Перевороты в Архангельске и Омске произведены были с благословения, а то и при прямом содействии военных агентов Союзников - англичан - на месте. Это внесло смятение и растерянность в дипломатию Союзников: они не знали, кто же на самом деле возглавляет антибольшевистские силы в России и кого считать правомочным ее представителем. Еще большую смуту, разлад и разложение породили эти перевороты, морально-политически поддержанные реакционными и консервативными кругами, почти во всей русской общественности. Одни после переворота устремились вправо, в лагерь победителей, - победителей на час; другие - и не только социалисты, а порой и кадеты перекинулись к большевикам; наконец, третьи, большинство, разочаровавшись в людях и в деле, с отчаяния или в досаде отошли вообще от общественной работы (П. Н. Милюков в общем правильно резюмировал создавшееся положение в вышедшей в 1927 г. "России на переломе" (т. II, стр. 53): "После изгнания Авксентьева умеренная часть с.р. совершенно стушевалась, а среди к. д. после ухода Виноградова (члена Директории, не арестованного, но переворот осудившего. - М. В.) окончательно возобладали правые настроения. Элементы возможного умеренного центра были отброшены переворотом 18 ноября по противоположным полюсам политической жизни. На сцену выступили крайние фланги, немедленно вступившие друг с другом в самую острую борьбу".).
      Наличность старорежимных дипломатов в Совещании, претендовавшем представлять небольшевистскую Россию, производила неблагоприятное впечатление не только на "левые элементы эмиграции", русские и иностранные, как значилось в телеграмме Маклакова. И для вершителей судеб мирной Конференции это служило лишним предлогом отрицать за Политическим Совещанием право представлять новую Россию. И фактически Конференция не обращалась к Совещанию послов с запросами о его мнении или мнении Делегации, выделенной из состава самоупразднившегося 6 июня 1919 года Совещания. Исключением было обращение Конференции в личном порядке, не как к члену Политического Совещания, к Н. В. Чайковскому, и по специальному, сравнительно второстепенному вопросу, о Бессарабии, к В. А. Маклакову.
      И это невзирая на то, что Политическое Совещание, а потом его Делегация, можно сказать, засыпали Конференцию мира своими меморандумами, общими и специальными, пространными и краткими, иногда с подробными статистическими таблицами и иными приложениями. С 9 марта по 21 сентября 1919 года таких меморандумов было составлено 15 за подписями кн. Львова, Маклакова и Чайковского, к которым в двух последних, сравнительно маловажных, прибавлено было и имя Савинкова. Совещание располагало специалистами по международному праву, экономике, финансам, военному и транспортному делу, как и аппаратом, знакомым с дипломатической и канцелярской техникой. Правда, средств не было и у {26} Совещания. Но ему на помощь пришел русский посол в Вашингтоне, переведший своим парижским коллегам 5 декабря 1918 года пятьдесят тысяч долларов из казенных сумм, сохранившихся для уплаты по былым военным заказам.
      Если безуспешны были попытки Совещания, не в лучшем положении оказались и другие группы и организации, - в частности члены Учредительного Собрания эсеры. Правда, мы и не претендовали на формальное представительство и не обладали даже подобием постоянной или более менее налаженной организации. И к нам, как к группе или в личном порядке, Конференция тоже не обращались ни с какими запросами, - мы были для нее отработанным паром. Поскольку же мы задавались целью воздействовать на общественное мнение в интересах России, как сравнительно недавние, во всяком случае позднейшие по времени избранники народа, нам предстояло действовать по собственной инициативе, в сравнительно узком кругу и в очень ограниченных пределах.
      На нашем пути стояли "левые элементы" - русской эмиграции и французской политической общественности. Первые состояли из двух категорий: из политических эмигрантов царского времени, не имевших возможности или охоты вернуться в Россию за короткий период Февральской революции, и из многотысячной политически-аморфной массы участников русского экспедиционного корпуса и русских военнопленных, переправленных во Францию после перемирия. Среди этих последних, застрявших на чужбине после окончания войны, преобладала понятная, почти стихийная тяга к скорейшему возвращению к себе домой. Это, естественно, склоняло их к терпимому, а то и сочувственному отношению к советской власти, как заступнице за незаконно задерживаемых иностранными "империалистами" соотечественников.
