Эти рассуждения - или рационализация происшедшего - пришли, вероятно, позже. Под непосредственным же впечатлением от "шока", очутившись у "разбитого корыта", я инстинктивно ощутил, что своим воздержанием от сотрудничества в "Новом Журнале" я никому ничего не докажу и не "воздам", а только усугублю нанесенную мне обиду. Я пошел поэтому на то, на что обыкновенно не шел и не иду, - проглотил обиду, не забыв о ней. И по сей день не сожалею, что так поступил.
      Я в общем не сожалею, что не отказался сотрудничать в "Новом Журнале" потому, что оно стимулировало мою публицистику - юридического, исторического, политического, "мировоззренческого" характера - и тем самым отвлекало от трудной и в общем монотонной жизни даже в Нью-Йорке, не говоря о Корнеле и Боулдере, которые, проведя почти всю жизнь в Москве, Петрограде, Париже, я воспринимал, как "ссылку" в глухую заштатную провинцию. Не скрою, что некоторые статьи мне и сейчас представляются выдержавшими испытание временем и заслуживающими внимания. Не стану перечислять всего напечатанного мною в первых 58 номерах "Нового Журнала" - редко с пропусками одной-двух книг, а иногда и с двумя статьями в той же книге.
      Наиболее удачными я - и не только я - считал статьи о Ходасевиче, 3. Гиппиус, Сан-Францисском Уставе Объединенных Наций, ответ на анкету об отношении к посещению представителями парижской эмиграции, с бывшим послом Маклаковым во главе, советского посла Богомолова, рецензию-статью о книге английского историка русской революции, усвоившего взгляды Троцкого, - Эдварда Kappa: "Воздействие Советов на западный мир".
      Но главной статьей, наделавшей шум в Париже в разгар войны, когда немцы начали терпеть поражение в России, а, по окончании войны - ив Нью-Йорке, была, конечно, статья "Правда антибольшевизма", напечатанная в "Новом Журнале" No 2 в 1942 году. Я вернусь к ней ниже, когда буду говорить о конце моего полуторалетнего пребывания в Боулдере. Здесь же ограничусь тем, что повторю сказанное после прочтения памфлета Милюкова. Если моему имени суждено удержаться в истории русской эмиграции после большевиков, оно скорее всего сохранится в связи с атакой на меня Милюкова, в которой он не считался ни с фактами, ни с собственными своими прошлыми убеждениями и высказываниями. Это было и неожиданно, и удивительно, особенно после того, как в течение полутора лет в 1938-1939 гг. мы с П. Н. в мире и согласии выпускали ежемесячно "Русские Записки". Нападение Советского Союза на Финляндию, повлекшее исключение СССР из Лиги Наций, повернуло лидера конституционно-демократической партии в {166} сторону агрессора. А нападение Гитлера на Россию побудило Милюкова в патриотическом рвении стать во фронт перед советскими достижениями и даже перед Сталиным.
      До моего отъезда из Нью-Йорка вышло шесть книжек "Нового Журнала". В них напечатано четыре моих статьи, не считая двух рецензий и ответа на возражения. По поводу некоторых статей приходилось препираться с тем или другим редактором.
      Другие - большинство - проходили без споров и трений, - как прошла "Правда антибольшевизма", вызвавшая со стороны Алданова, вместе с одобрением ее содержания, сочувственное замечание по поводу формы, якобы необычной для автора: каждому из разделов статьи предпослан был эпиграф. Посылал я статьи в "Новый Журнал" и из Корнела. Несогласия, возникавшие у меня чаще с Цетлиным, осложнялись тем, что их приходилось устанавливать, разъяснять и устранять путем переписки. Редакторы "Нового Журнала" поправляли меня не столько политически, сколько поучали - более учтивому обращению с особенно ценимыми ими авторами, которых они оберегали от того, что те или сами редакторы, называли "шпильками" и что я воспринимал, как явное покушение на свободу выражения своей мысли и оценки.
