Рьяность и пафос, с которыми известный германский дипломат Бернсдорф, бывший послом в США до разрыва отношений с Германией в 1917 году, отстаивал теперь, в интересах немецких меньшинств в Польше, Чехословакии, Румынии, вообще права слабых против сильных, угнетенных против притеснителей с таким же энтузиазмом, с которым былые ирриденты Сербии, Словакии и т. п., стали теперь прославлять верховенство государства и отвергать принятые по отношению к меньшинствам международные правовые обязательства, якобы подрывающие высшую и абсолютную ценность - государство.
      Российское Общество продолжало существовать, но активность его приглушалась отчасти в силу общего положения, которое сказалось даже на Лиге Наций, а главным образом в силу упадка энергии, недостатка в людях и средствах.
      Бывали у нас и партийные съезды или совещания. Они происходили не периодически, а в связи с крупными событиями в мире или в России. В центры русского рассеяния - Берлин, Прагу, Париж - съезжались представители эсеровских организаций, по одному или больше, в зависимости от финансовых и других возможностей. Парижская организация неизменно делегировала Авксентьева, Руднева, Фондаминского и меня. Когда совещание бывало в Париже, в нем участвовал иногда и Керенский. Как правило, обсуждались - международное положение, общее и в России, экономическое и специально аграрное положение Советского Союза, национальный вопрос. По каждому вопросу выступали два докладчика: все парижские делегаты и более "левые" их оппоненты из Праги, Чернов, Сухомлин, Сталинский, Виссарион Гуревич, иногда Григ. И. Шрейдер, полк. Махин.
      В иерархии ценностей, личных и социальных, хлебу насущному мы отводили подчиненную роль. Тем не менее поиски заработка вошли в нашу эмигрантскую жизнь с первого же дня, отвлекая внимание, время и силы. И сначала в Париже, а потом и в Нью-Йорке двадцать лет спустя, нам с женой нередко приходилось очень туго. Однако мы отдавали себе отчет, что сравнительно с толщей русских беженцев и эмигрантов, нам еще "везет", и мы находимся в значительно лучшем положении, профессионально и материально. Если не считать более поздних лет в Нью-Йорке, только в порядке исключения наступали периоды сравнительного благополучия и, главное, устойчивости заработка.
      Впервые это произошло к концу двадцатого года, когда возник журнал "Современные Записки", которому посвящена предыдущая книга воспоминаний. Первые два месяца я получал полторы {47} тысячи франков в месяц не за редакторские функции только, а и в качестве секретаря, счетовода, казначея и даже корректора. С третьего месяца вознаграждение было сокращено до тысячи. На эти деньги можно было существовать вдвоем, соблюдая крайнюю экономию. Но прошел год, и над нами снова стряслась беда - очередная операция жены. Перспективы были самые мрачные. И на этот раз материально выручил меня тот же Зак без того, чтобы я обратился к нему, предложивший мне теперь давать раза два в месяц в Бюро информации при русском посольстве в Вашингтоне обзоры того, что становится известным в Париже о происходящем в России и о политике западных держав в отношении к России. Предложение было, конечно, принято - и в выигрыше оказался не только я, но и касса "Современных Записок", освободившаяся от необходимости оплачивать мой труд по журналу. Эта работа длилась четырнадцать месяцев и осталась в памяти как приятное интермеццо в двадцатилетней борьбе за существование русского эмигранта в Париже в период между двумя мировыми войнами.
      {48}
      ГЛАВА III
      Вместо фронтовой гражданской войны другие формы борьбы с большевиками в России. - Публицистика как главное занятие в Париже. - Отношение к восстанию в Кронштадте, НЭП, мирному договору с Польшей, англо-советскому договору, к голоду в России. - Неумирающие иллюзии. - Пересмотр своего прошлого эсерами в России и в эмиграции, кадетами, левыми и правыми, и другими. Земско-городское и другие объединения, общественные, профессиональные, научные. - Созыв Совещания членов Всероссийского Учредительного Собрания. Его Исполнительная Комиссия. - Состав, деятельность, судьба.
