметровую пушку и лобовую броню толщиной до ста миллиметров. В самом конце войны небольшое количество этих танков успели принять участие в боях. В послевоенное время на смену Т-44 пришёл новый танк, разработанный под руководством А. А. Морозова, — Т-54. Всю свою жизнь А. А. Морозов (умер он в 1979 году) посвятил созданию новых образцов бронетанковой техники, некоторые из которых и сейчас стоят на вооружении Советской Армии.
      Николай Алексеевич Кучеренко (1907–1976) в годы войны работал также на Уральском танковом заводе заместителем главного конструктора. В послевоенные годы он занимал руководящие должности в Министерстве оборонной промышленности и много сделал для развития и совершенствования советской бронетанковой техники.
      Конструкторское бюро Уральского танкового завода за создание танка Т-34 и дальнейшее улучшение его боевых качеств было награждено орденом Ленина. Государственными наградами и Государственными премиями неоднократно отмечался творческий труд ведущих сотрудников этого бюро Я. И. Барана, П. П. Васильева, А. В. Колесникова, А. А. Малоштанова, М. И. Таршинова, Б. Н. Черняка, А. И. Шпайхлера и других конструкторов средних танков.
      К 40-летию Победы над фашистской Германией в Великой Отечественной войне в одном из скверов города Харькова был установлен бронзовый бюст Михаила Ивановича Кошкина, такой же, какой полагается сооружать в ознаменование подвигов дважды Героев Социалистического Труда.
      Несколько слов о семье М. И. Кошкина. Судьба его малолетних детей сложилась вполне благополучно. Все три дочери Михаила Ильича — Елизавета (1928), Тамара (1930) и Татьяна (1939) получили высшее образование, окончили Харьковский университет, Тамара Михайловна и Татьяна Михайловна — кандидаты наук (геофизических и химических соответственно). Все дочери живут в разных городах, имеют семьи, вырастили детей, Вера Николаевна очень довольна их судьбой, живёт в Харькове у младшей — Татьяны Михайловны (по мужу Шиховой), помогает растить внуков. Жизнь продолжается…
      Некогда ещё Лукреций Кар сказал:
 
Так, едва промелькнув, поколения сменяют друг друга,
Передавая друг другу, как в беге, светильники жизни.
 
      Хорошо сказано: не просто, исчезают во мраке, а передают другим светильники жизни.

      …Вероятно, он был счастливым человеком. Судьба обласкала его. К пятидесяти годам он получил почти все мыслимые у нас в стране награды и почести. Трижды Герой Социалистического Труда. Лауреат Ленинской и пяти Государственных премий. Доктор наук и член-корреспондент АН СССР. И даже генерал (хотя ни дня не служил в армии). Он не был на войне, но среди его многочисленных орденов — полководческий орден Суворова, которого удостаивались храбрые боевые генералы за выигранные сражения.
      И вот в расцвете сил — болезнь, не оставляющая надежды. Та самая болезнь, которую врачи по гуманным соображениям обычно пытаются скрыть от пациента, и почти всегда безуспешно. В отличие от преступника приговорённого к казни, больной не знает, за что и к чему.
      Внезапный удар судьбы Духов принял стойко. Рассказывают — вёл себя так, как будто ни о чём не догадывался. Ездил на работу, как всегда охотно шутил, ещё охотнее смеялся шуткам друзей. Горячо и заинтересованно участвовал в обсуждении рабочих планов, том числе и на отдалённую перспективу. Сотрудники КБ, люди в большинстве серьёзные и многоопытные глядя на «шефа», поговаривали иногда между собой о трудностях диагностики этого коварного заболевания, о том, что не исключена одна из тех ошибок, которыми так грешат медики. Было от чего засомневаться. Николай Леонидович выглядел прекрасно, держался, как всегда. Очень похоже, что его болезнь — всего лишь разговоры.
      Но весной ему стало хуже. Весна в Москве — нелёгкая пора года. Грязь, слякоть… Пробуждение природы, но хмурое, вялое… Явно не хватает тепла. Днём иногда пригреет солнце, а ночью — опять заморозки. И так день за днём. Иногда кажется — всё, конец зиме, весна прорвалась, а глядь — опять выпал снежок. Во дворах — мусор, уже не прикрытый снегом, вмёрзший в грязно-серый лёд. Деревья стоят голые до самого мая. Трудно весной в столице человеку больному, особенно уроженцу солнечного юга.
      Он и жаловался лишь на затянувшуюся слякоть да изредка — на усталость. «Устал я что-то сегодня, — иногда говорил жене. — Пуст, как выжатый лимон». Вздыхал: «Поскорее бы кончилась эта треклятая карикатура на весну». Вслух мечтал о поездке в Крым, к морю.
      А потом наступил день, когда внешнее благополучие — а по сути, хрупкое равновесие между силами жизни и смерти, поддерживаемое громадными усилиями воли — внезапно и катастрофически рухнуло, как это и бывает всегда при такой болезни. Силы стали стремительно убывать.
      Он сидел на диване или в кресле, читал своего любимого раннего Чехова, но уже не посмеивался, как бывало, и даже не улыбался. Осунувшееся лицо было суровым. Часто ронял книгу, впадая в дремоту или забытье, и тогда случалось — из-под опущенных век выкатывалась и скользила по бледной щеке слезинка…
      Один из поэтов в старости в отчаянии и с поздним раскаянием написал горестные строки:
 
Лёгкой жизни я просил у бога,
Лёгкой смерти бы надо просить.
 
      Жизнь Духова не была лёгкой. Слишком много в ней было борьбы. А там, где борьба, — там не только победы, но и горечь неудач, и тайные муки обидных поражений. Но как совместить с этим репутацию Духова как человека весёлого, лёгкого, неистощимого оптимиста и юмориста — «человека, который смеётся»? Что это — удобная маска? А может быть, трудная жизнь не мешает ей состояться как жизни счастливой?..

      Высокий светловолосый парень, красивый и сильный не спеша идёт по Невскому. Он только что вернулся Полтавщины, из своего родного Веприка, и настроение у него прекрасное. На загоревшем под степным солнцем лице — беспричинная добродушная улыбка. Прохожие спешащие в этот утренний час по проспекту, смотрят понимающе — человек вернулся с юга, вероятно из отпуска, всем доволен и рад встрече со своим северным, холодным, но прекрасным и любимым городом. Так оно и есть — после почти месячного отсутствия он сегодня специально пораньше вышел из дома, чтобы по пути на работу заглянуть на Невский, увидеть Неву, вдохнуть солёный воздух Балтики, снова ощутить себя ленинградцем.
      Здравствуй, Ленинград!
      Он выходит на Аничков мост и останавливается перед скульптурами Клодта с неизменным восхищением. Какая счастливая мысль — изваять в натуральную величину и без всяких постаментов установить вот так посреди многолюдного проспекта, этих словно бы живых, прекрасных коней. Привет вам, питомцы диких степей, навеки застывшие в бронзе!
      Какое, в сущности, изумительное создание — боевой конь. Он на равных разделял с человеком все опасности кровопролитных сражений, погибал под стрелами, пулями и огненными ядрами, проявляя чудеса бесстрашия и верности. Теперь его место занимает танк — замечательный стальной конь будущих сражений, которому когда-нибудь, может быть, тоже поставят памятник…
      …Казанский собор. Говорят, что он — подобие собора Святого Петра в Риме. Говорят с оттенком неодобрения. Ну, а многим ли из нас доведётся побывать в Риме? Живи, великое творение Воронихина, и радуй людей своей нетленной вечной красотой!
      Невы ещё не видно, но уже чувствуется её свежее дыхание, угадывается за Зимним её простор. «Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье…»
      Открылся вид на стрелку Васильевского острова, на массивные бастионы Петропавловки, увенчанные золотым шпилем собора.
      Мимо Адмиралтейства он идёт к Сенатской площади. Останавливается у памятника Петру. Ещё одно чудо! Какая всё же стремительность движения у этого Медного всадника, какая в нём неукротимая сила! И как доставили сюда эту огромную гранитную глыбу постамента? А громада Исаакия с золотым куполом и массивными колоннами, поднятыми на сорокаметровую высоту! Подъёмных кранов-то тогда не было… На каждом шагу в этом городе — памятники таланту и труду человека. И в восторге повторяешь про себя слова: «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия…» Какое счастье, что он, Николай Духов, живёт и работает в этом городе!
      На трамвайной остановке кто-то кладёт руку ему на плечо. Ба! Афанасий Еремеев — приятель и сослуживец по СКБ-2. Еремеев — в военной танкистской форме со «шпалами» в петлицах — военинженер 2 ранга. Коверкотовая тёмно-серого цвета гимнастёрка ладно перехвачена командирским ремнём с портупеей. Сапоги начищены до блеска. Лицо простое, некрасивое, но зато это лицо уверенного в себе человека.
      — Привет отпускнику, — пожимая руку и улыбаясь, говорит Еремеев. — Ну и загорел же ты, брат, сразу видно, что с юга! Как отдохнул?
      — Нормально. На целый год хватит. Ну, а здесь какие новости?
      Ответить Еремеев не успел — подошёл трамвай, как всегда переполненный в утренние часы. И только после того как они втиснулись на площадку и взяли у крикливой кондукторши билеты, сдержанно сказал:
      — Новости, говоришь? Есть кое-какие новости. Твой Котин ждёт тебя не дождётся.
      «Твой Котин…»
      «Он такой же мой, как и твой», — хотел сказать Духов.
      Котин — начальник СКБ-2, а Еремеев и Духов — руководители групп. Но у Афанасия такой же ранг, как и у Котина — у обоих по две «шпалы» в петлицах. И это обстоятельство, с точки зрения никогда не служившего в армии Духова, порождало сложности во взаимоотношениях между этими двумя людьми.
      «А жаль, — подумал Духов. — Дело ведь не в рангах. В конструкторском коллективе главное, кто на что способен… Котин — что бы ты ни говорил, Афоня, — в отличие от нас с тобой, — талантливый организатор. Деловой человек. Ещё год назад СКБ-2 вообще не было. А теперь? Теперь соперничаем с самим Опытным заводом имени Кирова, бывшим ОКМО, — сильнейшим коллективом, сборищем зубров… А Котин не дрогнул, готовит свою гвардию… Замахнулись на проектирование нового тяжёлого танка. Возможно, получим официальный заказ. Вот так, Афоня! «Твой Котин…» Я-то, может быть, без него обошёлся бы. А вот тебе, Афоня, держаться его надо, с ним, может, в люди выйдешь, а без него…»
      Так подумал Духов, но ничего этого, разумеется приятелю не сказал, зная его вспыльчивый, непростой характер. Весело улыбнулся:
      — Ждёт, говоришь? Надеюсь, не для того чтобы снять стружку?
      — На этот счёт не беспокойся. Он же у нас — демократ. Предпочитает не стружку снимать, а по головке гладить, — продолжал язвить Еремеев.
      Понизил голос:
      — Его вызывали в Москву… Вернулся на крыльях.
      — Не понял!
      — Лучше объяснить не могу, — повёл глазами на стоявших вокруг Еремеев. — Котин сам тебя полностью проинформирует. Ты же его правая рука…
      Эх, Афоня, Афоня… По возрасту даже старше Котина, а в мудрости ему явно уступаешь… Осуждает его за демократизм. Чем же плохо, что Котин даже с молодыми техниками держится на равных, по-товарищески, власть свою не показывает. А зачем её показывать. Ведь людям присуща вера в то, что, если человек стал начальником, значит, он умнее и опытнее их. Надо только, чтобы это всегда действительно было так. К Котину в этом отношении не придерёшься. Разве плохо, что нём нет по отношению к подчинённым не только грубости и хамства, но и высокомерия, что для каждого к них он старается сделать что-то хорошее — повысить оклад, помочь с жильём, чтобы люди меньше думал о быте, а больше отдавали себя творчеству.
      «…А знаешь, что сделает Котин, если захочет от кого-то избавиться, например от тебя, Афоня? — размышлял Духов. — Ты склонен конфликтовать, но никаких конфликтов не будет. Котин найдёт для тебя хорошее место, например в канцелярии штаба округа. Чтобы оклад повыше, и даже свой небольшой кабинетик у тебя был, и несколько подчинённых… Ты соблазнишься и добровольно уйдёшь. Променяешь на это имеющийся у тебя сейчас шанс стать по-настоящему творческим работником и даже, может быть, войти в историю. Ведь тебе и в голову не приходит, а скажи — не поверишь, что работа наша — это будущая история советского танкостроения. И не менее того!»

      Котин сидел за своим столом как всегда аккуратный и подтянутый. Военная форма очень шла ему: танковая стального цвета тужурка, белоснежная рубашка, тёмный галстук. На бархатных петлицах солидно поблёскивают по две рубиновые «шпалы». Красивое чернобровое лицо бесстрастно, щеки и подбородок чисто, до синевы, выбриты, чёрные редеющие со лба волосы коротко подстрижены и тщательно расчёсаны на косой пробор.
      Жозеф Яковлевич Котин несколько лет назад окончил военно-техническую академию, работал в Москве в научно-исследовательском отделе академии механизации и моторизации РККА. В Ленинграде, на должности начальника СКБ-2, — меньше года. Держится спокойно, уверенно, не подумаешь, что ему нет ещё и тридцати.
      — Здравствуйте, Жозеф Яковлевич! Рядовой необученный Духов явился из очередного отпуска!
      Котин протянул руку, молча, без улыбки, показал на кресло у стола.
      — Ну как отдохнули, Николай Леонидович? На Украине были?
      — Да, на Полтавщине, у родных в Веприке. Косил сено, ел галушки, пил горилку…
      — Признаться, я тоже мечтаю побывать в своём родном Павлограде, — задумчиво сказал Котин.
      Котин — уроженец соседней Днепропетровской области. Земляки. Помолчали, думая каждый о своём.
      — Говорят, у нас важные новости, Жозеф Яковлевич? — наконец прямо спросил Духов.
      — Да, произошло действительно важное событие. Мы получили правительственное задание на проектирование нового тяжёлого танка.
      Котин сказал об этом спокойно и буднично, без всяких видимых эмоций. Но ведь это же чудо из чудес! Все шансы получить такое задание были у Опытного завода имени Кирова, бывшего ОКМО. Там сильный конструкторский коллектив, работающий почти уже десять лет. Это они разработали и Т-28, и тяжёлый танк Т-35. Кому же, как не им, проектировать новый тяжелый танк взамен пятибашенного Т-35? А задание получил Котин, хотя СКБ-2, молодой коллектив, не существует ещё и года!
      Котин молчал, видимо, обдумывая, что ещё нужно (или можно) сказать Духову. Потом очень сдержанно и значительно упомянул о вызове в Кремль. Расширенное заседание Комитета обороны. Специально по танковому вопросу. Присутствовали товарищи, возвратившиеся из одной страны. Да, той самой…
      У противника появилась противотанковая артиллерия — крупповские пушки калибром тридцать семь миллиметров. Пробивают пятидесятимиллиметровую броню. Танки с противопульной бронёй оказались слишком уязвимыми… Отсюда и решение — конструкторам Особого завода усилить броню БТ, а СКБ-2 спроектировав новый тяжёлый танк с противоснарядным бронированием.
      — Ну что ж, задание серьёзное, — сказал Духов. — Но ведь у нас есть уже предварительные проработки по варианту однобашенного танка прорыва весом до сорока тонн. К концу года сможем, полагаю, выдать технический проект.
      — Нет, дело обстоит сложнее, — бесстрастно сказав Котин. — По заданию танк должен быть трёхбашенным. Еремеев подсчитал, что при броне в шестьдесят миллиметров масса машины будет не менее пятидесяти пяти тонн.
      — Еремеев?
      — Да, он назначен ведущим конструктором проекта.
      «Вот оно что… Однобашенный вариант тяжелого танка неофициально, в инициативном порядке, прорабатывала группа Духова. А выполнять правительственное задание поручено группе Еремеева… Что же, начальству виднее. Предпочли Еремеева, вероятно, потому что он — человек военный, значит, формально подходя, более ответственный… Понятно теперь, почему Афоня предпочёл не распространяться о новостях в СКБ…»
      — А как же наш проект однобашенного танка прорыва? — наконец прервал молчание Духов. — Ведь я, кажется, доказал, что при броне даже в семьдесят пять миллиметров масса однобашенного танка не превысит сорока тонн. Да и зачем танку три башни?
      — Три пушки лучше, чем одна. Да и не мы определяем, каким должно быть вооружение танка. Как, впрочем, и бронирование. И все другие основные показатели. Их устанавливает заказчик, в данном случае они утверждены правительством. Такое же задание, кстати, получил и опытный завод Барыкова. Они будут работать параллельно с нами.
      «…Ага, чудесная победа Котина, значит, не стопроцентная… Задание выдано одновременно двум коллективам… Но для СКБ-2 и это — огромный успех. На самом высоком уровне признано, что мы можем на равных соревноваться… И с кем? Ого-го!»
      — Они тоже будут делать трёхбашенный танк?
      — Конечно.
      — Тогда это вдвойне бессмысленно! — возбуждённо воскликнул Духов. — Зачем проектировать две одинаковые машины? Что за расточительство! Пусть они делают трёхбашенный танк, а мы разработаем наш вариант однобашенного. И посмотрим, какой из них окажется лучше на испытаниях. Вот это было бы разумное решение! — Духов вскочил со своего места, взволнованно зашагал по кабинету. — Мы должны написать в Москву, в ЦК, Сталину!
      — Не горячитесь, Николай Леонидович, — спокойно сказал Котин. — Вопрос решён не без его ведома. Правительственное задание — не шутка, оно должно быть выполнено точно и в срок. Группа Еремеева уже приступила к работе. Что касается вас… Вы успокойтесь, сядьте.
      Дождавшись, когда Духов снова уселся в кресло и даже сложил на коленях руки, Котин твёрдо, как нечто давно продуманное и окончательно решённое, сказал:
      — Ваша группа будет по-прежнему заниматься модернизацией среднего танка Т-28. К концу года эта работа должна быть полностью завершена. Вы же лично, Николай Леонидович, можете продолжить проработку варианта однобашенного танка. Работа интересная, творческая. Я по-прежнему считаю этот вариант весьма перспективным, но… вы понимаете…
      — Теперь, когда получено официальное задание, эта работа потеряла смысл.
      — Я так не думаю. И вы зря падаете духом… Духов, не падайте духом! — сказал Котин с неожиданно светлой улыбкой на своём красивом бесстрастном лице.
      «Хорошо тебе улыбаться, — расстроенно думал Духов, покидая кабинет начальника СКБ-2. — Ты всё великолепно организовал. Есть основной вариант, есть и запасный. А мне придётся работать на корзину, псу под хвост…»
      От послеотпускного приподнятого настроения ничего не осталось. Новости для него лично оказались крайне неприятными. Всё КБ будет выполнять правительственное задание, Еремеев — руководитель проекта, а он, Духов, со своим однобашенным вариантом — в ауте. И это при том, что однобашенный танк с непробиваемой бронёй, мощный, манёвренный, — это же чудо-машина… Такой не было и нет нигде в мире. Только таким и должен быть настоящий танк прорыва. Зачем же проектировать пятидесятипятитонный мастодонт с тремя башнями? Тут что-то не так. Дело не в количестве пушек. Явный перекос в сторону гигантомании… Инерции мышления, недомыслие, наконец, Это надо доказать пока не поздно. Впрочем, кажется, уже поздно. Задание подписано и выдано. Да и кому доказывать? Котину? Он и без того всё прекрасно понимает…
      Открыв дверь в свою рабочую комнату, добрую по ловину которой занимал высокий кульман, Духов увидел, что у его стола сидит Еремеев. Поверх обмундирования — синий довольно потёртый халат, лицо озабоченное, хмурое.
      — Поздравляю! — с порога громко сказал Духов. — Новость действительно колоссальная. Полностью проинформирован и, признаться, ошеломлён. Всем вроде бы нравился однобашенный вариант, а теперь… Чудо техники — слон с тремя хоботами! Танк прорыва чего угодно — только не обороны противника!
      — Ты преувеличиваешь, — морщась, как от зубной боли, возразил Еремеев. — У тяжёлого танка, который сейчас на вооружении, — пять башен, экипаж одиннадцать человек, а броня — всего тридцать миллиметров. Наш СМК будет трёхбашенный, броня у него противоснарядная, да и скорость до тридцати пяти километров в час. Прогресс немалый.
      — Ты сказал СМК. Что это значит?
      — Название нового танка. СМК — Сергей Миронович Киров.
      — Вот оно что! А кто дал такое название? Впрочем, можешь не говорить, знаю.
      — Конечно, знаешь. Дело не в названии, хотя и оно иногда имеет значение. А я к тебе, Николай, с предложением.
      — Бортовую передачу тебе сделать?
      — Угадал. Но не только. По подвеске у меня тоже пока никого нет. Словом, входи в дело, а славой сочтёмся. Я и Котина об этом просил, но он как-то кисло к этому отнёсся. Не поймёшь его…
      — Он приказал мне продолжать работу над однобашенным вариантом.
      Еремеев даже присвистнул от удивления. Пожал плечами.
      — Пути начальства неисповедимы.
      — Удивлён?
      — Не то слово. С правительственным заданием шутки плохи. Тут хитрить нечего, все силы в бой. Иначе….
      Духов подумал, что, в сущности, Афанасий не играл и не играет в этой истории никакой активной роли. Винить его в неких происках нет никаких оснований. Просто силой обстоятельств он попал в двусмысленное положение и, вероятно, сам не рад этому.
      — Не удивляйся, Афоня, — уже совсем дружески улыбаясь, сказал Духов приятелю. — И тебе мой дружеский совет — держись шефа. Наш шеф — блестящий организатор, а это редкий и очень полезный дар!

      Духова многие считали завзятым прагматиком, холодным реалистом. Но как тогда объяснить, что он, зная, что два конструкторских коллектива — СКБ-2 и Опытного завода имени Кирова — официально (то есть имея финансирование и материальное обеспечение) приступили к разработке нового тяжёлого танка по заданию Автобронетанкового управления Красной Армии, как ни в чём не бывало, продолжал заниматься проектом однобашенного тяжёлого танка, проектом, который — это подсказывал здравый смысл! — не имел шансов на воплощение в жизнь. Что им руководило: фантазёрство, одержимость своей идеей или вера в чудо? Нет, конечно. Просто наряду с реалистом в нём уживался романтик и даже мечтатель.
      Все основные элементы конструкции будущего танка Николай Леонидович к этому времени уже обдумал. За исключением одного — подвески. Подрессорить многотонную стальную громадину — задача, конечно, не из лёгких. Первые английские танки вообще не имели рессор, экипаж при движении испытывал сильнейшую тряску. Потом стали устанавливать стальные листовые рессоры или пружины по типу автомобильных. На лёгких танках они работали терпимо, на средних — хуже, а на тяжёлых — совсем плохо. Подвеска получалась слишком громоздкой, ненадёжной, уязвимой от боевых повреждений. Приходилось защищать её массивными фальшбортами, утяжелявшими машину…
      Выход был в том, чтобы найти принципиально новое решение. Размышляя над этим, Николай Леонидович вспомнил об одном давнем предложении чудаковатого инженера Вейца. Этот Вейц предлагал вместо листовых рессор и пружин применить в подвеске стальные стержни, работающие на кручение (их называли торсионами). Идея многим показалась тогда не просто не осуществимой, а нелепой: стержни при скручивании, конечно же будут разрушаться, ибо не имеют и не могут иметь необходимых упругих свойств. Нигде в мире торсионы в подвеске не применялись, тем более на тяжелых танках.
      Заинтересоваться такой идеей вроде бы опять-таки явно противоречило здравому смыслу. А Николай Леонидович ухватился за неё, решил обсудить её с самим автором. Ведь в последние годы появились стали с хорошими упругими свойствами. А вдруг? Выигрыш же от применения торсионов несомненен — подвеска по конструкции может быть гениально простой.
      …Встретились они в столовой, во время обеденного перерыва. Вейц, немолодой уже, лысоватый человек, с короткой шеей, толстым носом и выпуклыми близорукими глазами, одиноко сидел за столиком, вяло ковыряя вилкой гуляш с макаронами.
      — Привет изобретателю, — улыбаясь, сказал Духов, подходя к нему. — Приятного аппетита. Не возражаете, если я составлю вам компанию?
      Вейц молча кивнул. Дождавшись, когда Духов расположился за столом, он ворчливо сказал:
      — Почему вы назвали меня изобретателем? Вам захотелось посмеяться над старым Вейцем?
      — Упаси бог. Просто я занимаюсь сейчас подвеской для одного стального мастодонта. Ваши торсионы меня заинтересовали. Подвеска с ними может оказаться компактной, лёгкой, неуязвимой…
      — Не распространяйтесь о преимуществах торсионов, — жестом остановил его Вейц. — Монах знает, что у него под сутаной. Что вы предлагаете?
      — Изготовить торсионы и испытать их пока на нашем среднем танке Т-28. Можно несколько вариантов.
      — Кто будет изготавливать торсионы?
      — По нашему заказу станко-инструментальный цех.
      — Они не смогут. И вообще, на нашем заводе такой возможности нет.
      — Но это значит, что её нигде нет! — сказал Духов. — Наш завод — лучший в отрасли, а возможно, и в стране. Куда же прикажете обращаться? В Америку? В Германию?
      Вейц отрицательно замотал головой. Нет, в Америку или Германию он тоже обращаться не рекомендует. Он, Вейц, не уверен в успехе, но попробовать согласен, если Духову это необходимо.
      Договорились встретиться завтра в девять.
      — Захватите чертежи и расчёты, — напомнил Духов.
      Вейц к девяти пришёл, но расчётов у него не оказалось. И чертежей — тоже, поскольку без расчётов какие же могут быть чертежи?
      — Эксперименты, надо полагать, тоже не проводились? — спросил Духов.
      — Я теоретик, — с достоинством ответил Вейц. — Генератор идей. Моё дело — предложить идею. А эксперименты проводят, как известно, экспериментаторы. Должны ещё быть доводчики…
      — Да, не густо у монаха под сутаной, — покачал головой Духов. — Но да не судимы будем. В пустыне для верблюда и колючка — божий дар.
      Он подошёл к кульману и быстро набросал эскиз узла — торсион, балансир с осью опорного катка. Конструкция в целом напоминала длиннющую заводную рукоятку. Один конец её намертво заделан в броне, на другом, коротком, — опорный каток противоположного борта. Десять торсионов протянутся по днищу танка от борта к борту. Вот и вся подвеска. Удобно, легко, компактно. И фальшборты не нужны — подвеска надёжно защищена от боевых повреждений броневым корпусом.
      При наезде на препятствие опорный каток приподнимается, закручивая торсион; жёсткий удар в корпус будет предотвращён. Потом торсион раскрутится, если… не произойдёт поломка.
      — Вопрос номер один, — сказал Духов Вейцу. — Каким должен быть диаметр торсиона? Из-за отсутствия хотя бы примитивного расчёта придётся выбирать его сугубо ориентировочно. Предлагаю два варианта — тридцать и пятьдесят миллиметров. Ваше мнение?
      — Согласен, — поспешно сказал Вейц.
      Это особенность «конструкторского почерка» Духова — в затруднительных случаях он предлагал поначалу самое простое и легко осуществимое из возможных решений. И только когда такая «атака с ходу» не удавалась, переходил к следующим, более сложным и трудоёмким вариантам.
      Торсионы изготовили в счёт модернизации ходовой части Т-28 всего за неделю. Сделали бы и быстрее, да подзадержались со шлицами — их пришлось выпиливать вручную. Сталь взяли хромоникелевую — ту, что шла на изготовление валов коробки передач.
      Монтировали необычную подвеску на один из танков Т-28 в опытном цехе. Николай Леонидович, облачённый в комбинезон и работавший вместе со слесарями, дотошно расспрашивал мастера, как он собирается провести разметку, обеспечить параллельность валов.
      — Всё сделаем, Леонидыч, в лучшем виде, — говорил ему старый мастер, бывший путиловец Ильин. — Ты не доверяешь нам, что ли? Так мы и не такое делали. Обижаешь, Леонидыч!
      — Доверяй, но проверяй, — засмеялся Духов. — Дело не в этом. Вам, Семён Ильич, я доверяю больше, чем себе. Но надо же и мне учиться. Вот я и стараюсь постичь все тонкости монтажа под вашим руководством.
      — Хитрюга ты, Леонидыч, — вздыхал старый мастер однако от танка конструктора уже не гнал.
      Вейц тоже присутствовал при сборке, но молча стоял в сторонке в пальто и шляпе, безучастно наблюдая за работой слесарей.
      — Вам не надоело созерцать? Переоделись бы да поработали, — предложил ему Духов.
      — К сожалению, я могу работать только головой, — вздохнул Вейц. — Каждому своё. Но, кстати, обезьяну в человека превратил труд умственный, а не физический, — не без гордости добавил он.
      — А вот это ваше утверждение, товарищ Вейц, по меньшей мере спорно, — сердито возразил Духов.
      День выдался слякотный, настоящий осенний, хотя ещё не кончился август. Всё вокруг как-то сразу померкло и поблёкло, низкое небо с утра сочилось дождём. С севера всерьёз потянуло холодным дыханием студёных морей.
      В этот день в опытном цехе с утра царило необычное оживление. Заканчивались последние приготовления к испытательному пробегу с новой необычной подвеской. Танк выглядел непривычно — нет фальшбортов, нет массивных тележек с листовыми рессорами. Упругие элементы подвески — торсионные валы — скрыты внутри корпуса, видны только их свежевыкрашенные багровым суриком торцы. Пять красных кружков с каждого борта — только и всего.
      — Всё готово, Леонидыч, — сказал мастер Ильин, отходя наконец от танка. — Проверяй, не проверяй, а скажу прямо — работу ребята сделали на совесть, комар носа не подточит. Ну, а что касаемо этих стержней, тут, Леонидыч, бабушка надвое сказала. По-нашему, не по-научному — жидковато как-то с ними получается, неосновательно. Ну да это ваше дело, инженеров, а мы своё дело сделали. С богом!
      Духов в одежде испытателя — комбинезоне, сапогах и танковом шлемофоне на меху — ещё раз обошёл вокруг машины. Кажется, действительно, всё в порядке. Из люка выглядывает, ожидая команды, невозмутимо спокойный механик-водитель Куценко.
      — Ну как, Грицько, можно трогать? — спрашивает у него Духов.
      — Почему же нельзя? Можно.
      — Заводи! На душе, правда, тревожно, но это пройдёт.
      Куценко скрылся в люке. Послышался визг стартёра, а вслед за тем мощно зарокотал двигатель.
      Вот он, необыкновенный, волнующий момент! Танк дрогнул и медленно тронулся вперёд. Духов и Ильин поспешили следом, наблюдая за ходовой частью. Но ничего особенного не произошло. Двинулась, лязгая, гусеница, закрутились опорные катки, плавно покатилась машина, покачиваясь на торсионах, которые, казалось, поскрипывали даже, как новые сапоги.
      У выхода из цеха танк остановился. Духов торопливо взобрался на машину, помахал рукой Ильину. «С богом!» — теперь уже крикнул старый мастер.
      Танк, выйдя из цеха, круто развернулся и направился к воротам, за которыми начиналась испытательная трасса. По ней совершал первый, так называемый военпредовский, пробег каждый из выпущенных заводом танков Т-28. Дорога была сильно разбита, в глубоких колдобинах мутнела вода. Машина, поднимая фонтаны жидкой грязи, ходко пошла вперёд.
      Духов стоял, высунувшись по пояс из командирского люка, внимательно наблюдая за дорогой. Куценко — опытный водитель, настоящий танковый ас. Ведёт машину быстро, уверенно, но в то же время и осторожно, не подвергая её риску. Вот впереди показалась обширная лужа, и Куценко убавляет скорость: под мутной дождевой водой может оказаться яма. Крутые колдобины преодолевает мягко, не допуская сильных ударов носом или кормой.
      Дождь перестал, и на серо-мглистом небе выглянуло солнце. Приятно. Вообще всё необыкновенно удачно — подвеска для будущего танка, можно сказать, найдена. Она будет торсионной.
      …Началось это примерно в километре от стрельбища. Испытательная трасса шла здесь по лесной просеке. По сторонам — высокие сосны. А на разбитой донельзя лесной дороге — сплошные выбоины, жёсткие корни, пни… Вот тут-то Духов сквозь рёв двигателя и лязг гусениц услышал странный хлопок, похожий на приглушённый звук выстрела. Неужели лопнул торсион? Он сделал знак Куценко остановиться.
      Оказалось, что сломаны два торсиона — первого и пятого опорных катков левого борта. На левом стояли тридцатимиллиметровые стержни. Но, осматривая подвеску, Духов обнаружил признаки повреждений и некоторых торсионов правого борта, где стержни были пятидесятимиллиметровые.
      — Разворачивайся обратно, — приказал он водителю.
      Это было безрадостное возвращение. То и дело слышались жёсткие удары балансиров в ограничители, Двигаться пришлось на первой передаче со скоростью пешехода… Но и при этой скорости ощущалась сильная тряска, затруднявшая управление машиной.
      Только через два часа они остановились наконец у ворот опытного цеха. Испытатели имели неважный вид — с ног до головы забрызганы грязью, усталые и хмурые. Танк стоял, накренившись на левый борт, как инвалид на костылях, в грязи по башню, с поломанной ходовой частью — вышли из строя не только торсионы, но и оси некоторых балансиров, подшипники опорных катков.
      — Какой ужас! — воскликнул, хватаясь за голову, инженер Вейц. — Всё пропало. Полная катастрофа!
      — Никакого ужаса нет, — угрюмо сказал Духов. — А тем более — никакой катастрофы. Есть обычные результаты испытаний, безусловно полезные. Что мы знали до сих пор о торсионной подвеске? Да ничего. Была голая идея и много разговоров о торсионах, точнее говоря — пустопорожней, беспочвенной болтовни. А теперь мы знаем, что торсионная подвеска — реальность, она работала, она может работать, а разве этого мало? Дело теперь за тем, чтобы обеспечить её надёжность, а это уже другой вопрос. Мы должны его решить и решим. Ясно?
      По кислому лицу и встрёпанной фигуре Вейца трудно было судить, ясно ли ему это. Вейц очень боялся неприятностей.
      — Эх, вы… генератор идей, — махнул рукой Духов и пошёл в цех.