      Давала себя знать неписанная иерархия литераторов и поэтов, которые не только фактически пользовались особыми правами и преимуществами, но и должны были быть ими наделены, по убеждению некоторых абсолютно честных и всячески достойных эмигрантских редакторов от Бунакова-Фондаминского до Алданова и Цетлина. По их искреннему и непреложному убеждению, такими правами и преимуществами должен был быть наделен прежде всего Иван Алексеевич Бунин поставленный этими редакторами как бы вне критики даже со стороны авторитетных авторов, которой могут быть подвергнуты другие литераторы и поэты. Поэтому, если в подлинных письмах скончавшегося поэта и критика Ходасевича имеется что-либо, что могло бы задеть Бунина, редакционная совесть и политика добросовестнейших руководителей "Нового Журнала" не останавливалась перед тем, чтобы изъять из этих писем соответствующие слова или строки, как тому ни противился адресат Ходасевича, предложивший журналу вместе со статьей Ходасевича письма, полученные от него на протяжении многих лет.
      Подобную политику я не разделял и не практиковал, будучи редактором "Современных Записок". Тем менее мог я ей сочувствовать в качестве ее "жертвы", как сотрудник "Нового Журнала", которому "предложили" опустить из писем Ходасевича неприятные Бунину слова. Мне пришлось снова подчиниться. Может быть, чтобы утешить меня, оба редактора заявили, что находят мою статью о Ходасевиче более интересной, чем письма самого Ходасевича, тут же напечатанные и оплаченные по более высокой ставке, чем статья. Этой оценки я не разделял - не потому, что был низкого мнения о своей статье, а потому что считал неправильным их мнение о письмах Ходасевича. Они недостаточно учитывали условия, в которых они писались и для чего предназначались: походя и {167} полушутя на злобы дня, а не для посмертного свидетельства о его творчестве, как поэта и критика (Я высоко расцениваю все, что писал Ходасевич: его стихи так же, как и критические статьи. И как к человеку я относился к нему более чем сочувственно, несмотря на все его отрицательные качества. Мне казалось, об этом свидетельствовала и статья. Алданов не мог мне простить "идеализацию" Ходасевича - изображение его правдолюбцем. В течение многих лет при упоминании о Ходасевиче, Алданов не переставал меня за это корить. А много лет спустя Гр. Я. Аронсон в печати осудил меня за обратное - за недооценку Ходасевича: я напрасно ставил ударение в его стихах на глагол "ненавидеть" и эпитет "язвительный". Имеются ведь у Ходасевича и глагол "любить" и эпитет "нежный". ("Новое русское слово", 15. XII. 1963). Можно по-разному расценивать Ходасевича, но оспаривать, что он был "карточный игрок, страстный курильщик и раздираем страстями" можно, лишь судя о его личности только по его творчеству. Он сам на это многократно жаловался.).
      Параллельно с сотрудничеством в "Новом Журнале" я продолжал, пока был в Нью-Йорке, писать и участвовать в редактировании нашего партийного журнальчика "За Свободу". Когда же я вынужден был покинуть Нью-Йорк, в котором оставались все другие члены редакции: Авксентьев, Зензинов, Левин и Чернов, я перешел на амплуа только сотрудника, сообщавшего в переписке с Зензиновым свои критические замечания и пожелания.
      По отношению к возникшей волею Гитлера войне с Россией нью-йоркская группа партии, под руководством приехавших из Парижа эсеров, уже на третий день, 25 июня 1941 года заняла оборонческую позицию и приняла единодушно соответствующую резолюцию. Эта последняя и сейчас может быть оправдана исторически и политически. В ней говорилось: "В этот исторический момент мы единодушно признаем необходимость стать на защиту России и всемерно приветствуем соответственные решения Лондона и Вашингтона". Резолюцию явно вдохновляли, а, может быть, и писали те самые оборонцы, с которыми в предыдущую мировую войну были на ножах не только пораженцы-большевики, но и эсеры-циммервальдцы.