      Общим явлением было, что, после первой мировой войны, русской революции и падения трех многовековых и, казалось, незыблемых монархий, во всех странах радикальные движения становились еще более радикальными и крайними. Во многих социалистических партиях происходили отколы и расколы. Во Франции этот процесс протекал, может быть, более ярко и бурно. Во всяком случае отталкивание от личного режима Клемансо захватило и французский либерализм. Оно легко оборачивалось и более чем снисходительным отношением к "рабоче-крестьянской" диктатуре Ленина. Эти настроения проявились на заседании "Лиги прав человека", посвященном обсуждению положения в России, в котором принял участие Авксентьев.
      Руководители Лиги, профессора Эмиль Кан и Олар, обратились публично к русским демократам и социалистам, противникам большевиков, с "просьбой о жертве не самолюбием, а идеями" и согласии пойти на переговоры с большевиками во избежание реакции в России и предотвращения общей войны в мире. Олар защищал эту просьбу не теми доводами, что Кан, но и не теми, какими пользовался раньше сам и которые выделяли его из ряда французских историков великой революции, сделав его имя популярным среди русской интеллигенции. Профессор Олар ссылался на то, что и {27} французская революция сделана была диктаторским меньшинством, "в форме Советов". Муниципальные комитеты 1789 года, а потом комитеты революционные прибегали в Франции, как и у вас в России, к приемам, о которых повсюду в Европе и даже во всем мире говорили тогда, что это приемы бандитов. Но мы таким путем преуспели.
      Всякая революция дело меньшинства. И когда мне говорят, что Россию терроризует меньшинство, я говорю себе, пояснял Олар, - Россия в революции.
      А. Олар вспоминал происходившее в конце XVIII столетия, и при этом забывал или не хотел припоминать то, что сам писал и чему учил многочисленных слушателей и читателей. Почти накануне мировой войны Олар упрекал своих коллег, французских историков, за то, что они брали революцию "en bloc", целиком, - Робеспьера, Марата и Колло д'Эрбуа объединяли с Дантоном и Мирабо; за то, что словом "Революция" они обозначали и принципы революции, и период, в течение которого протекали самые противоречивые события. По Олару, понятие ограничивается его существом, а "Революция состоит в Декларации прав, составленной в 1789 году и дополненной в 1793 году и в попытках ее осуществления. Контрреволюция - это попытки к тому, чтобы отвратить французов от действий соответственно Декларации прав, то есть согласно разуму, просвещенному историей". ("Histoire politique de la Revolution Francaise", p. 782, 1913).
      Таким образом среди прочих завоеваний Октября оказалась и великая смута умов, внесенная им в самые, казалось бы, просвещенные и трезвые круги европейских ученых и политиков. Десятки лет спорил Олар с проф. Матье и всей школой апологетов Робеспьера и монтаняров для того, чтобы опыт Ленина убедил его в исторической правде "патриотического исступления" Робеспьера. Возражавший Олару и Кану Авксентьев аргументировал доводами французов: величайшую реакцию несет с собой большевизм; уставший от анархии, подавленный, измученный, в конце концов, отчаявшись, народ кончит тем, что примет, станет взывать о каком-либо "порядке". Авксентьев даже заявил, считаясь с психологией французской аудитории, что существует будто бы громадное различие между якобинцами и большевиками.
      Выступал Авксентьев и у своих "братьев"-масонов. Имел, как обычно, большой ораторский и личный успех, но политического эффекта не достиг. Пробовали мы и коллективно воздействовать на французских социалистов. Так Авксентьев, Зензинов, Фондаминский, Руднев и я встретились за завтраком с руководителями социалистической партии, Леоном Блюмом, Реноделем, Венсеном Ориолем, Мутэ, Керенский был в Лондоне. Беседа прошла дружески, но практических результатов не имела.