      В телефоне строгий голосок секретарши:
      — Товарищ Духов, вас вызывает Жозеф Яковлевич!
      — Намёк понял, Аделаида Ивановна. Прикажете немедленно?
      — Да, он вас ждёт.
      Зачем это он понадобился Котину? Официальный вызов к начальству почти всегда означает какую-то неприятность. Что-нибудь, вероятно, опять насчёт этой несчастной истории с торсионами? Но ведь всё уже обговорено и решено. На Т-28 никто и не собирался ставить эту торсионную подвеску. Не проектируется она и для СМК. А для будущего гипотетического танка он её доработает — уже приступил к изготовлению стенда для экспериментальных исследований. Подумал о том, что надо бы переодеться, но махнул рукой и как был — в комбинезоне и сапогах — вошёл в кабинет начальника СКБ-2.
      В кресле у стола сидел, разговаривая с Котиным, молодой военный в танковой форме.
      — Познакомьтесь, Николай Леонидович, — сдержанно, но значительно произнёс Котин. — Это слушатель мотомехакадемии…
      Духову показалось, что он ослышался, — уж очень громкую и известную фамилию назвал Котин. Может быть, однофамилец? Но нет, сразу видно, что нет. Сын.
      — Очень приятно, — машинально сказал Духов, пожимая руку вставшего с места военного. Тот оказался высокого роста, сутуловатым, на симпатичном молодом лице — приятная и словно бы виноватая улыбка.
      — Товарищ прибыл к нам на завод на преддипломную практику, — продолжал Котин. — Дипломный проект намерен делать в нашем СКВ. Вы, Николай Леонидович, назначаетесь консультантом и руководителем практики. Поможете составить план, наметить тему и так далее. Дело знакомое, все мы были в таком положении. Вопросы есть? — Котин посмотрел на гостя, потом на Духова.
      Те промолчали.
      — Ну, тогда будем считать этот вопрос решённым. Идите, знакомьтесь, приступайте к работе.
      «Вот так поручение», — озадаченно подумал Духов. Интересно, почему это Котин решил прикрепить такого необычного практиканта к нему, а не к группе Еремеева, где полным ходом идёт проектирование СМК, где начат уже монтаж первых броневых листов корпуса.
      Увидеть с начала до конца рабочий процесс создания опытного образца танка, самому принять в нём участие — что может быть интереснее и полезнее для дипломника? А Котин сделал так, чтобы сын наркома был подальше от СМК и поближе к его проекту… Просто так, случайно, он ничего не делает. Что-то за всем этим кроется! Но что? «Поживём — увидим», — решительно отмахнулся он от навязчивых вопросов,
      — Вот что, Петро, — просто сказал Духов, когда они спустились в опытный цех. — Снимайте-ка вы свою блестящую форму и надевайте комбинезон. Будем монтировать стенд для испытания торсионов. Мне как раз нужен толковый помощник. Вы слышали что-нибудь в академии о торсионной подвеске?
      — Откровенно говоря, нет.
      — И не удивительно. Такой подвески нет пока нигде в мире. Но мы с вами исследуем её на нашем стенде и установим — чем чёрт не шутит, когда бог спит, — на новом тяжёлом танке. Если таковой когда-нибудь появится.
      — Если появится? А почему вы сомневаетесь?
      — Не без оснований, но об этом после. Вас это не должно беспокоить — на дипломный проект материала у нас в любом случае хватит. А может быть, и на кандидатскую диссертацию. И даже на докторскую. Ну как, согласны?
      — Согласен.
      — Готовы приступить к работе?
      — Есть приступить к работе! — шутливо вытянувшись и козырнув, сказал Пётр Ворошилов.

      «Самое большое несчастье для талантливого человека — не осуществить до конца свой замысел, — думал Духов. — Годы напряжённого труда, бессонные ночи, надежды, радость победы, оказавшаяся иллюзорной… Настоящая трагедия».
      К сожалению, история техники в России давала слишком много таких примеров. И Духов часто размышлял об этом, особенно о тех конструкторах, которые были ему ближе всего, — о конструкторах, создавших прообразы танков, мечтавших воплотить в жизнь идеи, опережавшие время.
      Первым в мире танком, по справедливости, надо считать «Вездеход», построенный в начале 1915 года в Риге по проекту нашего соотечественника А.А. Пороховщикова. Шла уже первая мировая война. Талантливый и добрый человек Александр Пороховщиков так объяснил появление у него идеи изобретения:
      «На поле шло учение новобранцев. Глядя на солдат перебегающих цепью, я подумал: невесёлая штука бежать в атаку под пулемётами врага. А что если послать на штурм окопов не людей, беззащитных против свинцового ливня, а машину, одетую в броню, вооруженную пулемётами?»
      Простыми и очень гуманными были побуждения творца первого в мире танка. А вот начальник главного военно-технического управления царского военного министерства генерал-лейтенант Милеант не постеснялся заявить о «Вездеходе»: «Для чего он нам?» Новое и непривычное всегда кажется бюрократам ненужным и вредным. Какое дело милеантам до того, что кровь русских солдат, которых гнали на колючую проволоку под огонь немецких и австрийских пулемётов, лилась рекой.
      «Вездеход» Пороховщикова был машиной, несомненно, хорошей конструкции: лёгкий (боевой вес до четырех тонн), быстроходный, простой в изготовлении. По дороге он мог двигаться на колёсах, а вне дорог — с помощью гибкой широкой гусеничной ленты, расположенной под днищем корпуса. Официальные его испытания состоялись 18 мая 1915 года — раньше, чем появились опытные образцы танков английского полковника Свентона и французского полковника Этьена, которые одновременно пришли к не очень оригинальной мысли — бронировать и вооружить американский полугусеничный трактор «Хольт», из-за чего и разгорелась потом международная склока по поводу приоритета. Испытания «Вездехода» дали положительные результаты. Как всякий опытный образец, «Вездеход» нуждался, конечно, в доработке. Однако царская казна денег на это не дала. Большие и маленькие бюрократы в чиновничьих мундирах сделали своё обычное дело: помешали талантливому человеку довести до конца его смелый замысел от осуществления которого так выиграла бы русская армия.
      В 1916 году, когда в боях на Сомме прогремели на весь мир английские танки, А. А. Пороховщиков выступил в печати со статьёй «Сухопутный флот — русское изобретение», пытался бороться с бюрократами-милеантами через Государственную думу. Напрасный труд.
      Неосуществлёнными остались предложения Н. Н. Лебеденко, А. И. Васильева, В. А. Казанского. А офицер Дмитрий Загряжский? Ещё в 1837 году он получил патент на изобретённый им гусеничный ход. Его проект «экипажа с подвижными колеями» был смелой, талантливой попыткой победить российское бездорожье: экипаж мог двигаться в любом направлении, как бы расстилая перед собой бесконечную металлическую дорогу… За свой патент Загряжский был вынужден уплатить большую пошлину, средств на доведение замысла до конца не нашлось…
      Федор Абрамович Блинов. Простой русский крестьянин, а потом машинист одного из волжских пароходов, он в 1878 году получил патент на «особого устройства вагон с бесконечными рельсами для перевозки грузов по шоссейным и просёлочным дорогам». По существу, это был проект гусеничного трактора с двумя паровыми, машинами — с отдельным приводом на каждую гусеницу, что обеспечивало отличную его поворотливость. Талантливый энтузиаст так опередил своё время, что тоже встретил полное непонимание. В 1896 году на Нижегородской промышленной выставке, где демонстрировалась его машина, даже члены жюри спрашивали изобретателя: «Зачем этот паровоз?» Но конструктор верил в большую будущность своего изобретения. Незадолго до смерти он сказал своему ближайшему помощнику Я. В. Мамину: «Увидишь, Яков, какое громадное дело выполнят в России эти блиновские самоходы!» Он был, конечно, прав: современные гусеничные тракторы да и танки — прямые потомки самоходов Федора Блинова. Однако изобретателем гусеничного трактора считается американец Беттер, получивший патент в 1888 году (на десять лет позже Блинова).
      Мастер Златоустовских заводов на Урале В. С. Пятов в 1856 году впервые в мире осуществил прокатку броневых листов между валками специального стана. Переход от ковки к прокату брони сулил большие выгоды. Морской учёный комитет, куда поступило изобретение Пятова, решил направить его… на консультацию в Англию. Отзывы поступили отрицательные. А через несколько лет тот же Морской комитет начал внедрять на Ижорском заводе прокат брони по способу английского заводчика Брауна. Как и следовало ожидать, способ Брауна ничем существенно не отличался от способа Пятова.
      Морской офицер О. С. Костович изобрёл и построил в 1879–1881 годах двигатель внутреннего сгорания, работавший на бензине. Он предназначался для им же спроектированного дирижабля «Россия». Мотор имел карбюраторы, систему зажигания от искры и другие необходимые приборы. Через пять лет после того как описание двигателя Костовича было опубликовано в печати, Карл Бенц запатентовал в Германии искровое зажигание как своё изобретение. Патент на изобретение бензинового двигателя получил в Германии Даймлер в 1883 году.
      Наряду с жалостью и сочувствием к русским изобретателям Духов испытывал и что-то вроде досады. Не слишком ли легко позволяли они обходить себя и даже обкрадывать? Почему часто останавливались на полпути к цели? Желая их оправдать, часто ссылаются на техническую отсталость России, явно её преувеличивая… Не такой уж она была отсталой. И богатством не обделена. Мешали такие, как Милеант? Да, засилье милеантов, конечно, не безделица. Бюрократ не уважает и не признаёт талант. С натугой он может признать особый дар разве лишь у того, кто смог забраться выше него по служебной лестнице. Остальные все — прожектёры, шарлатаны, шушера.
      Бюрократ особенно не любит изобретателей. Изобретатель для милеантов — самый худший из возмутителей спокойствия. Талантливого изобретателя бюрократ спешит объявить чудаком или даже опасным маньяком. Ему в первую очередь он адресует плевок в виде священной для всех бюрократов «истины»: «Незаменимых людей нет»: Бюрократ ещё может согласиться, что написать хорошую поэму может только талантливый поэт, а сочинить превосходную симфонию — талантливый композитор. Но его никогда не убедишь, что создание хорошей машины, являющейся новым словом в технике, невозможно без выдающихся конструкторов. Он считает, что с этой задачей могут справиться и рядовые инженеры, объединённые в КБ. Как будто несколько плохих поэтов, объединившись, могут сотворить гениальную вещь, а десяток посредственных композиторов заменить Чайковского. Впрочем, милеантам обычно нет дела до поэм и симфоний.
      Но всесильны ли милеанты? Нет, конечно. С ними можно и нужно бороться. Люди неумные и неталантливые, они сами по себе — ничто. Сила их — в слабости тех, кто смиряется с их дутыми авторитетами и нелепыми решениями. Милеантов надо разоблачать, тащить за шиворот к позорному столбу.
      «Нет, надо в любых условиях, несмотря ни на что, стремиться довести начатое до завершения, — думал Духов. — Недаром ведь говорят: «Конец — делу венец!»

      За одной из загородок опытного цеха постепенно монтировался трёхбашенный СМК, а за другой Духов начал сооружать деревянный макет своего пока ещё безымянного танка. Там — броневые листы, стальные агрегаты, огни сварки. Здесь — доски и фанерные коробки, гвозди и клей. У самодельного верстака — горки стружек. Визжит пила, стучит молоток. Сооружение модели конструктор считает необходимым этапом проектирования. Оно помогает лучше увидеть пропорции, скорректировать отдельные размеры. Обычно ограничиваются макетом, уменьшенным в десятки раз. Но Духов строит деревянный танк в натуральную величину, чтобы было «всё по-настоящему».
      Выполняет он эту работу сам, почти без помощников, если не считать практиканта. Изредка приглашает «для консультации» седоусого модельщика Ивана Петровича Коробова, бывшего путиловца. «Консультант» не скрывает удивления:
      — Где это ты, товарищ Духов, столярничать наловчился?
      — Не приходилось. Только учусь, Иван Петрович. И вот не могу сообразить — как этот шип выпилить?
      — Да такие шипы не каждый мастер выпилит! Это в нашем деле вроде высшей математики.
      И Коробов подробно объясняет и показывает, как это делается. Иногда пытается помочь не только советом, но Духов наотрез отказывается.
      — Нет, нет, Иван Петрович, спасибо, Я уже как-нибудь сам справлюсь. Так интереснее.
      — Хороший ты человек, товарищ Духов. Только вот не пойму — простой или очень уж хитрый.
      — Хитрюга я, Иван Петрович, хитрюга, — смеётся Духов.
 
      …А на торсионном стенде случилась серьёзная неприятность.
      Работа подходила к концу. Удалось экспериментально определить зависимость угла закрутки от нагрузки для торсионов разного диаметра и из разных сталей; показать эффективность предварительной закрутки стержней; проверить упрощённую методику расчёта торсионных валов.
      Но инженер Вейц решил пойти дальше — выяснить причину поразившего его разрушения торсионов на Т-28. В общем виде ответ был очевиден — нагрузки оказались слишком велики, угол закрутки торсионов вышел за пределы допустимых значений. Но каков этот предел? И как происходит разрушение стержня? Вопросы безусловно интересные, да и ответ на них на стенде получить несложно: достаточно, прикладывая соответствующую нагрузку, довести торсионы до предельной нагрузки. Иначе говоря — до разрушения. И посмотреть.
      Так Вейц и сделал. Правда, не сам. Он, как всегда, лишь подал идею. Нагружали стенд с помощью чугунных чушек молодые слесари Пафнутьев и Веденеев. Ребята старались. Закрутили торсион так, что он будто бы даже поскрипывал. Но тут что-то хрястнуло и засвистело. Это полетели в разные стороны чушки грузового устройства. К счастью, никто не пострадал. Даже торсион оказался цел и невредим, следовательно, предел упругости ещё не был достигнут.
      После этого Духов запретил Вейцу подходить к стенду ближе, чем на десять шагов. Слесарей Пафнутьев; и Веденеева поблагодарил — вышло за то, что случай но остались живы. Практиканту — он тоже находился у стенда — указал на недостаток бдительности. Вообще же, решил не давать этому делу официального хода посоветовав «героям» не очень хвастаться своим «подвигом» во избежание слишком широкой и нежелательной для них огласки.
      Но слухи расползлись подобно тараканам по щелям устремляясь, по какому-то не выясненному пока закону преимущественно вверх. Через день-другой в комнат Духова неожиданно появился… директор завода. Приземистый, плотный, подвижный и упругий как мяч, он с чувством, ласково улыбаясь, пожал руку практиканту, потом, более сухо, Духову и задал вполне обычный вопрос:
      — Ну, как дела, товарищи конструкторы? Над чем трудитесь?
      Духов официальным тоном, подтянувшись — директор был человек на заводе новый, малознакомый — начал докладывать: группа заканчивает работы по модернизации танка Т-28; он лично, по решению начальника СКБ-2, и с участием практиканта, продолжает проработку варианта однобашенного тяжёлого танка с бронёй до семидесяти пяти миллиметров и массой около сорока тонн. Решены в основном вопросы общей компоновки, бронирования корпуса и башни, вооружения, двигателя и трансмиссии, ходовой части. Дорабатываются некоторые вопросы подвески, электрооборудования, средств связи, приборов наблюдения и приводов управления. Начато изготовление вспомогательного деревянного макета танка в натуральную величину.
      Директор удивил Духова. Сначала на его крупном мясистом лице было обычное выражение любезного внимания. Потом промелькнуло что-то вроде удивления и даже изумления. А в конце доклада он весь был во власти неподдельного живейшего интереса к тому, что услышал.
      — Где макет? — быстро спросил он. — Можно его посмотреть?
      Макет, скрытый от лишних глаз в дальнем углу опытного цеха, имел уже не только корпус, но и башню, пока ещё без пушки.
      Осмотрев его, директор пришёл в странное возбуждение, его лицо и шея покраснели от прилива крови. Кое-что прояснилось, когда он гневно бросил:
      — Чёрт знает что! Почему же никто ни слова не сказал мне об этой работе? Я отвечаю не только за тракторы, но и танки. Об СМК докладывают каждый день, а об этом — ни слова. По меньшей мере странно!
      — Это внеплановая работа, — желая смягчить его раздражение, сказал Духов. — Инициативный проект, официально никем не санкционированный…
      — Вот это и есть форменное безобразие! — перебил его директор. — К чему на нашем заводе такая нелегальщина? Проект, как я вижу, интересный, перспективный. Надо оформить его разработку, как положено, через наркомат.
      Походив ещё немного вокруг макета, директор успокоился и уже ровным голосом продолжал:
      — Подготовьте, товарищ Духов, докладную в наркомат с обоснованием проекта. Покороче, по-деловому. Только самое основное. Будем просить о включении этой работы в план. Я подпишу.
      — Я вас прошу этого не делать, товарищ директор, — сказал Духов.
      — Почему?
      — Заводу уже выдано официальное задание. Другое такое же получил Опытный завод. Третье не дадут. А это будет равносильно запрещению, и нам придётся тогда, безусловно, прекратить эту работу.
      — Вот оно что — вы опасаетесь риска. Как страус, прячете голову под крыло и думаете, что всё обойдётся. Рассчитываете проползти ужом. А надо поднимать забрало и вступать в бой, пока не поздно!
      Директор искоса посмотрел на практиканта, словно бы ожидая поддержки. Но сын наркома стоял с непроницаемым лицом, молчал, внимательно слушая разговор.
      — Не только не поздно, а пока рано, преждевременно, — твёрдо сказал Духов.
      — Почему вы так думаете?
      — Проекты СМК и Т-100 пока в самом начале. Чем дальше они будут продвигаться, тем яснее выявится их органический недостаток: слишком большой вес из-за трёх башен при относительно слабой броне, малоподвижность. Вот тогда будет самое время предложить однобашенный вариант в проработанном почти уже готовом виде.
      — Это Котин вам посоветовал? Или сами додумались?
      Духов, нахмурившись, отвернулся. Директор снова посмотрел на практиканта, потом на Духова, видимо, что-то обдумывая, потом сказал:
      — Ну что ж, товарищи, дело ваше. Решили подождать — ждите. Только не просчитайтесь. Недаром говорится: ждать да догонять — последнее дело. На мой характер — куй железо, пока горячо.
      Взглянул на часы и, пожав им руки, торопливо пошёл к выходу из бокса. Но у двери внезапно остановился и, обернувшись, негромко сказал:
      — Ах, да… у вас тут, товарищ Духов, где-то есть стенд, который, говорят, стреляет чугунными болванками. Это верно? Хотел на него взглянуть, да жаль, времени не осталось. Придётся отложить до другого раза.
      И захлопнул дверь.

      В начале декабря директор завода, начальник СКБ-2 и ведущий конструктор СМК были вызваны в Москву на заседание Комитета обороны для доклада о ходе работ по новому тяжёлому танку. Еремеев спешно заканчивал компоновочные чертежи. Внушительно выглядел отлично выполненный Коробовым макет трёхбашенного СМК — в одну десятую натуральной величины. Но Еремеев явно был не спокоен, нервничал.
      — Не волнуйся, Афоня, — сказал ему Духов. — Проект у тебя почти готов, выполнен хорошо. А Котин доложит как следует, в грязь лицом не ударит.
      — Боюсь, вес получился больше пятидесяти пяти тонн.
      — Это не твоя вина. Такой трёхбашенный крейсер никто бы легче не сделал. Всё будет в порядке.
      — Удивляюсь я тебе, Николай, — задумчиво сказал Еремеев. — Ты же, откровенно говоря, заинтересован в провале моего проекта. Это открыло бы дорогу твоему однобашенному. Объективно мы противники, а ты… Хитришь, наверное?
      — Так то объективно, — засмеялся Духов. — А субъективно я от души желаю тебе успеха. Выше голову, Афоня! Ни пуха ни пера!
      — Иди к чёрту, — добродушно проворчал Еремеев.
      Выехали они в тот же вечер «Красной стрелой». Расположились в одном купе. За чаем директор завода, бывший одессит, рассказывал весёлые анекдоты, но смеялись мало и недружно. Котин лишь вежливо улыбался, думал о чём-то своём. Еремееву тоже было не до смеха. После чая он сразу же забрался на верхнюю полку, но заснуть долго не мог — мешал стук колёс, лязг сцепки, а главное, беспокойные мысли. Было жарко и душно. Только к утру ненадолго забылся тревожным сном. Директор и Котин выспались превосходно.
      На вокзале их поджидала машина, представитель наркомата отвёз в гостиницу «Москва». Сообщил, что заседание Комитета обороны намечено на одиннадцать ноль-ноль. Оставалось время привести себя в порядок позавтракать, отдохнуть. За четверть часа до назначенного времени они были в Кремле.
      Довольно просторный зал заседаний был уставлен квадратными столиками под зелёным сукном, накрытым толстым стеклом. За столиками уже сидели гражданские и военные лица (у военных в петлицах поблескивали солидные ромбы). А в глубине зала, ближе к председательскому столу и трибуне, стояли, разговаривая деятели, знакомые Еремееву по портретам. Кировцы заняли один из боковых столиков у стены, недалеко от президиума.
      Но вот разговоры внезапно смолкли, все встали. В зал вошли И. В. Сталин, В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов. Заседание открыл председатель Комитета обороны В. М. Молотов. Вначале обсуждался какой-то авиационный вопрос, докладывал нарком, а потом известный авиаконструктор. Еремеев не особенно вникал в суть вопроса, напряжённо ожидая, когда дойдёт очередь до обсуждения его проекта.
      — Слово для доклада о проекте нового тяжёлой танка предоставляется…
      Еремеев увидел, как Котин спокойно встал и быстро пошёл к трибуне — высокий, стройный, молодой — совсем недавно исполнилось тридцать. Впрочем, и он, Еремеев, и даже директор завода — ненамного старше. Не возрасте дело. На молодом красивом лице — уверенность, взгляд — внимательный, твёрдый. Еремеев, не сводивший с него глаз, невольно подумал, что не смог бы, вероятно, вот так искусно скрыть волнение, выступая перед такой аудиторией.
      А Котин спокойно и деловито доложил тактико-технические характеристики СМК, основные компоновочные решения. Танк — трёхбашенный, броня лобовая и бортовая — шестьдесят миллиметров, вес — порядка пятидесяти пяти тонн, может быть, несколько больше. Коллектив конструкторов закончил разработку технического проекта, в опытном цехе начата сборка первого опытного образца.
      Доклад окончен. Видно, что начальник СКБ-2 Кировского завода произвёл на присутствующих весьма благоприятное впечатление. Проект, кажется, будет сейчас утверждён!
      Но тут Еремеев увидел, что к их столику, на котором стоял макет СМК, направляется И. В. Сталин. Невысокий, в полувоенном костюме и блестящих сапогах, с неизменной трубкой в руке.
      — Товарищ Котин, — сказал он, рассматривая макет. — А почему у танка три башни?
      — Мощное вооружение, товарищ Сталин, — быстро ответил Котин. — Одна семидесятишестимиллиметровая пушка, две сорокапятимиллиметровые и три пулемёта.
      Сталин, посасывая трубку, левой рукой потрогал заднюю башню, потом осторожно приподнял её — башни у макета были съёмные.
      — Сколько я снял?
      — Две с половиной тонны, товарищ Сталин, — сказал Котин.
      — Вот и надо оставить у танка две башни. Не следует делать его слишком тяжёлым.
      Тут стоявший поблизости директор завода неожиданно выдвинулся вперёд.
      — Товарищ Сталин, — громко сказал он. — На нашем заводе в инициативном порядке проработан вариант однобашенного тяжёлого танка. При лобовой броне до ста миллиметров вес машины получается всего сорок тонн.
      — Вот видите? — довольно сказал Сталин. — Неплохо сделать танк и с одной башней. И посмотреть, какой из них — двухбашенный или однобашенный — будет лучше.
      Так, в течение нескольких минут был решён один из самых сложных и спорных вопросов советского танкостроения — о числе пушек — а значит, и башен — у тяжёлого танка прорыва. Кировскому заводу поручалось изготовить в металле опытный образец СМК с двумя башнями и однобашенный тяжёлый танк, а затем представить их на сравнительные испытания.
      Вернувшись из Москвы, начальник СКБ-2 пригласил к себе Духова и его помощника — практиканта. Коротко, без подробностей, сообщил о решении Комитета обороны. Сказал, что в составе СКБ-2 официально организуется специальная группа для проектирования однобашенного танка.
      — Вы, Николай Леонидович, назначаетесь ведущим конструктором этого танка, — веско сказал он.
      — Очень рад, — ответил Духов. — Постараюсь оправдать доверие, Жозеф Яковлевич!
      — Когда сможете представить предложения по составу группы?
      — Да хоть сейчас.
      — Подумайте и доложите завтра. Технический проект надо бы дать ещё в этом году. Сможете?
      — Меньше чем за месяц? — удивился Духов. — К чему такая спешка?
      — Сроки крайне жёсткие. Мы должны представить этот танк на испытания одновременно с СМК — не позже. Иначе всё потеряет смысл. А мы и по СМК уже отстаём от графика. Нас предупредили — никаких отступлений от установленных сроков, никаких проволочек,
      — Сначала теряем месяцы, а потом устраиваем гонку, навёрстываем дни и часы, — с горечью сказал Духов. — Создаём трудности, а потом героически их преодолеваем.
      — Это бесполезно обсуждать, — холодно ответил Котин. — Вы имели возможность работать над проектом, у вас есть солидный задел. Положение трудное, но не безнадёжное.
      — Конечно, не безнадёжное, — согласился Духов. — И, конечно, сделаем в срок. Кровь из носа, а сделаем.
      — Ну вот и договорились, — удовлетворённо сказал Котин. — Уверен, что вы вскоре нагоните группу Еремеева. А теперь ещё один вопрос…
      Он задумался, а потом негромко обратился к до сих пор молча сидевшему в кресле Петру Ворошилову:
      — Есть предложение назвать наш новый танк в честь наркома обороны. КВ — Клим Ворошилов.
      Котин выжидательно замолчал. Но сын наркома тоже молчал, а на лице его появилось выражение холодного безразличия. «Это меня не касается» — яснее ясного говорил его вид.
      — А ваше мнение, Николай Леонидович?
      — У меня нет возражений, — сказал Духов. — КВ — хорошее название.
      — Ну значит, и этот вопрос будем считать решённым.

      В вагоне «Красной стрелы» он отказался от чая, уклонился от знакомств и разговоров с соседями по купе и, забравшись на вторую полку, с удовольствием вытянулся, блаженно закрыв глаза. Он едет в Москву! Спасибо мамуле — это она позвонила и попросила приехать домой на новогодние праздники. Прекрасная мысль! Правда, отец, вероятно, не одобрит. Он за суровые спартанские порядки.
      Подумав об отце, он вздохнул и нахмурился. Здесь, в Ленинграде, на заводе, он не мог не заметить — все, начиная с директора, и особенно Котин, от него чего-то ждут, на что-то рассчитывают. Все, кроме, пожалуй, Духова. С Духовым легко — он видит в нём не сына наркома, а обычного дипломника, относится просто, по-товарищески. Как это неприятно, когда в тебе видят только сына своего отца. Надоело светить ложным отражённым светом. Хочется что-то представлять самому по себе.
      На вокзале в Москве машины не было. Звонить и выяснять не стал — спустился в метро в толпе простых смертных. И словно бы в награду — в вагоне блондинка, слегка загорелая (это в декабре-то!), с голубым пламенем из-под длинных ресниц! Мать-природа не лишена причуд: большинство homo sapiens она воспроизводит в облике, далёком от идеала, но иногда по неизвестным причинам, скорее всего случайно, сотворит вдруг загадочное, наделённое магией очаровывать с первого взгляда чудо, которое люди довольно-таки неточно называют красавицей. И очарованному становится грустно и кажется, что он будет несчастен, если это волшебное создание исчезнет в толпе, уйдёт навсегда и без следа из его жизни…
      Почему-то считается, что знакомиться на улице неприлично. А почему, собственно? Они вместе вышли на станции «Библиотека имени Ленина». Номер её телефона, прозвучал как музыка. Постояли, поёживаясь от холода. При свете тусклого дня, под колючим ветерком красота её несколько поблёкла. Нет, она не в Ленинку. Она в Военторг, работает там продавщицей. И ей нельзя опаздывать.
      — До свидания, я вам обязательно позвоню, Валя!
      Мамуля встретила радостными объятиями. Отец уже уехал на работу. В просторной квартире — знакомое, родное тепло, привычный уют.
      — Марш в ванную! — командовала мамуля. — Мыться с мылом и мочалкой. А потом будем пить чай.
      Пили чай с вкусной домашней снедью. Мамуля смотрит ласково и чуть покровительственно.
      — Ну, как там, в Ленинграде? Плохо одному? Скучал? Похудел, руки в царапинах. Ты что там, слесарем работал?
      — Всё хорошо, мама. Работа интересная. Ленинград — прекрасный город. У меня там теперь много хороших друзей.
      — Ох уж эти твои друзья! — вздохнула мамуля. — Их много, а толку что? Ты научись различать, сынок, кто любит тебя, а кто — должность и положение отца.
      — Не беспокойся, мама, это настоящие, искренние друзья. Особенно Духов.
      — Кто такой?
      — Мой консультант. Талантливый конструктор и человек прекрасный. Умный, добрый.
      — Все они умные и добрые, да только каждый себе на уме. Ты очень доверчив и наивен, сынок.
      В последнее время мамуля («Возрастное, что ли? Ведь уже за пятьдесят…») стала строже и суровее отзываться о людях. Предостерегает его от излишней доброты, доверчивости. Но он вовсе не считал себя наивным, простодушным, восторженным. Напротив. Весь джентльменский набор: самолюбив, тщеславен, равнодушен. Законченный эгоист, хотя и пытается это скрывать. А главное — кажется, неталантлив, а значит, неинтересен…
      — Твой сын, мама, не такой уж наивный телёнок как можно подумать. Но оставим это. Кто у нас будет сегодня вечером?
      — Я никого не приглашала. Не знаю, будет ли отец — у него теперь часто ночные заседания. Возможно, придёт Аделаида Ефимовна с Викой.
      — С Викой?
      — Да, она не хочет ехать на новогодний вечер в свой институт.
      Так!.. Не хочет в институт? Звучит не очень убедительно. Уж не появились ли у мамули и её задушевной подружки некие планы насчёт своих ненаглядных деточек? Свести их, голубков? Посадить в одно гнездышко? Нет уж — ничего не выйдет! Забавно, не более того. Вика — умная девица, но…
      — Ты, кажется, чем-то недоволен?
      — Нет, что ты, мама, — поспешно сказал он. — Всё отлично. Ты пообщаешься со своей задушевной подругой, а я с удовольствием поболтаю с Викой. С ней всегда интересно потрепаться на общие темы.
      — Ну и слова у тебя, сынок. Поболтать, потрепаться. Фу!
      — Извини, мама. А сейчас, если не возражаешь, я хотел бы прогуляться немножко по Москве. Соскучился по белокаменной.
      После Ленинграда впечатление от столицы было для неё невыгодным. Бросалось в глаза азиатское многолюдство, обилие торговых лотков на тротуарах, пестрота люда. Много обшарпанных домов, кучи грязного снега по краям мостовых… На улице Горького заборы, за которыми возвышаются остовы сносимых зданий. Угловой дом рядом с памятником Пушкину тоже обнесён забором, чернеет пустыми глазницами окон. Перестраивается Москва.
      — Он постоял у памятника великому поэту, который стыл на постаменте, склонив голову в глубокой задумчивости, словно обдумывая, что бы такое сказать, стихами или прозой, снующей у его ног пёстрой толпе. Тускло светились в ранних декабрьских сумерках старинные фонари. На площади, где ещё недавно возвышались башни и золотые кресты Страстного монастыря, теперь тянулись ряды пёстро раскрашенных теремков-киосков и лотков, бойко торговавших новогодней мишурой.
      Домой он возвращался по бульварам, шёл не спеша до самой Арбатской площади. Здесь было не так многолюдно, белее и пушистее снег, глуше городской шум, В конце аллеи светлели облака, расходясь тонким белым дымом, сливаясь с влажно темнеющим небом. Высокие деревья изредка гулко роняли с вершин пушистые шапки снега. В сером воздухе чувствовалось приближение неприятной и ненужной, но нередкой в декабре оттепели.
      Проходя мимо Военторга, он внезапно остановился. Ба! Ведь здесь, в этом здании, на одном из этажей, за прилавком она — голубоглазая прелесть. Можно её разыскать, увидеть, понаблюдать и полюбоваться, оставаясь незамеченным в толпе, А при удобном случае и перекинуться двумя-тремя словами о том о сём. Почему бы нет? Думая об этом, он уже входил в просторный вестибюль магазина. С чего начать? Может быть, подняться наверх? Но едва он в раздумье остановился у широкой лестницы, ведущей в верхние этажи, как увидел улыбающуюся физиономию лысоватого военного, направляющегося, несомненно, к нему. Замначмаг. Кажется, Лев Семёнович. Чёрт бы его побрал!
      — Здравствуйте, здравствуйте, добро пожаловать. Чем интересуетесь в нашем магазине, если не секрет?
      «Не чем, а кем, болван. И, конечно, секрет», — подумал он, с грустью отмечая, что элементы наивности ему всё-таки свойственны. Хотел остаться незамеченным в этом магазине, который по соседству с его домом. Здесь, наверное, не только Лев Семёнович, а и все продавщицы в возрасте до сорока лет включительно его знают.
      — Не беспокойтесь, Лев Семёнович, я заглянул сюда мимоходом, случайно, — сказал он, твёрдо глядя в глаза замначмагу. — Хотел посмотреть кое-что, да, к сожалению, времени совсем нет. Как-нибудь в другой раз. До свидания!
      — Заходите, Пётр Климентьевич, всегда рады вас обслужить.
      — Благодарю вас, Лев Семёнович, непременно зайду.
 