      В Париже 20-х годов наша и, в частности, моя политическая работа или то, что ею называлось, была незначительной. Я соучаствовал в ней с другими, выступал порой на публичных собраниях с докладами или в прениях по докладам других, писал статьи на политические темы - и только. Второстепенная роль, которой я ограничивался, объяснялась разными причинами. Прежде всего объективными - положением эмиграции. Но были и причины субъективные. При почти одинаковой, хотя и разной, образованности, в ближайшей нашей среде между друзьями и единомышленниками произошел "естественный отбор". Старшие по возрасту и партийной иерархии, авторитету и популярности - Авксентьев, Руднев, Фондаминский, Зензинов - заняли руководящее положение. Да и ряд политических вопросов, близких сердцу моих друзей - судьбы социалистического интернационала, разнообразные формы помощи, благотворительности, просвещения и т. д., как ни почтенны и достойны признания они были, меня мало увлекали. К тому же ораторствовать публично мне, хоть и приходилось, и даже нередко, - не было моей "стихией". Даже лекции и доклады я читал без особой охоты. Устному слову я предпочитал написанное и напечатанное, и только в ответном или заключительном слове доклада я бывал в себе уверен.
      И так произошло, что я с головой должен был погрузиться как раз в литературную работу, направленную на политические цели, но допускавшую некоторое обособление или отчуждение. "Современные Записки" выходили сначала ежемесячно объемом страниц в 300, потом стали двухмесячным и даже трехмесячным журналом объемом до 600 страниц. Первый номер вышел в ноябре 1920 года, последний, семидесятый том, в начале 1940 года, когда Гитлер уже вторгся во Францию. За это время, особенно в первые пятнадцать лет, журнал стал главной моей заботой, местом приложения {49} большей доли моего труда, времени и духовных интересов. И не потому, что вне "Современных Записок" я ничего более важного и ценного не видел, подобно моему другу и пестуну журнала Фондаминскому. А по гораздо более прозаической причине: как недруги и друзья журнала, так и я, были далеко не уверены, что нашей коллегии удастся справиться с организацией и ведением толстого журнала в условиях эмигрантского быта. В частности, я опасался за себя лично, как бы не ударить лицом в грязь.
      Никто из нас не был профессиональным редактором и даже публицистом. Все пописывали - одни больше, другие меньше. Я бывал и редактором и писал больше и чаще своих коллег, но тоже не был уверен, что сумею поставлять из книжки в книжку статьи на злободневные темы, которые не устареют к моменту, когда очередная книга дойдет до читателя. Как отмечено в воспоминаниях о "Современных Записках", я инстинктивно пришел к тому, что сделал текущие события поводом или предлогом для рассуждения на общие темы - политические, правовые, мировоззренческие, - если не вечные, то всё же менее подверженные воздействию момента.
      Одновременно с этой главной для меня работой, продолжалось и участие в, так называемой, политической деятельности, - не приносившей видимых результатов. Расчеты на возможность воздействия на решения Конференции мира оказались иллюзорными. Наше обращение к ней, как и ряд обращений Политической Комиссии и других русских организаций, не имели никакого результата. Неудача, однако, не обескураживала неудачников.
      Появление наше в Париже совпало с разгаром фронтовой гражданской войны в России, с переменным счастьем для сражавшихся. В прямом соответствии с положением на фронте находилась и внешняя политика былых союзников России: более примирительная к большевикам при отступлении "белых" и более твердая и "принципиальная" при неудачах "красных".
      С течением времени фронтовая борьба стала сокращаться и замирать. Борьба принимала новые формы, недовольство населения, особенно крестьянского, стало всё чаще выливаться в открытые восстания. Они возникали повсеместно - на окраинах, в Сибири, в центральных губерниях, захватывая иногда до пяти уездов одновременно. Отчет ВЧК насчитывал в 1918 году до 245 подавленных восстаний; за первые семь месяцев 1919 года произошло 99 восстаний в 20 губерниях Центральной России и 114 восстаний в 12 губерниях той же центральной России за первые три месяца 1921 года. Описывая, "как вооружалась революция", Троцкий уже в 1919 году отмечал: "Волна бессмысленных, бесцельных, но нередко крайне кровавых мятежей прокатилась весной прошлого года по частям Красной армии. Растерянность и смутное недовольство значительной части крестьян и солдат заражали даже наиболее отсталую часть рабочих". (Том II, стр. 188).