      Как сказано, мы и не претендовали представлять Россию на Конференции мира. Да если бы и имели такое намерение, были бы бессильны его осуществить и не потому только, что это зависело не от нас одних, а и потому, что мы не располагали техническими и материальными средствами, для того необходимыми. И наши противники - соперники со своей стороны не дремали, {28} старались, как могли, дискредитировать членов Учредительного Собрания в глазах правительств Запада, подорвать их полномочия. Особенно активен был в этом отношении Омск. Едва десять дней минуло с момента свержения Директории, как все тот же пресловутый Ключников по телеграфу возвестил радостную весть Маклакову, а тот Гирсу, что на приеме депутации во Владивостоке ген. Жанэн (формально главнокомандующий войсками у Колчака) заверил, что "представительство данного Учредительного Собрания к участию на Конференции мира едва ли будет допущено в виду его неправомерности, отсутствия уверенности в выражении им воли русского народа в данный момент". Но сказать свое слово в защиту интересов России мы считали своим правом и долгом, как граждане России, избранные в ее Учредительное Собрание и не менее Ключникова и ему подобных на то уполномоченные. На деле же и мы оказались вынуждены ограничиться представлением Конференции своей Записки или меморандума.
      Этот документ потребовал у нас несколько дней тщательнейшего и детальнейшего обсуждения. Достаточно сказать, что к первоначальному проекту сделано было 97 поправок, - такое значение придавали мы ему. 15 июня 1919 года за подписью всех членов Учредительного Собрания эсеров, находившихся в это время в Париже, Записка была послана Конференции. В тот же день был отправлен и другой документ, менее обстоятельный и не вызвавший такого длительного обсуждения, как предыдущий. Он был адресован Социалистической Конференции, собравшейся в Берне и пытавшейся восстановить то, что осталось от Второго Интернационала, разбитого войной и большевиками.
      Железнодорожное сообщение после войны налаживалось медленно, - воздушная почта не была доступна. Социалистическая конференция, заседавшая в Берне с 3 по 10 февраля 1919 года, уже перекочевала в Амстердам 26-29 апреля, а потом в Люцерн. Нет уверенности, что наше обращение достигло своего назначения. Никаких последствий оно во всяком случае тоже не имело (К крайнему сожалению, не имею возможности процитировать текст наших Записок. Сохранившиеся у меня копии были, вместе с другими бумагами, книгами и прочим имуществом, захвачены немцами, когда они заняли Париж. И поиски копий не увенчались успехом. Записок не оказалось ни в "Национальных архивах", ни в министерстве Иностранных Дел, ни в Библиотеке международной документации в Париже, ни в Архивах Гувера в Стэнфорде, ни в Библиотеке Конгресса в Вашингтоне.
      Там, где оригиналу Записки на имя Клемансо полагалось бы быть, его не оказалось, может быть потому, что когда немцы подходили к Парижу, французское министерство Иностранных Дел 16 мая 1940 г. сожгло во дворе часть своих бумаг, и, возможно, Записка случайно оказалась среди них. А, возможно, она была не уничтожена, а взята немецкими архивистами, которые в течение некоторого времени занимали место французов. Такова версия Quai d'Orsay.).
      На бернской конференции партию социал-революционеров должны были представлять делегаты, избранные для участия в несостоявшейся мирной конференции социалистов разных стран в Стокгольме: Д. Гавронский, Русанов-Кудрин, Рубанович и {29} Сухомлин. Однако время было хаотическое - не только в России, а и в Европе, - попасть в Берн удалось не всем делегатам. Эсеры в Париже не были осведомлены даже об их местонахождении, того менее о политических их взглядах. Знали мы только, что они иного толка, чем большинство из нас.
      Впоследствии оказалось, что присутствовали на конференции лишь Рубанович и Гавронский. Судя по "Официальному бюллетеню", который конференция выпускала по-французски и по-английски, по содержанию не тождественные, - участие этих делегатов не проявилось в чем-либо существенно. Всё же за подписью Рубановича, Русанова и Сухомлина конференции был представлен заранее отпечатанный обстоятельный доклад - "Проблема национальностей в России", - который конкретно разбирал вопрос о взаимоотношениях между Россией и главными национальностями и территориальными единствами, входившими в ее состав. Эпиграфом к докладу было взято определение "Государства Российского", одобренное на заседании Всероссийского Учредительного Собрания в ночь на 6 (19) января 1918 года. В заключении же были намечены условия, которые предлагалось Интернационалу поставить, так называемому, коммунистическому правительству для включения России в Лигу Наций, "достойную этого имени".