      Вечер прошёл скучновато, но вполне терпимо. Аделаида Ефимовна, как всегда, много вспоминала свою с мамулей боевую молодость, когда они в донских степях и под Царицыном сражались «с беляками» (в женотделе армии, которой командовал отец). Теперь Аделаида Ефимовна работала где-то, кажется, в МОПРЕ или в обществе бывших политкаторжан, на ответственной должности. Рассказывала что-то об этом со значительным видом, о чём-то умалчивая и на что-то тонко намекая. Мамуля слушала её с интересом.
      Вика тоже очень мило и остроумно рассказывала о своём гуманитарном институте в Сокольниках, где, по её словам, «свили себе гнездо» интеллектуалы со всех концов страны. Будущие гении. Пока, конечно, непризнанные. У каждого большие надежды и огромное самомнение. Как кавалеры — увы! — неинтересны. Общие приметы — неряшливый внешний вид, очки, сутулость.
      На старших курсах есть совсем дозревшие — полуслепые и почти горбатые…
      Вика — молодец, держится просто, нет и намёка на «смотрины». Внешне вполне ничего себе, но ей надо бы избегать показываться вместе с мамашей, с которой у неё несомненное сходство. Видя их вместе, невольно думаешь, что Аделаида Ефимовна в молодости была — как это ни странно — недурна собой, а Вика со временем станет, очевидно, — как это не прискорбно — такой же сухой, плоской и мужеподобной, как и её любимая мамочка.
      Отец так и не приехал, только вскоре после двенадцати позвонил мамуле, передал всем свои новогодние поздравления.
      Увиделись они только утром уже нового 1939 года за завтраком. Отец, несмотря на то, что мало спал ночью, после своей обычной утренней зарядки и холодной ванны, выглядел свежим и бодрым.
      — Ну как твоя практика? — спросил он.
      — Всё нормально, папа.
      — Ты ведь у Котина работаешь?
      — Можно сказать и так. Но точнее, я работаю под руководством Духова, он мой консультант.
      — Духов? О таком не слыхал. А Котин производит очень хорошее впечатление. Молодой, но, пожалуй, один из наших самых выдающихся конструкторов.
      — Конструкторов? Он начальник СКБ-2.
      — А Духов?
      — Ведущий конструктор однобашенного тяжёлого танка. Машина, по общему мнению, получилась очень перспективная.
      — Знаю. Этот вариант недавно одобрен. Так Духов, говоришь?
      — Да. Николай Леонидович.
      «Маленькая удача, — подумал он. — Теперь можно, пожалуй, поговорить и о главном…»
      — У меня к тебе, если разрешишь, один вопрос, папа. Касается того же танка Духова.
      — Что такое?
      — Они там в Ленинграде решили назвать эту машину твоим именем. КВ — Клим Ворошилов.
      — А вот это напрасно, — нахмурился нарком. — Они, может быть, рассчитывают, что это поможет им протолкнуть свою машину. Напротив. Я вынужден буду подходить к ней с особой строгостью, именно ради того, чтобы не возникли подобные предположения.
      — Ты знаешь, папа, что я принципиально не вмешиваюсь в дела, которые меня прямо не касаются, — сказал он. — Но к этому делу я, к сожалению, тоже причастен. Котин спрашивал моё мнение. Я не сказал ни да, ни нет, но это как раз тот случай, когда молчание принимается за согласие. Поэтому, если ты разрешишь, я определённо скажу Котину, чтобы он оставил эту затею. Думаю, что ещё не поздно.
      — Дело в том, что отказываться от этого я не вправе, — сухо и недовольно сказал отец. — Это вопрос… политический. Недавно по аналогичному поводу было разъяснение, что наши имена принадлежат не только нам, они стали своего рода символами революционной борьбы пролетариата. И присвоение этих имён фабрикам, заводам, городам — закономерное явление, оказывающее положительное воздействие на массы. Это выражение их любви и преданности делу революции, партии, советской власти…
      — Извини, папа. Я понимаю, что не должен был бы затрагивать этот вопрос. Но меня очень обеспокоило, что я невольно попал как бы в соучастники этого дела…
      — Это не преступление, к суду за соучастие не привлекут, — невесело усмехнулся отец. — Так, говоришь, Духов, Николай Леонидович? Можешь передать ему, что однобашенный вариант вызвал серьёзный интерес, надеюсь, что машина получится и в самом деле хорошая, желаю ему всяческих успехов.
      Сразу же после завтрака отец уехал, а он стал собираться на вокзал. Уговорил мамулю не провожать. На Ленинградский вокзал приехал за час до отхода поезда. Может быть, посидеть в ресторане? Совсем забыл! Он же обещал позвонить. Обещания надо выполнять. Дождавшись своей очереди в будку телефона-автомата, нетерпеливо набрал номер. Солидный мужской голос ответил:
      — Военторг…
      — Будьте добры Валю!
      — Какую? — насторожился голос.
      — Самую красивую. Блондинку.
      — Значит Свиридову, — с досадой сказал голос. Подозрительное молчание в трубке, затем неожиданное: — А кто просит?
      — Знакомый.
      Быстро и решительно:
      — Её нет. И сегодня не будет.
      — Ушла на базу? Вызвана в ОБХСС?
      Возмущённо:
      — Что-о?
      — Передайте ей, пожалуйста, привет от такого же влюблённого, как и вы.
      — Что-о?
      А всё-таки жаль. Приятно было бы услышать её голос. Но — увы! — есть серьёзный соперник.
      А почему, собственно, она так охотно заговорила с ним в метро, без колебаний дала телефон? Ах да! Она же работает в Военторге! Вот и узнала его в метро. Всё просто, как удар молотка… Инкогнито не состоялось. И поэтому внезапная любовь с первого взгляда отменяется. Прощай, Валя… И если навсегда, то навсегда прощай…

      31 декабря — в последний день 1938 года — Духов сдал технический проект танка КВ. Технический проект — это уже окончательные решения по общей компоновке и устройству всех основных узлов и агрегатов машины. Подписывая проект, ведущий конструктор как бы говорит: «Все другие варианты — к чёрту! Быть посему». Дальше — уже рабочие чертежи, по которым в опытном цехе родится в броне и металле небывалый колосс — такой, каким его задумал и выласкал в мечтах конструктор.
      Теперь в этом можно было не сомневаться — выдано официальное задание, работы включены в план. Кончилась полулегальная деятельность энтузиаста-одиночки, в проектирование однобашенного КВ включилась вся группа Духова. Ребята — в группе была в основном молодёжь не старше двадцати пяти лет — очень старались, работали весь декабрь без выходных, часто уходили домой за полночь. Уставали, конечно, сильно, часами не разгибаясь за чертёжной доской, но настроение у всех было приподнятое. В перерывах, чтобы немного размяться, выбегали всей компанией во главе с Николаем Леонидовичем во двор, играли в снежки. Потом снова садились за кульманы. Надо было нагнать группу Еремеева, наверстать упущенное. И сделали, казалось бы, невозможное — выдали технический проект танка меньше чем за месяц, что, несомненно, заслуживало название трудового подвига.
      Да, были все основания для радости и даже ликования, но Духов в этот знаменательный день не чувствовал ни того, ни другого. Сказывалась усталость, а главное — тревога за будущее. В техническом проекте были зафиксированы как окончательные два решения, мягко говоря, сомнительные… Он старался не думать об этом, казаться, как всегда, оживлённым и весёлым. Поздравляя ребят с Новым годом, сказал с подъёмом о Рубиконе, который они все геройски перешли, призвал к новым свершениям. Per aspera ad astra! Через тернии к звёздам! А на душе нет-нет да и скребнёт, если и не кошка, то котёнок…
      Наконец разошлись по домам. Сначала ехал на автобусе, потом долго шёл пешком. За глухой стеной трамвайного парка слышались мерные вздохи компрессора, шипение электросварки. Где-то впереди со скрежетом поворачивал трамвай, рассыпая в темноте от дуги голубоватые пучки искр. Холодный ветер с моря пробирался за поднятый воротник пальто, леденил лицо.
      Постепенно Духов оказался целиком во власти невесёлых дум. Во-первых, торсионная подвеска. По его настоянию, она утверждена для танка КВ. Но на машинах такого веса нигде в мире ещё не применялась. Свыше сорока тонн — шутка ли… А что, если стальные стержни окажутся при таких нагрузках неработоспособными? Простой косметической операцией тогда не обойтись… Придётся делать новый корпус, по-иному компоновать танк, а время уже упущено. Да и кто позволит? Но торсионы худо-бедно, а испытаны на стенде, есть методика расчёта. Теоретически, по крайней мере, возможность их применения доказана. Да и интуиция подсказывала, что с торсионами получится, должно получиться… Выигрыш в случае успеха громадный, а значит, риск в какой-то мере оправдан. Без риска никто ещё и никогда крупно не выигрывал…
      А во-вторых, двигатель. С ним, кажется, и в самом деле возможен провал. По техническому проекту на КВ — дизель В-2. Преимущества очевидны — дизель экономичнее, надёжнее, менее пожароопасен, чем бензиновый мотор. Выбор В-2 позволил сэкономить на объёме топливных баков. Благодаря этому удалось заметно уменьшить длину и высоту броневого корпуса по сравнению с СМК. Потому, собственно, и получился КВ, у которого при массе всего в сорок тонн лобовая и бортовая броня — семьдесят пять миллиметров. Непробиваемая броня.
      Но… двигателя В-2 ещё не было. Были пока только разговоры, что в Харькове на одном из заводов сделали мощный пятисотсильный дизель. Работали над ним несколько лет. Но ресурс дизеля пока не очень-то высокий — не более пятидесяти часов… Сам он, да и никто в Ленинграде, этот двигатель в глаза не видел… Не раз собирался съездить на завод в Харьков, посмотреть на месте, как в действительности обстоят дела с этим новоявленным чудом, да так и не удалось выбрать время. А тут нагрянул технический проект.
      На СМК — бензиновый пятисотсильный мотор М-17 — такой же, как на серийном среднем танке Т-28. Было искушение поставить М-17 и на КВ. Мотор выпускается здесь же, в Ленинграде. Никаких проблем. Не очень, правда, надёжен, жрёт много бензина, пожароопасен. Но недаром говорится — лучше синица в руках, чем журавль в небе. Нет, не пошёл по этому пути. Выбрал дизель В-2. Котин заколебался, но подписал. Договорились, что при первой же возможности Духов съездит в командировку на завод в Харьков, чтобы установить непосредственный контакт с дизелистами, договориться о двигателе для КВ.
      А червячок сомнения точил. Не будет вовремя дизеля — не будет и КВ. И то, что сейчас может считаться творческой смелостью, назовут другими словами. Риск без достаточного основания уже не смелость, а беспочвенная и жалкая авантюра.
      …На фронтоне многоэтажного здания у Никольской площади светились неоновые буквы: «Пейте советское шампанское!» Из наклонной огненной бутыли лилась яркая струя, растекаясь книзу пунктиром брызг. Новогодний праздник. Впервые празднуется так широко. Каким-то он будет, наступающий год? Что принесёт ему — радость свершений или катастрофу? Ясно одно — возможен и даже неизбежен крутой поворот в судьбе. А что за ним, этим поворотом?…
      Нет! Так нельзя. В конце концов сегодня же Новый год!
      …Маша сидела в комнате одна за праздничным столом, на котором в центре сияла серебристой фольгой бутылка шампанского. Поднявшись навстречу, порывисто обняла его:
      — Почему так поздно? — спросила с укором. — Опять работа?
      — Работа, Маняша, работа, — ответил Николай Леонидович, целуя жену. — Но только об этом — ни слова. Сейчас мы с тобой будем встречать Новый год!
      — Встречать? Да он уже давно наступил. Взгляни на часы!
      На их ходиках стрелки показывали без четверти час. Вот так штука. Прозевал Новый год.
      — Ничего не значит, — решительно сказал он. — В конце концов, всё это условности. В разных городах встречают Новый год в разное время и по-разному. В Киеве, например, ещё нет двенадцати. Будем праздновать вместе с киевлянами!
      — Есть примета — как встретишь Новый год, таким он и будет. Значит, нам и в этом году сидеть все вечера без тебя.
      — Ничего подобного, Машенька, — бодро возразил Духов. — В этом году мы, знаешь, что сделаем? Махнём летом в отпуск на юг! В Крым или на Кавказ. Позагораем, покупаемся в море.
      — Ты об этом каждый год говоришь, — опять упрекнула жена. — Мне кажется, что этого уже никогда не будет.
      — Будет, Маняша, будет. На этот раз твёрдо. Ты же знаешь — я везучий. Родился даже не в рубашке, а прямо в пижаме. Что захочу, то обязательно и сбывается!
      Духов заглянул за ширму, где в плетёной кроватке спала его дочка Ада — почти ровесница КВ, Здесь же на маленьком диванчике крепко спала умаявшаяся за день её бабушка — Мария Михайловна. Очень довольный этой мирной картиной, Николай Леонидович подошёл к детской кроватке и, наклонившись, осторожно поцеловал тёплый лобик ребёнка. В эту минуту он и в самом деле верил в свою счастливую звезду.

      Много хорошего о дизелях Духов слышал ещё в студенческие годы от профессора Кирпичникова, читавшего политехникам курс «Двигатели». Профессор, ещё будучи молодым инженером, участвовал в проектировании первого дизельного двигателя на заводе Нобеля в Петербурге (теперь этот завод назывался «Русский дизель»). С начала века неприхотливые стационарные двигатели этого завода, работавшие на дешёвом керосине, широко распространились по России, приводя в действие бесчисленные молотилки, маслобойки и лесопилки. В своих лекциях профессор Кирпичников предрекал, что недалеко то время, когда компактные и мощные дизели вытеснят бензиновые моторы не только с тракторов, но и с автомобилей и самолётов. В это, по правде сказать, тогда мало кто верил.
      Рассказывали, что профессор в молодости бывал в Германии, встречался с самим Рудольфом Дизелем, работал даже у него на заводе в Аугсбурге. Не меньше удивляло и поражало студентов то, что профессор, как говорили, женат на вдове известного белогвардейского генерала и будто бы даже бывшей фрейлине императрицы. Последнее казалось совсем уже неостроумной выдумкой недоброжелателей. Но, как ни странно, весь этот «вздор» оказался правдой, и Николаю довелось убедиться в этом лично.
      Произошло это случайно. Профессору потребовался чертёжник для оформления проекта теплосиловой установки, выполненного им по договору для какой-то мастерской или фабрики. Он обратился к коллеге — преподавателю черчения, а тот рекомендовал ему отлично владевшего графикой Духова. Николай охотно принял предложение, так как вознаграждение было вполне приличным и совсем не лишним для скудного студенческого бюджета.
      …Дверь ему открыла стройная немолодая женщина с высокой причёской, в сером платье с фартучком. На лице со следами увядания, но не дряхлости, — живые чёрные глаза, приветливо-выжидательная улыбка. Говорят, что красота быстро проходит, но это не совсем так. Подлинная красота не проходит, а изменяется, как и всё в этом мире. Красивая девчушка превращается в красивую барышню, красивая барышня в красивую даму… А последняя, когда приходит время, становится красивой старухой.
      — Я студент Духов. Мне к профессору.
      — Проходите, пожалуйста.
      Маленькая грациозная женщина, идя впереди, подвела гостя к высокой двери и здесь, одобрительно кивнув, остановилась в стороне, предоставляя Духову самому открыть дверь. Он открыл дверь и вошёл в кабинет профессора весь ещё под впечатлением от встречи с доброжелательной и милой хозяйкой.
      В кабинете профессора, уставленном шкафами с книгами, за чертёжной доской у окна, Николай проработал почти целый месяц, Он приезжал каждый вечер к пяти часам, а по выходным — к девяти утра, и уходил обычно так, чтобы успеть на последний трамвай, следовавший в Автово. Работа оказалась довольно сложной и дала Духову не только заработок, но и неплохую практику в деталировке узлов и подготовке рабочих чертежей.
      В домашней обстановке профессор до странности не походил на того всегда корректного, но строгого и даже сурового человека, каким казался в институте. У себя дома Викентий Николаевич много и охотно разговаривал, шутил, смеялся. Рассказывал Николаю о своей работе над монографией о дизелях, вспоминал прошлое, нередко обращался к искусству и литературе. Запомнилось, как он сказал о Достоевском:
      — Единственный пророк России. И, как все пророки, не понят в своём отечестве и всуе подвергался хуле черни. — И даже прочитал знаменитое лермонтовское:
 
Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!
 
      Жена профессора, Анна Александровна, была неизменно матерински доброжелательна к Николаю, потчевала чаем, оставляла обедать, проявляя ненавязчивое и доброе внимание к нему. Позднее Николай понял, что таким отношением к себе он был обязан не каким-то особым симпатиям к нему со стороны Анны Александровны, а единственно той школе воспитания, которую она прошла; она поступала по велению и в рамках этой школы — только и всего.
      А вот её дочь Тася этой школы уже не имела. Она была одних лет с Николаем и окончила уже не Смольный институт, и даже не гимназию, а советскую девятилетку. Правда, как и Анна Александровна, Тася знала три языка. Работала она машинисткой в каком-то советском учреждении. Внешне ничем не походила на мать, была довольно высокого роста, краснощёкая, спортивная, крепко сложенная, а главное — прямая, откровенная и совсем не признающая этикета. Носила короткую стрижку, куртку, красную косынку, сапоги и походила на типичную комсомолку, а не на дочь царского генерала и бывшей фрейлины императрицы. Впрочем, профессор удочерил её, и по документам Тася была Анастасией Викентьевной Кирпичниковой, что, надо полагать, спасало её от многих неприятностей.
      Ещё одним членом семьи профессора была высокая, ещё крепкая, но совсем седая женщина, которую все, в том числе и Тася, звали Зинушей. У Зинуши было плоское лицо и какой-то словно отсутствующий взгляд серых глаз. Она почти всё время молча занималась чем-нибудь по хозяйству. Зинушу вполне можно было бы принять за домработницу, но её усаживали за стол вместе со всеми, и Анна Александровна оказывала ей не только знаки внимания, но и почтения.
      Незримым членом этой семьи был ещё один человек. О нём не говорили ни слова, подчиняясь, вероятно, своеобразному семейному табу. Николай, рассматривая как-то семейный альбом, предложенный Анной Александровной, увидел портрет молодого военного в парадной форме. Форма была гвардейская — кавалергардская или гусарская — белый мундир с золотым шитьём, эполеты. Лицо показалось знакомым. Но вопрос: «Кто это?» — Анна Александровна не расслышала, И только потом сообразил, что у военного такое же плоское лицо и отсутствующий взгляд светлых глаз, как у Зинуши.
      Вскоре Николай стал чувствовать себя в этом доме, словно в родной семье. Стал заходить сюда и после того, как чертежи установки были закончены. Приходил просто так — навестить, попить чайку, провести вечер в уютной домашней обстановке. Считалось, что он навещает Тасю, но её часто по вечерам не бывало дома, И его всегда ласково, по-матерински, принимала и потчевала Анна Александровна.
      Как-то она спросила:
      — Духов… Эта фамилия, как раньше говорили, семинарская. Ваш отец из духовного сословия?
      — Нет, Анна Александровна, он был военным фельдшером. — И, сам не зная почему, Николай неожиданно добавил: — Но моя мать родом из малороссийской дворянской семьи.
      — Ну вот, видите, — с улыбкой сказала Анна Александровна. — Это заметно.
      После этого отношение к нему Анны Александровны стало, казалось, ещё более дружелюбным и сердечным, но Тасю он стал заставать дома всё реже и реже.
 
      Тася плакала больше всех, навзрыд, безутешно, и это удивило и тронуло Николая. Раньше ему казалось, что несколько бесстрастное выражение её красивого лица — от бесчувственности, а не от сдержанности. Искренность её горя трогала.
      Случилось это прямо на лекции, У профессора неожиданно выпал из руки мел, которым он писал на доске длинную формулу. Повернувшись к аудитории, Викентий Николаевич хотел, очевидно, что-то сказать, но язык его не послушался, а лицо перекосилось страдальческой гримасой.
      На похороны приехало много старых и молодых учёных из Москвы, Харькова, Казани, и это было неожиданностью для Николая. Он считал почему-то, что профессор Кирпичников живёт затворником и вне стен института мало кому известен.
      Кроме Таси плакала ещё Зинуша — плакала молча, не вытирая катившиеся по плоскому некрасивому лицу крупные слёзы. Анна Александровна время от времени подносила к глазам белоснежный платочек, но слёз не было.
      Похоронили профессора Кирпичникова в Александро-Невской лавре недалеко от могилы Достоевского.
      Ещё тогда, вскоре после похорон, Николай хотел спросить Анну Александровну о монографии, над которой работал профессор. Викентий Николаевич не раз говорил, что эта монография — итог всей его деятельности, нечто вроде лебединой песни. Но удобного случая не представилось, а потом…
      Вспомнив теперь все обстоятельства своего «разрыва» с семейством профессора Кирпичникова, Николай Леонидович мысленно ругнул себя, улыбнулся и пожал плечами. Нет, не произошло ничего такого, что мешало бы ему вновь посетить знакомый дом.
      …Дверь ему открыла, как это случалось и раньше, Зинуша. Плоское, равнодушное её лицо ничего не выразило — ни удивления, ни радости.
      — Здравствуйте, Зинуша, — по-свойски, как и прежде весело сказал Николай Леонидович. — Вы меня узнаёте?
      Да, она, конечно, узнала его. Молча отошла в сторону, как бы приглашая войти. И, странное дело, ещё в коридоре Николай Леонидович понял, что квартира пуста, покинута. Явных примет не было, всё стояло на привычных местах, всё прибрано и вымыто, но дух витал нежилой.
      Оказалось, что Анна Александровна живёт у Таси в Москве и здесь бывает наездами. У Таси уже двое детей. Муж её работает преподавателем в военной академии. Полковник. Живут хорошо. Анна Александровна очень хвалит зятя. А вот насчёт рукописей покойного Викентия Николаевича Зинуша ничего не знала. И от Анны Александровны ничего о них не слышала.
      — Я скоро, вероятно, поеду в командировку в Харьков, — сказал Духов. — Проездом буду в Москве. Хотел бы повидать Анну Александровну. У вас есть её адрес?
      Адрес у Зинуши был. Она принесла конверт письма к ней от Анны Александровны из Москвы. Духов списал обратный адрес.
      — Может быть, хотите что-то передать Анне Александровне?
      Зинуша отрицательно покачала головой. Можно было уходить, но Николай Леонидович медлил, сидя на знакомом диване у стола, за которым Анна Александровна так часто потчевала его чаем из сверкающего самовара, над краном которого были высечены медальные портреты её августейших знакомых — бородатого Александра III и его миловидной супруги. Передавая ему чашку, Анна Александровна однажды сообщила неожиданную новость — Тася выходит замуж. За того самого военного, который бывал в последнее время у Кирпичниковых. Впечатление тот на Духова производил так себе. Высокий, сильный, довольно заурядного вида. Смеётся громко, говорит басом. Самоуверен.
      — Он, конечно, человек хороший, — с озабоченным лицом рассказывала Анна Александровна. — И всё-таки командир… по-старому — офицер. Но очень уж… какой-то деревенский, грубый. Совсем не воспитан. Тася говорит, что займётся его образованием. Начала учить немецкому языку, Таскает с собой в филармонию, в театры, на выставки. Уверяет, что скоро поднимет его культурный уровень. Но, боюсь, произойдёт обратное — он опустит её до своего уровня. Это, к сожалению, бывает гораздо чаще. Каков муж, такая и жена… В старину говорили: муж и жена — одна сатана.
      Николай успокоил Анну Александровну, сказав, что по собственному опыту знает: деревенский парень, попав в город, очень быстро впитывает «городскую культуру». А про себя подумал, что этот неожиданный брак ею, надо полагать, и устроен. Когда пришла Тася, Николай поздравил её, пожелал счастья. Заметил, что Тася словно бы намерена что-то сказать ему, может быть, объяснить… Но он уклонился.
      Как-то услышал от общих знакомых, что Тася с мужем уехали в Москву — он поступил учиться в военную академию. Потом дошёл слух, что Тася с мужем где-то в Забайкалье — его распределили туда после академии.
      Прощаясь с Зинушей, решил обязательно разыскать и навестить в Москве старых знакомых.

      В командировку Духов смог поехать только в конце апреля, когда были закончены в основном рабочие чертежи и в цехах началось изготовление деталей КВ. Сс временем стало посвободнее. А главное — нельзя уже было откладывать решение вопроса о двигателе для танка.
      Весна выдалась поздняя, в Ленинграде шли дожди со снегом. Нева ещё лежала подо льдом. В Москве повеселее: небо с просинью, снега почти нет, повсюду лужи, сверкающие на солнце. Но деревья пока голые, только на тополях набухли почки и показались кое-где зелёные клювики листьев.
      Поезд из Ленинграда пришёл утром, а харьковский отправлялся с Курского вокзала поздно вечером. Сдав вещи в камеру хранения, Духов налегке отправился в Лефортово по адресу, который дала ему Зинуша. Искал долго не пришлось — дом оказался по соседству со знаменитым Екатерининским дворцом, в котором размещалась мотомехакадемия.
      Да, воспитание — важная вещь… Воспитанность проявляется всегда, но особенно в таких вот ситуациях: свалился как снег на голову нежданный гость, много лет не дававший о себе знать, явился без предупреждения и, конечно, не ко времени. А на лице Анны Александровны — любезная улыбка, пригласила пройти, раздеться, ждёт. Ни возгласов удивления, ни суеты, ни нелепых вопросов. А через несколько минут Духов уже сидел в уютной кухне, рассказывая о своих делах, а Анна Александровна потчевала его чаем с вишнёвым вареньем и внимательно слушала.
      О рукописях покойного мужа Анна Александровна не сказала ничего утешительного: все бумаги профессора опечатала и увезла какая-то комиссия, как говорили — в архив.
      Заметно было, что бывшая фрейлина претерпела ещё одну, вероятно, последнюю в своей жизни трансформацию — в заботливую бабушку. Кажется, кроме внуков, её ничто уже всерьёз не занимало. Белокурая Аня со своими пепельными кудрями, белоснежным воротничком и манерной походкой неуловимо напоминала маленькую фрейлину, а в нелюдимом мальчике, смотревшем исподлобья, явно проглядывала отцовская порода. Духову захотелось уйти, но показалось неудобным это сделать, не повидав Тасю. Анна Александровна удерживать не станет, но в душе осудит, конечно, за такой невежливый поступок.
      Тася пришла к обеду и тоже не удивилась нежданному гостю — не выказала ни радости, ни огорчения. Она сильно изменилась, но к лучшему. Хотя и располнела, но стала более женственной и красивой. Зрелая, со вкусом одетая приятная во всех отношениях дама. Не верилось даже, что это она когда-то щеголяла в кирзовых сапогах и красной косынке.
      Но ещё больше поразил Духова муж Таси, полковник Якубов. Высокий, статный военный в танкистской форме. Под тужуркой — белоснежная рубашка, свежий галстук. Пушистые буденовские усы. В петлицах тесно от рубиновых «шпал», на рукавах — золотые шевроны, на груди — орден. У военных так — сразу видно, если человек многого достиг, продвинулся. А у гражданских? Он, Духов, уже несколько лет инженер, руководит группой, ведущий конструктор проекта… А по виду — такой же, как был, только лысеть начал…
      Духова Якубов не узнал. А когда Тася, улыбаясь напомнила, молча подал руку и даже, кажется, слегка нахмурился. Николай Леонидович поспешил сказать, что они в некотором роде коллеги, он тоже считает себя танкистом. По работе имеет некоторое отношение к этой могучей технике.
      — Вы работаете у Барыкова? Или у Котина? — сухо спросил Якубов.
      — Собственно говоря… А вы знаете Котина?
      — Передавайте ему привет от Якубова. Да скажите, что его СМК недалеко ушёл от Т-35. Однобашенный вариант лучше, но тоже, в сущности, не то, что требуете в современных условиях.
      — Не то, что требуется? — удивился Духов. — По-вашему, что же — Красной Армии не нужен танк прорыва.
      Духова и в самом деле заинтересовало мнение полковника Якубова. Всё-таки преподаватель академии. Представитель науки. Хорошо осведомлён и, кажется склонен высказываться откровенно, без дипломатии.
      — Для прорыва обороны противника нужна самоходная артиллерия крупных калибров, а не танки. Танки необходимы для самостоятельных высокоманёвренных действий в глубине обороны противника. В современной войне танковые соединения должны вводиться в подготовленный прорыв. Вырвавшись на оперативный простор, они будут неудержимо двигаться вперёд, открывая путь следующей за ними пехоте.
      — Нечто подобное утверждает немецкий теоретик Гудериан, — улыбаясь сказал Духов. — Вы с ним согласны?
      — Я согласен не с Гудерианом, а с полковником Триандафилловым, который раньше и солиднее разработал теорию глубокой операции, которую Гудериан у него позаимствовал. Танки должны действовать в составе крупных танковых соединений при поддержке авиации и воздушно-десантных войск, проникать в глубину обороны противника, расчленять его, окружать, рассеивать. Для этого нужны не ваши тихоходные многобашенные мастодонты, а высокоманёвренные, лёгкие, скоростные машины.
      — Типа БТ?
      — Совершенно верно, — твёрдо сказал Якубов. — БТ-7 — самая подходящая машина для подвижных соединений в современной манёвренной войне. Надо несколько усилить её броню, повысить надёжность, манёвренность.
      — А тяжёлые танки побоку?
      — Ну, какое-то небольшое количество, может быть, и нужно иметь. Для каких-то особых условий, как говорится, на всякий случай.
      — Ну спасибо и на этом! — засмеялся Духов. — А то хотели меня совсем без хлеба оставить!
      Спорить, конечно, бесполезно. Это ведь только говорится, что в споре рождается истина. Во-первых, не в каждом споре. Во-вторых, не с таким твёрдым мужиком как Якубов, который, раз уверовав в какую-то теорию, будет держаться за неё крепко. Такие мнений своих не меняют. Поэтому истина в споре с ними может и не родиться, а вот крупное недоразумение, взаимная неприязнь… и даже озлобление — это сколько угодно. От чего избави нас, боже!

      В харьковской гостинице на барьере, отгораживающем от вестибюля стол администратора, стояла табличка: «Мест нет». Пришлось объясняться, как водится, с администратором, потом с директором. Неизвестно, что больше помогло — красноречие, штамп известного на всю страну Кировского завода в командировочном удостоверении или то, что в графе «цель командировки» было туманно, но удачно написано: «Спецзадание». Главное, Духова в конце концов разместили с прямо-таки пугающей роскошью — в просторном, устланном коврами номере со старинной люстрой и лепным карнизом, на котором кое-где блестели ещё остатки позолоты. Правда, из «удобств» был только умывальник, прикреплённый к стене у двери, всё остальное — в общем коридоре.
      Умывшись и переодевшись, Духов, очень довольный и в приподнятом настроении, пошёл прогуляться по городу, в котором не был десять лет. День угасал, но солнце ещё властвовало на небе, обдавая землю животворным по весне теплом. Вот куда уже пришла настоящая весна. Свежо зеленели тополя, цвела сирень. Женщины, особенно те, что помоложе, щеголяли в туфельках и белых шляпках и выглядели гораздо привлекательнее москвичек и ленинградок, ещё не снявших пальто и шапки. Впрочем, чернобровые южанки вообще, кажется, сильно выигрывают в сравнении с бледными северянками. Влияние благословенного юга…
      Город мало изменился, разве что обветшал немного — пооблупились стены домов, давно не крашены заборы. Но весенняя буйная зелень всё скрашивает. А вот и знаменитый ресторан «Бристоль». Когда-то рабфаковец Духов, проходя мимо этого фешенебельного ресторана, сжимал кулаки. За стёклами его огромных зеркальных окон сверкали хрусталём люстры, гремела весёлая танцевальная музыка. В те годы в «Бристоле» собирались, прокучивая неправедные барыши, нэпманы. Что греха таить — рабфаковец Духов, несмотря на всю ненависть к нэпманам, не отказался бы хоть на минут заглянуть в «Бристоль», увидеть своими глазами роскошь, в которой купались богачи. Но у массивной, всегда закрытой двери безотлучно стоял на страже осанистый старик в форме с золотыми галунами, хорошо знавший, кого можно пропустить…
      Теперь Духов увидел, что знакомая дверь гостеприимно открыта, а стража порядка не видно. Да сегодня тот, вероятно, и не посмел бы остановить его. «А почём бы не осуществить давнишнее желание?» — подумал он улыбаясь воспоминаниям юности. И круто свернул к двери ресторана.
      В небольшом зале много свободных столиков. Он облюбовал один из них у окна. Огляделся. Лепные потолки с позолотой, бронзовые бра в простенках высоких окон, портьеры малинового бархата — всё это уже пообтёртое и пооблезлое, но вечером, при свете люстр выглядит, вероятно, ещё достаточно внушительно. А все столы, покрытые не первой свежести скатертями, и стулья — обыкновенные, нарпитовские. Официантки, все как одна немолодые и некрасивые, стояли, скучая, у буфетной стойки, демонстративно не обращая внимания на нового посетителя.
      В сельском клубе в Веприке Николай когда-то с успехом выступал в любительских спектаклях, и отец, Леонид Викторович, исполнявший главные роли в «Запорожце за Дунаем» и «Назаре Стодоле», прочил сыну артистическую карьеру. Актёром он не стал, но очень любил разного рода шутливые розыгрыши. Сейчас он решил разыграть из себя важного посетителя. И для начала строго постучал вилкой по огромному графину с водой, стоявшему посередине столика. Подошла официантка, полногрудая, рыжая, сурового вида, смахнула салфеткой со скатерти что-то невидимое.
      — Этот стол не обслуживается.
      — Жаль, мне он очень понравился, — ласково сказал посетитель. — Куда же прикажете сесть?
      — Да хоть вон за тот стол. Видите, сидят всего двое.
      За столиком, на который указала официантка, скромно сидела парочка, о чём-то тихо разговаривая.
      — А вы уверены, что я им не помешаю? Ведь я, к сожалению, с ними не знаком. И они меня не приглашали.
      — А им всё равно ждать, пока стол не укомплектуем. Неполные столы не обслуживаем.
      — Понимаю. Очень разумно. Меньше, знаете ли, хлопот. Ваш директор — умный, способный руководитель. Но я прошу обслужить меня одного. За этим столом… В виде исключения.
      Посетитель выглядел загадочно. Официантка молча положила перед ним солидный, в малиновом переплёте, прейскурант. С золотым тиснением. Вероятно, остался ещё «от тех времён». Входя в роль, он молча погрузился в изучение малиновой летописи. А рыжая пусть подождёт. Заказ — дело серьёзное, спешка тут неуместна.
      — Итак, вы хотите знать, что я буду пить? — наконец сказал он, строго взглянув на официантку. — Принесите-ка мне, голубушка, для начала коньячку «финь шампань» и… к нему… икорки зернистой… и лимончик.
      — Коньяка нет. Икры не бывает. Лимонов тоже нет.
      — Тэ-кс-с. Но в прейскуранте…
      — Там стоят птички. Птичка — значит, нет.
      Только теперь посетитель обратил внимание на скромные карандашные пометки, стоявшие почти против каждого названия в длинном прейскуранте.
      — Ого, да тут целый птичий базар, — сокрушённо вздохнул он. — Но у лимона птички нет, — упрямо сказал посетитель, не желая сдаваться.
      — Птички нет, но лимонов тоже нет.
      — Забыли поставить птичку?
      — Птичка была. Должно быть, какой-то хулиган из посетителей стёр.
      И тут актёр-любитель дрогнул. Игра получалась какая-то странная. Неизвестно, кто кого разыгрывает. Стало вдруг скучно и неинтересно.
      Официантка, по-своему истолковавшая огорчение клиента, не без сочувствия оказала:
      — Есть горилка с перцем.
      — Благодарю вас, горилкой не интересуюсь, — сказал посетитель, вставая. — Я вообще-то непьющий. Извините.
      И, вежливо поклонившись, направился к выходу. Рыжая официантка проводила странного посетителя изумленным взглядом.
 
