Фактически же и я, и весь подотдел были без вины виноваты. Как во всяком крупном учреждении при коллективном управлении, в Тайм случались "неполадки": несогласованность, ошибки и промашки, мелкие и крупные, даже совершенно недопустимые. Они вызывали негодование и даже возмущение со стороны осведомленных в русских делах. Тайм гордился - и славился - тщательной проверкой печатаемого материала. Наличность в журнале специального русского подотдела не оставалась секретом, и всякая промашка в русском материале естественно ставилась в счет нашему подотделу.
      По нашему настоянию всем отделам было предписано свыше всё, связанное с Россией - ее историей, литературой, политикой, экономикой и прочим, посылать на просмотр нашему подотделу.
      Несмотря на повторную рассылку соответствующих предложений, они не всегда выполнялись - из-за спешки, забывчивости, самоуверенности помощницы редактора, убежденной, что она сама справится с тем, что оказывалось непреодолимым и для самых добросовестных, но недостаточно осведомленных в русских делах, русском прошлом и советском настоящем. Отдел обозрения книг, {208} русских и иностранных, чаще других отделов доставлял нам неприятности, которых мы не заслуживали.
      Были в Тайм и своеобразия, неизвестные не читавшим его. Статьи там без подписи, анонимные, какого бы ни были размера и чего бы ни касались. Лишь в редких исключениях "Письмо от издателя" называло имя автора статьи об изображенном на обертке персонаже, тех, кто его интервьюировал, рисовал, помогал собирать материал, проверял его, писал и редактировал статью. Наряду с анонимностью одинаково характерным для Тайм являлся групповой, коллективный или артельный способ работы (teamwork). Каждая статья покоилась на громадном материале: напечатанном раньше, накопленном Тайм в его "морг" (нечто среднее между мертвецкой и архивом) и полученном редакцией ad hос в ответ на специальные запросы, после редакционного совещания в начале рабочей недели, от многочисленных регулярных и нерегулярных корреспондентов во всем мире. Фамилии 95-ти первых приведены на первой странице каждого выпуска Тайм. Помимо них имеется еще свыше 300 корреспондентов в 30 бюро в США и за границей "stringers", - уделяющих лишь часть своего времени.
      Одно лишь ознакомление со всем поступающим материалом требует огромной затраты времени и труда от автора, его помощницы, редактора отдела и главного редактора для напечатания иногда небольшой заметки. Количественно то, что Тайм печатает, совершенно ничтожно по сравнению с материалом - статьями и меморандумами, поступающими по воздушной почте, телефону и телеграфу со всех концов света. Большая часть материала попадает, конечно, не в печать, а в "морг" или в корзину. И написанная, даже одобренная и проредактированная статья не всегда появляется. Ее может вытеснить более неотложная. Единственная, мною полностью написанная статья - впечатления от посещения Израиля в 1951 году, - отправленная в печать и трижды вытесняемая более неотложным, была окончательно снята, как устаревшая.
      Учесть долю участия каждого в общей "артельной" работе нелегко. Это можно иллюстрировать следующим. Статьи Тайм связанные с изображенными на обложке персонажами, нередко перепечатывались в "Резюме для читателя" (Reader's Digest), воспроизводившем интересный материал из других изданий. Поступавший же за перепечатку гонорар Тайм отдавал автору статьи, его помощнице и тем, кто способствовал успеху статьи, - чьи слова, фразы или мысли оказывались перепечатанными. Помощницы в таких случаях получали иногда сотни долларов, авторы статей - много больше. Что я писал в Тайм по форме и содержанию не походило на то, что появлялось в журнале и перепечатывалось в "Резюме для читателя". Естественно, что на мою долю, как правило, ничего и не отчислялось из добавочного гонорара. Я этому нисколько не удивлялся. Удивился же обратному, - когда неожиданно получил чек на несколько десятков долларов за какое-то число строк, попавших в перепечатанную статью о проф. Либермане из моего меморандума - не столько о его личности, сколько об его экономических взглядах, вносивших в неоправдавшую себя тоталитарную {209} экономику начала капиталистического усмотрения и либерализма, получившие название "либерманизма".