      Полустихийные крестьянские восстания достигли апогея и поразили своей неожиданностью воображение всего мира, не исключая и коммунистов, когда вспыхнуло восстание прославленной "красы {50} и гордости" Октября кронштадских матросов. Восстание было необычным как по составу участников, так и по требованиям восставших. Они пошли на риск жизнью и свободой, чтобы добиться переизбрания Советов, точнее - для создания не существующих надуманных Советов без коммунистов. Это граничило с революционным героизмом и одновременно - с предельной наивностью и утопизмом, будучи равнозначным предъявлению требования к компартии отказаться от ее привилегий и радикально изменить советскую систему, то есть покончить политическим самоубийством.
      За этими событиями мы могли следить и о них судить лишь из парижского далека. Но огромное их значение было бесспорно. Не только засевшие в Кремле и невольные эмигранты были кровно в них заинтересованы. Они оказывали прямое влияние и на политику союзников в отношении к Советской России. Восстание в Кронштадте и факт беспощадного его подавления опровергли доводы скептиков и маловеров, отвергавших стремления русских людей к освобождению от большевистского ига. И самые благоразумные и осторожные стали строить оптимистические прогнозы. Не стану называть имен - очень громких. Скажу за себя, что при всем скепсисе, к которому меня приучил опыт прошлого, и я допускал, что, может быть, наступает начало конца большевистской диктатуры. Это ощущение более определенно и рационально выразилось в очередной статье в "Современных Записках", которой я, по обыкновению, пытался придать характер "внутреннего обозрения" происходившего в России и которая была посвящена "Кронштадту". Она заканчивалась словами: "Безрадостно настоящее положение в России. Темно и загадочно ее будущее. Но первый благовест ее близкого освобождения от большевистской анархии уже раздался ... Народ идет. Да свершится воля его! Да утвердится народовластие!"
      Звучало это торжественно, даже помпезно, но оказалось столь же иллюзорным (Это не могло ускользнуть от острого анализа М. А. Алданова, и в статье "Проблема исторического прогноза" в редактированном мною сборнике "Современные проблемы", Париж, 1922 г., он не без сарказма, но, как всегда, с основанием, упомянул и о моем "прогнозе", на ряду с другими, давними и современными. Существо статьи сводилось к историческим иллюстрациям неоправданности делавшихся прогнозов, к которым Алданов в конце статьи прибавил свой собственный, пока что разделивший судьбу всех тех, которые он изобличал. По мнению Алданова, "в общем можно с полной уверенностью сказать, что в России не будет системы двух партий. ... Можно с полной уверенностью сказать, что у нас есть почва для добрых пятнадцати политических партий". И он наметил эти партии: а) большевики, б) две или три социал-демократические партии, в) две или три партии, вышедшие из партии социалистов-революционеров, г) партия народных социалистов, д) радикально-демократическая партия (оттенка Милюкова), е) национально-либеральная (одна или две),
      ж) националистическая монархическая партия - более или менее конституционная и
      з) реставрационная, ярко антисемитская, монархическая партия.
      За истекшие почти пять десятилетий это предвидение не оправдалось. Оправдается ли оно в будущем, - не рискую сказать, в частности из опасения нарушить урок и поучение, извлеченные из неудачи предсказания о возможной удаче Кронштадского восстания.) как и оптимистические предвидения других. Из своей ошибки я извлек такой урок и поучение, что навсегда {51} отказался предсказывать будущее в безрадостном мире, возникшем в итоге двух мировых войн, полувекового торжества тоталитарной власти в России, двенадцатилетия нацизма в передовой и просвещенной Германии, двадцатилетия фашизма в Италии, свыше тридцати лет в Португалии, более четверти века в Испании и т. д.
      Восстание в Кронштадте Ленин приписал "работе эс-эров и заграничных белогвардейцев". Это было бы только лестно для противников Ленина и антибольшевиков, если бы не было сплошным вымыслом, - в частности относительно эсеров. Восстание длилось 19 дней. 18 марта оно было ликвидировано, но за десять дней до того, 8 марта 1921 года, Ленин открыл исторический Х съезд партии, на котором провозгласил новую экономическую политику - НЭП. Съезд закрыли за два дня до ликвидации Кронштадского мятежа.