      Конференция отнеслась отрицательно к большевистской диктатуре. Но мало сочувствовала и эсерам. Большинство руководителей:
      бельгийцы де Брукер, Гюисманс, Анселе, француз Ренодель, немцы Бернштейн и Каутский принадлежали к умеренным и не соглашались с более левыми - Фридрихом Адлером, Лонгэ и другими. Расхождение между ними и, тем самым, отчасти и с нами шло по линии признания ответственности за войну. Одни возлагали ответственность на Германию, другие на Францию или - и Францию. Но и умеренное и, казалось, реалистическое большинство конференции не разделяло взглядов эсеров на необходимость вооруженного отпора большевистскому насилию, на допустимость интервенции в определенных условиях и неосуществимость социализма в наши дни. Здесь сказывалась и недостаточная осведомленность в российских делах и политических группировках, - что признавали сами иностранные социалисты. Привлекала и притягательность нейтральной позиции, якобы свидетельствующей о беспристрастии и объективности.
      Резолюция более левых приближалась в истолковании русской революции к "историософии" большевиков и, хотя не собрала большинства, все же объединила делегации голландскую, испанскую, норвежскую, ирландскую, большинство французской делегации и половину германо-австрийской. Весной и летом 1919 года, на конференциях в Берне и Люцерне, многие иностранные социалисты возражали не только против осуждения террора большевиков, а даже против посылки в Россию анкетной комиссии для выяснения основательности обвинений, выдвинутых против советской власти социалистами-революционерами и меньшевиками. В нашей Записке социалистическому Интернационалу, составленной мною по поручению товарищей, давалась краткая характеристика {30} большевизма, как идеологии и движения, и схематически излагались наши положительные политико-социальные взгляды и устремления. Касался я и жгучего вопроса о взаимоотношении между Россией и входившими в нее территориально-национальными единствами. Ознакомившись много лет спустя с докладом Рубановича-Русанова-Сухомлина на эту тему, я мог убедиться, что по существу оба документа совпадали с той разницей, что их доклад был пространнее и потому мог быть и конкретнее, тогда как наша Записка была более обобщающей.
      И другие русские организации, существовавшие в Париже или в связи с Конференцией мира возникшие, как Русский Национальный и Демократический Блок, Союз Возрождения и другие, подавали свои Записки мирной Конференции. Одновременно считали необходимым подать свой голос и внутренние противники России, отталкивавшиеся не столько от старого русского режима, сколько от целостной и мощной России. Разруха и распад России были на руку очень многим. И великие державы внимательно, а чаще и сочувственно прислушивались к фантастическим домогательствам некоторых входивших в Россию национальностей и территорий, настаивавших на самоопределении, по ленинскому рецепту, немедленном и одностороннем.
      Февральская революция была встречена ликованием не только всех политических и социальных слоев, но и всех народов, составлявших Россию. Представители всех групп, классов, национальностей, территорий активно вкладывались в строительство своей, местной, и общей, российской, жизни. Грузины (Чхеидзе, Чхенкели, Ной Жордания), армяне (Бабов), украинцы (Грушевский), эстонцы (Пийп) согласно свидетельствовали, публично и не раз, о солидарности их народов с российской демократией. И так продолжалось в течение всего 1917 года. Даже после разгона Учредительного Собрания в начале 1918 года Закавказский Краевой Центр заявлял: "борьба за Учредительное собрание есть борьба за единство России и торжество революции".
      А годом позже, после того, как Адмирал Колчак одержал верх над сторонниками фронта Учредительного Собрания и заявил, незадолго до кончины: "если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон Учредительного Собрания является их заслугой" ("Протоколы", стр. 250), - положение коренным образом изменилось. Те же национальности, убегая от "фанатиков Востока", большевиков, бросились опрометью в объятия "империалистов Запада", по яркой антитезе Жордания в день празднования международного признания Грузии. А представители других народов - поляков, латвийцев, эстонцев - пошли и многим дальше: от прямого отталкивания от России к открытой поддержке большевистской власти, как наиболее для них желательной.