      Тайм считал и считает себя органом осведомления, а не определенного направления или течения. В мое время он настаивал, чтобы авторы описывали факты и события, а не высказывали свои мнения и оценки. Упомянутый выше Коблер утверждает как раз обратное. "В начале своей карьеры Люс отвергал объективность как идеал журнализма.
      Тайм стал памятником субъективного журнализма". Люс подстрекал своих авторов и редакторов "высказывать (свои) суждения!" В мои годы, повторяю, "editorialising", - что, вульгаризируя, можно перевести "отсебятина", отвергалась и изгонялась. Один из ранних проспектов Тайм поясняет, почему и для чего задумали свой еженедельник его основатели:
      "Публика в Америке большей частью плохо осведомлена... потому что нет издания, приспособившегося ко времени, которое занятые люди могут посвятить простому осведомлению. Тайм - еженедельник, поставивший своей целью удовлетворить нынешнюю потребность в осведомлении публики... Он заинтересован не в том, сколько содержится между его обложками, а в том, сколько страниц входят в умы его читателей". Коблер сообщает также, что самое название получившего всемирное распространение еженедельника возникло совершенно случайно. Он должен был называться "Факты". Но "по вдохновению Люса" название переменили. Поздней ночью в подземной дороге Люс заметил в объявлении: "время отступить или время переменить. "Бремя" запало в его сознание, и на следующий день он предложил его своему партнеру, который тотчас же согласился на замену. Так "Факты" превратились в "Тайм".
      Несмотря на стремление к нейтральности и непредвзятости, или объективности, бывали случаи, когда Тайм отступал от этого. Это случалось в разных областях - религиозной, политической, просветительной, расовой. Иногда редакция открыто это признавала, подчеркивая, что это отступление от принятого обыкновения. Иногда же умалчивала об этом, давая противникам и придирчивым критикам повод для обличения журнала в двуличии. Я был свидетелем такого отступления в трех ярких случаях. Все журналы Люса единодушно выступили против злостных нападок пресловутого сенатора Джо Мак-Карти. С другой стороны пригласивший меня в Тайм Матьюз после шестилетнего пребывания на посту главного редактора покинул Тайм из-за небеспристрастного отношения республиканца Люса к кандидату демократической партии на президентских выборах 1956 года, Стивенсону, университетскому товарищу Матьюза.
      Наконец, война во Вьетнаме вызвала острые разногласия среди сотрудников Тайм и Лайф. Некоторые корреспонденты не упускали случая, чтобы подчеркнуть отрицательные стороны ведения войны и общей политики президента Джонсона, тогда как Люс и большинство его сотрудников считали нужным поддерживать Джонсона. Двое членов бюро Тайм в Сайгоне покинули журнал, не сочувствуя занятой им позиции.
      Г. Люс не переставал активно интересоваться и руководить делами Тайм до принятого в США предельного 65-летнего возраста. {210} Достигнув его, он отошел несколько в сторону. А за три года до смерти реорганизовал свою "империю". Своим заместителем по редактированию журналов он назначил давнего своего фаворита Донована; председателем правления - Хейскеля, а президентом Корпорации - своего рода генеральным директором - Джеймса Линена. Этому трио предстояло заместить Люса в организационно-административных делах Корпорации. Под водительством уже Донована, в самое последнее время, противопоставление фактического, объективного, - субъективному, мнениям и оценкам, значительно смягчилось, если не совсем отпало. На публичном диспуте с редактором-распорядителем еженедельного "Ньюсуик" в январе текущего 1969 года главный распорядитель Тайм Грунволд заявил, что, по его мнению, иллюзией было думать, что можно отделить факт от мнения.
      Безотносительно к тому, как в разное время решался этот вопрос руководителями Тайм, как информативно и осторожно ни была написана статья на любую острую тему, она неизменно вызывала возражения и нападки или, наоборот, одобрение, а иногда и восхищение, читателей с разных, часто противоположных, сторон.