      Со школьной скамьи мы твердо заучили, что post hoc ("вследствие этого"), не значит propter hoc ("вследствие этого"). Но прямая зависимость экономического отступления Ленина от того, что произошло в Кронштадте, очевидна и неоспорима. Речи Ленина о НЭП и в связи с ней убедительно о том свидетельствуют. Лишь когда началось кронштадское восстание, Ленин впервые публично признал наличие "глубочайших оснований" для крестьянского недовольства. Вводя продналог вместо ненавистной крестьянам "продразверстки", Ленин официально удостоверил: "Никогда такого недоедания, такого голода, как в течение первых лет своей (?!) диктатуры, рабочий класс не испытывал" (Полное Собрание сочинений, 5-е изд., т. 43, стр. 150-151). Не от хорошей жизни и не по доброй воле власть разрешила крестьянам продавать излишки своей продукции на рынке.
      Советская историография, конечно, на свой лад толкует происхождения НЭП. Кронштадские моряки здесь будто бы были ни при чем. "Исторический поворот страны от 'военного коммунизма' к новой экономической политике" продукт "гениальной прозорливости В. И. Ленина в определении путей социалистического строительства, основанной на глубоком знании законов общественного развития", - утверждает "редакционная группа" Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (см. предисловие к последнему, 5-му, изданию Сочинений Ленина, т. 5, стр. IX, 1963).
      Не углубляя спора, достаточно напомнить, что "гениальный прозорливец" утверждал, что НЭП вводится "всерьез и надолго", а на ближайшем XI съезде в 1922 году он же заявил: "Мы год отступаем ... Достаточно", надо начать подготовку к "наступлению на частно-хозяйственный капитал" (подчеркнуто Лениным). Больше того. В том же году, 14 ноября, незадолго до смерти, умудренный жизнью, по уверению его благожелателей, и будто бы осознавший, что наделал с Россией и куда завел русский рабочий класс, Ленин пишет одно из последних своих писем, исключенное из первых изданий его сочинений. Названное "неизвестным письмом В. И. Ленина", оно было опубликовано впервые "Правдой" лишь 21 февраля 1964 года (Перепечатано в 5-м издании, т. 45, стр. 296-297, 1964 г.). Оно представляет собою апологию НЭП перед {52} американским общественным мнением и направлено против "озлобленных белогвардейцев, изгнанных из Советской России, а равно меньшевиков и эсеров". "Новая экономическая политика ничего радикально не изменила в общественном строе советской России и изменить ничего не может до тех пор, пока власть находится в руках рабочих", - отметил Ленин, подменяя компартию "рабочими". В этом была суть или ключ к маневру Ленина, который, надо признать, ему вполне удался. Он и капитал приобрел, и социалистической невинности не утратил.
      НЭП дала "передышку", принесла временное облегчение исстрадавшемуся населению России. Вовне же она внесла соблазн и искушение не в одну только среду вершителей внешней политики Запада, но и в среду русских эмигрантов. Повсюду возникли и укрепились советофильские настроения или по меньшей мере уверенность в том, что НЭП положила начала концу большевизма; введен сверху долгожданный Термидор; от плохого пошло к хорошему и неминуемо пойдет к лучшему, - таков неустранимый закон истории и прогресса; дальнейшая капитуляция советского коммунизма неминуема, вопрос лишь во времени. Только немногочисленное меньшинство в левом лагере удержалось на прежних антибольшевистских позициях. Это не значило, что всё обстояло благополучно в лагере правых. И там появились свои "сменовеховцы" и перевертни, открытые и скрытые. Особую группу составили состоятельные лица из правого лагеря, не остановившиеся перед спекуляцией на советской нужде в средствах и учитывавшие советские денежные обязательства по сверхростовщическим процентам. Многие из них, не исключая состоятельных дельцов от литературы и науки, составили себе на этом солидные капиталы.