      Недалеко от «Бристоля», в переулке, было здание геодезического и землеустроительного института, на рабфаке которого он когда-то учился.
      Как всё-таки быстротечно время! Когда-то он уехал отсюда в Ленинград поступать в политехнический институт. Ведь ещё в родном Веприке, подростком, он увлекался техникой, удивляя односельчан тем, что мог починить часы, отремонтировать сеялку. А однажды на спор собрал радиоприёмник, принимавший Москву. После школы работал на сахарном заводе резчиком свёклы, но вскоре «был замечен» и переведён в технико-нормировочное бюро. И здесь проявил себя. Потому-то и послали его комсомольцы завода на рабфак, единодушно и великодушно отдав ему единственную путёвку…
      С поступлением в Ленинградский политехнический институт по направлению отдела рабфаков Главпрофобра получилась серьёзная заминка. Его документы вызвали сомнение. Канцелярия отказала в выдаче лекционной книжки, он не мог получить чертёжную доску, записаться в библиотеку… Объяснили и причину — в удостоверении об окончании рабфака не указаны пройденные дисциплины. «Удостоверения такой формы выдавались всем рабфаковцам нашего института», — безуспешно доказывал Духов.
      Кое-что прояснилось, когда Николая неожиданно в звали на беседу к товарищу в полувоенной форме, занимавшему в институте не совсем ясное, но, несомненно важное положение. Беседа с этим спокойным, даже несколько флегматичным человеком навсегда запомнилась молодому студенту.
      — Духов — это ваша настоящая фамилия? — негромко спросил он.
      — То есть… в каком смысле? — растерялся Николай. — Я не совсем понимаю…
      — В анкете вы указали, что ваш отец занимается хлебопашеством. Имеет две десятины земли, дом и одну лошадь. — Товарищ сделал внушительную паузу. — Словом, крестьянин-бедняк. Но, по имеющимся сведениям, Духов Леонид Викторович — в прошлом военный фельдшер, служил на сахарном заводе земельного магната Маслюка, заведовал амбулаторией.
      — До революции — да, работал на сахарном заводе фельдшером. Но потом завод закрылся, отец остался без работы и с тех пор занимается хлебопашеством.
      Товарищ со скучающим видом посмотрел куда-то в окно. Потом снова обратился к лежащей перед ним папке.
      — В анкете указано, что в тысяча девятьсот двадцатом году вы окончили единую трудовую школу второй ступени. Где находится эта школа?
      — В уездном городе Гадяче.
      — Бывшая классическая гимназия?
      — Да, но в девятнадцатом году она была преобразована в единую трудовую школу.
      Товарищ слегка и, кажется, с удовлетворением кивнул. Потом тем же флегматичным тоном продолжал:
      — Значит, вы поступили на рабфак, имея за плечами гимназию?
      — Да, но… прошло несколько лет. Я работал на заводе. Многое забылось.
      — Вы знакомы лично с товарищем Полоцким?
      Понятно. Подозревается протекция со стороны Александра Аркадьевича. Но он действительно помог Духову с направлением в институт. Более того, посоветовал поступать именно, в Ленинградский политехнический институт и сам предложил помощь. Рекомендацией заместителя наркома просвещения Украины товарища Полоцкого можно гордиться, скрывать тут нечего.
      — Да, знаком. Мы земляки. Он тоже уроженец Веприка.
      — И отца его знаете?
      — Да, он работал провизором в Веприке.
      — Там, где ваш отец был фельдшером?
      — Да.
      На этом беседа закончилась. Больше вопросов у товарища не оказалось. И слава богу. Мог бы ведь спросить ещё и о матери. Тогда пришлось бы сказать, Мария Михайловна — дочь помещика из полтавского села Кибинцы. Но попробуй доказать, что её отец, Михаил Никифорович Осипов, мало что сохранил в себе дворянского. Он настолько обеднел, что ещё до революции сам крестьянствовал, имея совсем небольшой земельный надел и всего лишь несколько лошадей.
      Мог бы Николай рассказать о семейном предании как в доме Осиповых во времена былые гостил сам Николай Васильевич Гоголь. И будто бы очень заинтересовался историей тяжбы прадеда Николая — Никифора Осипова с соседним помещиком Пищи-Мухой. Дед Михаил Никифорович утверждал, что в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» отразились подлинные перипетии этой фамильной тяжбы. Николаю это казалось очень интересным. Но товарищ в полувоенном костюме мог отнестись к фамильному преданию совсем иначе. А положение и без того незавидное. Видно, его социальное происхождение внушает сильные подозрения.
      Он много и мучительно раздумывал о том, что делать. Думал даже о том, не оставить ли институт и не вернуться ли в родной Веприк. Но потом решил написать обо всём Александру Аркадьевичу Полоцкму. Письмо получилось длинное, сумбурное, полное обид и жалоб неизвестно на что и на кого. Было в нём что-то насчёт тупого бюрократизма, нетерпимости и даже сентенции философского толка вроде того, что «мы отрицаем значение благородного происхождения, а исповедуем веру в пролетарское происхождение, не менее реакционную и вредную».
      Александр Аркадьевич, как ни странно, ответил. Правда, коротко, всего на полстранички. Написал, что сделает всё необходимое и возможное, ибо верит в его незаурядные инженерные способности. А искать среди молодёжи людей одарённых и направлять их на учёбу в лучшие учебные заведения страны он считает первейшим долгом каждого работника народного образования, каждого большевика, если он всерьёз озабочен будушим социализма. «Только в этом случае страна будет иметь необходимые кадры талантливых инженеров и учёных…»
      …Вспоминая эти события, Духов подумал о том, что пожалуй, нет на свете человека, который сыграл бы такую заметную роль в его судьбе, как Александр Аркадьевич. Он помог решительно и до конца в главном — пробиться на дорогу, ведущую навстречу призванию. А ведь они, в сущности, были мало знакомы. Когда-то рабфаковец Духов, робея, пришёл на квартиру замнаркома на Пушкинской, не зная, какой его ждёт приём. Александр Аркадьевич несколько лет работал в советских учреждениях за границей, теперь был заместителем у самого Скрыпника. Достигая высокого положения, люди часто меняются, и не всегда в лучшую сторону… Но опасения оказались напрасными. Александр Аркадьевич и его супруга приняли земляка приветливо. Помог и случай: у Полоцких как раз начал «барахлить» привезённый из-за границы радиоприёмник знаменитой фирмы «Телефункен». Рабфаковец попросил разрешения посмотреть аппарат, быстро разобрался в схеме, и в квартире снова зазвучали голоса Москвы, Берлина, Парижа…
      Вот тогда-то Александр Аркадьевич, порасспросив Николая о планах, и сказал решительно, что ему лучше стать не землемером, а инженером. И всё сделал, чтобы открыть ему дорогу в знаменитый ЛПИ.
      А он, Духов? Проявил, как водится, обычную «расейскую» неблагодарность. Слышал ведь от отца, что в последние годы у Александра Аркадьевича не всё благополучно. После ухода наркома Скрыпника пришлось уйти и ему… Работал, по слухам, то ли директором небольшой средней школы, то ли ФЗУ. Живёт, вероятно, там же, на Пушкинской. Вот кого просто необходимо навестить! А поклон геодезическому институту — после. Рано ещё впадать в старческую сентиментальность и пускать слезу на пепелищах юности!
 
      На втором этаже знакомая квартира была закрыта, звонок не работал. На высокой массивной двери — слой пыли, почтовый ящик открыт. Почему-то стало тревожно на душе.
      Этажом выше жил знакомый и даже, кажется, какой-то родственник Полоцких. Как его? Да, Марк Тарасович Шевченко. Запомнился своим отчеством и фамилией. Вроде бы даже имел какое-то отношение к потомкам великого кобзаря.
      Открыл дверь сам Марк Тарасович. Всё такой же представительный, с красивым и несколько даже надменным лицом восточного типа.
      — Здравствуйте, Марк Тарасович. Вы меня узнаёте? Я Духов, Николай Леонидович.
      Увы, Марк Тарасович, кажется, запамятовал — смотрит отчуждённо, настороженно.
      — Мы встречались с вами у Александра Аркадьевича. Правда, это было много лет назад…
      Нет, не вспоминает, забыл его Марк Тарасович. Потом почему-то испуганно оглянулся по сторонам, попятился к двери.
      — Мы встречались у Полоцких, — успокаивающе улыбаясь, сказал Николай Леонидович. — Я, собственно, зашёл навестить Александра Аркадьевича, но в квартире никого нет. Вы не подскажете, где он может быть?
      Да, с этим Шевченко что-то явно не в порядке. Только глаза таращит. Может быть, выпадение памяти? Бывает.
      — И Розу Борисовну не помните? — удивлённо сказал Николай Леонидович. — Вы же её родственник, кажется, двоюродный брат.
      И тут Марк Тарасович обрёл наконец дар речи.
      — Вы что-то путаете, молодой человек, — надменно, но почему-то шёпотом сказал он. — Я с Полоцкими не знаком и никогда у них не бывал, — громче и ещё надменнее продолжал он. — Ничего о них не знаю и не желаю знать. О Розе Борисовне впервые слышу. А вас, извините, впервые вижу!
      И захлопнул дверь. Но прежде чем он успел скрыться за дверью, Николай Леонидович ясно увидел — узнал его Марк Тарасович, вспомнил. В глазах что-то вспыхнуло, какой-то огонёк узнавания мелькнул. Но взгляд блудливо скользнул в сторону. Эх, Марк Тарасович, Марк Тарасович. А ещё Шевченко!..

      Дизель В-2 понравился. Духову. Монолитный, из серебристого алюминиевого сплава. Двенадцать цилиндров расположены в два ряда под углом наподобие латинской буквы V. В развале между блоками — такой же серебристый топливный насос с паутиной медных трубок к форсункам. Всё аккуратно подогнано, двигатель выглядит внушительно, красиво. А красивый внешний вид — почти всегда признак хорошей конструкции. В мире вещей красота подвластна человеку, целиком дело его ума и рук.
      Главный конструктор дизельного завода Грашутин, похожий в своей потёртой синей куртке на простого рабочего, принял Духова доброжелательно. Но сразу же твёрдо сказал:
      — Ничего не могу вам обещать. Двигатель — в процессе доработки. А главное — принадлежит он авиаторам, делался по их заказу для самолётов. Поэтому, как видите, много алюминия, старались любыми путями уменьшить вес. Есть и другие особенности.
      — Танкам лишний вес тоже не нужен. Побольше останется на броню. Как двигатель в смысле надёжности?
      — Пока неважно. Но для вас, насколько я понимаю, не надёжность — главная проблема. Повторяю — двигатель авиационный. Хозяева у него авиаторы.
      — Но Кошкин поставил его на БТ-7. И, говорят, ставит на свой новый танк.
      — Вы знакомы с Кошкиным?
      — Учились вместе в Ленинградском политехническом.
      — Ах вот оно что! Ну тогда я советую вам повидаться с Михаилом Ильичей. Он поделится опытом, подскажет, как надо действовать. Общими усилиями, может быть, и удастся заполучить этот дизель для танков. С нашей стороны возражений не будет, но в этом деле последнее слово не за нами, а за заказчиком.
      — Это ведомственный подход. Мы его поломаем.
      — Не знаю, не уверен. Поговорите с Кошкиным.
      — Вы не знаете наших Зальцмана и Котина. Против этого тандема ничто не устоит. Если они возьмутся за дело… Знаете что? Мы запросим у вас комплект чертежей и сделаем ваш дизель на нашем заводе. Согласны?
      — Согласен. Но только сделать такой двигатель — не лапти сплести. Поговорите всё-таки с Кошкиным.
      — С Кошкиным я встречусь обязательно. Ну а комплект чертежей дадите?
      — С разрешения наркомата.
      — Договорились. Считайте, что разрешение наркомата у вас на столе.
 
      Духов хорошо помнил Кошкина по институту. Тот с первого курса был заметной фигурой — парттысячник, участник гражданской войны (поговаривали, что комиссар), член парткома института… Его знали. А вот помнит ли Кошкин его, Духова? Уверенности не было. Учились на разных курсах (Духов поступил в институт на год раньше), встречались в основном в коридорах да на собраниях… И после института он-то о Кошкине не раз слышал — как-никак заместитель главного конструктора ОКМО, а потом и вовсе — главный конструктор Особого завода. А вот слышал ли Кошкин после окончания института хоть раз его фамилию, Духова?
      Но опасения оказались напрасными. Кошкин не только помнил его (при встрече, крепко пожимая руку, похвалил: «Молодец! Совсем не изменился»), но и хорошо был осведомлён о его работе.
      — Правильно, что делаете однобашенный вариант, — без обиняков, к немалому удивлению Духова, начал он. — Многобашенность — такой же архаизм, как колёсный ход, — мы от колёс решительно отказались. При противоснарядной броне две башни — это несколько тонн лишнего веса.
      — Сначала по заданию было даже три башни.
      — Знаю. Это уж совсем на грани фантастики, — усмехнулся Кошкин. — Конечно, выглядит эффектно, настоящий сухопутный крейсер. Но за счёт этих лишних башен можно усилить броню, сделать её непробиваемой, поставить одно, но мощное орудие, обеспечить манёвренность. Вот это и будет настоящий танк прорыва, а не плод нелепых фантазий.
      — Мы тоже так думаем, Михаил Ильич. Но некоторые убеждены, что тяжёлый танк должен иметь целую батарею орудий. Правда, находятся и такие, которые считают, что танк прорыва вообще не нужен.
      — Кто же так считает?
      — В Москве я беседовал с одним военным, преподавателем академии, — сказал Духов, вспомнив разговор с Якубовым. — Полковник, доцент, будущий, надо полагать, профессор. По его теории, нам нужны только лёгкие скоростные танки типа БТ, ибо прорывать оборону — дело пехоты и артиллерии. Танки же должны вводиться в подготовленный прорыв для развития успеха в глубину. Действовать они будут по тылам и резервам, поэтому тяжёлая броня и мощные орудия им не нужны, даже помеха.
      — Так можно договориться до абсурда.
      — Нечто подобное проповедует и Гудериан. Вообще теорий разных много…
      — Теория — вещь серьёзная, — сказал Кошкин, хмурясь. — Шутить с теорией нельзя, да ещё применительно к будущей войне. В военном деле ложная теория способна принести непоправимую беду. Ваш знакомый — смелый человек… или дурак,
      — Не знаю, насколько он смел, но не дурак.
      — Ленин учил, что высший критерий любой теории — практика, — продолжал Кошкин. — В данном случае практика — это будущая война. Мы должны мысленно увидеть поле боя войны, которой ещё нет, и на нём — наши танки. Это очень сложно и ответственно. Умозаключения вашего знакомого могут серьёзно затемнить вопрос, запутать дело. Скажите вашему знакомому, что право на создание научной теории — высокое право, оно дано не каждому. И забудьте о том, что он вам наговорил.
      Николай Леонидович почувствовал облегчение и что-то даже вроде зависти к Кошкину. Покоряла его уверенность в себе, убеждённость, определённость взглядов. И трудный вопрос о дизеле для него оказался простым и ясным. На беспокойство Духова — дадут ли этот двигатель для танков? — Кошкин пожал плечами.
      — Интересно, кто же и на каком основании может его не дать, если он нам необходим, — спокойно сказал он. — Мы же с вами не игрушки делаем, а боевые машины, необходимые для обороны страны.
      — Но Грашутин говорит…
      — Мало ли что говорит Грашутин. Это не его забота. Его забота — и ему не раз об этом говорилось — обеспечить, чтобы двигатель работал надёжно и больше, чём сейчас. Пятьдесят часов — мало. Это при средней скорости двадцать километров в час всего тысяча километров хода. Нам нужен ресурс не меньше двухсот моточасов. Вот эту задачу дизелистам и надо решать, и как можно скорее. Кстати, двигатель с таким моторесурсом и авиаторам не нужен. По некоторым данным — и Грашутин это знает, — авиаторы вообще склонны отказаться от дизеля, поскольку он для них тяжеловат. Для танков же В-2 — самый подходящий двигатель по всем параметрам.
      — А вы помните, Михаил Ильич, профессора Кирпичникова? — живо спросил Духов. — Он предрекал дизелям блестящую будущность именно на транспортных машинах, даже автомобилях.
      — Конечно, помню. Замечательный преподаватель, один из самых умных и дельных. Про него, правда, говорили, что он женат на какой-то бывшей генеральше, вдове белогвардейца…
      — И бывшей фрейлине, представьте себе, — сказал Николай Леонидович. — Я с ней знаком. Очень милая старушка. Кстати, тёща того самого академического теоретика, советского Гудериана, о котором я вам говорил. Живёт сейчас в Москве у дочери, занимается внуками.
      — А как у неё настроение? — неожиданно заинтересовался Кошкин. — Наша жизнь ей, конечно, не по душе. Наверное, тоскует о прошлом?
      — Вы знаете, не заметно, Михаил Ильич. Притёрлась. Живёт настоящим, прошлое, похоже, совсем выкинула из головы.
      — Не знаю, не думаю. Просто, вероятно, умеет держать себя в руках. Человеку, который многое потерял, не свойственно забывать об этом. Впрочем, бывают, наверное, исключения. По личному опыту судить не могу — никогда, признаться крупно не проигрывал.
      На усталом лице Кошкина появилась слабая усмешка. Крупная голова Михаила Ильича на висках серебрилась сединой, вокруг глаз — лапки морщин, а ведь он ненамного старше его, Духова. Видно, нелегко доставался Кошкину крупный успех в делах.
      Потом они пошли в опытный цех. Михаил Ильич сам предложил посмотреть его опытные образцы — танк А-20 и Т-32.
      — А не опасаетесь, Михаил Ильич, раскрыть передо мной секреты фирмы? — пошутил Духов.
      — Никаких особых секретов у нас нет, — в тон ем ответил Кошкин. — Да и нам ли секретничать друг с другом, как каким-нибудь Форду с Крейслером. Мы ж работаем на одного хозяина — трудовой народ.
      В опытном цехе Духов увидел стоящие рядом почти готовые танки. У одного из них моторно-трансмиссионное отделение было ещё раскрыто и там копошились слесари-сборщики в тёмных комбинезонах. Машин внешне были очень похожи — обе низкие, компактные, с красивой, обтекаемой формой корпуса. Духов это сразу отметил как признак хорошей конструкции. Кошкин объяснил, что одна из этих машин — с колёсно-гусеничным движителем, другая — чисто гусеничная, но при том же весе сильнее по броне и огню…
      — Зачем же вы делаете колёсно-гусеничный вариант? — спросил Духов. — Двойной движитель действительно усложняет конструкцию, особенно трансмиссию. На тяжёлых танках он вообще невозможен.
      — Видишь ли, Коля… — Духов отметил, что Кошкин впервые назвал его по имени и на «ты». — От сторонников колёсно-гусеничного варианта так просто не отделаешься. Нужны веские доказательства. Их дадут сравнительные испытания обоих образцов.
      — То же самое происходит и у нас с башнями на тяжёлых танках. Делаем два варианта, хотя я лично, как вы понимаете, целиком за однобашенный танк. А вы, конечно, за чисто гусеничный?
      — Как сказать… — задумчиво проговорил Кошкин. — Человеческая психика любопытная вещь. Разумом я целиком за Т-32. И буду отстаивать его до конца. Но, честно говоря, и А-20 мне дорог. Ничего не могу с собой поделать — тоже ведь наше детище, кое-что получилось совсем неплохо, да и труда вложено немало. Но ничего не поделаешь — придётся, как говорится, наступать на горло собственной песне…
      Расстались они дружески, как единомышленники.
      Вспоминая потом эту поездку, думая о ней, Духов приходил к выводу, что самым интересным и ценным в ней была встреча с Кошкиным.

      Затяжную позднюю весну сменило наконец лето, но больше календарное, чем настоящее. Дни стояли пасмурные, низкое небо часто сочилось не по-летнему, мелким, нудным дождём. Духов не любил ленинградское лето. На юге, в родных местах, такие затяжные моросящие дожди — спутник только скучной поздней осени. А летом… летом, если и случались дожди, то именно летние, незабываемые.
      …В полуденный зной вдруг где-то на краю синего безоблачного неба появляется тёмная тучка. Она постепенно разрастается, приближается, изредка предупреждая о себе — беззлобно и нестрашно — отдалённым рокотом грома. Но вот она уже закрыла солнце, сгустилась до черноты, гром трещит сухо и зло, и тёмное небо перечеркивают острые зигзаги молний. Проносится ветерок, шурша листвой потревоженных деревьев, и падают первые крупные капли дождя, оставляя в слое дорожной пыли тёмные лунки. Ещё немного — и вот уже на землю, под раскаты грома и сверкание молний, низвергают живительные ливни, мгновенно образуя лужи, ручейки и пенистые потоки. Старики, крестясь, говорили: «Разверзлись хляби небесные». Вепринские же мальчишки выбегали на улицу и, прыгая на одной ноге по теплым лужам, на разные голоса пели в восторге довольно бессмысленную песенку:
 
Дождик, дождик припусти,
Мы поедем во кусты:
Богу молиться,
Христу поклониться.
 
      И дождик припускал… Но ливень обычно так же внезапно прекращался, как и возникал. Утихал гром, редела туча, превращаясь в белые облака, довольно быстро куда-то исчезавшие. На посветлевшем, словно бы умытом небе появлялось новое чудо: от края до края великолепной дугой протягивалась многоцветная радуга. И снова сияло ослепительно яркое и тоже словно бы умытое солнце. Под ленинградским хмурым небом Духову приятно было думать, что хотя бы в детстве судьба не обделила его такими радостями.
      Впрочем, особенно замечать дурную погоду и сетовать на неё Духову в то памятное лето 1939 года было некогда. В переносном смысле оно оказалось для него жарким необыкновенно.
      Сразу же после возвращения из командировки он доложил начальнику СКБ-2 о положении с двигателем для КВ.
      Котин долго молчал, обдумывая услышанное, поте негромко сказал:
      — А не отказаться ли нам, Николай Леонидович, от этого дизеля? Поставим пока М-17.
      Этого Духов не ожидал. Поэтому, что пришло в голову первое, то и сказал:
      — Но технический проект предусматривает установку дизеля В-2!
      — Вы же сами говорите, двигатель ещё в стадии доработки, выдерживает только пятьдесят часов. Пойдёт ли в серию и когда — неизвестно. Дать его нам сейчас даже для испытаний дизельный завод не может. Причин для изменения проекта более чем достаточно.
      — Но мы можем запросить чертежи и изготовить В-2 в моторном цехе нашего завода.
      — Это долгая песня. Да и вряд ли вообще возможно. Не смогут у нас сделать такой двигатель.
      — Наш моторный цех оборудован не хуже, чем на харьковском заводе. И мастера у нас хорошие.
      Котин замолчал, как всегда, когда разговор принимал характер спора. В споры с подчинёнными он вступать избегал. Предпочитал не настаивать на своём мнении, но это не значило, что он соглашался с чужим. Своё мнение начальник СКБ-2 менял редко и неохотно.
      — Директор завода, я уверен, поддержит такой вариант, — прибег Духов к убедительному, как ему казалось, аргументу.
      — Вы разговаривали с директором?
      Котин нахмурился. Он не любил, когда подчинённые обращались к вышестоящему начальству, минуя его.
      — Нет, но вы же знаете его мнение, — сказал Николай Леонидович. — Он не раз говорил, что нет такой машины, которую не смогли бы сделать кировцы.
      — За выполнение правительственного задания в срок отвечаем в первую голову мы с вами, — жёстко сказал Котин. — А времени у нас мало — в сентябре оба танка должны быть представлены на испытания. Подумайте об этом, Николай Леонидович.
      — Хорошо, Жозеф Яковлевич, я подумаю.
      Духов подумал и… пошёл к директору. Разговор оказался коротким — директор на удивление быстро схватил суть дела и твёрдо сказал:
      — На днях буду в Москве, в наркомате. Обещаю, что пробью разрешение на получение чертежей и на изготовление десяти дизель-моторов на нашем заводе.
      — Десять много. Хватило бы и двух.
      — Пяти дизель-моторов. Меньше чем о пяти неудобно и разговаривать. Найдём, где использовать. Запас карман не тянет, — весело закончил директор. Много позднее он в своих воспоминаниях напишет: «С Николаем Леонидовичем я познакомился в 1933 году. Он быстро завоевал репутацию талантливого конструктора и расчётчика. Его вклад в создание танка КВ настолько значителен, что я считаю Духова основным автором этой могучей, машины».
      В это трудное лето Духов почти не появлялся в КБ. Он пропадал — с утра до позднего вечера — в опытном цехе, где шла сборка первого КВ. Переодевшись в рабочий комбинезон, вместе и наравне со слесарями ставил катки, торсионы и тяжёлые балансиры, монтировал бортовую передачу, ведущие и направляющие колёса… А когда с дизельного завода прибыли чертёж В-2 и комплектующие изделия, зачастил в моторный цех. И опять не просто наблюдал или торопил, а наряду с двигателистами разбирался в устройстве того или иного узла, в регулировке форсунок или топливного насоса, затяжке гаек анкерных шпилек. И когда возникали какие-то сложные ситуации, не спешил давать советы а сам охотно выслушивал их.
      Духов не одобрял тех конструкторов, которые, занимаясь «своим» узлом или агрегатом, не изучали и не знали машину в целом. Или знали её только по чертежам. Танк — сложнейшая машина, его узлы и агрегаты работают в невероятно тяжёлых условиях. Взять, например, ходовую часть — грязь или снег, ухабы и колдобины, огромные нагрузки, возможность боевых повреждений. При этом танк должен двигаться плавно, без сильных толчков, на высокой скорости, без вынужденных остановок. Двигатель… У его цилиндров — зеркальные поверхности, в топливном насосе — прецизионные пары, в форсунках — тончайшие отверстия. А условие работы? То жара и пыль, то снег и стужа, переменные режимы, динамические нагрузки… Электрооборудование, рация — десятки проводов, сотни контактов… Трансмиссия — десятки шестерён и фрикционов, валов и подшипников, муфт, вилок, пружин. И всё должно быть пригнано и подогнано, всё — защищено и смазано всё — слаженно работать.
      Танк — боевая машина, он должен вести огонь из орудия и пулемётов, и это немалые сложности для конструктора. Безусловно, прав тот, кто сказал, что, только зная свою машину как воин, конструктор может усовершенствовать её как инженер.
      КВ — принципиально новая боевая машина. Подобного тяжёлого танка не было ни у нас, ни за рубежом. Для конструктора это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что талантливому человеку неинтересно повторять уже известное, сделанное кем-то раньше; ему больше нравится работать над осуществлением своего оригинального замысла. А плохо потому, что это новое, непривычное часто встречается в штыки именно по причине новизны и непохожести на известное — не лезет, так сказать, в привычные ворота. У Духова именно по этой причине росла тревога за судьбу его детища. Он видел и понимал, что конструкция удалась. По мере начинки узлами, агрегатами, приборами танк приобретал всё более законченный вид. Неужели такой богатырь не выйдет на дорогу, не расправит плечи?..
      …Жаркое лето сменилось не менее горячей осенью. 1 сентября 1939 года, когда сборка танков КВ и СМК приближалась к концу, пришла весть о нападении фашистской Германии на Польшу. Началась вторая мировая война.

      Чёрный лимузин, мягко шурша шинами, повернул направо, прошёлся по Воздвиженке, пересёк просторную площадь и втянулся, как в туннель, в узкий Арбат, который остряки в шутку (и шёпотом) называли Военно-Грузинской дорогой (не без намёка на то, что этим путём ездил на свою кунцевскую дачу Сталин).
      Отец, задёрнув боковую шторку, хмуро и недовольно смотрит вперёд. За последние две-три недели старик явно сдал, видимо, всерьёз переутомился. В общем-то это понятно. Почти весь август вёл утомительные переговоры с союзниками, стремясь добиться заключения военной конвенции против фашистской агрессии. А кончилось всё по меньшей мере странно. В Москву прилетел Риббентроп и… Отец был очень мрачен в тот день; нечего было и думать узнать у него какие-то подробности. Похоже, как это ни невероятно, что и для него заключение этого пакта было неожиданностью…
      А неделю спустя фашистская Германия развязала агрессию, запалила пожар второй мировой войны, в котором с поразительной быстротой, меньше чем за месяц, сгорела Польша. Красной Армии удалось защитить Западную Украину и Западную Белоруссию от фашистского порабощения. Но трудно было отделаться от впечатления, что её изумительный рывок на запад заранее согласован… с Германией. К тому же не всё прошло гладко. Автобронетанковые войска в целом показали себя неплохо, но генерал Яркин потерял управление своими бригадами, и снова встал вопрос о том, не слишком ли громоздка структура танковых корпусов, нужны ли Красной Армии такие крупные танковые соединения? А если прибавить, что как раз в конце август шли решающие бои на Халхин-Голе… Японские самурай, получив по зубам, только недавно запросили перемирия… Да, в конце августа — начале сентября тридцать девятого года словно бы прорвалась невидимая плотина, и события исторические, несомненно, мирового значения, хлынули одно за другим. В таких условие отцу пришлось, конечно, нелегко. Усиленная утренняя гимнастика и ежедневные прогулки верхом могли и не помочь. Всё-таки уже под шестьдесят.
      Машина вынырнула наконец из тесного Арбата, пересекла Садовое кольцо и, не сбавляя хода, спустилась к Бородинскому мосту. Слева появилась, возвышаясь над жёлто-белыми особнячками, тёмная, строго-массивная громада Киевского вокзала. Минуя привокзальную площадь, лимузин устремился по просторной магистрали, застроенной новыми многоэтажными и многооконными домами до самой окраины столицы. Эти вытянувшиеся в две шеренги помпезные здания скрывали деревянные домики и ветхие заборы старого Дорогомилова, но скрывали плохо. Вскоре дома кончились, и по сторонам замелькали уже тронутые осенним золотом деревья и ещё зелёные холмы Поклонной горы.
      Машина направлялась на подмосковный бронетанковый полигон, где сегодня предстоял показ правительству новых образцов танков. Время для этого важного мероприятия было выбрано, очевидно, не совсем удачно. Сталин и Молотов поехать не смогли. Уж не потому ли отец так хмур и озабочен? Впрочем, и других поводов для озабоченности у наркома обороны в такое время, надо полагать, предостаточно.
      После возвращения из Ленинграда ему, в сущности, так и не удалось ни разу поговорить с отцом более или менее обстоятельно. И не только о политических событиях, но даже и по вопросам личного характера. Сейчас самое, казалось бы, удобное время — почти час пути в машине наедине, если не считать шофёра. Шофёр молчит, как ему и положено. Но сын с детства приучен не приставать к отцу с вопросами — вернее отучен приставать. Правильно, что отучен. Нет ничего глупее как навязываться кому бы то ни было с разговорами, когда тот разговаривать не расположен. Но если отец пригласил его с собой на этот показ, не рассчитывал ли он сам о чём-то поговорить? О чём? Терпение… терпение… Когда машина миновала дачные домики и бараки Кунцева, отец, сидевший рядом с шофёром, полуобернулся и спросил:
      — Скажи, Петро, ты в Ленинграде бывал на заводе у Барыкова?
      — Да, конечно, папа, — охотно откликнулся он, — и не однажды!
      — И каковы твои впечатления?
      Впечатления были разные, но Николай Всеволодович — отличный мужик и подводить его без нужды и походя не хотелось.
      — Впечатления неплохие, папа, — сказал он. — Главное, что конструкторский коллектив, а он на опытном заводе очень сильный, имеет свою солидную производственную базу. Они объединены в одно целое. И не связаны с заботами о серийном выпуске, как на Кировском заводе. Это создаёт благоприятные условия для творческой работы, научного поиска.
      — А что ты скажешь об их опытном тяжёлом танке Т-100?
      Ага, отец, видимо, решил получить перед показом небольшую неофициальную информацию. Что ж, время есть, а дело для выпускника академии посильное и даже приятное.
      — Сейчас, до испытаний, судить о Т-100 можно только по тактико-техническим характеристикам, — сказал он сдержанно. — А они у него такие же, в сущности, как у СМК. Оба танка — двухбашенные, имеют одинаковое вооружение, у обоих броня до шестидесяти миллиметров и вес свыше пятидесяти пяти тонн… На обоих одинаковые пятисотсильные бензиновые моторы, а значит, и по подвижности существенной разницы ожидать не следует. Испытания покажут, насколько лучше или хуже те или иные конкретные конструктивные решения… но в целом Т-100 и СМК, я бы сказал, равноценны.
      — Ты так считаешь? — спросил нарком. — А котинский КВ, конечно, лучше?
      — Во-первых, папа, я возразил бы против слова «котинский», оно мне кажется не очень подходящим. Я ничего не имею против Котина, он прекрасный начальник, но машину создаёт конструктор, работающий за чертёжной доской.
      — Не один конструктор, а целый коллектив. Но кто-то один направляет работу и отвечает за неё. Ты по молодости не испытал ещё, что такое груз ответственности, а потому и проявляешь недопустимый нигилизм.
      …Вот так. Попал в нигилисты, а это ни к чему. Впрочем, отец всё прекрасно понимает и просто предостерегает от нападок на священный принцип авторитета руководства. Начальник — всё, подчинённый — винтик. К счастью, есть история, которая рано или поздно всё ставит на свои места. Остаются в ней не по чинам званиям, а по действительным заслугам перед народа и родиной… Дутая слава никогда не выдерживала проверку временем. На чужом хребте можно не войти, а лишь вляпаться в историю. Но кому нужен сейчас такой разговор? Не ко времени и ни к месту.
      — Извини, папа, я хотел сказать, что КВ действительно имеет определённые преимущества перед СМК и Т-100, — сдержанно произнёс он. — И, если ты разрешишь, мог бы, мне кажется, достаточно убедительно это доказать.
      — Я слушаю.
      — Во-первых, по бронированию. Дело даже не том, что лобовая и бортовая броня у КВ — семьдесят пять миллиметров. Могут появиться пушки, которые её будут пробивать. Но вес танка — всего сорок тонн. Есть возможность при необходимости усилить бронирование хоть до ста миллиметров. А у СМК и Т-100, с их двумя башнями и большей длиной и высотой броневого корпуса, шестьдесят миллиметров — это всё, предел…
      — Но зато огневая мощь у них выше, — сухо перебил отец. — А это для танка прорыва — наиважнейший показатель.
      — Показатель важный, но смотря как считать, — ответил он. — Если иметь в виду могущество боеприпаса у цели, то этот показатель у них одинаков, поскольку у КВ та же семидесятишестимиллиметровая пушка и те же снаряды. Иначе говоря, КВ способен поразит все те же бронированные и небронированные объекты, что и СМК и Т-100. На последних имеется ещё дополнительно по сорокапятке и ещё одному пулемёту, но это не качественное, а лишь количественное преимущество.
      — Количество оружия и боеприпасов в бою — не безделица.
      — Да, но уж слишком многим для него приходится жертвовать. Удельная мощность у КВ — почти четырнадцать лошадиных сил на тонну, а у СМК — всего девять… Соответственно лучше и подвижность, и манёвренность. Двигатель на КВ — дизельный. А подвеска? Такой не имел и не имеет ни один зарубежный танк. Вообще КВ — это принципиально новый танк, шаг вперёд в развитии не только советского, но и мирового танкостроения!
      — Ну это ты, пожалуй, хватил через край, — сказал нарком, улыбаясь горячности сына. — Ты расхваливаешь эту машину как коммивояжёр фирмы Котина, а не как инженер. Вижу, что на показе мне надо смотреть КВ построже, придирчивее, внимательно выслушать все другие мнения. Тебя этот Духов явно завербовал!
      …Завербовал. Сказано, конечно, в шутку. Но слово нехорошее, вызывает дурные ассоциации. По личному вопросу — о работе после окончания академии — начинать сейчас разговор, пожалуй, не следует. Закон тактики — действия могут быть успешными, если они предприняты в подходящем месте и в нужное время. Как раньше говорили — в благовременьи…
 
      Случались и раньше показы, но такого ещё не бывало. Сразу три новых тяжёлых танка, и каких — СМК, Т-100, КВ! И две машины, созданные под руководством Кошкина: Т-32 и А-20. Они удивили и порадовали многих. А кроме того, ещё модернизированные Т-26 и БТ-7.
      На полосах препятствий и стрельбище каждая из этих машин продемонстрировала свои технические и боевые возможности. Показ вылился в яркий, впечатляющий праздник советской бронетанковой техники. Тем он и вошёл в историю.
      Нарком обороны К. Е. Ворошилов выразил не только личное мнение, записав в проекте решения крупным решительным почерком: «Из танков тяжёлого типа КВ по своим данным является наиболее приемлемым образцом».

      Полковник Якубов в дни боевой молодости участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. Их курсантская бригада наступала тогда на форты мятежной твердыни со стороны Лисьего Носа. Шли ночью по льду, покрытому у берега ледяной водой. Об этом наступлении родилась потом частушка:
 
С «Севастополя» стреляют,
Перелёт да недолёт!
А курсантики ныряют
Всё под лёд, да всё под лёд.
 