      Каждый выпуск Тайм открывается с отдела "Письма". В нем публикуются отзывы читателей на предыдущие выпуски - положительные и отрицательные, даже крайне отрицательные, лишь бы они были занимательны, более или менее красочны и не преступали границы приличия - всяческого. Публикуемые письма, чаще отрывки из них, составляют ничтожную часть общего количества получаемых писем, поступающих в специальный отдел из 8 человек, занятых их разбором и отбором пригодных для опубликования. Прочие сортируются, подсчитываются, вкратце резюмируются и итоги еженедельно размножаются для осведомления работающих в журнале. На каждое письмо Тайм отвечает письмом. В среднем за неделю поступает больше тысячи - за 1968 год поступило 55 тысяч - писем. Они осведомляют руководителей Тайм об отношении к журналу некоторого отрезка американского общественного мнения, - который может быть разбит по профессиям, по социальному положению, возрасту и т. д. Это отношение не остается, вероятно, без влияния на последующую редакционную политику журнала.
      Среди руководителей и сотрудников еженедельника я встречал и очень одаренных журналистов и редакторов, образованных и опытных. Но встречались, к моему удивлению, и мало сведущие - обычно в делах и вопросах, касавшихся стран далеких от США не только географически, но политически и экономически. В эту категорию входила как раз и Россия с Советским Союзом или русские вопросы и дела. О русской литературе многие из моих коллег имели очень слабое представление. Несколько лет я провел в одной комнате с окончившим один из лучших университетов Америки, очень неглупым и по-своему образованным журналистом. Оказалось, что он никогда не прочел Толстого. Сблизившись со мной, он как-то спросил с неподдельной искренностью: "Скажите, Марк, вы на самом деле прочли всю 'Войну и мир'?" На мой утвердительный {211} ответ: "И не раз!", он развел руками и пояснил: "Пробовал три раза и больше ста двадцати страниц не мог осилить!.."
      Хуже было с другим коллегой, сменившим предыдущего. Он окончил тот же университет, но был менее образован. С Толстым он тоже не был знаком и радостно сообщил, что собирается вскоре прочесть "Анну Каренину", вышедшую в сокращенном и удешевленном издании. Однако поразил он меня не этим. Он не раз справлялся у меня: "Скажите, пожалуйста, Сара - библейское имя?" или "Самсон имя библейское?". Я отвечал, но потом спросил: "Разве вы не читали Библии?" Не смущаясь, он ответил: "Нет, не читал". Из дальнейшего выяснилось, что сын религиозных родителей немецкого происхождения, он был поставлен в средней школе перед выбором: посещать уроки Закона Божьего или учиться музыке?...
      Он предпочел учиться игре на трубе изучению Библии. Разговор кончился выпадом с моей стороны: "А Шекспира вы читали?" - "Читал, конечно!" - "А знаете ли вы, что Шекспир не только по тиражу, но и по влиянию своему на человечество не может идти ни в какое сравнение даже в наше время с Библией? !.. (У меня не было тогда под рукой цифр. Я должен был бы прибавить, что в 1967 году Библия существовала на 1251-м языке в переводе и издании специальных Обществ в Лондоне и Нью-Йорке, не считая изданий религиозных организаций: католических, православных и иных. По невысокой цене продано было 77 млн. экземпляров. Спрос на Библию отстает от прироста численности населения на земном шаре, но неизменно повышается, несмотря на антирелигиозную пропаганду коммунистов и антикоммунистов.).
      Как можно не быть знакомым с Библией, даже будучи неверующим, но желая быть хоть сколько-нибудь образованным?!"
      Этим я отвел свою душу тогда. Теперь же о том упоминаю, чтобы иллюстрировать, как складывались в Тайм взаимоотношения между старшими и младшими - формально оба выходца из Принстона считались моим "начальством", были выше меня; и, во-вторых, чтобы показать, что и в Тайм "не боги горшки обжигают". Невзирая на подобные и другие, большие и малые, курьезы и недочеты, Тайм, не переставая, шел в гору и пользовался всё большим успехом на обоих полушариях, - в том числе и у нескольких, только недавно обретших независимость африканских народов. Он доходит до миллионов читателей, взрослых и юных, самых разнообразных профессий, социального положения и культуры. Естественно, что ему стали подражать - и не только в том же Нью-Йорке, но и в Западной Германии, Италии, Франции, Бразилии и других, - не менее чем в 50 странах.
      Стали подражать не только общему характеру журнала, распределению материала, его трактовке и стилю, большей краткости, словообразованиям, выразительным подписям под иллюстрациями, но и внешнему его облику, манере давать на обложке портрет лица, в связи с которым описываются подробнее факты, события или даже проблемы, "символизируемые" данным лицом.