      Об этом удачно напомнил Зензинов в вышедшем за месяц до нападения Гитлера на Россию номере первом "За Свободу", поминая ближайшего нашего друга московского городского голову В. В. Руднева. "И он (Руднев) и я (Зензинов), и находившийся тогда (весной 1915 г.) также в Москве М. В. Вишняк, - все мы были 'оборонцами', все считали пораженчество политической ошибкой, даже преступлением. Но мы вместе с тем оставались и революционерами. Как соединить то и другое? Как справиться с сумасшедшим шофером, который мчится над пропастями и в автомобиле, в котором наша мать? (Образ В. А. Маклакова, приведенный в статье в "Русских Ведомостях" и вошедший в общее словоупотребление). Все мы мучились над этим вопросом". ("За Свободу", май 1941 г., No 1).
      Двуединая задача, несмотря на видимую противоречивость, стоявшая перед революционерами-оборонцами во время первой мировой войны, встала и не переставала стоять и во время второй. И наша резолюция 25 июня 1941 года заявляла: "Мы не забываем, что нашествие на Россию вчерашнего союзника советского правительства, {168} Гитлера, использовавшего для этого вторжения всемерную 22-месячную поддержку Москвы, знаменует собой полное банкротство внешней политики Сталина".
      И дальше: "Защита России сейчас неразрывно связана с ее возрождением на основе общих политических и гражданских свобод, без которого успешной обороны России быть не может. Однако борьба за их полное осуществление должна быть подчинена общим интересам обороны против агрессивного фашизма в международном масштабе. С другой стороны, государства к народы, пострадавшие от захватнической политики Сталина не должны поддаться соблазнам и обманчивым иллюзиям вернуть утраченное путем тайного или явного, прямого или косвенного сотрудничества с фашистскими агрессорами. Путь к свободе для них лежит через поражение нацизма и через организацию новой Европы на началах демократического права".
      Это было то самое, что с меньшим успехом оборонцы твердили и во время первой мировой войны. Этой линии следовали мы неизменно и во вторую мировую войну. Те же, кто впервые объявили себя оборонцами, становились часто оборонцами Советского Союза и России, как производного от первого, Советского Союза, "сверхоборонцами", а нас, оборонцев "с оговорками", или "условных", стали выдавать - за ненавистников советского строя и, тем самым, якобы и России (Позднее мы убедились, что и в США далеко не все левые стали кривить во время войны. И лидер социалистов, бывший шесть раз их кандидатом в президенты, недавно скончавшийся Норман Томас высказывал аналогичные нашим взгляды по отношению к тоталитарной власти коммунистов во время войны.).
      В той же книжке "За Свободу" No 2, за июнь-июль, в которой напечатана была резолюция эсеровской группы, были и статьи Авксентьева ("Судьба России"), Керенского ("Горящая Россия" - оригинал статьи, появившейся в "Лайф" 14 июня 1941 г.), Зензинова ("Величайшая в истории человечества битва"), Соловейчика ("Оборончество или соглашательство?"), Вишняка ("Демократы всех стран соединяйтесь!"), с.-д. Аронсона ("Уинстон Черчилл"), беспартийного Тартака ("Советская тьма", - роман Кестлера). Я привел имена авторов и названия их интересных статей, написанных под непосредственным шоком от вести о "приближении бронированных дивизий Гитлера к Ленинграду, Киеву и Москве". Передать же их содержание здесь невозможно. Приведу лишь наиболее характерное для некоторых.
      Н. Авксентьев доказывал вздорность самооправдания Сталина, будто соглашением с Гитлером "мы обеспечили для нашей страны мир на полтора года и получили возможность подготовить наши силы к отпору фашистской Германии, когда она рискнула бы напасть на нашу родину вопреки договору". Автор саркастически замечал: "Подготовлять отпор возможному врагу и увеличивать свои силы, всячески помогая ему и вредя противникам, - способ во {169} всяком случае совершенно новый" (Справедливость этого сарказма подтвердили факты и статистика, ставшие известными лишь по окончании войны. Военное соглашение со Сталиным обеспечило Гитлеру безопасность со стороны восточного, "второго" фронта, - постоянного кошмара для германских стратегов. Это позволило ему ринуться на Польшу. Торговые же соглашения с СССР, с октября 1939 г. начиная, продолжая февралем и апрелем 1940 г. и т. д. вплоть до последнего договора 10 января 1941 г., то есть через три недели после секретного приказа Гитлера штабу о подготовке вторжения в Россию, о котором тогда же Сталина предупредили Черчилль, товарищ американского государственного секретаря Вельс и собственный агент Сталина в Японии Зорге.