      Якубов под лёд не нырнул. У форта № 6 он — мокрый, обозлённый, упрямый — рванулся вперёд и забросал гранатами пулемёт, мешавший продвижению роты. Оледенелый неприступный форт был взят. Раненный в ногу девятнадцатилетний курсант Якубов получил за подвиг высшую в то время боевую награду — орден Красного Знамени.
      …Вторично он попал в Ленинград уже после окончания Объединённой военной школы ВЦИК в 1924 году. Здесь судьба свела его, красного командира, в недавнем прошлом дремучего деревенского парня, с семьёй профессора Кирпичникова — с очень странной семьёй, в которой была бывшая фрейлина, а на положении домработницы жила родная сестра известного белогвардейского генерала. Да и та, которая ранила его сердце… Хорошо, что хоть по документам она числилась дочкой профессора, а то несдобровать бы ему несмотря на боевые заслуги.
      И вот он снова ехал в Ленинград, уже полковником доцентом мотомехакадемии. Когда в конце ноября стало известно о боях на Карельском перешейке, полковник Якубов пошёл к начальнику академии и твёрдо сказал:
      — Я должен быть там.
      — Это, на мой взгляд, не обязательно, — осторожно возразил начальник академии, молодой, интеллигентного вида дивизионный инженер.
      — Мне необходимо изучить действия танков в бою. И именно при прорыве заранее подготовленной и глубоко эшелонированной обороны.
      — Для этого необязательно ехать туда. К нам поступят отчёты.
      — Отчёты отчётами, а я хочу видеть и лично принять участие в боях.
      — Вам надо проводить занятия, — мягко сказал начальник академии. — Мы не можем срывать учебные планы.
      — Плевал я на занятия, — грубо ответил Якубов. — Я не могу учить танкистов воевать, если сам знаю танковый бой только теоретически.
      — Извините, товарищ полковник, но я вынужден напомнить вам…
      — Вот мой рапорт об отчислении из академии.
      — Хорошо, оставьте, — сказал дивизионный инженер спокойно, но чуть-чуть побледнев. — Своё решение я сообщу вам завтра.
      Решение оказалось не таким, как ожидал Якубов. Ему выдали командировочное предписание в Ленинград, в штаб 7-й армии, «для выполнения служебного задания».
      В штабе 7-й армии полковнику Якубову предложили остаться в оперативном отделе, но он решительно отказался, попросив направить его в действующую танковую часть. И в тот же день вечером, не заехав даже на ленинградскую квартиру (жена просила навестить Зинушу, но полковник недолюбливал её), выехал на попутном грузовике в 35-ю легкотанковую бригаду, сражавшуюся на Карельском перешейке.
      Проезжая по шоссе мимо Лисьего Носа, Якубов хмуро посмотрел туда, где в вечерних сумерках смутно угадывался морской берег и пустынное пространство залива. Вид этих мест будил не очень приятные воспоминания. Штурм крепости 8 марта для беззаветных юных курсантов кончился плохо. Якубов, сурово нахмурясь, отвернулся от берега…
      Штаб 35-й бригады размещался в одном из домов небольшого, засыпанного снегом лесного посёлка. Здесь Якубов узнал, что знакомый ему по академии командир бригады полковник Кошуба тяжело ранен и отправлен в госпиталь.
      Начальник штаба, худощавый, усталого вида подполковник, сообщил ему, что на завтра запланировано наступление и предложил познакомиться с работой штаба. Но Якубов попросил направить его в один из батальонов.
      — Я прибыл для изучения действий танков в бою, — пояснил он. — Значит, должен быть там, где действуют танки. А работа штаба мне достаточно хорошо знакома.
      В первом батальоне, куда Якубов с трудом добрался уже ночью в сопровождении одного из офицеров штаба, произошло несчастье: час назад осколком в голову был убит командир батальона. Якубов попросил соединить его со штабом бригады.
      — Говорит полковник Якубов, — внушительно сказал он. — Кто у телефона? Лейтенант Буков? Слушайте, лейтенант Буков. Доложите начальнику штаба, что убит командир первого батальона капитан Карпенко. Что? Доложите, что в командование батальоном временно вступил полковник Якубов. Ясно? Всё!
      И положил трубку.
      Атака началась в шесть ноль-ноль, когда едва посветлел на востоке край тёмного неба и забрезжил тусклый рассвет. Из темноты на фоне белого снега выступили обгоревшие деревья, окружавшие обширную поляну, изрытую рвами и воронками от снарядов.
      Танки Т-26, натужно ревя двигателями, двинулись вслед за поднявшейся в атаку пехотой. Несколько сзади (чтобы не упускать, по возможности, из поля зрения танки батальона) пошёл вперёд и командирский танк полковника Якубова.
      Как преподаватель тактики, Якубов мог быть вполне удовлетворён: роты двигались организованно, в боевом порядке «углом вперёд»; танки выдерживали боевой курс и дружно открыли огонь по заранее намеченным целям. Но… полоса надолб, которую ночью должна была разрушить артиллерия, оказалась нетронутой. Вырвавшийся вперёд танк командира первой роты повис на каменных столбах и… тут же был расстрелян противником. Два или три танка слева подорвались на минах.
      Огонь противника усиливался. Впереди, среди деревьев, часто сверкали вспышки, а на броне танков то и дело вспыхивали снопики искр от пуль. Пехота залегла в снегу, а танки упёрлись в надолбы…
      Среди многочисленных вспышек в лесу Якубов заметил длинный багровый язык пламени, вырвавшийся из-под снежного бугорка. Это била пушка, там, несомненно, был дот. Указав цель командиру второй роты, Якубов быстро развернул башню и ударил в направлении бугорка бронебойным снарядом. Ещё раз, ещё! По доту начали стрелять и танки второй роты. Но языки пламени из-под снежного бугорка вспыхивали и вспыхивали как ни в чём не бывало.
      Пехота стала отходить.
      А потом… Потом танк вздрогнул от удара, вспыхнуло ослепительное пламя, и Якубов увидел, как повалился неловко со своего места на днище машины заряжающий Ступак. Наклонившись к нему, Якубов понял что заряжающий мёртв. Он решительным жестом приказал механику-водителю выходить из боя.
 
      — Да, слабоваты наши Т-26, товарищ полковник. Броня жидковата… да и пушечка не та… Доты ей не по зубам. — Сказав это, механик-водитель Чижов бросил докуренную самокрутку и аккуратно втоптал её в снег.
      — Подходить надо ближе и целиться точно в амбразуру, — угрюмо сказал Якубов.
      — Пробовали по-всякому, а результат один. Неважный результат. Вот у соседей в Бабошино, говорят танк — что надо. Называется КВ. Долбает эти доты и дзоты так, что они на куски разваливаются. А ему ихние пушки ничего сделать не могут — броня у него правильная…
      — Болтовня, сказки! — решительно сказал Якубов. — Такой танк ещё только собираются сделать.
      — Сделали уже… Сам не видел, а ребята сказывал! Зря болтать не будут.
      …Танк прорыва? Машина, о которой говорил ему тот самый Духов, в которого когда-то была влюблена (сама призналась!) его жена Тася. А он, Якубов, сказал тогда Духову, что такой танк не нужен… Развёл теорию… Дурак с теорией — вдвойне дурак. Чёрт бы побрал все эти теории, чёрт бы побрал этого прохвоста Гудериана!
      В глухом лесу, при сорокаградусном морозе, перед укреплениями линии Маннергейма полковник Якубов очень рассердился и на себя, и на Гудериана. В тот же день он поехал в Бабошино. Ему захотелось увидеть танк КВ.
 
      Духов не сразу узнал полковника. В полушубке, валенках и шапке с подвязанными под подбородком наушниками, тот выглядел не столь внушительно, как в своей московской квартире. Пушистые усы обвисли и были сивыми от инея.
      — Здравия желаю! — пробасил Якубов. — Если разрешите, хотел бы взглянуть на ваш чудо-танк.
      — Кто вам сказал, что это чудо-танк?
      — Все говорят, — коротко бросил Якубов.
      КВ стоял недалеко от дороги у полуразрушенного сарая и казался громадным, хотя благодаря белой окраске и не очень выделялся на окружающем фоне. Незадолго перед тем, в один из дней декабря, в трескучий мороз, танк прошёл в глубину укреплённого района, обнаружил замаскированные доты и дзоты, вёл с ними бой; возвращаясь, взял на буксир подбитый танк Т-28 и доставил его в расположение наших войск. На броне КВ много следов от попадания снарядов шведской противотанковой пушки «Бофорс». Осматривая эти вмятины и царапины (особенно густо черневшие на лобовых частях корпуса и башни), Якубов признался:
      — А мой Т-26 не выдержал первого же попадания. Будь у меня такая машина, как ваш КВ… Словом, поздравляю, вы сделали превосходный танк. Настоящий неуязвимый танк прорыва!
      — Спасибо за хороший отзыв, — улыбаясь ответил Духов. — Приятно это слышать. Тем более, что раньше вы, кажется, не очень жаловали тяжёлые танки…
      — Я высказывался тогда в теоретическом плане, исходя из общих соображений, — сдержанно пояснил Якубов. — А в данных конкретных условиях, очень сложных и трудных, такой танк, как КВ, крайне необходим войскам. Ничего удивительного — истина всегда конкретна.
      — Значит, теория оказалась, как ни странно, не в ладах с практикой?
      — Это бывает чаще, чем принято думать, — сухо ответил Якубов.
 
      День 19 декабря 1939 года особенно запомнился Духову. В этот день танк КВ специальным решением правительства был принят на вооружение Красной Армии (одновременно с новым средним танком Т-34).
      Свершилось! Всего год прошёл с того времени, когда конструктор, ни на что не рассчитывая, мастерил за перегородкой в опытном цехе деревянный макет необычной машины. А вот теперь она, «гремя огнём, сверкая блеском стали», завоевала себе право на жизнь!
      А танку СМК на Карельском перешейке не повезло — он подорвался на мине. Эвакуировать пятидесятипятитонную громадину было нечем. К тому же противник блокировал танк, стремясь его захватить. До ночи отважный экипаж, возглавляемый старшим лейтенантом Петиным, отбивался от противника, но силы были неравными. Командование обсуждало вопрос о том, чтобы вызволив экипаж, уничтожить машину с воздуха. Эвакуировать СМК в тыл удалось позднее лишь с помощью шести танков Т-28. А на родной завод он был доставлен по железной дороге в полуразобранном виде: погрузить его на железнодорожную платформу целиком, ввиду огромного веса, оказалось нечем.
      Случай с СМК да и вообще широкое применение противником противотанковых мин остро поставили вопрос о создании танкового противоминного трала. Конструкторы СКБ-2 быстро его решили. Духов, Яковлев и Григорьев спроектировали простой по конструкции и достаточно надёжный трал (два тяжёлых катка крепятся к танку и, двигаясь перед гусеницами, вызывают преждевременный взрыв мин; такие тралы выдерживали до пяти-шести взрывов и уберегли от подрыва сотни танков!
      Работа конструкторов получила высокую оценку — они были удостоены медали «За трудовую доблесть». Эта была первая награда, полученная Н. Л. Духовым, и первое награждение на таком высоком уровне в истории СКБ-2.
 
      В январе 1940 года Духов был назначен заместителем начальника СКБ-2.
      Бои на Карельском перешейке ещё не были окончены. Ещё предстояло прорвать линию Маннергейма основу которой составляли многочисленные противотанковые препятствия в виде надолб, рвов, эскарпов и контрэскарпов и разветвлённая система мощных дотов и дзотов. Железобетонные доты прикрывались сверхтолстой «подушкой» из камней и грунта да ещё были засыпаны снегом. Поэтому даже обнаружить их было непросто. Только снаряды крупнокалиберных орудий были способны пробить «подушку», добраться до бетонных плит, при ударе в которые вздымались огненные языки пламени, свидетельствовавшие — есть попадание в дот! Менее мощные снаряды, взрываясь в «подушке», не позволяли даже обнаружить дот.
      Вот почему возникла идея установить на КВ мощную стопятидесятидвухмиллиметровую гаубицу. СКБ-2 под руководством Котина и Духова срочно выдало чертежи на новую, значительно более высокую и просторную башню, пригодную для установки столь мощного орудия. Сомнений было немало: устоит ли танк, не будет ли при выстреле откатываться далеко назад? Не развалится ли башня? Не произойдёт ли поломка агрегатов трансмиссии? Не опрокинется ли ставшая слишком высокой машина при стрельбе с борта? Николай Леонидович, проведя расчёты, успокаивал сомневавшихся — всё будет в порядке. Окончательный ответ дали испытания на заводском полигоне. Первый выстрел артиллеристы сделали, находясь в окопе, с помощью привязанной к спусковому механизму верёвки. Танк даже не шелохнулся. И, конечно, не опрокинулся. Так родился КВ-2 — прообраз будущих мощных самоходно-артиллерийских установок.
      Четыре танка КВ-2 участвовали в прорыве укреплений на выборгском направлении в районе Суммы и показали себя отлично. Проходы в гранитных надолбах они делали пятью-шестью бетонобойными снарядами. Такими же снарядами сокрушали железобетонные доты. Выходя из боя, танкисты насчитывали на броне КВ десятки вмятин, но сквозных пробоин не было. Вот весьма авторитетное свидетельство о работе КВ, данное Маршалом Советского Союза К. А. Мерецковым в его «Воспоминаниях».
      «Хорошо показал себя при прорыве укреплённого района на направлении Суммы опытный тяжёлый танк КВ с мощным орудием… Он прошёл через финский укреплённый район, но подбить его финская артиллерия не сумела, хотя попадания в него были… Мы получили неуязвимую по тому времени машину. Это было огромное достижение нашей промышленности, внёсшей серьёзный вклад в развитие боевой мощи армии. С тех пор я полюбил КВ и всегда, когда мог, старался иметь эти танки в своём распоряжении».
      Не только командующий фронтом, но и многие участники прорыва линии Маннергейма полюбили танк КВ.

      — Ну, Маняша, что я говорил? Едем на юг, в Сочи!
      Духов, улыбаясь, показал жене красочные путевки в известный военный санаторий.
      — К морю! Почти на целый месяц!
      Да, в начале апреля Духов впервые за последние годы получил наконец отпуск. Недолгий, но тяжёлый советско-финляндский конфликт закончился 17 марта 1940 года. В марте же начался на Кировском заводе серийный выпуск КВ. Можно было передохнуть.
      И вот — блаженство долгой дороги из слякотного в эту пору и холодного Ленинграда всё дальше и дальше на юг, к синему и тёплому морю. За Ростовом уже вовсю сияло солнце, поля изумрудно-зелёные, в пристанционных садиках буйно цвела сирень. А главное — можно было часами лежать на верхней полке, мягко покачиваясь под стук вагонных колёс, и дремать, и думать о чём-то своём, решительно ни о чём не тревожась. Или сидя за столиком у окна, смотреть и смотреть, как плывёт перед тобой светлый, ликующий, бескрайний простор… Или спать — когда захочется и сколько хочешь.
      И в санатории поначалу Духов много спал. Засыпал в кресле за газетой, в парке, присев на лавочку, и даже в столовой, в ожидании обеда. Марию Александровну это всерьёз тревожило.
      — Не беспокойся, Маняша, это не болезнь, — успокаивал жену Духов. — А если и болезнь, то нестрашная и скоро пройдёт.
      Он был прав. Просто сказывались переутомление и постоянное напряжение многих дней и бессонных ночей. Но вскоре Духов вышел из этого состояния. К нему вернулись прежняя жизнерадостность и обычная активность. Вместе с женой он побывал на экскурсиях на горе Ахун и на озере Рица, посетил знаменитый дендрарий, курортный парк, как всегда, много фотографируя. Часто они спускались на фуникулёре к морю, гуляли по пустынному пока пляжу, под шум ещё холодных волн. Вечером ходили на концерты в летний театр или курзал.
      Но… видно, не каждый способен долго предаваться праздности и безделью. К этому тоже нужна привычка. Не имея её, Духов вскоре заскучал. Среди пальм и магнолий он всё чаще переносился мыслями на север, на завод, к делам СКБ-2.
      Беспокоило то, что первые серийные машины собирались, по существу, индивидуально, каждая своей бригадой слесарей-монтажников. Это не гарантировало одинакового качества сборки. Думал о том, что надо срочно разработать и внедрить хотя бы элементы современной автотракторной технологии массово-поточного производства. Без этого и речи не может быть о наращивании выпуска танков. Без этого не обеспечить высокое качество машин.
      Волновало и то, как примут новый танк в войсках. Машину, которая часто ломается, никто не назовёт хорошей, каковы бы ни были её характеристики на бумаге. Чтобы избежать поломок или хотя бы свести их к минимуму, мало качественно изготовить машину — надо ещё грамотно её эксплуатировать. А для этого требуется хорошо эту машину знать. С каждым танком в войска придёт инструкция по эксплуатации, но этого недостаточно. Следует организовать на заводе курсы по изучению КВ. Вызвать на них командиров и техников из тех соединений, куда будут поступать КВ, и глубоко изучить с ними устройство танка, правила его эксплуатации. А уж они понесут эти знания в войска, вокруг них будут расти ряды специалистов по новому танку. И, что тоже немаловажно, — его друзей. Первые шаги машине, как и человеку, даются нелегко, и хорошо, если рядом не скептики, а друзья…
      Не раз он вспоминал недавнее партсобрание в СКБ-2, на котором его приняли в партию. Еремеев задал с виду наивный вопрос: почему не вступил в партию раньше? Ну да, конечно, — Котин член ВКП(б) с 1931 года да и сам Еремеев уже со стажем. Ответил, что не чувствовал себя достаточно подготовленным и достойным… Да, Афоня, именно так: подал заявление в партию, когда удалось уже кое-что сделать в жизни и всем стало ясно, что достоин! Считал, между прочим, что лишних вопросов не будет, но вот ошибся…
 
      — Здравствуйте, Николай Леонидович! Вы давно здесь? Очень рад вас видеть.
      Перед ним — вот неожиданность! — стоит, улыбаясь, его бывший подопечный, практикант. На нём — белые брюки, белая тужурка, белая «капитанка» — настоящий курортник.
      — Сколько мы не виделись, Николай Леонидович? Почти полгода? Но я в курсе… И прежде всего хочу от души вас поздравить. В районе Суммы мне довелось видеть КВ-2 в деле. Отличная работа!
      — Вы были на Карельском перешейке?
      — Недолго. Но врачи считают, что после таких морозов надо погреть косточки в сероводородном эликсире. Морозы там случались, что и говорить, изрядные. Здесь все помешаны на мацесте. Кстати, Николай Леонидович, на всякий случай… Я здесь… инкогнито. В санатории всегда езжу под чужой фамилией… В данном случая перед вами военинженер третьего ранга Сидоров…
      Они вошли в беседку, недалеко от которой встретились. Из беседки, белевшей своими колоннами над высоким обрывом, открывался просторный вид на море. Сели на одну из стоявших здесь лавок.
      — Известность — любопытная штука, — сказал практикант, улыбаясь своей несколько виноватой улыбкой. — Вероятно, она очень приятна, когда человек заслужил её своими делами. Но в такой известности, как у меня, нет ничего хорошего. Одни неудобства. То и дело чувствуешь себя в положении Хлестакова. Кстати, скажите пожалуйста, а как поживает Жозеф Яковлевич?
      — Хорошо. Как всегда очень много работает.
      — Понятно. А вы знаете, Николай Леонидович, что он представлен на Сталинскую премию?
      — Да, конечно. И надеюсь, что получит.
      — За создание танка принципиально нового типа… — сказал бывший практикант, словно цитируя какой-то документ. — Представлен, между прочим, один.
      — Так предусмотрено положением. Премия персональная.
      — Как это просто! Кто начальник? Тяпкин-Ляпкин. Значит, он и создал, он и творец. Наградить Тяпкина-Ляпкина! Гениально!
      Николай Леонидович промолчал, улыбаясь сентенции практиканта. Не было смысла продолжать подобный разговор.
      — Существующий порядок вещей — реальность, с которой всем необходимо считаться.
      — Вы абсолютно правы, Николай Леонидович, — согласился собеседник, вздыхая. — Всё разумное действительно, всё действительное разумно… Деление на начальников и подчинённых возникло не вчера и исчезнет, судя по всему, не скоро, ибо оно разумно. Существующий порядок вещей устанавливается, в конечном счёте, начальством и к своей более или менее заметной выгоде. А подчинённые — винтики в огромном механизме, в котором крутятся шестерёнки и шкивы, повыше — рычаги и приводные ремни, а на самом верху — главный маховик. И горе винтику, если он ослабнет, или шестерёнке, которая заест…
      — Правильно, механизм может выйти из строя, — смеясь продолжил Духов.
      Бывший практикант серьёзно и с уважением посмотрел на Духова, который столь неожиданно придал совсем другой смысл его фразе…
      …После этой встречи и разговора Духову ещё больше захотелось домой, в Ленинград. В санатории, в состоянии праздности и безделья, стало не просто скучно, а тоскливо. Он потерпел ещё несколько дней, а потом сказал жене:
      — Слушай, Маняша, а не поехать ли нам домой? Честно говоря, пора на работу…
      Мария Александровна, видевшая и понимавшая состояние мужа, не стала возражать. На вокзале, перед отходом московского поезда, Духов купил на перроне «Правду». В купе он развернул её и увидел, что обе внутренние полосы целиком заняты перечнем фамилий, это был Указ Президиума Верховного Совета о награждении работников ленинградских предприятий. В начале списка, среди награждённых орденом Ленина, он увидел свою фамилию. «Духов Николай Леонидович — ведущий инженер Кировского завода». В этом же небольшом разделе во главе списка был и Котин Жозеф Яковлевич, начальник специального конструкторского бюро. Орденами Трудового Красного Знамени, Красной Звезды и медалями было награждено много кировцев — директор завода и начальники цехов, конструкторы, технологи, слесари-монтажники, водители-испытатели — все, кто внёс вклад в создание КВ.
 
      …14 мая 1940 года в Таврическом дворце, в зале, где заседала некогда Государственная дума, М. И. Калинин вручил ленинградцам награды. Н. Л. Духов был вызван одним из первых. Калинин, добрым взглядом посмотрел на него поверх очков, негромко сказал:
      — Я думал, он почтенного возраста, а он, гляди, какой молодой да шустрый. Ну молодец!
      Духов, памятуя о предупреждении секретаря, бережно пожал протянутую ему старческую руку Всесоюзного старосты.

      Поезд шёл медленно, подолгу задерживаясь на узловых станциях и разъездах, уступая безоговорочно дорогу эшелонам, спешащим на запад, к фронту. В этих эшелонах — танки, орудия, автомашины, полевые кухни, теплушки с красноармейцами — молодыми и, казалось, неразличимыми в своих выгоревших на солнце пилотках и одинаковой защитной форме.
      Шла вторая неделя войны. Массовая эвакуация заводов из западных районов страны на восток была ещё впереди, и состав из нескольких теплушек и платформ с оборудованием, следовавший из Ленинграда в Челябинск, вызывал удивление и даже недоверие у железнодорожного начальства. Никому ещё и в голову не приходило, что это лишь первая ласточка предстоящего вскоре великого перебазирования оборонной промышленности на Урал и в Сибирь, когда полстраны будет на колёсах.
      Говорят, что первую половину пути отъезжающий думает о том, что покинул, а вторую — о том, что его ждёт впереди. Так и Духов не мог не возвращаться мысленно в Ленинград, в СКБ-2 и на Кировский завод, с которыми так неожиданно пришлось расстаться,
      В последний предвоенный год СКБ-2 много занималось — и теперь казалось, что, пожалуй, слишком много — экспериментальными работами. По инициативе Котина к началу 1941 года были разработаны проекты КВ-3, КВ-4 и даже КВ-220. В творческом соревновании, одиночку и группами, участвовали Ермолаев, Павлов, Шашмурин. Но Николая Леонидовича эти проекты не увлекали — прежде всего потому, что носили они почти исключительно теоретический характер. При всей оригинальности многих конструктивных решений масс большинства этих «перспективных КВ» превышала шестьдесят тонн, а у КВ-3 перевалила даже за сто тонн Танк КВ-4, разработанный конструкторами но конкурсу, в двух десятках вариантов был двухбашенным. Николай Леонидович твёрдо придерживался мнения, что реальный, а не гипотетический танк прорыва должен иметь массу не более сорока тонн, а значит, может быть только однобашенным.
      Охотнее, чем в КБ, Духов бывал на заводском полигоне, где, переодевшись в комбинезон танкиста, участвовал в испытаниях первых серийных КВ-1. Ездил на Карельский перешеек — там на уцелевших препятствиях линии Маннергейма испытывались одновременно с КВ-1 и кошкинский средний танк Т-34, который нравился Николаю Леонидовичу не меньше, чем свой КВ. К сожалению, сам Михаил Ильич на испытаниях не присутствовал — он был уже тяжело болен…
      А теперь вот поезд, пусть и не слишком быстро, но вёз его на восток. Ясно уже, что война, разразившаяся на фронте от Баренцева до Чёрною моря, будет невероятно тяжёлой, совсем не такой, как о ней пели в песне: «И на вражьей земле мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом». Что-то ждёт на Урале? Вообще-то вопрос об организации производства танков КВ на Челябинском тракторном заводе был не нов. Правительство с трезвой дальновидностью решило его еще в марте прошлого года, и уральцы не только приезжали в Ленинград познакомиться с танком, который им предстояло выпускать, но и уже изготовили у себя один экспериментальный образец КВ. Но дальше этого дело не пошло, потому что уральский КВ-1, мягко говоря, не выдержал испытаний.
      С первых же дней войны встал вопрос о перебазировании на Урал всего танкового производства Кировского завода. В Челябинск спешно вылетела комиссия — нарком танковой промышленности В. А. Малышев, директор Кировского завода И. М. Зальцман и начальник СКБ-2 Ж. Я. Котин. (Срочный рейс выполнила известная лётчица Валентина Гризодубова.) Комиссия, осмотрев ЧТЗ, единодушно решила, что спешно переводить сюда тысячи танкостроителей из Ленинграда пока не следует. Это ослабит Кировский завод, а он может и должен оказать неоценимую помощь в обороне Ленинграда: давать фронту КВ и пушки, ремонтировать боевую технику. На Челябинском гиганте следует продолжать выпуск гусеничных тракторов и арттягачей, нужных фронту, и немедленно приступить к планомерной подготовке танкового производства.
      Говорили, что Сталин с таким решением согласился не сразу. Пришлось Зальцману и Котину заверить его, что кировцы окажут действенную помощь уральцам и что выпуск танков КВ на Урале будет налажен в самые сжатые сроки.
      Первую помощь кировцев в виде этого спешно собранного эшелона и проталкивал сейчас к Челябинску Сергей Нестерович Махонин — именно ему предстояло возглавить танковое производство на ЧТЗ. Николай Леонидович Духов направлялся туда в качестве главного конструктора. В теплушках ехали с семьями несколько десятков инженеров, мастеров и рабочих-кировцев, а платформы были загружены оснасткой и готовыми агрегатами и узлами КВ. Предполагалось немедленно приступить на ЧТЗ к сборке нескольких танков, чтобы одновременно с организацией производства сразу же начать обучение и практическую подготовку местных кадров танкостроителей.
      Николая Леонидовича радовало, что судьба свела его в эти дни с Махониным. Этот человек, гвардейского роста, с лицом простого русского парня, обладал несомненным талантом действовать в трудных обстоятельствах, относился к ним с невозмутимым спокойствием и непоколебимой уверенностью, что выход должен и может быть найден. Котин был гением решения вопросов «в высших сферах», Махонин — в низших, что, пожалуй, не легче. Не подлежало сомнению, что если б не Махонин, их скромный и встречный для всех эшелон давно был бы загнан в самый дальний тупик самого глухого разъезда, без надежды оттуда выбраться. Причём Махонин никогда не заискивал перед железнодорожным начальством, а тем более, никогда не угрожал ему грядущими неизбежными карами. Он и говорил-то обычно мало. Предъявив документы начальнику станции, молча ждал, и тот каким-то непостижимым образом понимал, что с этим человеком обычные уловки не помогут, что хватка здесь мёртвая.
      До 22 июня Махонин работал главным инженером Особого завода, где возглавлял организацию серийного выпуска танка Т-34. В первый же день войны телеграммой был вызван в Москву, в наркомат, где ему предложили немедленно убыть в Челябинск для организации на ЧТЗ производства танков КВ. Махонин не удивился, хотя Челябинский тракторный завод был ему незнаком, но заподозрил ошибку — всё-таки, может быть, речь идет о налаживании выпуска на ЧТЗ родной ему тридцатьчетвёрки? Ведь КВ он и в глаза не видел. Но заместитель наркома не оставил сомнений: ошибки нет. На незнакомом заводе надо наладить выпуск именно этого танка. Махонин не дрогнул и возражать не стал — надо так надо, задача сложная, но не труднее, чем у тех, кто сражается на фронте.
      Прибыв в Ленинград, Махонин как пришёл в СКБ-2 и опытный цех, так, казалось, больше и не покидал их. За несколько дней, пока формировался эшелон в Челябинск, успел ознакомиться с танком и его производством. Машина ему понравилась, а вот её сборкой остался недоволен.
      — Я думал, у вас тут передовая технология, — прямо сказал он Духову. — А что увидел в цехе? Слесари облепили машину, как мухи, и работают, кто как изловчится — вниз головой или вверх ногами. Из трансмиссий одни ж… торчат. Так при царе Горохе корабли строили! Массовым и даже серийным производством тут и не пахнет.
      — Да, у нас пока, по существу, индивидуальная сборка, — согласился Николай Леонидович. — Кировский завод силён мастерами и благодаря этому может сделать любую по сложности машину, но в небольших количествах. Массовое производство — дело других заводов. В Челябинске нам с вами ещё немало придётся потрудиться над массовым выпуском танков по автотракторной технологии.
      — Сборка танков на конвейере? — переспросил Махонин. — Думал я об этом ещё в Харькове. Но танк намного
      — Но без этого нам не справиться с увеличением выпуска танков для фронта.
      — Понимаю. Что-нибудь придумаем. Конвейер, может быть, и не получится, а сборку крупными сериями должны наладить. Фронту очень нужны танки. А надо — дадим. Обязаны дать!
      Махонин всю дорогу был спокоен и уверен в себе, а вот Духов, оставаясь наедине со своими мыслями, испытывал гнетущее беспокойство: КВ очень быстро прошёл все испытания и технологически почти не обработан. Многое подгоняется вручную, доступно только мастерам высокого класса. Достав блокнот, он делал скупые пометки: вот это надо изменить в конструкции в первую очередь, а вот эти узлы и детали можно сделать проще, удобнее для массового выпуска. От работы на душе становилось спокойнее, чувство тревоги если и не исчезало, то уменьшалось.

      ЧТЗ вырос в степи с берёзовыми колками, вблизи города, считавшегося когда-то, вероятно не без основания, дремучим захолустьем. Вырос как одно из чудес трудных времён первой пятилетки, чтобы давать стране гусеничные тракторы — и не пять-шесть тысяч, как знаменитая американская фирма «Катерпиллер» в лучшие свои времена, а сорок тысяч таких тракторов ежегодно. Серго Орджоникидзе, восхищённый челябинским гигантом, заявил с трибуны XVII съезда партии, что «такого огромнейшего и роскошнейшего завода нет не только в Европе, но, кажется, и в Америке».
      ЧТЗ и в самом деле не мог не восхищать. Механосборочный корпус — целый город, уставленный стройными рядами новейших станков лучших американских и германских фирм. Цинциннати, Вандерер… Глиссон… Менесман… Полуавтоматы и автоматы. Каждый станок — одна операция. Последний станок пролёта выдаёт на конвейер готовую деталь… Всё строго организовано и подчинено ритму главного конвейера, напоминая грандиозный, небывало многоголосый, фантастический оркестр…
      — Тысяча двести двадцать девять станков, — сказал сопровождавший Николая Леонидовича молодой конструктор танкового отдела Балжи, недавний тракторостроитель. — Такого нигде больше не увидите. — В его голосе слышалась гордость.
      — Да, вполне современное производство, — согласился Духов.
      А литейный цех? Это, собственно, целый завод чугунного и стального литья. И какой завод! Самый мощный и самый современный не только в Союзе, но, пожалуй, и в мире. Полный комплекс из чугунолитейного сталелитейного отделений, формовочной, обрубной, складов песка и кокса… Конвейеры не только для чугунного, но и для стального литья, чего даже в Америке ещё не увидишь. Мощные электропечи с механической завалкой шихты… Всё рассчитано на полную программу — сорок тысяч тракторов в год.
      Впечатляет и кузница. Лёгкие и тяжёлые молоты, ковочные машины. Штампы. Небывалая производительность — три-четыре тысячи звеньев гусеницы в сутки.
      Но особенно заинтересовал Духова инструментальный цех. Просторный, светлый. Здесь больше универсальных станков, а мастера — самой высокой квалификации. Могут изготовить любую специальную оснастку, самый сложный инструмент, приспособление.
      Да, колосс, но… тракторный колосс. Всё рассчитано, нацелено, отлажено на массовое производство тракторов, десятков тысяч тракторов. Но не танков. Чем ближе знакомился Николай Леонидович с ЧТЗ, тем яснее становилось ему, насколько не пригоден этот гигант для выпуска КВ. Не случайно здесь смогли собрать только один экспериментальный экземпляр, да и тот низкого качества.
      Для массового производства КВ было бы лучше всего поставить этот танк на главный конвейер вместо трактора. Но возможно ли это? Похожесть танка и трактора обманчива. Танк намного сложнее, детали его и агрегаты тяжелее, крупнее по габаритам. В отличном механосборочном корпусе большинство станков окажутся непригодными, их надо выбрасывать, заменять. На танк требуется в десятки раз больше стального литья причём из особых высококачественных сталей. Мощности электропечей превосходного литейного цеха для этой недостаточна. В кузнечных цехах надо заменять все штампы, ставить более мощные молоты. Тракторный дизель-мотор, который здесь изготовляют, намного проще по сравнению с мощным и очень сложным танковым двигателем В-2. А броневой корпус и башня, пушка и пулемёты? Нет, поставить на поток танк, да ещё тяжёлый — это пока, вероятно, нечто из области фантастики.
      Удастся ли совместить изготовление тракторных и танковых деталей в одних цехах? Ясно — гармоничного сочетания не получится. Чтобы выпускать танки, придётся сильно потеснить тракторы. Более того, вторжение КБ дезорганизует и подорвёт тракторный поток. А мощные тракторы и арттягачи тоже нужны для фронта. В цехах висят плакаты: «Каждый дополнительный трактор — удар по врагу». Программа их выпуска увеличена. Люди работают в две смены по одиннадцать часов.
      Своими сомнениями Николай Леонидович решил поделиться с Махониным. Тот сидел в своём маленьком кабинете за большим столом, колдуя над странного вида разноцветными графиками и диаграммами. Суть вопроса ухватил не сразу.
      — Вы сомневаетесь в необходимости выпуска КВ на этом заводе? — с недоумением спросил он.
      — Нет, не сомневаюсь. Но мне кажется, не все ясно представляют себе, что производство тракторов неизбежно уменьшится, а возможно, вообще будет сорвано. Сохранить и обеспечить тракторный конвейер не удастся.
      — Об этом, Николай Леонидович, пусть болит голова у Шора, — сказал Махонин хмурясь. — Вообще тут есть кому погоревать о заводе. Многие буквально слёзы льют, что его якобы разрушают. Не разрушают, а переводят на выпуск более нужной продукции! Что сейчас важнее для фронта — танки КВ или трактора? Ответ ясен? Так в чём же дело?
      — Завод был построен всего несколько лет назад. Затрачено много сил и средств. Все это помнят. И боятся неоправданной ломки, хуже того — полного разрушения отлично сделанного.
      Махонин побагровел. Потом, овладев собой, спокойно положил ладонь на лежавшие перед ним листы графиков и диаграмм.
      — Вот графики перестановки станков и оборудования. В каждом цехе выделяется особый участок по изготовлению танковых деталей. Интересы тракторного производства максимально учтены, хотя я лично уверен, что его придётся прекратить. И чем скорее, тем лучше. В первую очередь — танки, и только танки. Немцы под Киевом и Ленинградом — это же надо понимать!
      Он сжал кулаки, словно собираясь грохнуть ими по столу, но, сдержавшись, негромко сообщил:
      — Завтра я еду в Свердловск, на Уралмаш, по поводу корпусов и башен для КВ. Не могли бы вы, Николай Леонидович, поехать со мной? У них там, кажется какие-то технические трудности. Возможно, потребуется ваша помощь. Всего на день-два…
      — С удовольствием, Сергей Нестерович, — поспешно сказал Духов. — Готов хоть сейчас.
      — Завтра в семь утра я за вами заеду.
      «Хорошо, что на свете есть такие, как Махонин, — подумал Николай Леонидович. — Антиподы Гамлетов с их вечными сомнениями и колебаниями».
 