      Не только "Газета Варшавская", "Народ" и другие польские органы, заинтересованные в ратификации выгодного для Польши рижского договора с Советской Россией, находили, что "настоящее правительство России является самым подходящим с нашей точки зрения", "пусть в русском котле или, вернее, в русском аду кипит, {31} пусть враждебные силы взаимно ослабляют и уничтожают друг друга. Наступление сумерек большевизма не в интересах польского государства".
      Того же мнения держались и виднейшие руководители балтийской политики. Министр иностранных дел Латвии того времени Меерович на съезде крестьянской партии заявил: "Не в наших интересах, чтобы большевизм в настоящий момент пал". А коллега его, министр торговли и промышленности, Берзин под влиянием падения латвийской денежной единицы, в связи с кронштадским восстанием, призывал к пожеланию успеха большевистскому оружию.
      Искусственные национально-территориальные образования запасались соответствующей исторической генеалогией, удостоверенной на географической карте. Россия оказывалась расщепленной на части, из которых каждая искала и обычно находила себе покровителя среди великих держав, готовых отстаивать, конечно, не бескорыстно, "государственность" терско-дагестанскую, горских народов, юго-восточного союза с последующим объединением всего европейского казачества с Закавказьем и т. д. Такие новообразования, как Украина эпохи Скоропадского или Всевеликое войско донское времен атамана Краснова, входившие в сферу германского влияния до самого перемирия 11 ноября 1918 года, стали тотчас же после перемирия направлять свои претензии к Союзникам, а потом и Конференции мира.
      В отчете, представленном Чайковским сменившему его правительству в Архангельске, он пишет в конце лета, то есть уже после подписания мирного договора в Версале, о безуспешности своих бесед с представителями Польши, Белоруссии, Эстонии, Финляндии и Азербайджана об установлении совместных действий в борьбе против большевиков. Чайковский действовал как член Политического совещания, и объяснял неудачу неблагоприятным моментом, недоверием представителей окраинных народностей к существующему русскому дипломатическому аппарату и пережившей свое время практикой дипломатов, для "собирания российского государства" прибегавших к "приемам XVI и XVII веков".
      И мы встречались с представителями разных народов, входивших в Россию и теперь стремившихся от нее отделиться. В защите целостной России, мы исходили из принятого Учредительным Собранием постановления о "Государстве Российском", как "демократической федеративной республике, объединяющей в неразрывном союзе народы и области в пределах, установленных федеральной конституцией, суверенные". При этом мы самым решительным образом отвергали право одностороннего отделения. Эта позиция была направлена одинаково против территориально-экспансионистских вожделений былых Союзников России и против расчленения ее изнутри, так называемыми, сепаратистами. Наши встречи и беседы тоже не встречали сочувственного отклика.
      Не всё надлежит отнести полностью на счет недругов России. И друзья ее не находили общего языка, и взаимная полемика не прекращалась. Почти во всех антибольшевистских организациях происходили отколы и расколы. Главный водораздел проходил по {32} линии отрицания диктатуры: всякой? Или только большевистской, но не военной? От русской "Республиканской Лиги" откололись более левые; своя оппозиция возникла в весьма умеренном "Союзе Возрождения; и т. п. Почти каждая организация посылала свой меморандум Конференции мира, мало отличавшийся по существу от других, но умалявшийся в своем значении наличностью ему подобных.
      Единственным исключением, как бы подтверждавшим правило, было образование блока русских политических и общественных группировок в протесте против захвата Бессарабии Румынией и ее претензий закрепить свой захват в международном порядке. Находившиеся в Париже члены Учредительного Собрания вместе с представителями парижского и итальянского отделов Союза Возрождения России, лондонского Союза русской демократии, Русского Республиканского Клуба в Париже и др. собрались 10 мая 1919 года под председательством Чайковского, выслушать представителей Бессарабии о создавшемся там положении, и приняли резолюцию об "энергичном протесте" с заявлением, обращенным к Конференции мира. Оно было подписано деятелями, встретившимися в эмиграции едва ли не в первый и последний раз: Керенский, Авксентьев, Зензинов, Слоним, Орест Розенфельд и тут же - В. Рафальский, Штрандман, бар. М. Таубе.