      Я был свидетелем, как происходил один из таких процессов обучения заморских почитателей и подражателей Тайм его приемам {212} и искусству. Это было в 1961 году, когда на очередном редакционном собрании нашего отдела неожиданно появилась в начале рабочей недели незнакомая супружеская пара. То были младший брат Жан-Жака Серван Шрейбера, талантливого редактора, быстро завоевавшего известность французского левого еженедельника "Экспресс", Жан-Луи с женой. Они были командированы для ознакомления с техникой Тайм по составлению журнала, его редактированию, изданию, распространению и ... успехам.
      Ознакомление длилось месяца два, и вскоре после этого появился обновленный "Экспресс". Обновлена была самая его внешность, облачение и формат. Былые страницы большого газетного размера сменили страницы размера Тайм, обложка же по своей окраске делала парижский еженедельник трудно отличимым от нью-йоркского. "Экспресс" сам печатно признал, что его новый стиль и прочее "вдохновлялись" примером Тайм. Последний, как мне передавали, против этого ничего не имел и возражал лишь против внешнего уподобления ему французского собрата, что могло породить недоразумения. "Экспресс" этому внял и несколько изменил раскраску обложки, что не помешало его сходству с Тайм и росту успеха. Благодаря объявлениям, "Экспресс" достиг объема в 90 страниц (тогда как у Тайм и в 1967 году было всего 68), а читателей у него полтора миллиона в одной Франции и до трехсот тысяч за ее пределами.
      Тайм вызвал подражание, потому что имел оглушительный успех - и не только материальный. Его начали издавать Люс и Гадден с 86 тысячами долларов, вырученных от продажи акций предприятия друзьям и сочувствующим их начинанию. Когда я оказался в Тайм, общий приход корпорации был 21,7 миллионов долларов: 6,4 миллиона от продажи и подписки, остальные от объявлений. Через 22 года, в 1968 году, общий доход корпорации достиг 32,1 миллионов долларов. Тираж повысился с 1,56 миллионов в 1945 году до 5 миллионов в 1968, а читателей на 1 октября 1968 года Тайм насчитывал в 185 странах 24 миллиона. Печатается журнал в 11 типографиях - в Чикаго, Атланте, Вашингтоне, Олд Сейбруке, Олбани, Лос-Анжелесе и за границей - в Монтреале, Париже, Токио, Мельбурне, Окланде (Н. Зеландия). Это сделано для сокращения расстояния и времени, отделяющих читателей еженедельника от его нью-йоркской редакции. В ближайшее время к упомянутым 11 городам прибавятся еще четыре: Панама, Лондон, Гонконг и Даллас.
      Когда я пришел в Тайм, Гаддена давно уже не было в живых и Тайм был не таким, каким его задумали в 1923 году. Его олицетворял единолично Генри Люс. Люса я не раз встречал, слышал, даже спорил с ним. Но все по случайным поводам и редко. Не могу сказать, чтобы я знал его, но впечатления от него имел. Он был очень прост и доступен. Всех называл по первому имени, - запомнил и мое. И его окружающие называли Генри, а более близкие - Гарри. Производил он двойственное впечатление. Когда выступал подготовившись на каком-нибудь публичном собрании, праздновании и тому подобном и не импровизировал, а читал по рукописи, - он всегда бывал интересен, не слишком многословен, содержателен, {213} иногда блестящ. Но на немноголюдных собраниях, за завтраком с членами нашего Отдела, импровизируя, он часто говорил путано, обнаруживал иногда и недостаточную осведомленность о том, о чем высказывал, как всегда авторитетно, свое суждение.
      Сын американского миссионера-пресвитерианина, Люс родился в Китае, продолжал им интересоваться и, вероятно, знал его, как только может знать страну и народ иностранец и иноверец, человек совсем другой культуры. России Люс не знал и в русских вопросах был мало осведомлен. Когда именно эти вопросы обсуждались за завтраками Тайм, Люс участвовал в этом самым активным образом, часто определяя ход и исход обсуждения. Естественно, что редко можно было согласиться с ним. И как слабо ни владел я английской речью, я считал своим долгом, морально-политическим и служебным, выступать в таких случаях с возражениями против главы Тайм. Не знаю, какое впечатление производили на Люса мои выступления. Но когда бы мы позднее ни встречались, он никогда не обнаруживал и тени недовольства, справляясь на ходу о моем мнении или делясь своим по поводу очередного события в СССР.