      Дела на Уралмаше оказались хуже, чем можно было предположить. Ещё 29 июня 1941 года завод получил распоряжение организовать выпуск корпусов и башен для КВ. Но натолкнулся на непреодолимые, казалось бы, трудности. Броневого производства знаменитый гигант не имел. Специалисты подсчитали, что для обработки броневых листов корпуса потребуется не менее семисот станков — их на заводе не имелось. Технология литья танковых башен здесь была не известна, сварка броневых листов не освоена.
      Чтобы помочь заводу, Николай Леонидович предложил упростить некоторые стыковочные соединения броневых листов корпуса, о чём он думал ещё в Ленинграде! Придётся, конечно, провести соответствующие огневые испытания, но он был уверен, что прочность корпуса не уменьшится. Посоветовал освоить механическую формовку для литья танковых башен. Однако руководители технологических служб в один голос ссылались на объективные трудности — нехватку оборудования, которое неизвестно когда поступит и поступит ли вообще, отсутствие специалистов.
      — На что же вы рассчитываете? — хмуро спросил Махонин директора завода. — Или, может быть, запамятовали, что в августе должны начать поставку в Челябинск корпусов и башен?
      — Это я помню не хуже вас. Но у меня десятки других заданий, не менее важных.
      — Значит, вы надеетесь, что ГКО не взыщет с вас за срыв выпуска танков?
      — Я надеюсь, что в ГКО поймут, что мы делаем всё возможное в сложившихся условиях.
      — Нам придётся обратиться в обком.
      — Обком полностью в курсе дела.
      В обкоме Махонину и Духову пришлось долго сидеть в приёмной — первый секретарь был занят, не принимал.
      Пошли в промышленный отдел, но заведующего вызвали к первому секретарю. Потом началось заседание бюро. Ждать его окончания было бессмысленно.
      — Похоже, что здесь действительно в курсе дела, — проворчал Махонин. — А мы с вами — докучливые и нежелательные просители.
      — Давайте напишем жалобу, — предложил Духов. — Официально запишем наше требование в книгу жалоб обкома.
      Махонин слегка поморщился, но Николай Леонидович (от его мягкой улыбки и приветливости ничего не осталось) потребовал книгу жалоб и своим мелким, но чётким почерком изложил претензии к смежникам. Прямо указал, что на Уралмаше тянут с налаживанием броневого производства, ссылки на объективные причины в ряде случаев не основательны: для расточных работ, например, можно приспособить фрезерные станки, зуборезные станки использовать как карусельные. Освоение литья башен надо начинать с азов, а не ждать готовых специалистов, которых нигде нет. Осваивать на месте, самостоятельно. В полной мере это относится и к сварке броневых листов корпуса…
      Махонин внимательно прочитал текст и, ставя свою подпись, сказал:
      — Давайте мне копию, Николай Леонидович, пошлём её в наркомат Малышеву.
      — Может быть, подождём? Посмотрим, как прореагирует обком…
      — Хватит, ждали, — жёстко ответил Махонин. — Немцы к Нарве и Луге вышли. Эшелон с Ижорского завода теперь не придёт.
      Да, надежды на получение броневых корпусов и башен для КВ с Ижорского завода не было. Оставался, кроме Уралмаша, единственный источник — в Челябинск стали поступать с фронта повреждённые в боях танки. На них больно было смотреть: все не с одной, а с многими ранами, искорёженные взрывом или обгоревшие в пламени пожара. В сборочном цехе, очищая машину, мойщики не раз обнаруживали на броне запёкшуюся кровь…
      Через несколько дней Махонин, пригласив Николая Леонидовича к себе в кабинет, показал ему копню правительственной телеграммы, адресованной в Свердловск руководителям обкома и Уралмаша. В пей предлагалось безусловно обеспечить поставку корпусов и башен для танков КВ в установленные сроки и лаконично сообщалось, что в противном случае «вынуждены будем рассматривать ваши действия как действия врагов народа». Под текстом стояла подпись человека, который слов на ветер не бросал.
      Невероятно, но факт — в августе на ЧТЗ прибыло из Свердловска пять бронекорпусов и башен для КВ. А начиная с сентября, продукция Уралмаша поставлялась в Челябинск строго в соответствии с утверждённым графиком. Без единого сбоя. Менялась продукция, но аккуратность и добросовестность поставщика оставались неизменными.

      На смену знойному сухому лету, когда плавился асфальт на тротуарах и нечем было дышать, пришла ветреная и дождливая, пронизывающе-сырая осень 1941 года — осень небывалой тревоги. В недостроенных танковых цехах с незастеклёнными окнами гулял ветер, было холодно, сыро, грязно. Не хватало станков, материя лов, рабочих…
      Враг блокировал Ленинград, неумолимо приближался к Москве. Шёл третий месяц войны, и не было теперь человека, который не понимал бы, что она продлится месяцы, а может, и годы — ведь зашедшего так далеко врага предстоит ещё остановить, а потом гнать обратной а это потребует времени. Судя по всему, много времени…
      В эти дни конца сентября — начала октября в Челябинск стали один за одним прибывать эшелоны из далекого Харькова с оборудованием и рабочими дизель-моторного завода — того самого, где Николай Леонидович был когда-то в командировке. Он снова встретился с Грашутиным, который как главный конструктор по дизелям попал теперь в его подчинение.
      От Грашутина он узнал, что ещё 7 июля — на семнадцатый день войны — руководство завода было предупреждено о предстоящей эвакуации в Челябинск. Тогда это не всеми было понято — враг находился далеко от Харькова. Но именно это предупреждение позволило всю труднейшую операцию по перебазированию завода хорошо подготовить и провести организованно.
      По словам Грашутина, немцы строили далеко идущие планы овладения производством русских дизелей — они нужны им были для выпуска в Германии точно таких же танков, как Т-34, о чём немецкие генералы-фронтовики в специальном письме просили Гитлера. На худой конец немцы рассчитывали уничтожить завод — единственный в стране, — чтобы лишить русские танки Т-34 и КВ мощного дизель-мотора. Но захватчикам остались опустевшие заводские корпуса, голые стены, с которых была снята даже электропроводка, вывинчены все до единой розетки…
      В ночь на 18 сентября с харьковского вокзала ушёл на Урал первый эшелон с людьми и оборудованием, а 18 октября — за неделю до захвата города врагом — последний, двадцать шестой. Ровно месяц потребовался моторостроителям, чтобы поставить свой огромный завод на колёса.
      Урал встречал южан первыми морозами. Северный ветер приносил снежок, покрывавший пока ещё тонким слоем землю, горы заготовок, сотни станков, сгруженных на заводском дворе.
      Людей временно расселяли в общежитиях, школах и клубах и сразу же направляли на разгрузку и монтаж оборудования.
      Монтаж оборудования дизельного завода начался в недостроенном корпусе, который предназначался в своё время для производства газогенераторов. Корпус — огромный, светлый, но крыша не была полностью остеклена, в помещение залетал снег, не действовало отопление, водопровод, канализация, на полу повсюду — груды строительного мусора. Пустынно, холодно, мрачно. и тем не менее именно здесь предстояло смонтировать и пустить в ход точнейшие станки, придающие зеркальный блеск гильзам цилиндров, фрезерные станки, обрабатывающие шатуны, многошпиндельные полуавтоматы для глубокого сверления распределительных валов, а главное, предстояло возобновить изготовление топливной аппаратуры дизеля, требующее лабораторной чистоты и точности. Фактическим монополистом в производстве этой аппаратуры до недавнего времени была немецкая фирма «Бош», выпускавшая до девяноста процентов мировой продукции. Даже Америка не производила сама топливную аппаратуру высокого давления, а предпочитала покупать её у этой фирмы.
      — Вы не представляете, Николай Леонидович, — вздыхая, говорил Грашутин, — какие трудности нам предстоит преодолеть. А в декабре по графику надо дать продукцию. Немыслимо!
      Харьковский дизель-моторный завод, а теперь отдел № 2 Кировского завода в городе Челябинске возобновил производство на новом месте и собрал первые уральские дизели В-2 в декабре 1941 года, на тридцать пятые сутки со дня приезда в Челябинск.
 
      …Светлая ленинградская ночь. В небе гул фашистских «юнкерсов». На вышке над крышей заводоуправления Кировского завода — наблюдательный пункт. Отсюда как на плане видны погруженные в тень прямоугольники притихших цехов. Но что это? Внизу в разных местах начинают вспыхивать и взлетать в тёмное небо огненные ракеты. По команде с вышки поисковые группы устремляются вылавливать затаившихся лазутчиков, подающих сигналы вражеским самолётам… А потом в небе над заводом появляется купол парашюта. Он приближается, медленно опускаясь на турбинный цех. Туда устремляется истребительная группа. К счастью, она не успевает к месту приземления — это спустился не парашютист, а бомба замедленного действия. Корпус цеха потрясает мощный взрыв. В числе пострадавших — находившийся в бытовке турбинного корпуса главный конструктор завода Ж. Я. Котин. Он ранен и тяжело контужен.
      Через несколько дней враг стал обстреливать Кировский завод из арторудий. На заводской территории рвались снаряды. Люди вынуждены были покидать рабочий места и уходить в укрытия. Во время обеда в столовую нередко приходилось добираться перебежками, а то и по-пластунски, как солдатам на передовой. И не всем удавалось благополучно вернуться в цех.
      К концу сентября работать из-за артобстрелов стало совсем невозможно. 6 октября ГКО принял решение об эвакуации танкостроителей-кировцев на Урал.
      Первыми в начале октября вылетели на Большую землю руководители основных служб и начальники цехов во главе с директором завода и главным конструктором. Летели через Тихвин, ночью, под обстрелом зениток. В Москве М. И. Калинин вручил И. М. Зальцману и Ж. Я. Котину Золотые Звёзды Героев Социалистического Труда. Это высокое звание было им присвоено за образцовое выполнение заданий правительства по выпуску КВ на Кировском заводе — только «кировцы» питали танками Ленинградский фронт.
      После вручения наград Зальцмана и Котина вместе с наркомом Малышевым принял Сталин. Он говорил о том, как нужны танки. Немцы берут массированными танковыми клиньями, им необходимо противопоставить свои клинья. Урал должен стать кузницей танков. Челябинский тракторный надо в кратчайший срок превратить в мощный центр танкостроения.
      6 октября 1941 года — день, когда официально прекратил существование Челябинский тракторный завод имени И. В. Сталина: по решению правительства Кировский завод, переезжая в Челябинск, сохранял своё имя. Объединение трёх заводов — ЧТЗ, Ленинградского Кировского и Харьковского дизельного — стало именоваться Кировским заводом Наркомтанкпрома в Челябинске.
      Главным конструктором Кировского завода в Челябинске был назначен Котин, а Духов снова стал его заместителем. К понижению в должности Николай Леонидович отнёсся спокойно, считая, что всё стало на свои места. Он ценил организаторский талант Котина, особенно его неподражаемое умение «держаться на плаву» и успешно решать сложнейшие вопросы «в высших сферах». Себя же не считал способным к административной деятельности. Конечно же, это было не так. Просто его гораздо сильнее тянуло к конструкторской, а не к организаторской деятельности. А то, что больше по душе, то и получается лучше. Не случайно историки Танкограда написали позднее о тандеме Котин — Духов: «Вся инженерно-конструкторская часть по созданию новых танков была на Духове… Способности Котина и Духова превосходно сочетались». Вопрос же о том, чьи способности были полезнее для дела, вряд ли имеет смысл — есть много вопросов, на которые просто не существует ответов.
 
      А в октябре — ноябре и даже декабре 1941 года Челябинск встречал танкостроителей из Ленинграда. Всего с семьями прибыло пятнадцать тысяч человек. Из Ленинграда через линию фронта их переправляли по воздуху или по воде через бурную Ладогу, а дальше везли в железнодорожных эшелонах. Они видели войну, испытали бомбёжки и обстрелы, а те, кто приехали последними, — и страшные тиски блокадного голода. Ослабевших от истощения людей прямо из аэропорта или с железнодорожного вокзала отправляли в больницы. Других расселяли в уже «уплотнённые» квартиры и частные домики челябинцев. Случалось, в комнату, где уже было две семьи, вселяли третью… В ход пошли ванные, кухни, различные пристройки.
      Завод получил опытные кадры. Кировцами в первую очередь были укомплектованы танковые цеха. Впрочем, тракторное производство вскоре сократилось, а в середине ноября было совсем прекращено. Танки КВ стали единственной продукцией, которую ждал от завода и требовал фронт. Огромнейший комбинат стал и оставался до конца войны единственным поставщиком для фронта тяжёлых танков и самоходно-артиллерийских установок. Фронтовики, приезжавшие сюда за получением новых машин, дивясь масштабам увиденного, прозвали уральский гигант Танкоградом.
 
      Почти ежедневно, обычно поздно ночью, на ЧКЗ звонил Сталин. Разговор шёл конкретный: сколько танков отгружено за минувшие сутки, почему завод не может дать для защиты Москвы хотя бы несколько машин сверх плана?
      А положение в Танкограде было тяжёлым до крайности. Дизельный отдел ещё не работал, а запас двигателей В-2, привезённых из Харькова, подходил к концу. Как сказать о предстоящем прекращении выпуска танков человеку, который каждую ночь звонит из Москвы? В сводках Совинформбюро — Можайск, Верея, Кубинка… Не поймёт. Или поймёт превратно.
      Разыскали на складах когда-то привезённые из Ленинграда бензиновые моторы М-17. Духов и несколько конструкторов за сутки изготовили чертежи всех переходных деталей, необходимых для установки этого мотора в танк КВ. Срыв выпуска боевых машин был предотвращен. Танки КВ с бензиновым мотором М-17 могли двигаться только на невысоких скоростях (иначе мотор перегревался), были более пожароопасны, но они успели попасть на фронт в самое трудное время и сражались под Москвой.
      …Новая беда. 1-й Государственный подшипниковый завод, в связи с эвакуацией из Москвы, прекратил поставку в Челябинск подшипников. Уникальными, выпускавшимися только этим заводом были крупногабаритные шарикоподшипники для ведущих колёс КВ. Требовалось по четыре на каждый танк, а их не было. Тогда Духов предложил вместо фирменного шарикоподшипника устанавливать ролики, нарезанные из заготовок для торсионных валов и скреплённые простейшим стальным сепаратором. Изготовить нужные обоймы в условиях ЧКЗ возможности не было.
      Когда на совещании по кризисной ситуации с подшипниками Николай Леонидович высказал своё предложение, директор завода со свойственной ему одесской экспансивностью воскликнул:
      — Ну, если это получится, я тебя, дорогой, в … поцелую!
      Никто из присутствующих не засмеялся, шутка не показалась остроумной.
      Случилось так, что когда «духовский подшипник» уже доказал свою жизнеспособность, директор должен был срочно вылететь в Москву. Передавая дела главному инженеру Махонину, он между прочим сказал:
      — Подтвердите, пожалуйста, Духову, что выполните за меня то, что я ему обещал.
      Ничего не знавший о директорской шутке Махонин на первой же планёрке своим басом авторитетно заявил:
      — Директор поручил мне сделать то, что он обещал Духову, и я это сделаю!
      Раздался такой хохот измученных и задёрганных людей, какого ни на одной планёрке ни раньше, ни позже, конечно, не бывало…

      …В боях под Ленинградом четыре танка КВ роты старшего лейтенанта В. Г. Колобанова перекрыли дорогу, ведущую в Гатчину. Танк Колобанова занял позиции среди домиков и хозяйственных построек усадьбы совхоза «Войсковицы». Впереди просматривалось шоссе пересекавшее обширную болотистую низину.
      На этой дороге и появилась вскоре вражеская танковая колонна. Она хорошо охранялась: над посёлком повис немецкий самолёт-разведчик, видимо, поддерживавший с ней непрерывную связь, впереди двигались три мотоциклиста, которые каждые двести-триста метров останавливались и обстреливали из пулемётов придорожные кусты.
      Фашистские машины шли плотной колонной. Это были лёгкие и средние танки, в основном Т-III. «Не меньше сорока», — отметил про себя Колобанов. Башенные люки многих машин были открыты, на броне, свесив ноги, сидели солдаты в пыльных расстёгнутых рубашках с засученными рукавами.
      Зная, что броня КВ неуязвима для пушек этих танков, Колобанов дождался, когда вся вражеская колонна вышла из леса на шоссе, и приказал командиру орудия Усову открыть огонь сначала по головным танкам, а потом по хвосту колонны. Загоревшиеся машины преградили немецким танкам путь вперед и назад. Затем Усов ударил по танкам, сгрудившимся в середине колонны. Гитлеровцев, выскакивавших из подбитых машин, настигал пулеметный огонь радиста-пулеметчика Киселькова.
      Ответный огонь фашистских танков был неэффективным. Многочисленные прямые попадания малокалиберных снарядов оставляли на броне КВ лишь вмятины и ссадины. А мощная пушка советского танка продолжала поражать фашистские машины. Некоторые из них пытаясь спастись, сползали с шоссе, но застревали в болоте.
      По всей вероятности, КВ уничтожил бы все фашистские танки до единого, но кончились бронебойные снаряды. Пришлось на глазах изумлённых немцев, не знавших, что предпринять, отойти на окраину совхозной усадьбы. Здесь Колобанов встретил спешившие на помощь танки лейтенантов Евдокименко, Ласточкина и Сергеева. Полный разгром фашистской колонны был завершен.
      Это событие дошло до Челябинска в виде нескольких скупых строчек очередной сводки Совинформбюро: «19 августа 1941 года вела бой рота тяжёлых танков старшего лейтенанта Колобанова. Героически действовали старший лейтенант Колобанов, уничтоживший 22 танка, лейтенант Сергеев — 8 танков, лейтенант Евдокименко — 4 танка, лейтенант Ласточкин — 4 танка». Несведущим людям эти цифры могли показаться преувеличенными, но они точны.
      А вот эпизод, вошедший в книгу «Методы боевых действий русских войск во второй мировой войне», изданную в США.
      «…Одному из танков КВ, — читаем в этой книге, — удалось прорваться на пути подвоза немецких войск. Попытка подбить его с дистанции четыреста пятьдесят метров батареей пятидесятимиллиметровых пушек, только что принятых тогда на вооружение, окончилась потерями батареи. Танк остался невредим, несмотря на четырнадцать попаданий. Снаряды только делали вмятины на броне… Наконец советский танк стал жертвой немецкой хитрости. Пятьдесят танков имитировали атаку, а в это время зенитная восьмидесятивосьмимиллиметровая пушка заняла позицию в тылу советского танка. Она сделала двенадцать прямых попаданий. Три снаряда пробили танк в самом уязвимом месте и подожгли его».
      Ничего себе немецкая хитрость! Батарея пятидесятимиллиметровых пушек, полсотни танков да в придачу зенитное орудие против одной советской машины!
      Боевая хроника первых недель войны знает немало эпизодов, когда КВ давил гусеницам целые батареи немецких противотанковых пушек, оставаясь невредимым. Случалось, что после боя экипаж насчитывал на броне своего танка свыше сотни вмятин и царапин от прямых попаданий вражеских снарядов! Не случайно гитлеровцы вынуждены были привлечь на борьбу против новых советских танков зенитную артиллерию, имевшую восьмидесятивосьмимиллиметровые орудия, и выпускать инструкции и памятки для своих танкистов, предостерегая их от прямых столкновений с КВ.
      От фронтовиков стало известно, что пленные немецкие танкисты называют КВ «Духов-панцер» (танк Духова) Так же он назывался и в немецкой памятке, которую привёз на завод один из танкистов, прибывших за новыми машинами.
      На потёртой листовке Николай Леонидович увидел довольно точно изображённый КВ и стрелы, обозначавшие, по мнению гитлеровских войсковых «специалистов» наиболее уязвимые его места. А что касается текста, то Николай. Леонидович поначалу усомнился — правильно ли он его понимает? Может быть, подзабыл уже немецкий язык и переводит неточно? Но нет, ошибки не было — листовка призывала солдат вермахта храбро встречать «Духов-панцеры»… с вёдрами, наполненными бензином. Дальше всё просто: вскарабкаться на танк, облить его бензином и поджечь. За подобный пустяк — отпуск в Германию на целые две недели…
      Духова эта памятка порадовала и позабавила, он охотно показывал и переводил её желающим. Нет, не от хорошей жизни немецкие генералы вынуждены издавать подобные нелепицы! Плохи дела у армии, в которой навстречу тяжёлому танку посылают солдата с ведром бензина. Не видать ей победы!
      Но, кроме генералов, в Германии были и инженеры. И от них надо было ждать выдумок куда более серьёзных. Признаки этого вскоре появились…
      Ещё в июле — августе 1941 года они стали усиливать броню своих Т-III и Т-IV с помощью экранов. В сентябре ввели подкалиберные снаряды для пушек танка Т-III. Он перестал быть беспомощным против Т-34. В декабре ещё одна отнюдь не генеральская выдумка — кумулятивные снаряды для пушки Т-IV. Фронтовики-танкисты рассказывали, как эти снаряды насквозь прожигали даже лобовую броню КВ, поражая экипаж осколками и раскалёнными газами разрывного заряда. Часто возникал пожар, взрывались боеприпасы…
      Стало ясно, что теперь танку необходима высокая подвижность, манёвренность на поле боя. Именно эта качества надо улучшить у КВ, может быть, даже ценой уменьшения толщины брони. Скоростной КВ? Или попытаться ещё больше усилить броню в надежде вернуть утраченную неуязвимость? Но это утяжелит танк, сделает его совсем малоподвижным. Такой путь, по-видимому, бесперспективен…
      Николай Леонидович удивлял сотрудников дотошностью, с какой осматривал прибывавшие с фронта повреждённые машины и расспрашивал фронтовиков-танкистов. «Словно расследование ведёт, как Шерлок Холмс», — говорили в КБ.
      А вскоре в Танкограде началось и настоящее, всколыхнувшее всех, следствие.
 
      В начале января на завод прибыла комиссия из Москвы во главе с известным всей стране деятелем, возглавлявшим органы, которые не имели, казалось бы, прямого отношения к танкостроению. Это был невысокий, довольно толстый человек, в гражданском пальто, в низко надвинутой на глаза шляпе, с мясистым носом, в пенсне. Без пальто и шляпы — в полувоенном костюме, лысоватый. Впрочем, его мало кто видел. Засев в директорском кабинете, он вызывал к себе через адъютанта тех, с кем желал побеседовать. Содержание бесед огласке не подлежало. Но от других членов комиссии, работавших в цехах и на складах, кое-какие сведения просочились. Дело было связано со случаями поломок коробок передач на танках КВ. В декабре из наркомата поступила по этому поводу официальная бумага, да и фронтовики о поломках рассказывали. Выходила из строя, как правило, ведомая шестерня третьей передачи — ломались зубья. В КБ и Духову, и Шашмурину — конструктору коробки — причина была ясной: с наступлением зимних холодов условия стали тяжелее, ухудшилась смазка, вот и проявилась относительная слабость этой пары. Третья передача — наиболее рабочая, на ней танк движется чаще всего, значит, и динамические нагрузки соответствующие. Вывод тоже казался очевидным — надо усилить шестерни третьей передачи, подумать о более, равномерном распределении нагрузок, улучшить смазку…
      …Прошёл слух, что взяли кладовщика со склада материалов. Будто бы он умышленно выдавал в цех сталь не той марки, которая идёт на шестерни, да и сам, мол, из раскулаченных, матёрый враг. Взяли и заведующего складом. В директорский кабинет вызвали начальника заводской лаборатории, потом главного технолога.
      Дошла очередь и до Николая Леонидовича.
      В шутку или всерьёз, он рассказывал потом, что «дрожи под коленками» не испытывал, ибо, кроме не совсем хорошего социального происхождения, других грехов за собой не чувствовал. Но всё же ощущал некую, присущую русскому человеку исконную, можно сказать, «робость перед высоким начальством». Встретили его в кабинете хмуро, сесть не предложили. Пришлось ответ держать по-солдатски, стоя перед широким столом, за которым в директорском кресле восседал председателя комиссии.
      Первый вопрос Николая Леонидовича ошеломил:
      — Вы еврей? — сурово спросил председатель.
      — Нет, я русский. Разве моя фамилия…
      — Фамилия ни о чём не говорит. И внешность — тоже. Важна ещё девичья фамилия матери.
      — По матери я — украинец, или, как раньше говорили, малоросс…
      — А главный конструктор?
      — Кажется, да… Но точно не могу сказать.
      — Директор завода, главный конструктор, главный технолог… — ворчливо продолжал председатель. — И, конечно, заведующий пищеблоком… Окопались тут в тылу, вдали от фронта.
      — Директор завода и главный конструктор работали в блокадном Ленинграде, Герои Социалистического Труда, — напомнил Духов.
      Председатель сверкнул на него угольками сверлящих глаз. Помолчал, что-то обдумывая.
      — Вам известно о массовых авариях танков КВ на фронте? — наконец спросил он.
      — О массовых авариях? Нам сообщили из наркомата о нескольких случаях…
      — Донесения об авариях поступили одновременно с ряда фронтов. Значит, это не отдельные случаи. Что вы можете сказать о причине этих аварий?
      — Насколько мне известно, выходит из строя одна из шестерён коробки передач. Ломаются зубья. Это конструктивный дефект.
      — Что значит конструктивный?
      — Недостаток конструкции. Шестерня слабовата, надо её усилить. Например, увеличить длину зуба.
      — Значит, вы считаете, что виноват конструктор? Кто конкретно? Этот… как его… — Председатель заглянул в лежащие перед ним на столе бумаги. — Шашмурин?
      — Ни в коем случае, — поспешно и решительно сказал Николай Леонидович, — конструктор всё сделал как надо. Коробка передач рассчитана на высокие динамические нагрузки, выдержала все необходимые испытания. Но, очевидно, фронтовые условия, особенно зимой, в морозы, оказались слишком тяжёлыми. Всего не предусмотришь…
      Председатель отвернулся и посмотрел в окно, за которым виднелись высокие трубы теплосиловой. Духов увидел его в профиль. Ни одной характерной черты, свойственной мужчинам той нации, к которой председатель, судя по биографии, принадлежал. И очень похож на представителей другого, тоже небольшого и тоже восточного народа.
      — Есть данные, — сказал он скучноватым тоном, — что у вас на заводе эти шестерни делали не из той стали, из какой необходимо их изготовлять. Подсовывали обыкновенную углеродистую сталь вместо, — председатель опять заглянул в бумаги, — хромоникелевой. Что вы на это скажете?
      — Это, на мой взгляд, исключено. Поступающие на склад стали контролируются анализами в заводской лаборатории. Ошибка была бы сразу обнаружена.
      — А если заведующий лабораторией — бывший колчаковский офицер? А кладовщик — тоже беляк, лавочник, сбежавший от раскулачивания?
      — Любой рабочий, токарь или фрезеровщик, если не по виду, то при обработке отличит простую углеродистую сталь от легированной. Не говоря уже о мастере или контролёре ОТК. Кроме того, каждую коробку принимает представитель военной приёмки.
      — Тем хуже. Это значит, что на заводе орудует хорошо организованная банда врагов народа. Свили змеиное гнездо и крепко работают на врага, пользуясь слепотой и преступной беспечностью руководства.
      Николай Леонидович чувствовал: председатель комиссии, сам не верит тому, что говорит. И говорит словно бы не для него, а для кого-то третьего, отсутствующего в кабинете.
      — Люди здесь работают по восемнадцать часов, — дрогнувшим голосом сказал Духов. — От недоедания и холода многие болеют, но не уходят от станков. Случайся, прямо в цехе умирают, как солдаты, в окопах… Здесь много старых кировцев, приехавших из блокадного Ленинграда…
      — Хорошо, можете идти, — прервал его председатель, отворачиваясь к окну.
 
 
      Ранней весной произошло событие, заставившее быть о передрягах, связанных с высокой комиссией, на завод прибыл нарком Малышев. Он сразу же вызвал себе четверых: Котина, главного конструктора по дизелям Грашутина и их заместителей Духова и Вихмана.
      …Николаю Леонидовичу нравился Вячеслав Александрович Малышев — красивый, энергичный, умный, весёлый, удачливый — из тех, про кого раньше в сёлах говорили: «Всё при нём». Вот только росточком, пожалуй, не вышел, но рост, как известно, на Руси не очень-то и ценился: с одной стороны — «дылда», «оглобля», «каланча», с другой — «мал золотник да дорог», «мал да умён — два угодья в нём». Нарком тоже, со своей стороны симпатизировал Духову. При встрече дружески обнял и, похлопывая по плечу, тихо предупредил: «Крепись, брат, плохие вести».
      А вести, действительно, оказались хуже некуда, хотя большой неожиданностью не были. Нарком сообщил, что появились отрицательные отзывы фронтовиков о КВ. Танк слишком тяжёл, часто застревает, мосты его не выдерживают, приходится искать брод, терять время на обходы…
      Николай Леонидович знал, что такое бывает не только с машинами, — на смену восхищению и неумеренным восторгам приходит равнодушие и даже порицание, но подумал, что подоплёка тут всё же другая — броня танка перестала быть непробиваемой. У противника появились подкалиберные и кумулятивные снаряды, а на танках — новые длинноствольные пушки. Вот и заметнее стало, что у КВ — большой вес и сравнительно невысокая скорость. А тут ещё история с коробкой передач, хотя на КВ устанавливается теперь новая, сделанная Шашмуриным…
      — Недавно ГКО специально рассмотрел вопрос о КВ, — сказал нарком. — Выводы для нас с вами крайне неутешительные. Вооружение такое же, как у Т-34, а вес намного больше, скорость и манёвренность хуже. Товарищ Сталин сказал буквально следующее… — Малышев заглянул в блокнот и, невольно передавая характерную жёсткую интонацию, прочитал: «Такой танк нам не нужен. Лучше увеличить выпуск Т-34, а КВ снять с производства». Что вы на это скажете, товарищи?
      — Мы давно работаем над новым танком взамен КВ, — подчёркнуто спокойно и бесстрастно ответил генерал Котин. — Ещё в Ленинграде спроектировали КВ-3, КВ-4, КВ-220, но эти работы, к сожалению, не были завершены. Здесь на ЧКЗ наше КБ разработало перспективные модификации — КВ-7, КВ-8, КВ-9. На КВ-7 предусмотрена установка сдвоенных и даже строенных пушек, на КВ-8 дополнительно к пушечному вооружению установлен автоматический огнемёт, а КВ-9 имеет наибольшую огневую мощь благодаря установке стодвадцатидвухмиллиметровой пушки конструкции Петрова. К сожалению, по боевому весу эти образцы даже тяжелее КВ-1, но…
      — Это совершенно неприемлемо, — сухо перебил нарком. — Боевой вес не должен превышать сорок, максимум сорок пять тонн, иначе не выдерживают мосты, дороги, танк теряет скорость, застревает, фронтовики недовольны…
      — Мы это учли, — невозмутимо продолжал Котин, — и в последнее время начали работы над принципиально новым образцом — танком КВ-13, обладающим свойствами тяжёлого танка при массе среднего. Уменьшение габаритов и массы машины удалось достичь за счёт разработки компактных агрегатов трансмиссии и их более плотной компоновки. Вот этот танк — КВ-13 —вполне может заменить в производстве КВ-1.
      — Но когда сможет? — спросил нарком. — Насколько я понял, проектирование только начато. Предстоит его закончить, изготовить опытный образец, провести испытания, подготовить и освоить производство. Когда это будет, Жозеф Яковлевич?
      — Сейчас сроки назвать трудно, но мы всемерно ускорим работы,
      — Есть месяц, от силы два, чтобы решить вопрос с КВ-1. Иначе его производство будет прекращено без нас.
      Котин пожал плечами. Красивое его лицо оставалось непроницаемо бесстрастным.
      — Николай Леонидович, — обратился нарком теперь уже к Духову. — Я знаю, что вы мастер находить компромиссные варианты и выход из безвыходных, казалось бы, ситуаций. Что вы можете предложить в данном случае?
      Духов был готов к этому вопросу. Он спокойно напомнил, что в 1939 году, при рождении, вес КВ-1 не превышал сорока тонн. С тех пор в машину внесено много изменений — усилена лобовая броня, установлена литая башня. Литая башня — лучше сварной из листовой брони, но это — семь тонн! Другие улучшения, из-за того, что проводились часто наспех, тоже, обычно, увеличивали вес танка. Вот он и потяжелел до сорока семи с половиной тонн. Если же всерьёз заняться модернизацией КВ-1, то танк легко может «похудеть». Для этого надо уплотнить компоновку агрегатов и узлов, уменьшить за счёт этого размеры броневого корпуса и башни, дифференцировать толщину брони…
      — Предварительные прикидки, которые мы проводили, — сказал Николай Леонидович, — показывают, что машина полегчает до сорока — сорока двух тони. Если при этом мощность двигателя увеличить хотя бы на пятьдесят лошадиных сил, то скорость танка возрастёт до сорока пяти километров в час. Это будет скоростной тяжёлый танк. Переход на его выпуск можно будет осуществить за два-три месяца, не прекращая выпуска КВ-1.
      — Значит, в июле на фронт могут пойти модернизированные КВ?
      — Не позже августа. Чертежи мы выдадим за месяц.
      — А что вы скажете, Иван Яковлевич? — обратился нарком к Грашутину.
      Главный конструктор по дизелям пообещал проработать вопрос об увеличении мощности двигателя за счёт улучшения наддува. Предложение о модернизации КВ-1 как временную меру поддержал и Котин, сказав, что одновременно КБ продолжит работу над созданием нового тяжёлого танка, который во всех отношениях будет шагом вперёд в развитии советского танкостроения. Итог совещания нарком подвёл коротко:
      — Ну, чёрта за хвост мы не поймали, но пути решения проблемы, полагаю, наметили правильно. Теперь главное — немедленно приступить к модернизации КВ и провести её в самые сжатые сроки без срыва выпуска танков для фронта!
      …Ровно тридцать суток потребовалось конструкторам, чтобы подготовить чертежи, по которым КВ-1 должен был превратиться в КВ-1С. Работа шла с утра до глубокой ночи, а иногда и до рассвета. Конструкторы Духов, Сычёв, Синёв, Шашмурин неделями не уходили из КБ. Спали урывками у чертёжной доски или за рабочим столом.
      В мае первый опытный образец КВ-1 С вышел в искательный пробег. Внешне он отличался от своего предшественника разве что наклоном в сторону кормы листа крыши и наличием командирской башенки. Броня его несколько уменьшилась, до семидесяти пяти — шестидесяти миллиметров, зато скорость превысила сорок километров в час. Усовершенствованы были силовая установка и силовая передача, надёжность их значительно возросла. Оставаясь тяжёлым танком, КВ-1С по подвижности и манёвренности приблизился к знаменитому среднему танку Т-34.
      К августу испытания танка и подготовка его производства были закончены. Серийные КВ-1 С начали поступать, на укомплектование танковых корпусов. Скоростные КВ получили добрую оценку фронтовиков и сыграли заметную роль в контрнаступлении под Сталинградом.
      Николай Леонидович Духов был награждён орденом Красной Звезды. Поздравляя его, нарком Малышев отметил, что это награда не только за КВ-1С, но и за верную позицию, занятую конструктором накануне войны.
      «Духов-панцер» продолжал сражаться.