      Не преувеличивая и не отдавая никому специального предпочтения, можно резюмировать положение словами К. Д. Набокова: "со времени созыва мирной Конференции в Париже, влияние русских политических деятелей, дипломатов и случайных советчиков на политику держав Согласия по отношению к России свелось к нулю" ("Испытания дипломата", стр. 268-269, 1921 г.).
      Как ни велик был разнобой среди русских политических организаций, решающим и определяющим фактором все же оставались Союзники, и всякая попытка воздействовать на них наталкивалась неизменно на их эгоцентрическую заинтересованность, непоследовательность, а то и хаотичность общей политики в отношении к "русскому вопросу" и в их отношении друг к другу. Существует множество явно противоречивых заявлений Франции, Англии, США. Ограничимся всего одной иллюстрацией.
      Когда началась на Волге вооруженная борьба с большевиками и образовался фронт Учредительного Собрания, министр иностранных дел Франции Пишон в июле 1918 года послал приветственную телеграмму эсеру Веденяпину, управлявшему ведомством иностранных дел Комитета Учредительного Собрания, так называемого КОМУЧа, в которой сообщал: "был счастлив узнать от Маклакова о создании правительства, имеющего целью восстановить нормальные условия жизни.. . Все здесь полагают, что только Учредительное Собрание может реорганизовать российское государство. Но невозможно отождествлять Учредительное Собрание с его Комитетом, из которого исключены две политические партии (большевики и левые эсеры, разогнавшие У. Ч. - М. В.), что колеблет самый принцип легальности... Вот почему ваше происхождение от У. С. не {33} имеет большого веса в глазах Европы. Это скорее моральная, чем законная сила".
      А 10 месяцев спустя в ноте адмиралу Колчаку 26 мая 1919 года, за подписями Клемансо, Ллойд Джорджа, Вильсона и Сайонджи (глава японской делегации на Конференции мира), в числе условий, на которых Союзники соглашались продолжить помощь Колчаку, на первом месте значилось: "Как только адмирал Колчак достигнет Москвы, он тотчас же созовет Учредительное Собрание, избранное свободным, тайным и демократическим голосованием в качестве высшей законодательной власти для России. Если же к тому времени порядок не будет в достаточной мере восстановлен, адмирал Колчак созовет Учредительное Собрание, избранное в 1917 г., чтобы оно заседало, пока не станут возможны новые выборы" (последние слова подчеркнуты мною, как вызывающие естественное недоумение: надо ли было содействовать перевороту 18 ноября 1918 г., чтобы 26 мая 1919 г. предъявить новой власти, адм. Колчаку, ультимативное требование осуществить то, что составляло главное содержание деятельности не свергнутой Директории, а ненавистного заговорщикам Съезда членов Учредительного Собрания?) (Winston S. Churchill "The World crisis. - The Aftermath", p. 184, 1929).
      Такова была общая обстановка - международная и в эмигрантской среде, когда я попал в Париж и Конференции мира оставалось всего месяц с небольшим, чтобы закончить первую и главную свою задачу выработать и заключить "Версальский мир" с Германией. Должен повторить: многое из описанного выше не было известно мне и большинству моих единомышленником тогда, когда события происходили и в связи с ними принимались решения. В свете последующего многое представилось совсем не таким, каким казалось в свое время. Может быть, не лишним будет и подчеркнуть снова, что сказанное, как и последующее, ни в какой мере не претендует быть историческим повествованием и того менее исследованием, а является всего только - личными воспоминаниями, притом не всегда участника в событии, а свидетеля или даже лишь наблюдателя со стороны.
      {34}
      ГЛАВА II
      Безрадостное существование, политическое и личное. - Как мне "повезло". Первая случайная и краткосрочная, но интересная и нужная работа через полгода. - Служба в Комитете еврейских делегаций при Конференции мира, сменившаяся секретарской службой в Российском Обществе в защиту Лиги Наций. Специализация по вопросам о меньшинствах. - Сотрудничество в периодической и непериодической, русской и иностранной печати. - Участие в международных конференциях Союза Обществ в защиту Лиги Наций. - Конференции зарубежных организаций Партии социалистов-революционеров в Берлине, Праге, Париже.