      Впечатление от Люса en petit comite, или в закрытом собрании, было настолько для меня неожиданным, что я поделился ним с заведующим Отделом. Тот не стал спорить, а только несколько раз повторил: "Люс замечательный журналист. Он лучше и раньше других ощущает, что требуется от еженедельника, чего в нем ищет читатель". После кончины Люса его называли гением, новатором и революционером в области журнализма. Не стану приводить всех лестных характеристик. Упомяну только то, что писал "Ньюсуик", созданный в Нью-Йорке по образу и подобию Тайм и многие годы его главный, но безуспешный, конкурент и соперник. На обложке журнала от 13 марта 1967 года "Ньюсуик" воспроизвел обложку Тайм с портретом Люса и датами его рождения и смерти, 1898-1967, и посвятил покойному и "Его времени и жизни", кроме краткого редакционного введения, две статьи сотрудников, хорошо знавших Люса по их былой ответственной работе в Тайм. Статьи признавали исключительные заслуги Люса, обнаружившего "блестящий предпринимательский гений совместно с драматически-новой манерой информирования о деловых и финансовых новостях. Он практически придумал яркий новый мир журнализма в иллюстрациях". Авторы одновременно не умолчали и об отрицательных сторонах Люса, как человека, вдохновителя и руководителя Тайм.
      В публичной автохарактеристике Люс сказал: "Я - протестант, республиканец и свободный предприниматель", поэтому "предубежден в пользу Бога, Айзенгауэра и акционеров корпорации Тайм". Это было кредо либерального республиканца, который мог быть в хороших отношениях не только с Теодором Рузвельтом, но и с Фрэнклином, с президентом Кеннеди и в то же время осуждать президента Трумэна (за увольнение генерала Мак-Артура и других). Люс нередко расходился не только с президентом-демократом, но и с ближайшими своими единомышленниками и сотрудниками. Вашингтонское бюро Тайм было солидарно с ним, тогда как токийское заняло противоположную позицию и представило пространное {214} объяснение по телеграфу, почему, по единодушному мнению бюро, президент Трумэн был прав.
      Наблюдатели отмечали, что издания Люса временами утрачивали всякую видимость объективности. В свое оправдание Люс и другие могли сослаться на первоначальный проект издания, в котором редакторы с самого начала заявляли, что "полная нейтральность в публичных делах и важных вопросах, вероятно, столь же нежелательна, сколь и невозможна". Они допускали и заранее мирились с "некоторой предрасположенностью, неизбежной даже при желании объективного осведомления".
      С окончанием второй мировой войны, Люс от нейтрального осведомления о событиях перешел к тому, чтобы, если не определять их, то хотя бы влиять на них. Это было радикальной переменой не только в личном отношении, но и в редакционной политике Люса.
      Руководители Тайм думали не только о текущем и о "хлебе насущном". Они заглядывали и в будущее, даже отдаленное, и, будучи капиталистическим предприятием, для которого повышение дивидендов и стоимости его акций стояли на первом месте, одновременно задумывались и о другом. Экспансия Тайм под руководством Люса и при его преемниках, вместе с техническим и организационным усовершенствованиями, ускорением, улучшением и удешевлением изданий и их распространением, не упускала из виду и общественных заданий, как она их понимала. Здесь экспансия выходила за пределы журнализма, книжного и печатного дела. Корпорация постепенно оказывалась заинтересованной материально и технически в изготовлении не только более дешевой и лучшей бумаги, но и в осведомлении и просвещении путем собственного издательства, при посредстве своих телевизионных и радиостанций и фильмов, путем установления коммерческой связи с американским издательством в Бостоне, немецким в Бонне и т. п.
      А в 1967 году Тайм, совместно с Дженерэл Электрик, образовал новую Дженерэл Лернинг Корпорейшен для изучения и обучения путем объединения образовательных средств с техническими. Вместе с 371/2 миллионов долларов в распоряжении новой корпорации оказались более чем 40-летний опыт Тайм, редакторский и издательский, и все технические ресурсы Дженерэл Электрик: электронная обработка данных компюторами, так называемое, замкнутое промышленное телевидение и другое.