      Сначала в тучах сверкает молния, а потом глухо доносятся отдалённые раскаты грома. Вот таким запоздалым отзвуком странной грозы, разразившейся, случайно или нет, над танками КВ, показалась Николаю Леонидовичу необычная весть: Танкограду предстоит выпускать тридцатьчетвёрки. Впрочем, позднее, когда на ЧКЗ стало поступать оборудование со Сталинградского тракторного, стало ясно — это отзвуки гораздо более сильной и страшной грозы. Слишком опасные молнии сверкали в то недоброе лето сорок второго года в донских степях. И первенец первой пятилетки — СТЗ — вынужден был свернуть производство тридцатьчетвёрок, а давал он фронту почти половину общего выпуска этих превосходных боевых машин. Танкограду предстояло восполнить эту чувствительную потерю.
      В начале июля, когда ещё не была завершена работа над КВ-1 С, Николай Леонидович расписался в приказе, один из пунктов которого гласил: «Заместителю главного конструктора Н. Л. Духову обеспечить цехи чертежами танка Т-34».
      Почему эта работа была возложена на заместителя главного конструктора? Трудно сказать. Генерал Котин (это звание он получил в январе 1942 года) был одновременно заместителем наркома танковой промышленности, что налагало на него дополнительно важные обязанности. Кроме того, он был сосредоточен тогда на разработке нового тяжёлого танка и, возможно, не мог оторваться от этой работы.
      Изготовление рабочих чертежей машины (к тому же чужой, созданной на другом заводе) — работа, не представляющая большого интереса. Впрочем, Николай Леонидович не считал тридцатьчетвёрку чужой машиной может быть, потому, что её главным конструктором был Кошкин — человек, которого он ценил и глубоко уважал. В Кошкине он, как и в Малышеве, видел того самого, богато одарённого природой русского человека, у которого «всё при нём», а говоря словами Чехова, прекрасны и душа, и мысли. Безвременная смерть Михаила Ильича поразила и потрясла его. Он никогда не относился к Кошкину как к сопернику, но мысленно привык сравнивать КВ с Т-34, ещё с тех времён, когда на подмосковном полигоне обе машины одновременно предстали перед правительственной комиссией.
      Поначалу в глубине души — и греха таить нечего — он отдавал предпочтение могучему КВ, который на линии Маннергейма сметал надолбы и ежи, подавлял дзоты и доты, оставаясь неуязвимым. Так было и в начале Великой Отечественной войны. Но когда у противника появились новые снаряды и длинноствольные пушки, пришлось произвести «переоценку ценностей». Оказалось, что Кошкин лучше увидел поле боя будущей войны. Не увлекаясь бронёй, он поставил на свою машину вооружение тяжёлого танка, сохранив высокую скорость и манёвренность. В сущности, КВ-1С — шаг к сближению тяжёлого танка с Т-34. «Не исключено, что в будущем средние и тяжёлые танки ещё больше сблизятся и даже сольются в один тип», — думал Духов.
      И вот теперь, летом 1942 года, более трёхсот конструкторов и технологов под его руководством занимались подготовкой к выпуску на заводе Т-34. В этой работе принимала участие и группа опытных специалистов головного завода, выпускавшего Т-34, — Я. И. Баран, В. М. Дорошенко, Н. Ф. Мельников и другие.
      Но Духов не был бы Духовым, если бы ограничился простым копированием серийно выпускавшегося образца. Он стал инициатором существенных улучшений в конструкции Т-34. А это было непросто ещё и потому, что каждое, даже незначительное изменение конструкции надлежало согласовывать с представителями военной приёмки и КБ головного завода.
      Усовершенствования, внесённые тогда и позднее на ЧКЗ, говорили сами за себя. Среди нововведений была, например, командирская башенка — она улучшила обзорность из танка. Немецкий генерал Эрих Шнейдер, высоко отзываясь в своих воспоминаниях о боевых качествах тридцатьчетвёрки, между прочим, писал: «…И всё же новый русский танк имел один крупный недостаток: его экипаж имел плохой обзор, особенно сбоку и сзади… Эта слабость была вскоре обнаружена в бою и при осмотре подбитых танков Т-34 и быстро учтена в тактике наших танковых войск». Эти слова справедливы. Но только до введения командирской башенки по типу установленной на КВ-1С. Возможность быстрого её поворота, независимо от основной башни, позволяла командиру танка видеть всё происходящее на поле боя — и спереди, и сбоку, и сзади.
      Пятискоростная коробка передач… Целый новый агрегат был принят безоговорочно, потому что он существенно улучшал тяговую характеристику танка, облегчал переключение передач. А воздухоочиститель? Двигатель — сердце машины, его надо беречь. На тридцатьчетвёрке же был довольно-таки примитивный воздухофильтр, и Духов настоял на установке «мультициклона», который гораздо лучше очищал от пыли поступающий в цилиндры воздух.
      Казалось бы, что тут особенного? Ведь всё это — и командирская башенка, и новая коробка передач, и фильтры типа «мультициклон» — уже было внедрено на танке КВ-1С. Просто улучшения, найденные при модернизации своего танка, были внесены в конструкцию чужого. Но сколько для этого приходилось просить, доказывать, брать на себя ответственности… Духов не мог иначе. Не мог делить советские танки на свои и чужие. Думал прежде всего об интересах дела. И гордился тем, что внёс вклад в улучшение конструкции отлично зарекомендовавшей себя в боях тридцатьчетвёрки, так полюбившейся фронтовикам.
 
      — Ну, Николай Леонидович, знал я, что ты кудесник. Но такого, признаться, не ожидал. Это похоже на фокус!
      — Вот расчёты, Сергей Нестерович. Соединений станет больше, но прочность гусениц не снизится.
      — Трюк, настоящий трюк, — сказал Махонин. — Но другого выхода у нас нет. Будем пробовать, проведём испытания.
      Для возраставшего выпуска тридцатьчетвёрок остро не хватало массовой детали — траков гусениц. Дело дошло до того, что у сборочного цеха стояли десятки «необутых» танков — задерживалась отправка их на фронт. Траки изготовлялись путём литья. Процесс был трудоёмкий да и довольно капризный — случался брак. Возможности справиться с программой у литейщиков не было.
      И вот Духов предложил изготовлять траки значительно более производительным способом — штамповкой. Ничего особенного в этом не было — траки для гусениц КВ штамповали на девятитонном молоте в кузнице. Но этот самый мощный на заводе молот — единственно пригодный для такой операции — был крайне перегружен, ибо на нём штамповали ещё и коленчатые валы для двигателей В-2.
      «Фокус» состоял в том, чтобы штамповать не целые траки, а их половинки, что возможно на пятитонных молотах, гораздо меньше загруженных. И собирать гусеницу так: целое литое звено (трак с клыком), потом составное из половинок, затем опять целое. Литейщики будут отливать только клыковые траки, программа для них уменьшится вдвое, и они вполне справятся.
      «Трюк» удался — танк Т-34 с такими опытными гусеницами прошёл от Челябинска до Свердловска без единой поломки пальцев и траков.
 
      Пришла вторая военная осень. Она была не менее трудной, чем первая, — враг вышел к Волге, овладел предгорьями Кавказа. Но Танкоград в эту осень был на подъёме. Он преодолел, пожалуй, самый сложный и опасный для себя рубеж, справившись — почти одновременно — с модернизацией КВ и освоением выпуска Т-34. Теперь он давал фронту эти превосходные боевые машины, работая в напряжённом, но почти нормальном ритме. Улеглась буря и за рабочими столами КБ. В относительно спокойной обстановке возобновились перспективные работы по новому тяжёлому танку.
      Котин уехал в Москву. А вскоре Танкоград был охвачен радостным оживлением — пришёл номер «Правды» с большой статьёй Героя Социалистического Труда, генерал-майора технических войск Ж. Котина. Называлась она «Танки». Николай Леонидович с большим интересом начал её читать.
      «Наши танки лучше немецких», — писал Котин.
      Да, это бесспорно, — подумал Духов.
      «Этим мы прежде всего обязаны товарищу Сталину. Он — наш главный конструктор…»
      Гм… Сказано смело, но кто решил, в конце концов, принципиальный вопрос о числе башен на тяжёлом танке? Товарищ Сталин!
      «За эти годы мне несколько раз выпало счастье встречаться с товарищем Сталиным, — продолжал Котин. — И — каждый раз я уходил от него вооружённый новыми мыслями, идеями, обогащённый его мудрыми указаниями и советами».
      Да, но товарищ Сталин, видимо, не преувеличивал значение этих указаний. Иначе, за что же тогда Котину и Сталинская премия, и звание Героя Социалистического Труда, и генеральское звание в тридцать с небольшим лет? И пример, кажется, не совсем удачный: «Некоторое время назад на наших основных танках появилась командирская башенка. Это улучшение целиком вытекает из опыта войны и сделано по личному указанию товарища Сталина». Что-то, видимо, перепутано — речь о башнях, да не о тех…
      Но в целом — статья превосходная. В конце её говорилось о том, что за время войны на наших заводах выросли замечательные кадры конструкторов. И перечислены фамилии: Духов, Морозов, Ермолаев, Сычёв, Балжи, Халкионов, Троянов, Кучеренко, Мият, Шашмурин «и многие другие». Конечно, есть маленькая неточность. Он, Духов, был ведущим конструктором КВ ещё до войны. Правда, и «за время войны», безусловно, «подрос». Но стоит ли обращать взимание на такие нюансы? Статья интересная, нужная. Молодец, Жозеф Яковлевич!..

      Доктора Порше в Германии почтительно называл «отцом танков». Карьера этого инженера и коммерсанта круто пошла вверх с приходом к власти Гитлера. Особенно же выдвинулся Порше после того, как его фирма начала выпускать «фольксваген» («народный автомобиль»), который, как обещал фюрер, через три годя «будет иметь каждый немецкий рабочий». Введены были еженедельные отчисления от зарплаты, по пять марок на приобретение «фольксвагена».
      А Фердинанд Порше тем временем получил видное место в гитлеровском министерстве вооружений и от автомобилей перешёл к танкам. Он приложил руку к оснащению вермахта танками Т-III и Т-IV и ещё в 1940 году, возглавив комиссию министерства вооружений по проектированию новых танков, вплотную занялся разработкой тяжёлого танка Т-VI «тигр». Но этот проект пришлось тогда оставить, ибо фюрер выдвинул лозунг, согласно которому «война должна быть выиграна тем оружием, с которым она начата». Порше пришлось заняться наращиванием выпуска Т-III и Т-IV. К началу нападения на СССР вермахт имел на наших границах почти четыре тысячи танков.
      Встреча на поле боя с советскими Т-34 и КВ была для гитлеровцев, по их же словам, «крайне неприятным сюрпризом». С фронта полетели донесения о полном бессилии немецких Т-III и Т-IV против «новых русских танков». Управление вооружений развило бурную деятельность: спешно усиливалась танковая броня, вводились новые подкалиберные и кумулятивные снаряды, разрабатывались новые длинноствольные пушки с повышенной бронепробиваемостью. Но модернизации увеличивали массу танков, ухудшая и без того плохую их проходимость. Почти все танки, вторгшиеся 22 июня на советскую территорию, к концу 1941 года были уничтожены. Стало ясно, что лозунг «война должна быть выиграна тем оружием, с которым она начата» провалился. Гитлеровское руководство вынуждено было пойти на крайнюю в условиях войны меру — на создание для вермахта нового танкового вооружения. При этом ставка делалась на тяжёлые танки, которые должны были по огневой мощи и бронированию, безусловно, превзойти советские Т-34 и КВ.
      Доктор Порше, с благословения фюрера, поспешно возобновил работы над проектом «тигра». Кроме того, управление вооружений выдало аналогичный заказ фирме «Хеншель». Одновременно началось проектирование среднего танка Т-V «пантера» по типу советского Т-34 (конструкторы довольно точно скопировали форму корпуса и башни Т-34, но масса машины оказалась сорок пять тонн, почему и «пантера» попала в число тяжёлых танков).
      К осени 1942 года заказы были выполнены, танки построены и начали проходить испытания. При этом выяснилось (к немалому, надо полагать, огорчению доктора Порше), что вариант фирмы «Хеншель» предпочтительнее. Именно её «тигр» был принят на вооружение. Впрочем, труд фирмы Порше тоже не пропал даром: на основе её варианта была изготовлена самоходно-артиллерийская установка «элефант» («слон»). Получился действительно слон: масса почти семьдесят тонн, лобовая броня до двухсот миллиметров, хобот калибром восемьдесят восемь миллиметров и с начальной скоростью снаряда — тысяча метров в секунду… Позднее этот «слон» в честь доктора Порше получил его имя — стал называться «фердинанд».
      Породив это зверьё — «пантеры», «тигры», «слоны», — немецкие конструкторы были уверены, что в противоборстве с советскими танкостроителями одержали решающую победу.
 
      Генерал Котин вернулся из Москвы поздно вечером, но сразу же приехал на завод и пригласил к себе узкий круг ведущих конструкторов.
      Николай Леонидович оглядел собравшихся. Вот спокойный и как всегда уверенный в себе Ермолаев, ставший недавно военинженером 1 ранга, заместителем главного конструктора. Лев Сергеевич Троянов, человек кипучей энергии и колоссальной работоспособности, крупнейший специалист по самоходно-артиллерийским установкам. Сычёв и Ижевский — друзья, хотя внешне очень непохожие: высокий, дородный, шумный и насмешливый Сычёв и тихий, элегантный, с неизменной маленькой трубочкой, любитель музыки и театра Ижевский. Оба очень сильны в своём деле. Сычёв — незаурядный математик и конструктор, Ижевский — крупный специалист по электрооборудованию и радиосвязи. А вот Михаил Фёдорович Балжи — заместитель главного конструктора по серийному производству; он местный, недавний тракторостроитель. Пришли и другие «генералы гвардии Котина» — пожилой профессор Н. В. Вознесенский, специалист в области гидравлики; юркий, подвижный В. Э. Берг — математик и термодинамик; высоченный Г. А. Манилов — вопреки фамилии деловой опытнейший конструктор, специалист по вооружению и силовой установке.
      Все были в сборе, совещание можно начинать…
      — В Москве побывал у наркома, у военных, ещё… кое-где был, — спокойно, но по-особенному значительно начал Котин. Присутствующие поняли так, что их главного конструктора и на этот раз принял сам Сталин. — Получено задание огромной важности. Должен предупредить — то, что я вам сейчас сообщу, является строжайшей военной тайной, не подлежит ни малейшему разглашению. Записей прошу не вести.
      Сведения и в самом деле оказались наиважнейшими: у немцев появились новые тяжёлые танки, которым они дали устрашающие названия — «тигр», «пантера», и мощное штурмовое орудие — «фердинанд».
      Приведя данные этих машин — вес, бронирование, вооружение, — Котин сдержанно сказал:
      — Как видите, машины мощные. Возможно, из-за спешки они недоработаны, не прошли солидных испытаний. Да и переход в разгар войны на выпуск этих новых машин чреват многими трудностями для немецкой промышленности. Но это не должно нас успокаивать. В Государственном Комитете Обороны сказали: нужно сделать так, чтобы уже с начала 1943 года фронт стал получать в противовес вермахту новые танки и самоходки. Противник сделал ход, мы должны дать ответ. Прошу высказываться.
      Была уже глубокая ночь, за окнами — кромешная тьма. Но завод работал, в кабинет долетал рабочий гул цехов. А в соседнем большом зале за многочисленными столами и чертёжными досками трудились конструкторы второй смены — с восьми вечера до восьми утра.
      Николай Леонидович на совещаниях обычно сидел, полузакрыв глаза, — а если разгорались споры, то и совсем закрывал их с видом человека, который не прочь вздремнуть. Но сейчас он был полон глубоким интересом к услышанному, мысль его напряжённо работала. Значит, немцы пошли по пути усиления брони. У «тигра» лобовая броня — сто, а у «фердинанда» — даже двести миллиметров. Зато и вес — пятьдесят пять и семьдесят тонн. Мастодонты! Даже у «пантеры» — сорок пять тонн, больше, чем у КВ-1С, не говоря уже о Т-34. Пойти по этому же пути? Нет и нет! Непоражаемый танк невозможен, как ни увеличивай толщину его брони. Путь, которым пошли немецкие конструкторы, бесперспективен. В соревновании брони и снаряда преимущество всегда будет на стороне снаряда. Достаточно сделать пушку, способную пробивать эту броню. Кроме того, есть кумулятивные снаряды, для которых не преграда и более толстая броня. Малоподвижные мастодонты окажутся на поле боя неплохими мишенями…
      — Нужна пушка, способная пробивать стомиллиметровую броню, — в напряжённой тишине негромко сказал Духов. — Поставим её в танк КВ-1С. Думаю, это будет неплохой ответ.
      Котин отрицательно покачал головой.
      — Такой пушки у нас пока нет, — сказал он. — Есть стопятидесятидвухмиллиметровая гаубица-пушка Петрова, которую мы пытались установить на КВ-9. Но в КВ-1С её не втиснуть.
      — У нас почти готов проект самоходно-артиллерийской установки с этой пушкой — СУ-152, — вмешался Троянов. — По расчётам, её бронепробиваемость — свыше двухсот миллиметров.
      — Самоходка — плохой танк, не более того, — усмехнулся Ермолаев. — Вы, Лев Сергеевич, конечно, не согласитесь, но самоходка — это танк, у которого заклинило башню.
      Завязался спор. Мнения разделились. Троянов, не скрывая раздражения, утверждал, что самоходно-артиллерийская установка ни в чём не уступает танку, а преимущества её очевидны. На той же базе в неподвижной рубке самоходки можно установить более мощное орудие. И в производстве она проще — не нужен погон и шариковая опора для вращения башни. Что из того, что у танка вращается башня? Ненужная роскошь. В атаку танки идут лавиной, у каждого по сторонам — другие машины. Огонь они ведут только вперёд. Спросите любого танкиста-фронтовика, и он подтвердит, что в бою ни разу не разворачивал пушку в сторону или назад. Если и вращал башню, то только в пределах небольшого курсового угла…
      — Чепуха! — резко бросил Ермолаев. — Танки не только наступают, они могут действовать и в обороне, и во встречных боях. Могут быть и бывают ситуации, когда противник откроет огонь с фланга или с тыла.
      — В таком случае я не буду подставлять ему бок или корму, — неожиданно пробасил Манилов. — Я обязательно разверну машину в сторону противника лобовой частью. А башню, выходит, поворачивать не потребуется.
      — Какая разница между старым и молодым монахом? — негромко спросил Сычёв своего друга Ижевского но так, что и другие услышали. — И тут же сам лукаво ответил: — Старый монах не может и не… занимается любовью. Молодой монах может, но — тоже не…
      — Танк — молодой монах? — в тон ему ответил Ижевский. — Интересная мысль!
      — Прошу не отвлекаться, — строго и недовольно сказал Котин. — Что касается самоходок, то недавно принято решение ГКО о разработке на Уралмаше самоходно-артиллерийской установки со стодвадцатидвухмиллиметровой гаубицей на базе танка Т-34. А другой завод получил задание разработать легкобронированную САУ с семидесятишестимиллиметровой пушкой. Что касается тяжёлой САУ с мощной пушкой-гаубицей, то вопрос пока остался открытым.
      Обсуждение оживилось. Большинство конструкторов высказалось за форсирование работ по созданию нового тяжёлого танка на основе КВ-13. Это будет машина, способная противостоять новым немецким танкам. Но, конечно, и речи быть не может о том, чтобы сделать её к началу 1943 года, за оставшиеся полтора-два месяца.
      — Ещё и чертежей нет, а надо её изготовить, испытать, втолкнуть в серию, — сказал Ермолаев. — На это уйдёт минимум полгода.
      — Такого времени нам никто не даст, — жёстко сказал Котин. — О сроке больше двух-трёх месяцев не может быть и речи. «Тигр» уже появился на фронте. Один из них захвачен нашими войсками под Ленинградом в районе станции Мга. Возможно, это пока лишь войсковые испытания, но к весенне-летней кампании гитлеровцы, безусловно, рассчитывают на широкое применение новых танков. К этому времени мы должны не только сделать новую машину, но дать её фронту в необходимом количестве. У кого есть какие-то действительно конструктивные предложения?
      Наступило долгое и неловкое молчание. Положение казалось безвыходным. Но Котин хорошо знал, кто именно в такой ситуации может найти выход. Он посмотрел на Духова и по его лицу понял, что и на этот раз не ошибся.
      — Что вы можете предложить, Николай Леонидович?
      Духов мягко улыбнулся и не спеша, словно раздумывая на ходу, перечислил:
      — Снять с КВ-1С башню… приварить на её место просторную рубку и установить в ней гаубицу-пушку Петрова. — После небольшой паузы добавил: — Думаю, что на эту работу, включая подготовку производства, не потребуется больше двух-трёх месяцев.
      — База КВ-1С не подойдёт, — живо откликнулся Троянов. — Мы проводили расчёты. И спроектировали свою базу, которая длиннее почти на метр. Её и надо изготовить.
      — А может быть, лучше удлинить базу КВ-1С? — вмешался Ермолаев. — Поставить ещё один каток. Это легче, Лев Сергеевич, чем перейти на вашу базу, которая существует пока только на бумаге. Ходовая часть КВ-1С надёжна, освоена в производстве, поставить ещё один каток — не проблема.
      Но Николай Леонидович возразил против удлинения базы. Потребуется делать особый, более длинный броневой корпус, машина станет тяжелее. Это лишнее. Верный себе, он предложил испытать сначала самый простой вариант.
      — Помните, Жозеф Яковлевич, ещё в тридцать девятом году, во время боёв на Карельском перешейке, мы поставили на КВ-2 мощное орудие, — сказал Николай Леонидович. — Тоже калибром сто пятьдесят два миллиметра. Опасались, что при выстреле сорвёт башню или при стрельбе с борта танк опрокинется. И что же? КВ-2 даже не шелохнулся. Думаю, что и КВ-1С не дрогнет.
      Совещание закончилось, когда за окном уже начинало светать. Генерал Котин коротко подвёл итоги обсуждения и объявил решение. Всё КБ немедленно приступает к разработке чертежей СУ-152 на базе танка КВ-1С. Ведущим конструктором самоходки остаётся Лев Сергеевич Троянов. К концу дня составить жёсткий график проведения всех работ, предусмотрев начало серийного выпуска машины не позднее января 1943 года.
 
      В истории Танкограда было много рекордов, но этот остался, пожалуй, непревзойдённым. В декабре начали выдавать рабочие чертежи в цеха, а в январе 1943 года (в течение трёх недель) был собран первый опытный образец СУ-152. От танка КВ-1С самоходка отличалась тем, что вместо башни имела намертво приваренную к корпусу боевую рубку, в которой установили мощнейшую гаубицу-пушку.
      Впервые СУ-152 показала свою боевую мощь в Курской битве. Пятидесятикилограммовые снаряды этой самоходки проламывали броню «тигров» и «пантер», срывали с них орудийные башни. Ошеломлённые гитлеровцы назвали эту машину сверхтанком. А наши бойцы за столь успешные действия дали ей примечательное и меткое наименование — «зверобой».
      Разработчики СУ-152 были удостоены Государственной премии. Это Ж. Я. Котин, С. Н. Махонин (он в качестве главного инженера возглавлял подготовку производства СУ-152), А. С. Троянов и конструкторы артиллерийской системы С. П. Гуренко и Ф. Ф. Петров. Н. Л. Духова в списке не оказалось. Возможно, потому, что танк КВ-1С, являвшийся базой новой машины, уже был отмечен Государственной премией. Но так или иначе об этой его работе напоминает лишь краткая запись в лично составленной им справке о своей конструкторской деятельности: «Участвовал в проектировании и постановке на серийное производство самоходной установки СУ-152». Сказано по обыкновению более чем скромно… Николай Леонидович вообще любил пошутить, что он — «человек везучий», что многие свои награды и почётные звания получил только потому, что «везло». Трудно судить, какие именно награды и звания он имел в виду.

      Июль 1943 года выдался сухим и знойным. Танкоград — город суровых и долгих зим — плавился от зноя короткого, как выстрел, лета. Молодые тополя на улицах не давали прохлады, зато засыпали расплавленные тротуары, белыми, как вата, серёжками. В цехах завода, особенно в литейных, кузнечных, термическом, — духота, нечем дышать. В КБ жужжат, как стрекозы, маленькие вентиляторы, безуспешно пытаясь привести в движение тяжёлый, распаренный зноем воздух.
      Завод жил сводками с фронта. Отзвуки Курской битвы слышались в рабочем гуле цехов, в ударах огромного молота, в шуме буйного пламени сталелитейных печей.
      Известно, что накануне этой битвы Гитлер в специальном обращении к вермахту заявил:
      «Мои солдаты! С сегодняшнего дня вы становитесь участниками крупных наступательных боёв, исход которых может решить войну… До сих пор в достижении тех или иных успехов русским помогали в первую очередь советские танки. Но вы теперь имеете наконец лучшие танки, чем советские».
      Да, фашистское руководство делало исключительно большую ставку на применение под Курском своих новых боевых машин. «Тигры», «пантеры» и «фердинанды» должны были сокрушить советскую оборону и снова открыть вермахту путь на Москву.
      …В эти жаркие дни июля внезапно сменилось руководство Танкограда. Директором ЧКЗ снова стал И. М. Зальцман (бывший в течение года наркомом танковой промышленности). Наркомат возглавил В. А. Малышев, заместитель председателя Совнаркома СССР. Парторгом ЦК КПСС на Кировском заводе был утверждён секретарь Челябинского обкома КПСС Л. С. Баранов. Коснулись неожиданные изменения и Николая Леонидовича. Он стал главным конструктором ЧКЗ (и оставался в этой должности до конца войны). Генерал Котин возглавил Опытный завод № 100, оставаясь заместителем наркома танковой промышленности. В качестве главного конструктора Наркомтанкпрома он координировал исследовательские и проектные работы на всех заводах отрасли.
      Разделение одного общего КБ на два самостоятельных (процесс, по сути, непростой, чреватый конфликтами) прошло вполне гладко: исходили из интересов дела, окончательное решение, кому где работать, принимал замнаркома. Как всегда, всё делалось очень демократично и с максимальным учётом личного желания. Вся «гвардия Котина» (и раньше занимавшаяся в основном перспективным проектированием) ушла, естественно, на сотый. Николай Леонидович никого не задерживал и ни от кого не отказывался, понимая, что работа «производственника», или «серийщика», не столь привлекательна и отчасти даже рутинна. Его КБ предстояло заниматься в основном хорошо знакомыми всем серийными образцами: танками КВ-1С и Т-34, самоходной установкой СУ-152.
      Но талантливому человеку тесно в каких бы то ни было рамках, неугомонная мысль не даёт ему топтаться на месте.
      Первый «выход за рамки» — это установка на танк КВ-1С новой, более мощной пушки. Вопрос об этом назрел давно, как только заявили о себе «тигры» и «пантеры». И когда появилось подходящее орудие — восьмидесятипятимиллиметровая длинноствольная пушка с высокой начальной скоростью снаряда (а значит, и высокой бронепробиваемостью), КБ завода срочно выдало чертежи на установку на танк КВ-1С новой литой башни с новой пушкой. И уже в августе 1943 года на фронт вместо КВ-1С пошёл танк КВ-85. Вопрос решился по-духовски — в сжатые сроки, без остановки или сокращения производства, с минимальными изменениями конструкции и технологии.
      КВ-85 ни по огню, ни по броне не уступал «пантере». Да, в сущности, и «тигру»: этот «зверь» хотя и мог похвастаться стомиллиметровым лбом и угрожал восьмидесятивосьмимиллиметровым орудием, но из-за огромного веса был малоподвижен и, следовательно, уязвим.
      И всё же так хотелось иметь машину, способную не только противостоять фашистским танкам, но и во всех отношениях, их превосходящую. Это и было бы подлинным ответом доктору Порше и K°.
 
      В кабинет первого секретаря Челябинского обкома Патоличева вошли четверо: оживлённый, подвижный Зальцман, высокий, суровый на вид Махонин, стройный, подтянутый, генерал Котин, приветливо улыбающийся Духов. Патоличев встал, здороваясь по очереди с этой «могучей четвёркой». Он часто бывал на заводе, проводил в цехах многие часы, а случалось, и дни, и был в курсе всех событий. Поэтому несколько удивился и даже встревожился, понимая, что визит к нему всего руководства Танкограда мог быть вызван только очень важными причинами.
      — Прошу садиться, — сказал он, жестом указывая на диван и стулья. — Рад приветствовать вас в обкоме. Я вас слушаю, товарищи.
      — Красная Армия погнала врага на запад, — сказал Зальцман. — Красная Армия наступает, но ей трудно. Ей крайне необходимы более мощные танки.
      — Нужен танк прорыва, — добавил Котин.
      — Танк, который превосходил бы «пантеры» и «тигры», — уточнил Духов.
      — У вас есть какие-то конкретные предложения? — спросил Патоличев.
      Котин положил перед секретарём обкома справку с тактико-техническими характеристиками предлагаемой машины.
      — Марка нового танка ИС — Иосиф Сталин, — сказал он. — Лобовая броня — сто двадцать миллиметров, но вес на десять тонн меньше, чем у «тигра». Пушка калибром восемьдесят пять миллиметров, но в перспективе предусмотрена установка ещё более мощного орудия. У новой машины высокая надёжность, вполне достаточная скорость, отличная проходимость. В конструкции сконцентрировано всё лучшее, что достигнуто развитием советского тяжёлого танкостроения…
      — Ну что ж, — ответил Патоличев. — Сказанное звучит убедительно. За чем же дело стало?
      В наступившей тишине четверо переглянулись.
      — Так, пустячок, не стоило бы и говорить, — поднял брови Зальцман. — У завода нет официального разрешения на эту работу. Более того, если подходить формально-бюрократически, нам запрещено отвлекаться от основной задачи — выпуска серийной техники.
      — Постановлением Государственного Комитета Обороны?
      — Да, в постановлении ГКО о выпуске на Кировском заводе танков Т-34 строго указано, чтобы конструкторы не отвлекались на побочные цели. Правда, указано было давно — в прошлом году. — И Зальцман лучезарно улыбнулся.
      Снова наступило молчание. Секретарь обкома, медленно оглядывая присутствующих, остановил свой взгляд на Духове.
      — Товарищ Духов, недавно вы сделали КВ-85. Работали, значит, нарушая постановление ГКО?
      — Нет, мы тогда получили официальное задание, — ответил, встав со своего места, Духов. — Кроме того переход на КВ-85 был осуществлён без сокращения плана выпуска танков. А здесь так сделать не удастся. Ходовая часть у нового танка такая же, как у КВ, но корпус и башня — другие, трансмиссия — новая, введены планетарные механизмы поворота, увеличена мощность двигателя. Словом, перестройки производства, притом серьёзной, не избежать,
      — Реконструкция неизбежно приведёт к сокращению выпуска танков КВ-85 и Т-34, а также СУ-152, — вступил в разговор главный инженер Махонин. — Подсчёты показывают: потери будут равносильны остановке завода на полтора-два месяца.
      — Да, на это ГКО вряд ли пойдёт, — покачал головой секретарь обкома. — План выпуска нам никто не уменьшит.
      Сколько раз возникала уже ситуация, казалось бы, безвыходная? Но собравшиеся в кабинете секретаря обкома люди не боялись брать на себя ответственность. И поэтому, посидев и подумав, решили не выходить на ГКО с чертежами и запиской, а продолжить работу так же, как и начали — в инициативном порядке, — и только изготовив на Опытном заводе образцы нового танка и испытав их, представить ИС Государственному Комитету Обороны.
 
      Три опытных образца танка ИС были изготовлены к началу сентября. Начались их испытания. Чтобы не привлекать к новым машинам излишнего внимания, их угоняли с завода в глухую степь ночью, возвращались они тоже только с наступлением темноты. Работа шла круглосуточно.
      Первые же испытания показали: танк оправдал ожидания конструкторов. Вскоре в Танкоград прибыл нарком Малышев. Он ознакомился с чертежами, внимательно осмотрел машину в цехе; выехал вместе с испытателями в пробег, сам сел за рычаги, попробовал новый танк в движении. Сказал:
      — Машина хорошая. Доложу о ней на ближайшем заседании Государственного Комитета Обороны.
      Заводу разрешили переход на выпуск танков ИС-1. Цо продолжался он недолго. Той же осенью сорок третьего года на подмосковном полигоне прошёл испытания танк ИС-2, имевший другую башню и более мощное орудие — длинноствольную пушку калибром сто двадцать два миллиметра. В историю вошёл почти курьёзный случай: на артбронеполигоне танк ИС-2 выстрелил с дистанции в полтора километра по броневому корпусу «пантеры»; снаряд пробил лобовую броню, прошёл насквозь, оторвал по сварке кормовой лист и отбросил его на несколько метров. Не случайно ИС-2 был признан самым мощным танком второй мировой войны.
      …Наградили щедро. Государственную премию получили Ж. Я. Котин, А. С. Ермолаев, Е. П. Дедов, К. Н. Ильин, Г. Н. Москвин, Г. Н. Рыбин, Н. Ф. Шашмурин и другие. Работа Николая Леонидовича Духова тоже была высоко оценена — он был награждён вторым орденом Ленина.