      Не будучи марксистом, я никогда не считал, что бытие определяет сознание. Декартовский афоризм: размышляю, следовательно, существую, - ближе характеризовал мое понимание смысла жизни и истории. Так сложилась история русской интеллигенции, что жизнь значительной ее части протекла за последнее столетие под знаком размышлений о социально-политическом переустройстве России и, с ней вместе, мира. И моя жизнь, как и жизнь моих сверстников, не составила исключения. Очутившись же вне России, мы еще острее восприняли свой долг активно вложиться в судьбы страны и революции, потерпевших катастрофическую неудачу не без нашего в том участия. Мы не переоценивали своих сил и объективной возможности, но это не освобождало нас от долга и обязательства всячески содействовать стране и народу поскорее выкарабкаться из большевистской бездны.
      Что мы нашли в Париже было печально, неожиданно и не зависело от нас. При этом первые же наши попытки политической помощи России натолкнулись не только на неблагоприятные внешне-политические и международные условия, но и на тяжелое личное положение почти всех нас. Как народники, все мы отвергали социологический тезис о бытии, определяющем сознание. Но с первого же дня нашей добровольной экспатриации мы столкнулись с неопровержимостью древней мудрости: primum vivere, deinde philosophari. Как "жить", где найти заработок, чтобы получить возможность "философствовать", - в данном случае осведомлять международное и русское общественное мнение и официальную власть о том, что нам известно, может быть, лучше других, по положению и сравнительно недавним непосредственным впечатлениям от России.
      Все эмигранты утратили свои очаги и заработки, былое социальное положение, часто и "профессию". Все были "деклассированны" и, за немногими исключениями, неимущи. Особенно тяжким было {35} положение людей умственного труда. Вместе с почвой, на которой они стояли, был утрачен и воздух, которым дышали, среда, в которой действовали. Привычные интеллигентам профессии - врачей, юристов, педагогов, литераторов, даже журналистов были во Франции недоступны эмигрантам в течение многих лет иногда и по закону, и почти всегда фактически: из-за незнания или недостаточного знания языка, отсутствия обязательного аттестата об окончании среднего учебного заведения и т. п.
      Выход из положения искали в разных направлениях. Кто мог - и умел переключался с умственного труда на физический. Другим помогали жены, сестры или дочери, нашедшие скромный заработок - пока у них не отобрали carte de travail - в швейных и шляпных мастерских, на фабриках или других службах. Третьи - более настойчивые - пробовали совместить интеллигентскую работу с физической, урывая время от сна и отдыха. В Европе 20-х-30-х годов не существовало фондов Форда, Рокфеллера, Карнеги или им подобных. Помощь временно оказывали правительства Франции, Чехословакии, Сербии. Но она оказывалась в недостаточных размерах и предоставлялась лишь определенным учреждениям и некоторым знаменитостям.
      Мы очутились в таких же условиях, как и все. Общего плана, как устроиться, у нас не было. Каждый силился выплыть, как мог, - лучше или хуже, быстрее или медленнее. Сравнительно с другими я устроился скоро - не надолго, но устроился.
      Как уже было сказано, мы с женой попали в Париж без всяких средств и в довольно жалкой экипировке. По счастью в Париже у нас были близкие родственники - кузина, вместе с тем и моя свояченица, замужем за нашим троюродным братом, однофамильцем. Оба они учились в высших учебных заведениях Франции, потому что в России высшее образование для них оказалось под запретом. Лишенный возможности получить систематическое образование на родине в силу ограничительного законодательства о евреях, Исай Вишняк не только осилил трудности французского языка, но и успешно выдержал конкурсные испытания для поступления в парижскую Высшую школу химии. Он сделался чрезвычайно знающим химиком-фармакологом, обладателем нескольких патентов, - в частности, на препарат опиума "паверон", который сослужил Франции незаменимую службу во время первой мировой войны, заместив недостаток опиума. С женой и двумя детьми он жил очень скромно в трех небольших комнатках близ площади Данфер-Рошеро. Без лишних слов они вселили нас к себе, - предоставив и стол, и дом, и больше того.