      Сталин снабжал Гитлера всем, в чем тот нуждался для ведения войны и удовлетворения нужд тыла: всяческим сырьем, начиная с пищевых продуктов, медикаментов, продолжая мануфактурой, горючим, металлами, включая марганец, хром и платину, и т. д. и т. д. Поставки исчислялись в сотнях тысяч метрических и неметрических тонн и во многих сотнях миллионов рейхсмарок. Секретные документы и литература отмечают, что "Советская власть считала вопросом чести поставлять товары с щепетильной аккуратностью" (Max Beloff. "Thе Foreign Policy of Soviet Russia". Vol. II. London. 1949). Больше того: Советы закупали для Германии материалы, которые США отказывались ей продавать (Robert Huhr Jones: "The Roads to Russia United States Lend-Lease to the Soviet Union". Oklahoma University Press).).
      В итоге сталинской "дальновидности" Гитлер овладел всей Европой, а Россия, мирное население, как и вооруженные силы, оказалась почти совершенно отрезана от внешнего мира. И нашлись люди даже заграницей, которые называли Сталина "Иваном Калитой" и "Петром Великим". Все территориальные "приобретения" Сталина Гитлер "отобрал в течение двух недель". "А СССР оказался окруженным странами, пылавшими ненавистью к России и готовыми помогать Гитлеру громить русскую армию... Волею Гитлера взорван союз, позоривший Россию". При этом Авксентьев предостерегал, как и в первую мировую войну:
      "Не о революции в России говорю я. Революция в настоящих условиях была бы несчастьем для России. Она внесла бы неизбежную анархию, которая только помогла бы военному разгрому России".
      "Горящая Россия" Керенского получила очень широкое распространение, потому что, кроме опубликования в имевшем многомиллионный тираж "Лайф", существо статьи было воспроизведено по радио. Психологически и политически интересно, какое впечатление произвела на него весть о войне. "Как бы ни кончилась эта война, Кремль будет другим. (Очень распространенное предвиденье это, как известно, не оправдалось. Кремль стал другим только через 8 лет после окончания войны со смертью победителя в войне - Сталина. - М. В.). Но в душе моей нет радости. Есть скорбь и ужас. Какой ценой освободится внутренне Россия? И не попадет ли она, не передохнув ни минуты, под новое, по-другому страшное, иго? Я знаю по опыту, как опасно менять лошадей во время переправы через бушующую реку... Имея позади трагический исторический опыт, я сейчас, во имя успешной защиты России, во имя сохранения имперского и культурного наследия наших предков, хочу не только успехов Красной армии, но хочу всячески помогать и Кремлю".
      {170} Александр Федорович, очевидно, почувствовав, что его готовность "всячески помогать 'Кремлю'" поразит даже его единомышленников, тут же прибавил: "Я знал, что обращение мое к Кремлю прозвучит для многих слишком странно, но в нынешнее время нужно пренебречь всеми условностями, слушать только голос своей совести, говорить всю правду и делать по правде".
      "Скорбь и ужас" вызывали у Керенского опасение, что "через 24 года после всех достижений на бумаге, России грозит второй гигантский Брест-Литовск. Этого мира не будет только в том случае, если Красная армия будет сопротивляться до осени, до дождей, не меньше трех месяцев". "Кремль всей своей антинародной и антигосударственной политикой дал в руки Гитлера острое политическое оружие борьбы - ненависть к большевистской диктатуре, жажду сбросить невыносимое иго хотя бы с помощью "самого черта". Таково отношение пограничных с Россией народов и самой России".