      Массовая тяга к освоению советского строя возникла в эмиграции впервые в пору НЭП. Позднее она замерла, чтобы снова ожить. Чередование происходило под влиянием иногда ничтожных, а иногда и серьезных обстоятельств. Опубликовал Сталин свое "Головокружение от успехов", и голова закружилась у многих антибольшевиков в России и за рубежом. Более серьезным фактом было опубликование сталинской конституции в 1936 году. Формально она признавала основные начала демократии: индивидуальные права человека и гражданина (вместо смехотворных "коллективных" прав трудящихся в прежних советских конституциях); четырехвостку; подчиненность и ответственность правительственной власти перед законодательными органами и др. Но та же конституция включала статьи 126 и 141, закреплявшие "руководящую" роль в управлении за Всесоюзной коммунистической партией в лице Сталина и, тем самым, сводившие на нет все новшества, привнесенные в другие статьи. Ибо и тогда, как раньше и позже - до нынешнего дня, сохраняют полную силу слова Ленина: советская политика не изменила и не способна что-либо существенно изменить, пока власть пребывает в руках компартии.
      Какую веру можно было иметь в НЭП, когда аккомпанировала ей кровавая расправа с повстанцами Кронштадта, а четыре месяца спустя - с крестьянским восстанием в Тамбовской губернии и {53} началом подготовки процесса членов ЦК Партии социалистов-революционеров, опозорившего большевиков на весь мир. Какое доверие можно было питать к новой конституции, когда в том же 1936 году шли показательные процессы с моральными и физическими пытками и казнями даже ближайших единомышленников Ленина?!
      С НЭП началась убыль антибольшевистского пафоса и политической активности русских эмигрантов. Бывали времена, когда среди русских эмигрантов, особенно в некоторых странах, доминировала соглашательская политика по отношению к советской власти, готовность всё забыть и всё простить, считать себя верными сынами советской России, не только словом, но и делом готовыми доказать это. Об этом речь будет в дальнейшем, здесь же достаточно напомнить об естественно охватившем русских эмигрантов патриотическом подъеме при нападении Гитлера на Россию. В тот же день, 22 июня 1941 года, "вторая империалистическая война" была превращена коммунистами во "вторую отечественную". Эмигранты же стали доказывать, устно и печатно, что и эта война не может не кончиться так же, как якобы кончилась патриотическая война 1812 года, то есть освобождением России от деспотизма.
      Этого, как известно, не произошло и после 1812 года, - что не помешало воскрешению неоправдавшихся по окончании второй мировой войны иллюзий и аналогичных - после смерти Сталина. Надежды стали связывать сначала с Маленковым, потом с Булганиным и Хрущевым, затем с Хрущевым вкупе с Брежневым и Косыгиным и, наконец, с последними без Хрущева. Менялись точки приложения надежд, себе равными оставались иллюзии.
      Нас преследовали неудачи, одна за другой. Попытки воздействовать на политику союзников в отношении к России не давали успешных результатов. Еще менее действенным могло быть, конечно, наше участие в событиях, разыгрывавшихся в России. И в эмиграции мы оказались между двух огней. Претерпев поражение слева - от большевиков, которым сыграло в руку призрачное восстание генерала Корнилова, - эсеры стали потом жертвой заговорщиков справа в Архангельске и в Омске, что опять-таки пошло на пользу большевикам.
      Двойное поражение и перемена общей обстановки в России и на Западе, побудили и самых упорствующих задуматься о необходимости пересмотреть прежнюю тактику. Это настроение овладело эсерами в России и в меньшей степени в эмиграции. И выводы, к которым пришли там и тут приближались одни к другим, частично даже совпадали без предварительного о том сговора, как совпали они во многом и с выводами соседствующих с эсерами партий - слева и справа меньшевиков и кадет.
      Совпадения были в мыслях и даже в выражениях, как, например, "третья сила", "ни большевизм, ни реакция", "сложение сил". Заговорили об этом эсеры одновременно в России - на очередном Совете партии и в Бутырской тюрьме, где очутились виднейшие члены партийного ЦК, и в эмиграции члены Учредительного {54} Собрания, Эсеры в России подчеркивали необходимость отказа "в данный момент" от "вспышкопускательства", под которым разумелся отказ от вооруженной борьбы против большевистской власти, что не следовало "истолковывать как приятие, хотя бы временное и условное, большевистской диктатуры" (резолюция IX Совета партии социалистов-революционеров 18-20 июня 1919г.). Взамен рекомендовалось "органическое накопление сил", "сплочение", организационная работа". Как я подчеркивал в очередной статье в "Современных Записках", эсеры в России настаивали, что необходимо "камни собрати" прежде, чем их "метати". Там же я упоминал и о "сложении сил", которому Авксентьев в той же 2-й книге "Современных Записок" посвятил специальную статью. Статья его стала предметом споров - и раздоров - в партийной среде в Париже и нападок в советской печати.