      Резюмируя свои впечатления, я не сказал бы, как многие говорят в Тайм и вовне, что Тайм "самый значительный журнал в Америке - в мире". Этого я не знаю. Но убежден, что Тайм был и остался своеобразным, независимым и весьма ценным явлением в мире печати.
      Служба в Тайм отнимала у меня много времени и требовала напряжения. Мне нелегко давался английский язык, тем более - язык Тайм. И американская среда, гораздо более доступная для иностранцев, чем французская, не чуждая снобизма даже в академических кругах, все же оставалась мне не близкой. Даже в Тайм я мало с кем сошелся. Главное мое внимание я уделял службе, в {215} частности потому, что, как упоминал, я считал, что дни моей жизни в Тайм, если не сочтены, все же не длительны. Вместе с тем мои интересы не переставали сосредоточиваться на русских делах, на советской политике, и связаны были с жизнью моих товарищей и друзей, американцев по паспорту и гражданству, - из которых некоторые, как Керенский, Зензинов, Николаевский не стали американцами и по паспорту.
      Не могу не сказать, как я стал натурализованным американским гражданином. Во Франции подобный вопрос для меня и моего окружения даже не возникал. И не потому только, что политические перспективы для русской эмиграции в первые два десятилетия были менее безнадежны. Причина была в том, что политика США в этом вопросе была противоположна политике Франции. Французы предоставляли свое гражданство иностранцам со строгим выбором и большими трудностями, за особые заслуги, оказанные Франции, или в результате специальных связей. Во Франции я был профессором Института славяноведения и Франко-русского института, но специальных услуг Франции не оказал и никаких особых связей не имел. Естественно, что мне и в голову не приходило стать французским гражданином, помимо личных соображений.
      В США было совсем не так. С момента, когда мы высадились в Нью-Йорке без регулярной визы, но по специальному разрешению президента Рузвельта, с нами обращались уже как с возможными в будущем гражданами США. И вся последующая, на годы затянувшаяся, процедура протекала по строго определенному распорядку с тем, что инициатива исходила всегда не от нас, а свыше - из Вашингтона.
      По-видимому по обстоятельствам военного времени, как писала канцелярия в былой России, между нашей высадкой на берегу Гудзона 13 октября 1940 года и вызовом меня, одного из первых, в Вашингтон на "интервью" по поводу предоставления гражданства, вместо обычных пяти лет, прошло восемь. Я отправился, запасшись несколькими оттисками того, что было напечатано мною и фотостатом статьи обо мне в первом издании Большой советской энциклопедии 1930 года, где меня называли "активным белогвардейцем", "неизменным врагом советской власти", "воюет против материализма" и пр. Там было и много ерунды. Но приведенного, мне казалось, достаточно, чтобы FBI (Федеральное бюро расследования) признало меня очищенным от всех подозрений. Я оказался неправ. Допрашивать меня собралась коллегия из представителей различных ведомств с FBI во главе. Каждое ведомство задавало один-другой вопрос и умолкало. Очередь дошла до представителя FBI. Он спросил:
      "Вы принадлежали к партии Керенского?"
      Такой партии не существовало. Но чтобы не осложнять вопрос и не затягивать допрос, я ответил утвердительно.
      "Значит вы марксист?" - умозаключил представитель FBI. Я безнадежно развел руками, - так поразила меня полная путаница, как мне казалось, в голове "специалиста" по русским внутрипартийным делам ... Я пояснил, что "партия Керенского" - антимарксистская, но не уверен, что присутствовавшие освоили эту мысль.
      {216} Как бы то ни было, расспросы протекли мирно, вежливо и быстро кончились. Вернувшись в Нью-Йорк и делясь своими впечатлениями, я высказал уверенность, что всё кончилось благополучно и успешно. Это оказалось заблуждением. Мне в гражданстве отказали, и я должен был вторично подвергнуться приблизительно той же процедуре через год.
      И хотя за это время не произошло решительно ничего, что могло бы побудить изменить решение относительно моей пригодности стать американским гражданином, я был признан к тому пригодным или того достойным.