      Она - "только затихший на время вулкан. Извержение клокочущей ненависти может не нынче-завтра залить огненными потоками национальный разум и патриотическую дисциплину народных масс". А в заключение: "Западная демократия, наконец, страшным опытом войны поняла, что ей нужна Россия, Россия, а не тоталитарная диктатура. Из этого нужно сделать сейчас же все нужные выводы".
      Не оправдались ни призывы автора к союзникам, ни его опасения второго Брест-Литовска. Случилось обратное: подобное условиям Брест-Литовска продиктовала сталинская Россия соседствующим с ней государствам.
      Была в этой книжке и моя статья, увы, самая длинная, - "Демократы всех стран, соединяйтесь!", связанная с текущими событиями, но не о них или о том, что было и есть, а - что надо, чтобы стало ... Она была отвлеченной, исторической, программно-идеологической. Как самое заглавие указывало, она отвергала призыв к объединению одних только пролетариев, как устаревший и разделявший лагерь трудящихся на пролетариат, "класс восходящий", и крестьянство, не говоря о других слоях трудящихся.
      В этом журнале я повторял то, о чем не переставал твердить многократно с 1933 года в русской, французской и английской печати до и после Организации Объединенных Наций, - на мой взгляд более дефектной во всех отношениях, чем предшествовавшая ей покойная Лига Наций. Основной порок Лиги Наций и еще в большей степени ООН был в том, что они стремились во что бы то ни стало включить в свой состав возможно больше членов, - "числом побольше, ценою (качеством) подешевле", - не слишком строго относясь к соблюдению требования о признании обязательности для всех участников международной кооперации некоторых общих начал права.
      Так Лига Наций включила в свой состав Эфиопию и Либерию, легализовавших у себя торговлю невольниками; кемалевскую Турцию, истребившую армян; фашистскую Италию, расстрелявшую мирное население на острове Корфу; Мексику, притеснявшую католиков. Допущенный в Лигу Наций 18 сентября 1934 года, Советский Союз был исключен из нее 1 декабря 1939 года {171} за нападение на Финляндию, что от обратного как бы подтверждало: принадлежность к международной организации мира на основе гарантии общей безопасности, предполагает наличность некоторых правовых предпосылок, обязательных для всех членов этой организации.
      Когда я отстаивал этот взгляд, я не знал, что у меня имеется предшественник, и не "доктринер" и социалист-революционер, а практический "янки", видный государственный советник и помощник президента Вильсона, Роберт Лансинг. За год до Версальской конференции мира, 8 апреля 1918 года Лансинг писал полковнику Хаузу: "единственной прочной гарантией международного мира является Лига Демократий ... Лига с известным числом автократических правительств наделена элементами личной амбиции, интриг и раздоров - семенами будущих войн .. . Лига же, состоящая только из демократий, могла бы в силу характера членов Лиги быть действительной порукой мира... Я опасаюсь, что Лига Наций, особенно при употреблении силы, не будет действовать".
      Это было вещее предостережение.
      Политически и в Нью-Йорке я действовал приблизительно так же, как в Париже. Не очень высоко расценивая политическую работу в эмиграции, я оставался преданным партийному прошлому и возможному будущему, входил в организацию местной партийной группы, но отказывался от более активного участия и, тем более, руководства. Даже систематически сотрудничая в "За Свободу", я и там старался играть второстепенную роль. Душой журнала или его "главным редактором" - выпускающим, секретарем, пекущимся о средствах, - был неутомимый энтузиаст и "партиец" Зензинов, а мужем совета - Авксентьев, Я писал в каждой книжке, иногда и по добавочной статье, без подписи, или под обычным своим псевдонимом "Вен. Марков", но предпочитал свои политические взгляды высказывать в "Новом Журнале", несмотря на препоны, которые я встречал там. "Новый Журнал" - его размеры и стиль - после почти 20-летней практики в "Современных Записках" больше соответствовал характеру моей публицистики. Случалось, что на те же темы - о патриотизме, о параллели между былой Литой Наций и создавшейся новой организацией - я писал в "Новом Журнале" и в "За Свободу", но по-разному: с партийной и с общей точек зрения, для разных аудиторий: популярнее и более отвлеченно.