      Н. Д. Авксентьев доказывал, что зарубежная политическая мысль единственно открытая лаборатория, где может оформиться русское независимое общественное мнение, задача коего не руководство, а учет и осмысливание происходящих в России процессов и выходов из них. Крымская трагедия в третий или четвертый раз показала негодность генеральско-диктаторских попыток справиться с московским правительством. Они раскрыли глаза многим, отказывавшимся до последнего момента смотреть трезво на происшедшее. С полной откровенностью Авксентьев заявлял, что коалиционное начало для него не мертвая идея, а путь к возрождению России, несмотря на все ошибки и неудачи в прошлом. Неосуществимая сейчас, немедленно, коалиция и сложение сил политически является заданием, "регулятивной идеей", "музыкой будущего". Уточняя, он указывал, что и в будущем коалиция, как и в прошлом, означает не сочетание лиц, а согласование усилий различных общественных слоев, групп, партий.
      Это мнение не было общепризнанно даже в эсеровской среде в Париже. И среди членов Учредительного Собрания эсеров его разделяли полностью лишь принадлежавшие к так называемому правому крылу. Еще дальше от такого мнения были эсеры в России. При общем всем нам отталкивании от большевистской диктатуры, не могла не дать себя знать и чувствовать разница в обстановке место действия и возможность или невозможность высказываться свободно. Это сказывалось даже на членах ЦК, находившихся в различных частях России. Если сравнить резолюции, принятые почти одновременно, Бюро ЦК в Москве (январь 1919 г.) и Бюро ЦК на юге, в Одессе (февраль 1919 г.) нетрудно убедиться, что при сходстве в подходе резолюции южан звучат мягче или терпимее резолюции москвичей.
      IX Совет партии тоже говорил о "третьей силе", но придавал ей ограничительный смысл - "трудовой демократии города и деревни". То были отзвуки былых настроений в левых кругах эсеров и дань окружавшей обстановке.
      Не одни эсеры критически пересматривали прошлое в поисках причин своих неудач и общероссийской катастрофы. И другие {55} социально-политические группировки, действовавшие в согласии с эсерами в начальный период революции, а позднее всё дальше отходившие вправо и влево, очутились перед тем же "разбитым корытом", что и эсеры. В конечном счете они приходили приблизительно к тем же заключениям, что и последние. Надо при этом отметить, что как ни ничтожны были "силы", они стали "складываться" в суммы фактически до того, как была осознана и соответственно формулирована необходимость суммировать их.
      Начало положили организации, лишенные политического характера, исключавшие его из своей деятельности. Бытовая нужда послебольшевистской эмиграции породила в Париже прежде всего объединение бывших деятелей земского и городского самоуправления. Организаторами объединения были главным образом социалисты-революционеры, но были и к.-д., н.-с-ы, меньшевики и беспартийные. Сближению - ив более широком смысле "сложению сил" - способствовало и образование Российского Общества в защиту Лиги Наций, в котором руководящую роль играли, вместе с юристами и экономистами, некоторые выдающиеся представители демократических партий.
      Земско-городское Объединение, как и Общество в защиту Лиги Наций, по всякому поводу подчеркивало, что преследует цели благотворительные, просветительные, гуманитарные, интересы общего мира, но не политические. Тем не менее, поскольку эти организации руководствовались соображениями социальной справедливости и права, морально-политический момент не мог быть полностью устранен и в этих, по заданию аполитических, учреждениях. И общение на деловой почве лиц, принадлежавших к различным политическим группировкам, имело благотворный результат - способствовало преодолению личных предубеждений и установлению большей терпимости к инакомыслящим.