      Приобретение американского гражданства меняло очень мало положение приобретших его, по сравнению с оставшимися резидентами, как Зензинов, Керенский, Николаевский. Гражданство давало незначительные льготы при выезде из США и возвращении обратно. Зато морально-политически оно имело громадное значение для тех, кто у себя на родине были связаны с освободительным и революционным движением и пытались деспотический режим превратить в демократический, и особенно для тех, кто до 1917 года были ограничены в правах сравнительно даже с прочими неполноправными группами населения.
      Практически натурализованные американцы были приравнены в правах к американцам по рождению, за исключением права быть американским президентом и права защиты американской властью перед властью их родины. Я нисколько не колебался, принимать ли американское гражданство. Общий пример был заразителен. Не могло не произвести на меня впечатления приобретение американского гражданства Александром Ивановичем Коноваловым, человеком безупречной политической репутации, товарищем председателя Государственной Думы. Приобретение гражданства приобщало к политическому устроению США, и я добросовестно выполнял свои гражданские право-обязанности, - не только налогоплательщика, но и избирателя на городских выборах и при выборах президента и вице-президента. Меня дважды вносили в списки кандидатов в присяжные заседатели нью-йоркского суда, но оба раза, к сожалению, освобождали от этой "повинности" из-за возраста.
      Тем не менее я постепенно пришел к убеждению, что поступил неправильно, сменив свое многолетнее "бесподданство" на привилегированное состояние американца. Ощущение внутренней неловкости от обретенной привилегии сопровождалось крепнувшим убеждением, что для эмигранта-политика, внутренне не порвавшего со своей родиной, перемена гражданства допустима лишь в условиях крайней необходимости, под давлением исключительных обстоятельств.
      О чем я писал для Тайм не могло не быть интересным и для русского читателя, не владевшего английским языком. И я не раз превращал небольшие "мемо", предназначенные для Тайм, в статьи для "Русской Мысли", "Нового Русского Слова" и даже "Нового Журнала", - пока сотрудничал в этих трех изданиях. Одновременно участились и устные мои выступления с докладами {217} на немноголюдных партийных и публичных собраниях. Партийно-политические выступления участились поневоле: всё больше убывали в численности друзья-единомышленники, а нового притока расположенных и способных к публичным выступлениям в печати или на собраниях не было. На выживших, естественно, ложилась большая нагрузка в выполнении партийно-политического долга.
      Мы продолжали думать и интересоваться международной и русской политикой, но "делать" ее или хотя бы на нее влиять нам уже давно не было дано. И всё реже выступали мы публично со своими заявлениями. Заслуживает, однако, внимания "Обращение" 14-ти старых российских социалистов разных партий и фракций, опубликованное в Париже и Нью-Йорке 18 марта 1952 года, которое подписавшие считали "первым шагом на пути к созданию будущей, освобожденной от большевистского тоталитаризма России единой социалистической партии". Обращение было составлено Абрамовичем, мы с Зензиновым внесли в него лишь несколько незначительных поправок, и оно было подписано, кроме нас, Александровой, П. Берлиным, С. Волиным, Денике, Джемсом, Николаевским, Хиноем, В. Черновым, Шварцем, Шубом и Юрьевским.
      Идея образования одной или общей социалистической партии была далеко не новая. В особенности она была популярна среди эсеров, отвергавших необходимость общей миросозерцательной установки, как обязательной предпосылки к совместной политической деятельности. Но для русских марксистов находиться в одной партии с народниками считалось ересью в течение всего периода существования РСДРП, совместно с большевиками или без них, с 1898 года начиная. Поэтому заслуживает общественного внимания не только самый факт отрицания этой "ереси" через 54 года, но и те заявления, которые попутно содержало Обращение. Я отметил их, когда приветствовал от имени нью-йоркской группы социалистов-революционеров главного инициатора и автора Обращения Р. А. Абрамовича.
      В Обращении эсеры уже не трактовались как "друзья-враги", а признаны были "родственным течением", призванным в послебольшевистской России влиться в "единую социалистическую партию, широкую, терпимую, гуманитарную и свободолюбивую". Обращение подчеркивало одновременно архаичность многого, что разделяло в течение полувека марксистов и народников, РСДРП и ПС. Р. История сняла вопросы о путях развития России; о возможности для нее миновать буржуазно-капиталистическую стадию в силу особых свойств русского крестьянства; о роли личности в истории и роли крестьянства, как активного фактора в революции и приближении к социализму.