      Изложению взглядов на патриотизм, и сейчас не утративших злободневности, приходится предпослать описание "эпизода", связанного еще с нашим пребыванием во Франции и осложнившегося в Америке до непредвиденных, вероятно, и главным действующим лицом, размеров, а мне, как и большинству не только русских эмигрантов, но и членов партии социалистов-революционеров, совершенно неведомого.
      "Героем" его оказался Василий Васильевич Сухомлин, который не был и не претендовал быть лидером партии, но, будучи племянником жены лидера, Колбасиной-Черновой, не только по родственным связям, но и по личным данным занимал {172} совершенно исключительное положение в партии. Он был и членом ЦК, и членом Учредительного Собрания, и членом Заграничной делегации, и ее представителем в Социалистическом Интернационале, и прочее и прочее.
      Неблагоприятные слухи о его политической активности с 1936 года сопровождали его появление в Нью-Йорке в 1941 году. И нью- йоркская группа эсеров сочла необходимым обследовать их происхождение, ознакомившись с их содержанием по имевшимся данным и проверив их путем беседы с Сухомлиным и опроса лиц, на которых он укажет или имелись указания. Поручено это было членам группы Зензинову, Гр. Слуцкому и секретарю группы - Алексею Ив. Чернову. Они пришли единогласно к выводу, что "все инкриминируемые выступления, которые некоторых привели к заключению, что В. В. Сухомлин может быть 'советским агентом', всецело основаны на той своеобразной политической позиции, которую В. В. Сухомлин в эти последние годы занял". "Нет никаких данных предполагать, что В. В. Сухомлин является - по убеждению или по должности - советским агентом. Но в этом деле имеются обстоятельства, мимо которых не могут пройти ни члены партии с.-р., ни партийная организация".
      Далее шло подробное изложение, на две страницы машинописи без подписи, по меньшей мере странного образа действий Сухомлина в Заграничной делегации партии, даже с точки зрения ее левых сочленов. Он расходился со своими товарищами и с меньшевиками в Исполнительном комитете Интернационала во взглядах на демократию и на отношения к советской власти. В частности, поражало, что он не соглашался протестовать против, так называемого, показательного процесса против Бухарина и тайного суда над Тухачевским. Или то, что от него исходили благоприятные для советской власти, но оказавшиеся ложными слухи о смягчении карательной системы в СССР, об освобождении из тюрьмы А. Гоца.
      Постановление о Сухомлине принято было 28 октября 1941 года, то есть вскоре после расторжения Гитлером своего "кровью связанного союза" со Сталиным и неожиданного для последнего вторжения в Россию. Теперь и для Сталина Гитлер превратился из союзника в - "исчадие ада", "чудовище и людоеда". Вынужденный переход Советского Союза на сторону демократий, как это ни странно, не смягчил, а обострил политические расхождения среди русских американцев. И среди эсеров и меньшевиков товарищеские отношения часто обрывались, а то превращались во враждебные, - недавние друзья именовались ренегатами и предателями.
      Дело Сухомлина закончилось принятием нашей нью-йоркской группой 8 февраля 1942 года резолюции, которая вызвала декларацию от 16 февраля того же года вышедших из группы вместе с Сухомлиным: Издебского, Вл. Лебедева, М. Лебедевой, Слонима, Сталинского, И. и М. Яковлевых. Эта внутрипартийная полемика перешла и на страницы общей печати. В "Новом Русском Слове" Сухомлин в "Открытых письмах" атаковал нас, как "тайных", потом "скрытых пораженцев". Керенский и другие в том же "Новом {173} Русском Слове" - в январе-феврале 1942 года, - отвечали на эти атаки.