      И левые, и правые сознавали необходимость создания в интересах России некоего Общероссийского комитета или Национального представительства названия проектировались разные. Разные были и планы. Справа, как слева, проводились границы, которые включали одни группы или организации и исключали другие. И у членов Учредительного Собрания эсеров возникла мысль о создании органа для защиты международных и государственных интересов России. После всестороннего обсуждения пришли к выводу:
      если создавать Совещание всех членов Учредительного Собрания, оказавшихся за пределами достижимости советской власти, за исключением, конечно, членов партий, которые были причастны к насильственному прекращению занятий Собрания, то есть большевиков и левых эсеров, такое Совещание оказалось бы правомочнее других претендентов защищать права и интересы России и российских народов. Это было равносильно отказу от однопартийного состава Совещания и признанию начала широкого демократического объединения.
      В результате 12 декабря 1920 года появилось за подписью Авксентьева, Керенского и Минора "Обращение к членам Всероссийского Учредительного Собрания", причем отмечалось, что {56} инициатива Совещания исходит не от партии социалистов-революционеров, а от группы членов Учредительного Собрания эсеровской фракции; и, второе, - что инициаторы не предполагают образовывать международный или национальный орган российского представительства, чем предвосхищалось бы решение, которое может принять проектируемое Совещание.
      Целью своей Обращение определяло - возрождение России и обретение российским государством принадлежащего ему по праву места среди других народов. Путем к этой цели должно быть "возвращение от красной и белой реакции к заветам мартовской революции, от самовластия к власти всенародной, от насилия и крови к праву и человечности, от всяческого закрепощения к социальной справедливости". Обращение мотивировало и оправдывало свою инициативу тем, что "пока республиканская демократическая Россия лишена своих государственных органов, не могут молчать члены Всероссийского Учредительного Собрания. Пусть они вне Учредительного Собрания не представляют воли народа, пусть не могут действовать его именем. Но на них и сейчас лежит долг выступать в защиту России, ибо сам народ всеобщим голосованием при выборах в Учредительное Собрание возложил на них тяжкую обязанность стоять на страже интересов государственности".
      Обращение встретило, в общем, сочувственное к себе отношение.
      Как правило, сочувствие было платоническим и пассивным, тем не менее было сочувствием. Прошлое - своё и противников - при этом прикрывалось если не забвением, то умолчанием, Свое влияние здесь оказали разочарование и апатия: раз все прошлые попытки одинаково не удались, как возражать против тех, кто готов предпринять новую?! Среди тех же немногих, кто вне социалистических рядов были непричастны ни к восстанию Корнилова против Временного Правительства, ни к военным переворотам на севере и востоке, призыв к заветам Февральской революции встретил, конечно, безоговорочное одобрение. Среди этих последних были M. M. Винавер и И. П. Демидов. Но решающим для немногочисленного меньшинства диссидентов в партии кадетов было, конечно, отношение и мнение авторитетного лидера партии - П. Н. Милюкова.
      Было общеизвестно, что в 1918 году Милюков резко изменил прежние свои взгляды на внутреннюю и внешнюю политику. Он стал сторонником восстановления Романовых на престоле и сменил союзническую ориентацию на германскую, от чего отказался на следующий день после заключения перемирия 11 ноября 1918 года, вновь став на сторону союзников-победителей. К чему пришел или придет Милюков в конце 1920 года оставалось под вопросом и для членов его партии до его приезда в Париж, куда его вызвали из Лондона единомышленники.
      За несколько дней пребывания в Париже Милюков решительно поставил крест на свои политические шатания 1918-1919 годов. С такой же определенностью осудил он все прежние и возможные в будущем попытки одолеть большевиков военной победой на фронте, с какой раньше сам же поощрял и одобрял их. Военной диктатуре повсюду сопутствовало такое социальное окружение, которое {57} делало победу невозможной, - доказывал Милюков.
      И он беспощадно изобличал последнего по времени диктатора, барона Врангеля, который и после эвакуации Крыма заявил претензию представлять Россию вовне. Лидер кадетской партии завершил круг: подвинувшись значительно вправо, он вернулся к исходным позициям Февраля и стал их отстаивать столь же ревностно даже против своих недавних единомышленников - Петрункевича, Набокова, Долгорукова, Астрова, - как раньше нападал вместе с ними на левых и, в частности, на социалистов-революционеров даже умеренного толка.