      Генерал Якубов, склонившись над картой, надолго задумался. Но и без долгих размышлений было ясно — положение опасно, чревато самыми тяжкими последствиями.
      За годы войны Якубову случалось попадать в самые разные ситуации, в том числе и очень непростые. В июле сорок первого отходил от берегов Немана с остатками мехкорпуса, в котором был начальником штаба; больше месяца пробирались тогда танкисты из окружения по лесам и болотам, без танков и почти без оружия, отстаивая своё право на жизнь в ожесточённых, чаще всего ночных, схватках с врагом.
      А под Москвой, командуя танковой бригадой, Якубов в конце ноября, в районе Рогачева, где враг упорно и расчётливо рвался к каналу Москва — Волга, получил телефонограмму от Жукова: «Прошу вас продержаться хотя бы ещё сутки». Держаться было нечем, в бригаде оставалось всего пять танков, и командующий фронтом это знал — потому-то не приказывал, а просил. И танкисты держались, и не одни сутки. Так и не пропустили врага к Яхроме, хотя это, конечно, было им не по силам, если иметь в виду обыкновенные человеческие силы.
      …В январе сорок третьего года мехгруппа, которой командовал Якубов, получила приказ двигаться на Ростов, чтобы перекрыть пути отхода гитлеровцев с Кавказа. Днём и ночью, в лютую стужу, по обледенелым дорогам Сальских степей танкисты спешили к Ростову и даже захватили с ходу окраину Батайска. Но противник понимал, конечно, что означала бы для него потеря «ворот Кавказа», и заблаговременно подтянул сюда крупные силы. Ослабленная, далеко оторвавшаяся от своих тылов мехгруппа Якубова оказалась в положении, которое на суховатом военном языке обычно называют критическим. И пришлось ей отходить, говоря тем же военным языком, под давлением превосходящих сил противника до рубежа реки Маныч. Передать обычными словами то, что довелось в те дни увидеть и пережить, Якубову было бы крайне затруднительно.
      Припоминались и другие не менее острые ситуации. И всё же сейчас, раздумывая над картой, он чувствовал себя хуже, чем когда-либо в прошлом. Две бригады его гвардейского танкового корпуса, введённые в прорыв с задачей завершить окружение крупной группировки противника, сами, по существу, попали в окружение. Противнику удалось перерезать горловину прорыва, неожиданно ударив во фланг своими «пантерами» и «тиграми». Второй эшелон корпуса, тыл и штаб оказались отсечёнными от основной группировки, которая продолжала, не имея пока другого приказа, углубляться в расположение противника.
      В крестьянской, жарко натопленной хате, при свете керосиновой лампы, Якубов, вглядываясь в карту, обдумывал случившееся, искал приемлемый вариант дальнейших действий. Напрашивалось решение: остановить бригады, повернуть их, пока не поздно, обратно. Противник ещё не успел укрепиться, и бригады, вероятно, смогут пробиться сквозь образовавшийся в их тылу заслон. Но это значило бы, что армейская операция на окружение вражеских дивизий в излучине Днепра будет сорвана. Этого добивается противник, и этого допустить нельзя, за такое отвечают головой. Другой вариант: попытаться сбить вражеский заслон бригадами второго эшелона — третьей танковой и мотострелковой. Но в танковой бригаде только один батальон танков Т-34, в двух других — лёгкие Т-70. В танковом батальоне мотострелковой бригады тоже устаревшие лёгкие танки. Они бессильны против «пантер» и «тигров». Кроме того, опыт подсказывал — противник от своего замысла легко не откажется, при необходимости подбросит подкрепления. Так можно весь корпус потерять: две бригады- в окружении, а остальные две — в бесплодных попытках их выручить.
      Как шахматист, попавший под матовую атаку, Якубов искал единственно верный ход… В конце концов он вроде бы нашёлся: одна бригада должна по-прежнему двигаться вперёд, выполняя поставленную боевую задачу. Другую следует повернуть, но не обратно, а фронтом на запад, чтобы отсечь противнику возможность получения подкреплений. Изолированный таким образом заслон атаковать и уничтожить силами второго эшелона корпуса при поддержке самоходной артиллерии и тяжёлых танков из армейского резерва.
      План был хорош, но предусматривал обращение за помощью к командующему армией, а это не нравилось Якубову. И не потому, что командующий был скуп на подкрепления (никто легко с резервами не расстаётся). Не избежать при этом объяснений, а объяснения в данном случае не могут быть приятными. Особенно с таким мастером на хлёсткие и язвительные оценки, каким был командующий армией. Но ничего не поделаешь — надо. Военный человек обязан уметь при необходимости зажать самолюбие в кулак. И Якубов приказал связисту соединить его с КП армии.
      Взяв трубку, дождался короткого и суховатого «Слушаю».
      — Здравия желаю, товарищ командующий! Докладывает Якубов. Противник силою до сотни танков нанёс удар из района Малинники на Сухачи. Поэтому ввести в прорыв второй эшелон корпуса пока не удалось. Чтобы уничтожить танковый заслон противника, прошу…
      — Па-а-зво-о-льте! — резко, не без ноток удивления в голосе перебил его командующий. — Что это вы там несёте? Вы не выполнили приказ? Не ввели корпус в прорыв?
      — Ввёл первый эшелон в составе двух бригад, после чего противник, подтянув резервы…
      — Рассёк ваш корпус на две части, причём голова оказалась в мешке. А вы со своим штабом сидите в хвосте и не знаете, что предпринять. Я вас правильно понял?
      — Я решил сбить танковый заслон противника, — упрямо продолжал Якубов, — силами второго эшелона корпуса. Для этого необходима помощь артиллерией и особенно, тяжёлыми танками. Прошу…
      — Сейчас не сорок первый год и даже не сорок второй, — снова резко перебил его командующий. — Сейчас у нас январь сорок четвёртого. И подобные ситуации когда противник одурачивает нас, как мальчишек, не должны иметь места. Пора бы уже научиться воевать грамотно.
      Командующий знал, конечно, что Якубов был доцентом, преподавал тактику в военной академии, и это был удар ниже пояса.
      Запрещённые приёмы оставлять без внимания нельзя.
      — На войне всегда были, есть и будут случайности, — твёрдо сказал Якубов. — Гладко бывает только на бумаге, а ходить приходится по оврагам. И кто этого не понимает, тот…
      — Вы, кажется, что-то говорили о помощи, — холодно, но уже не столь резко остановил его командующий. — Что конкретно необходимо, чтобы выправить положение?
      — Два тяжёлых самоходно-артиллерийских полка и бригаду тяжёлых танков. Тогда, ручаюсь, мы уничтожим прорвавшегося противника.
      — Что-то вас на всё тяжёлое потянуло. Тяжёлые самоходки, тяжёлые танки.
      — У противника до сотни «пантер» и «тигров». Выбить их непросто.
      — А вы уверены, что противник при необходимости не усилит эту свою группировку? Предотвратить окружение — это для него задача номер один. Будет лезть напролом.
      — Из первого эшелона одну бригаду поворачиваю фронтом на запад, чтобы предотвратить подход подкреплений.
      — Разрешаю только как временную меру. Ударная группировка должна выполнять поставленную задачу. Заслон противника приказываю немедленно уничтожить и завершить ввод в прорыв всего корпуса к исходу дня.
      — А как относительно помощи, товарищ командующий?
      — Помощь вы получите. Но не самоходные артполки и танковую бригаду, а гвардейский тяжёлый танковый полк.
      — Один полк?
      — Да, но вооружённый новыми танками ИС-2. Вы о них, надеюсь, слышали. Кстати, здесь находится главный конструктор этих танков, ему не терпится увидеть свои машины в деле.
      — Инженер Духов? — с интересом спросил Якубов.
      — Нет, генерал Котин. Он, между прочим, говорил, что знаком с вами.
      — Работали одно время вместе в академии. А как насчёт самоходных полков, товарищ командующий? Может быть, дадите хотя бы один?
      — Вы, генерал, среди ваших многочисленных наград имеете, кажется, и орден Суворова?
      — Второй степени, товарищ командующий.
      — Это не важно, что второй степени. Важно, что Суворова. Вот и надо воевать по-суворовски — не числом, а умением. Ясно? Гвардейский танковый полк будет у вас через два часа, Желаю вам успеха, генерал.
      Якубов не сразу опустил трубку, подержал её у уха, словно хотел что-то ответить командующему. Но потом и он положил трубку и, обернувшись к адъютанту, молча стоявшему у двери но стойке «смирно», хмуро приказал:
      — Начальника штаба ко мне!
 
      Генерал Котин охотно выезжал в командировки на фронт. Он был под Сталинградом, когда туда пошли танки КВ-1С, изучал на месте опыт их боевого применения в условиях начавшеюся тогда контрнаступления. Был и на Курской дуге, где впервые широко использовались и отлично показали себя СУ-152. В эти ответственные командировки обычно отправлялся не один, — а брал с собой двух-трёх специалистов для оказания, на месте помощи войскам по техническим вопросам освоения новой техники. Вот и на этот раз его сопровождали молодой и толковый конструктор Куликов, отлично знавший ИС-2, и опытнейший водитель-испытатель Борщ, для которого в новом танке тоже не было никаких секретов, особенно по части регулировок, обнаружения и устранения неисправностей.
      Как всегда, Котин сначала побывал в штабе фронта, где его радушно принял командующий — известный — можно даже сказать прославленный, и не старый ещё крепкий и бодрый генерал. Командующий с похвалой отозвался о танках ИС-2, отметив, что они, пожалуй, не хуже, чем немецкие «тигры».
      — Превосходят их, товарищ командующий, — твёрдо сказал Котин. — Особенно по огневой мощи и подвижности. А вес у, ИС-2 на десять тонн меньше, чем у «тигра».
      А вот командующий армией не очень понравился, а точнее, совсем не понравился Котину. С виду человек интеллигентный, умный, в общении он был малоприятен: говорил сухо, смотрел отчуждённо. Долго не мог взять в толк, зачем, собственно, Котин прибыл в его армию, что конкретно намерен делать. Только узнав, что генерал прибыл не один, а с заводскими специалистами, которые будут работать в танковом полку, кажется, несколько успокоился, во всяком случае, перестал задавать вопросы.
      Возможная встреча с Якубовым, командовавшим здесь танковым корпусом, тоже не очень обрадовала Котина. Друзьями они не были. В академии Котин возглавлял научно-исследовательский отдел, ведавший организацией научной работы на кафедрах, а в сущности, оформлением кандидатских и докторских диссертаций. И Якубова Котин запомнил главным образом потому, что его диссертация носила спорный, если не сказать, скандальный характер, грозивший провалом на защите. Этот самоуверенный товарищ влез в область большой стратегии, выдвинул какую-то свою теорию использования танков в составе крупных танковых соединений. Тактичными советами не выходить за рамки кандидатской диссертации пренебрёг. В результате на защите было много споров, а при голосовании — немало чёрных шаров… Такие упрямые, самонадеянные люди не были симпатичны Котину.
      …Утром, придя в штаб армии, Котин заметил необычное оживление. Вскоре узнал, что ночью произошли важные события, но трудно было понять, какие именно (об этом говорилось неопределённо). Выяснил только, что полк ИС-2 ночью по тревоге убыл в корпус Якубова и уже, по-видимому, вступил в бой с танками противника. Подробностей узнать не удалось — командующий убыл в войска, а начальник штаба не располагал пока соответствующими донесениями.
      — Я хотел бы выехать в район боевых действий танкового полка. Не могли бы вы помочь мне в этом? — обратился Котин к начальнику штаба.
      — Ехать туда сейчас нет никакого смысла, — вежливо, но твёрдо отказал начальник штаба. — Помочь вы ничем не сможете, так зачем же рисковать. Я рекомендовал бы вам подождать здесь. Пока выяснится положение.
      Ждать пришлось долго, почти до вечера. Портило настроение и то, что Куликов и Борщ, как оказалось, ночью убыли с полком, не попросив разрешения и даже не поставив его в известность. Впрочем, здесь, на фронте, свои порядки — часто приходится действовать по обстановке.
      Уже приближались ранние зимние сумерки, когда Котин выехал наконец с одним из офицеров штаба в расположение полка. Дорога из-за наступившей в последние дни сильной оттепели была тяжёлой, раскисшей, но шустрый «виллис» упорно пробирался вперёд, поднимая и разбрызгивая из-под колёс фонтаны жидкой грязи. Судя по донесению, полученному от Якубова, гвардейский танковый полк действовал весьма успешно и нанёс большой урон противнику.
      В поле за деревней Весёлые Лужки (ничего весёлого в этой полусгоревшей деревеньке, конечно, уже не было) появились зримые следы разразившегося здесь танкового побоища. Заснеженные склоны невысоких холмов исхлёстаны танковыми гусеницами. В обширной низине густо чернели зловещие остовы подбитых и сгоревших фашистских танков. Проехали мимо покосившегося «тигра», уткнувшего в землю длинный ствол своего орудия.
      Слева осталась пятнистая «пантера» с сорванной и отброшенной в сторону башней.
      Когда «виллис» с натугой, часто буксуя, взобрался на холм, Котин увидел у самой дороги танк ИС-2, забрызганный грязью, но живой, радующий глаз своим знакомым стройным силуэтом. Приказал остановиться.
      Танк ремонтировался. Экипажу помогал водитель-испытатель Борщ. Командир экипажа, молодой чумазый лейтенант, на вопрос, нравится ли ему новая машина, с нескрываемым восторгом воскликнул:
      — Танк достоин своего имени, товарищ генерал!
      В штабе полка — неожиданная встреча с генералом Якубовым. Якубов мало изменился, разве что в усах и бровях появились вкрапины седины, но они казались случайными. Лицо всё с таким же здоровым крестьянским румянцем во всю щеку, шея крепкая, грудь колесом…
      — Здравия желаю, товарищ генерал, — радушно пробасил Якубов в ответ на приветствие Котина. — Хочу поблагодарить вас за танк — хорошая машина. Помогла нам разрубить непростой узелок, завязанный противником. Большое спасибо!
      — Буду весьма признателен, — сдержанно улыбнувшись, сказал Котин, — если вы оформите соответствующий отзыв официально.
      — Непременно. Я прикажу подготовить подробный доклад в Москву о действиях наших танков в данной операции. ИС-2 показали, что превосходят «пантеры» и «тигры» по мощи огня и по подвижности, особенно в условиях распутицы. Это настоящие танки прорыва. До войны о таких машинах мы и мечтать не могли.
      — Помнится, в своей диссертации, Павел Матвеевич, вы доказывали необходимость создания крупных самостоятельных танковых соединений. А теперь сами командуете одним из таких соединений…
      — О диссертации лучше не вспоминайте. Чепуха на постном масле.
      — Почему же? — удивился Котин. — Ведь именно так сегодня используются танки — в составе крупных танковых соединений. Не только для непосредственной поддержки пехоты, но, главным образом, с целью развития тактического успеха в оперативный.
      — Такая мысль в диссертации, действительно, была, — согласился Якубов. — Но ратовал я тогда за скоростные танки типа БТ. На того, кто сказал бы, что для ввода в прорыв нам потребуются средние и тяжёлые танки с противоснарядной бронёй, я пошёл бы тогда, с кулаками. Грош цена таким оторванным от жизни кабинетным теориям.
      — Теория проверяется и уточняется практикой. Но это не умаляет её значения как руководства к действию.
      — Настоящая теория боевого применения танков родилась у нас в ходе войны, на основе опыта тяжелейших боёв и сражений. Так, в сущности, и должно быть, — решительно сказал Якубов. — Жизнь нельзя подгонять под теорию. Напротив, сама теория должна рождаться, подкрепляться или опровергаться жизнью. Но это — долгий разговор…
      После паузы Якубов неожиданно спросил:
      — Скажите, пожалуйста, товарищ Котин, инженер Духов у вас работает?
      — Да, мы работаем вместе, — ответил Котин.
      — Передайте ему привет от Якубова, — ещё больше оживившись, попросил Якубов. — Мы знакомы ещё с тех пор, когда я служил в Ленинграде, а он был студентом. Теперь, как я понимаю, видный конструктор, встречал его фамилию в газетах…
      — Да, Духов — один из ведущих конструкторов советского тяжёлого танкостроения.
      — Он знаком с семейством моей жены и тёщи, — продолжал Якубов. — Вероятно, спросит о них. Скажите, что они были в эвакуации в Ташкенте. Недавно жена с детьми вернулась в Москву, а вот тёща — умерла в Ташкенте. И очень странной смертью — её укусил каракурт.
      — Каракурт?
      — Да, представьте себе. Укус оказался смертельным. Врачи ничем не смогли помочь,
      …Вернувшись в Челябинск, Котин вместе с приветом от Якубова передал Духову и эту печальную весть. И удивился, заметив сильное волнение, которое Николай Леонидович безуспешно попытался скрыть.
      Духов действительно был поражён концом этой женщины. Случайность, более чем нелепая?.. Или последняя гримаса своенравного и грозного фатума?

      В последние августовские дни 1944 года в Танкограде произошло довольно необычное и по-своему примечательное событие: на завод прибыла большая группа (более шестидесяти человек) молодых офицеров — слушателей академии бронетанковых и механизированных войск. Прибыли они, как это ни казалось странным, не за получением новых машин, а на производственную практику. Разместили «академиков» по обычному в Танкограде способу — на постой к рабочим семьям, в переполненные квартиры, где разместиться на ночлег можно было разве что на полу, прикрепили к столовой ИТР и предоставили неограниченную возможность — группами или в одиночку, под руководством своих преподавателей или самостоятельно — знакомиться со всеми цехами и участками, изучать многосложное и уникальное производство огромного Танкограда.
      А Танкоград в этот период достиг — если можно так выразиться — пика своей рабочей формы, устойчивой стабилизации своих сил и возможностей на высоком уровне. Ещё в марте завершилась последняя перестройка — завод прекратил производство танков Т-34. И вот уже несколько месяцев стабильно выпускал лишь тяжёлые танки ИС-2 и артиллерийские самоходные установки на его базе — ИСУ-122 и ИСУ-152. Только Танкоград давал их фронту, и только в Танкограде можно было увидеть, как рождаются эти могучие боевые машины.
      Длинный механический корпус поражал бесчисленными рядами станков, на которых изготавливались тысячи различных деталей танков и самоходок. Здесь же из этих деталей собирались многие агрегаты и узлы, поступающие затем в главный сборочный корпус.
      Сборочный корпус — главный нерв и чрево завода. Сюда, в конечном счёте, стекалось всё, что изготавливалось в механическом, кузнечном, литейном цехах, в дизельном корпусе, на заводах-поставщиках. В отличие от других цехов и корпусов, он казался пустынным и тихим. Посредине него — во всю длину — малоприметная цепочка конвейера. Высоко над рельсами, под самой полукруглой крышей, почти бесшумно движется подъёмный кран. Это он без видимых усилий переносит и ставит на рельсы конвейера очередной броневой корпус. Это он перемещает корпуса с поста на пост по всей цепочке конвейера.
      Бригады монтажников, каждая на своём посту, без суеты и с виду неторопливо «начиняют» пустую коробку броневого корпуса агрегатами и узлами, ставят двигатель, башню и пушку, надевают гусеницы. В конце корпуса — небольшая площадка. На ней — окончательная проверка и регулировка готового к «военпредовскому» пробегу танка.
      Прибывшим из академии практикантам происходящее в сборочном корпусе — происходящее на глазах, буднично, ежедневно и ежечасно — казалось чудом. Да это и было чудо. Тяжёлые танки на конвейере! Подобного негде больше было увидеть ни в нашей стране, ни во всём мире.
      Сюда, в главный корпус, почти ежедневно, обычно к концу смены, приходил директор, поощрял отличившихся монтажников — когда талоном в столовую, когда банкой консервов и даже водкой. Правда, отношение к этим поощрениям было разное. Здесь же, в один из дней сентября, состоялся вошедший в историю завода митинг. Передавался экипажу танк ИС-2 с надписью багровым суриком на башне: «Владимир Маяковский». Машина была построена на личные средства лучшего исполнителя произведений Маяковского — Владимира Яхонтова. Артист стоял на танке и читал «Стихи о советском паспорте». Слышно было плохо, в огромном цехе артист даже на танке казался неприметным. И очень странно было видеть человека в концертном костюме и галстуке. Слушателей было немного. Судя по всему, они не очень-то верили, что танк целиком построен на средства чтеца, таких денег, по их мнению, не могло быть даже у артиста…
      …Кроме главного корпуса, было ещё одно место, привлекавшее повышенный интерес практикантов. Это небольшая площадка в механическом корпусе, у самого прохода, отгороженная от любопытных глаз обыкновенными листами фанеры. Узкая, фанерная же, дверь была постоянно закрыта. Но за перегородкой явно шла какая-то непрерывная и таинственная работа. Если заглянуть в щёлку (подглядывать, безусловно, нехорошо, но… интересно же), можно увидеть танк, несомненно, типа ИС, но с другой формой корпуса и башни. Башня сферическая, приплюснутая. Лобовая часть корпуса совершенно необычная: из четырёх листов, сваренных под острыми углами, а потому остроугольная, устремлённая вперёд. Вскоре выяснили, что за перегородкой собирается новый опытный танк конструкции КБ Духова. Пока называется «щука». Вероятно, по форме носа.
      Это был танк, получивший впоследствии марку ИС-3.
      …Практикантов собрали на втором этаже в красном уголке. Ждать долго не пришлось.
      — Товарищи офицеры! — подал команду старшина курса капитан Виноградов и направился твёрдым шагом навстречу вошедшему в зал Духову. Все офицеры встали со своих мест и вытянулись по стойке «смирно».
      — Товарищ главный конструктор! Слушатели военной ордена Ленина академии бронетанковых…
      — Вольно, вольно, — поспешно замахал руками Николай Леонидович. И, улыбаясь своей мягкой, «духовской» улыбкой, добавил: — Я же рядовой необученный, а вы, если не ошибаюсь, капитан. Не положено по уставу. Садитесь, пожалуйста, товарищи. Здравствуйте.
      — Здравия желаем, товарищ главный конструктор! — дружно рявкнули шестьдесят глоток, не согласных с излишней скромностью лектора, не принявшего положенный по ритуалу рапорт.
      Практиканты были очень довольны и даже польщены тем, что сам главный конструктор Танкограда согласился прочитать им лекцию. Да ещё какая тема: «Перспективы развития советского танкостроения»! Тайна загородки в механическом корпусе сегодня, безусловно, перестанет существовать.
      Николай Леонидович был в своей обычной рабочей куртке синего цвета, в белой рубашке с расстёгнутым воротом. Высокий блондин с приятным, несколько полноватым лицом. Без конспекта в руках и даже без каких-либо записей. К трибуне не пошёл — заговорил, прохаживаясь по краю возвышения, похожего на небольшую сцену.
      Лекция главного конструктора понравилась и даже удивила. Но не только своим содержанием. Очень уж она не была по своей форме похожа на лекции академических преподавателей, к которым привыкла аудитория и которые ей порядком поднадоели. Иной лектор как бы вкладывает готовую начинку в соты мозга слушателей. Всё последовательно: первое, второе, третье… Вступление, изложение, выводы… Всё чётко, по плану. Была клеточка пустая, а теперь заполнена. В ней — всё необходимое и ничего лишнего, «от сих до сих…»
      Николай Леонидович говорил свободно, живо, отвлекался, шутил. Держался удивительно просто, ничем не подчёркивая своё высокое положение главного конструктора Танкограда. Хотя в лекции не было ничего сенсационного, он увлёк живым рассказом «о битве умов», о столкновении противоположных тенденций в немецком и советском танкостроении. Разочаровало только, что о «щуке» не было сказано ни слова, даже намёка не сделано. И поэтому Николая Леонидовича после лекции из зала не выпустили. Особо любопытствующие окружили его плотным кольцом, перекрыв путь к двери.
      — Скажите, пожалуйста, товарищ главный конструктор, что представляет собой «щука»?
      — Щука?! — удивился Николай Леонидович. — Крупный речной хищник! Водится в нашем Миассе, отлично берётся на спиннинг.
      — Мы о танке, который стоит за загородкой.
      — За какой загородкой?!
      — В механическом корпусе, на участке главного фрикциона.
      — Ах, вы об этом… Спасибо, что напомнили. Обязательно сегодня же спрошу у Балжи, что он там делает за этой загородкой. Всего доброго, товарищи офицеры, до свидания.
      И Николай Леонидович, по-прежнему улыбаясь, но достаточно решительно направился к двери.
      В августе 1944 года на сандомирском плацдарме гитлеровцы впервые применили против советских войск новые танки Т-VIB. Броня башни у «королевского тигра» достигала ста восьмидесяти миллиметров (лобовая корпуса — ста пятидесяти миллиметров). Зато масса составляла шестьдесят восемь тонн, поэтому фактическая скорость не превышала двадцати пяти километров в час, а проходимость по слабым грунтам была очень плохой. Да и броня оказалась низкого качества — хрупкая, при попадании снарядов раскалывалась. Таким вышло на поле боя это новое детище фирмы «Хеншель» (конструкторы которой в конкурсе снова одолели доктора Порше). Кроме того, по воле фюрера разрабатывался двухсоттонный танк с игривым названием «Maus» («Мышонок»),
      Ну а что же представляла собой «щука» — новый танк кировцев? Основное изменение по сравнению с ИС-2 — в форме броневого корпуса и башни. Корпус и башня были спроектированы с учётом научных исследований, проведённых под руководством полковника Завьялова — выпускника бронетанковой академии, специалиста по броневым башням и корпусам танков.
      Ещё на полях сражений Курской битвы специальная комиссия, возглавляемая Завьяловым, начала исследовать характер боевых повреждений танков. Продолжила эту работу на ремонтных заводах. Обследовала свыше тысячи израненных машин. Статистическая обработка полученных данных показала, что различные места корпуса и башни поражаются далеко не одинаково. Большим откровением это не было. Конструкторы и раньше знали, что, например, лобовым частям корпуса и башни «достаётся» больше, чем корме и бортам, и дифференцировали бронирование. Но выкладки Завьялова многое уточняли, привлекали внимание к конструктивным формам, позволяющим использовать рикошетирование снарядов, ставили бронирование на вполне научную основу.
      Разработать новые корпус и башню предложил Михаил Фёдорович Балжи, заместитель главного конструктора, челябинец, недавний тракторостроитель. Духов поддержал предложение своего заместителя не без колебаний. Основания для этого были. Новый танк (каковы бы ни были его достоинства) имел шанс «пробиться» на вооружение только взамен ИС-2. А тот отлично зарекомендовал себя на фронте. Танковые полки, в которые он поступал, преобразовывались в гвардейские. Да и серийный выпуск ИС-2 начался всего несколько месяцев назад. И опять замена? Снова перестройка производства, притом серьёзная? Оправдано ли это? Вопросы заслуживали основательных размышлений.
      Было и ещё одно обстоятельство, не столь серьёзное, но при щепетильности Николая Леонидовича имевшее немалое значение. ИС-2 был разработан в основном КБ Опытного завода Котина. Только ходовая часть там от КВ, духовская, всё остальное сделано заново, другими. Танк создавался долго и трудно, особенно если учесть предшествующую работу над КВ-13 и другими опытными образцами. Можно даже сказать, что ИС-2 его творцами выстрадан… И вот теперь под эту их работу Балжи предлагает заложить мину замедленного действия. Как это будет воспринято? Не увидят ли в этом попытку не Балжи, а его, Духова, соперничать с Котиным? Взять реванш за КВ? Погоню за лаврами, наконец?
      Окончательное решение о разработке нового танка должен был принять директор завода. К нему Духов и Балжи попали во втором часу ночи. Ознакомившись с предварительными эскизами и расчётами, директор надолго задумался. Духов и Балжи терпеливо ждали. Они знали, о чём думал директор. Всё о том же — о неизбежной перестройке производства, о возможном срыве плана, о сроках, о дополнительных расходах. Не знали только, что он вспомнил, как Сталин, осматривая в Кремле ИС-2 и новые самоходно-артиллерийские установки, сказал: «С этими машинами будем заканчивать войну». И даже добавил что-то вроде: «Хватит с запасом». Имеющий уши да слышит… Но машина отличная. Вот уж воистину: лучшее — враг хорошего.
      Конечно, директору легче всего было бы сказать конструкторам: «Оставьте документы. Я подумаю». Но во время войны не было принято откладывать решения. Думать полагалось, но не недели и месяцы, Вот он и сидел, размышлял час… другой… А конструкторы терпеливо ждали. Подумать — право директора. Не отнимешь.
      Наконец, подняв голову, директор негромко сказал:
      — Сможете выдать чертежи за месяц?
      — Да, — поспешно сказал Балжи.
      — По основным группам, — уточнил Духов.
      Ночью 31 октября 1944 года загородка в механическом корпусе была разобрана. Первый экспериментальный образец танка ИС-3 вышел в пробный пробег. Его красивая, обтекаемая форма ласкала глаз. Башня — сферическая с переменной толщиной стенок. «Щучий» нос — с острыми углами наклона боковых листов (его старательно копировали потом зарубежные конструкторы). Далеко выходящий вперёд ствол орудия говорил о колоссальной мощи огня.
      После форсированных заводских испытаний новый танк был отправлен в Москву. В конце ноября ИС-3 вместе с другими образцами бронетанковой техники предстал перед руководством бронетанковых и механизированных войск. Маршал бронетанковых войск Павел Алексеевич Ротмистров, увидев в ряду других машин танк ИС-3, сразу же направился к нему.
      — Это что? — коротко спросил он.
      — Новый танк прорыва, — ответил представлявший ИС-3 на показе Балжи. — Изготовлен и испытан Кировским заводом в Челябинске.
      Маршал обошёл танк, внимательно осмотрел его с бортов и кормы. Потом, пригласив с собой Балжи, забрался в машину, сел на место механика-водителя, закрыл люк.
      — Доложите, чем этот танк отличается от ИС-2.
      Балжи, сославшись на статистику Завьялова, сказал о рациональном дифференцировании брони корпуса и башни, об острых углах наклона лобовых и бортовых листов. Благодаря этому реальная противоснарядная стойкость машины повышена по сравнению с ИС-2 примерно в два с половиной раза. Не скрыл, что ИС-3 разработан без официального задания по инициативе КБ Духова, изготовлен за счёт внутренних ресурсов завода. Маршал, привыкший высказывать свои суждения прямо и нелицеприятно, презиравший дипломатические хитросплетения, и на этот раз остался верен себе. Закончив осмотр, он подошёл к поджидавшим его генералам и, указывая на танк кировцев, убеждённо сказал:
      — Вот машина, которая нужна армии для штурма Берлина!
      После успешных полигонных испытаний танк ИС-3 в первые месяцы 1945 года был поставлен на серийное производство. Таковы темпы военного времени — за несколько месяцев «кировцы» сделали то, на что в обычных условиях потребовались бы годы.
      Государственная премия за коренное усовершенствование конструкции тяжёлого танка и создание нового была присуждена Н. Л. Духову, Л. С. Троянову, М. Ф. Балжи, Г. В. Кручёных, В. И. Торотько.
      А в штурме Берлина танкам ИС-3 участвовать не довелось. Но эта машина, безусловно, была лучшей из всего того, что дал стране Кировский завод в годы войны.
      Недаром в честь великой Победы именно танк ИС-3 установлен в Танкограде навечно на высоком постаменте. На доске памятника сияют отлитые из металла строки:
 
Уральцы, вам,
Чьи руки золотые
Ковали здесь
Победу над врагом.
 

      День Победы Духов встретил сорокалетним — совсем молодым, по меркам нашего времени. Но недаром год войны у фронтовиков считается за три. Бывало, что и день старил человека до седины. А многим ли Танкоград отличался от фронта? В конце войны завод был награждён орденом Кутузова первой степени — за выигранное сражение в трудной битве за танки. В рамках аналогии со сражением было, конечно, и награждение главного конструктора ЧКЗ Н. Л. Духова полководческим орденом Суворова.
      Этому предшествовало и ещё одно немаловажное событие — присвоение «рядовому необученному» звания генерал-майора инженерно-технической службы. Нарком Малышев в Москве принял у Духова военную присягу. В столичном ателье пошили генеральскую форму. И так уж получилось, что, вернувшись в Челябинск, Николай Леонидович увидел у себя на столе повестку из военкомата — вызывали на очередной переучёт. Явился в военкомат в генеральской форме с орденами. Военком, не упускавший при прежних вызовах возможности пожурить рядового за то, что, имея высшее образование, он остался необученным, вынужден был вытянуться и отдать честь. Бравый подполковник был, мягко говоря, ошарашен. Превращение рядового сразу в генерала — случай, что и говорить, не частый…
      А осенью победного 1945 года, когда закончились бои в Маньчжурии (где ИС-3 показали свою боевую мощь), конструкторская деятельность Николая Леонидовича Духова за годы войны получила наивысшую оценку — ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
      Дважды лауреат, генерал, Герой… Сохранился фотоснимок — высоколобый человек в генеральском кителе стоит у кульмана, чертит на большом листе ватмана. Единственный, пожалуй, в стране, да и в мире, генерал, не державший в руках иного оружия, кроме тонко отточенного чертёжного карандаша…
      После войны КБ Духова занялось срочной работой — проектированием пахотного трактора С-80, который был очень нужен полям. На его основе предполагалось сделать бульдозер и скрепер. С-80 должен был стать первым советским трактором широкого назначения. Николай Леонидович занимался этой работой с большим увлечением. В шутку или всерьёз, но он с удовольствием поговаривал о проектировании в будущем электрокардиографа, бормашины или новых замечательных изделий бытовой техники — холодильников, пылесосов, стиральных машин. Его очень занимали хитроумные новинки — малогабаритные кинокамеры, электробритвы, спиннинги с особо мудрёными катушками. Можно лишь догадываться, сколько подобных изящных и полезных вещиц он сам мог бы придумать…
      Но жизнь распорядилась иначе. Вспыхнули атомные грибы над Хиросимой и Нагасаки… Заокеанская держава похвалялась и грозила своим небывалым могуществом. Израненная, опустошённая войной Россия вызвана была к изнурительному противостоянию. Залечивая раны, надо было думать и об отражении возможных страшных ударов…
      С 1948 года Николай Леонидович Духов — заместитель научного руководителя и главный конструктор одного из научно-исследовательских институтов. Он опять отдаёт делу обороноспособности страны свой талант и творческие силы инженера и учёного.
      В 1953 году ему присвоена учёная степень доктора технических наук, он избран членом-корреспондентом АН СССР. С 1954 года Николай Леонидович — во главе вновь организованного конструкторского бюро. Один из важнейших механизмов, им изобретённый и сконструированный, в его честь назван «Дух». Он ещё трижды удостаивался Государственной премии, стал лауреатом Ленинской премии. На его генеральских погонах появилась ещё одна звезда, на груди прибавились ещё две Звезды Героя Социалистического Труда.
      Но всё это не заставило его забыть о звёздах на небе. Он очень любил жизнь со всеми её простыми радостями. Любил охоту, рыбалку, музыку, театр (правда, случалось, что после первого действия уходил со спектакля). Любил фотографировать, петь, аккомпанируя себе на гитаре, любил принимать и развлекать гостей. Общительного генерала знали все мальчишки просторного двора огромного дома на Комсомольском проспекте, в котором он жил. Когда Николай Леонидович приезжал домой, сбегались к его машине, и не напрасно. Не раз они катались вокруг двора в его чёрном, блестящем лимузине. Не обходил генерал вниманием и старушек, тесно сидевших на скамейках у подъезда своей всевидящей и всезнающей компанией.
      Николая Леонидовича некоторые называли (разумеется за глаза) «хитрым хохлей». Вероятно, потому, что любил он в определённых ситуациях прикинуться простачком, находил иногда нужным сманеврировать в интересах дела. Но он всегда был неизменно доброжелателен, понимая, что только добро противостоит злу, зависти и ненависти. Кое-кто его желание оставаться в стороне от бесплодных дрязг, осложнявших и без того сложные человеческие взаимоотношения, принимал за некую пассивность. К тому же он не любил собрания и всяческие заседания, выступал на них редко и неохотно, испытывая отвращение к пустословию и дежурной болтовне с трибуны. Зато в тяжелейших обстоятельствах в считанные часы и даже минуты способен был находить смелые, неожиданные и нестандартные решения. Он был, в лучшем смысле слова, человеком дела.
      Николая Леонидовича Духова не стало в 1964 году, за несколько месяцев до его шестидесятилетия. Вероятно, оно было бы отмечено ещё одной наградой, но не прибавило бы конструктору всенародной славы. У нас существовала тогда, да жива и теперь, нелепая, в сущности, практика лишать при жизни известности тех, кто особенно много сделал для страны и народа. Их имена держатся в секрете, хотя там, где надо, а вернее, где не надо, они отлично известны.
      Умер Духов в праздничный день 1 Мая, на который в том году пришлась ещё и пасха. Это совпадение (но, конечно, не только оно) послужило поводом для курьёза: старушки, собравшиеся у подъезда, обсудив все известные им обстоятельства и в самом деле мученической кончины хорошего человека, да ещё с церковной фамилией, причислили его в своём кругу к лику святых.
      Но святым он не был. Он был Мастером.