      О том, какое место заняли эти разногласия в нашей жизни в изгнании, можно судить по No4-5 "За Свободу", за январь-февраль 1942 года. Помимо фактической справки - "Из партийной жизни": резолюции группы и имена вступивших в группу и покинувших ее за февраль 1942 года, имеются статьи Соловейчика, Аронсона, моя. Имеется и специальная статья - "Пораженцы и оборонцы" (ответ т. (!) Сухомлину)", представляющая тем больший интерес, что автором ее был не кто иной, как увлекший Сухомлина в годы первой мировой войны на путь Циммервальда - В. М. Чернов.
      Блестяще написанная, с соблюдением всех "товарищеских" условностей, статья Чернова саркастически напоминала о том, кем Сухомлин был во время первой мировой войны (1914-1918 гг.) и кому уподобился в 1941-1942 гг. Не буду приводить доводов, кроме одного, особенно убедительного в устах или под пером именно Чернова.
      Среди многих мишеней едва ли не центральной у Сухомлина была - А. Ф. Керенский. Чернов справедливо писал: "Вы уж меня простите: А. Ф. Керенского можно упрекать в чем угодно - только не в недостатке любви к родине или в неполноте органического отталкивания от всего, в чем видится хотя бы отдаленный намек на пораженчество".
      Так "джентельменски" обошелся со своим былым единомышленником Чернов в начале политической жизнедеятельности Сухомлина в Нью-Йорке. Совсем иначе, много жесточе, непримеримее и по заслугам обошелся с Сухомлиным его ближайший соратник в течение четверти века В. И. Лебедев, когда и он убедился в двурушничестве Сухомлина. Но обнаружилось это лишь к концу мировой войны.
      Возвращаясь к своим статьям о патриотизме, скажу, что я упоминал о том, как нездоровый патриотизм завладевал столь разными людьми, как честнейший и чистейший Пешехонов, и - "возвращенцами" другого типа: Алексеем Н. Толстым, Ключниковым или генералом Слащевым, и даже Петром Рутенбергом, давно уже ушедшем от русской политики в строительство еврейской Палестины и всё же поучавшими как раз накануне разгара сталинского террора 1936 года, что "в условиях нынешней России и Европы вредно и безнравственно вставлять палки в большевистские колеса. Не только неосмысленна, но вредна и безнравственна всякая пропаганда, направленная против большевистского режима, не говоря уже о прямой борьбе с ним. Ибо, ударяя по Сталину, - как-никак символу советского единства и средоточию большевистской энергии, - бьют неизбежно и по России". Это было за четыре с половиной года до начала войны Гитлера в союзе со Сталиным.
      Я задавал риторический вопрос: "Если Черчиллю и Рузвельту приходится защищать и в парламенте, и перед прессой свои внешнеполитические и военные мероприятия, не всегда удачные, - почему особый иммунитет должен быть предоставлен советскому единодержавию не только в казенно-послушной России, но и в эмигрантском далеке?" Вслед за Авксентьевым и Керенским, я {174} утверждал, что мы против сталинской диктатуры не по доктринерским мотивам и не потому, что якобы жаждем непременно новой революции и потому и слышать будто бы не хотим о мирном спуске на тормозах. Нет, - то, что мы утверждаем, мы утверждаем, как патриоты России и Европы, как демократы и социалисты: и я приводил слова, брошенные Герценом клеветавшим на него в 1864 году: "жалкий прием изображать нас врагами России за то, что мы являемся врагами режима".
      Ссылался я и на менее знакомого читателям "За Свободу" знаменитого русского философа-патриота Владимира Соловьева: "Национальное самосознание есть великое дело; но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение: басня о Нарциссе поучительна не только для отдельных лиц, но и для целых народов".
      Приводил я и свои доводы. Если на слух советских патриотов мы недостаточно громко демонстрируем свои чувства любви к родине, - это потому, что подлинная любовь целомудренна и избегает громогласности и саморекламы. Бывшие демократы утратили обязательный для эмигрантов политический подход к явлениям, перестали ценить дискуссию, усвоили подход беженский - не рассуждать и не критиковать начальство, внимать и повиноваться.
      На нас клеветали и нападали не только обычные и давние наши противники, но и недавние единомышленники и друзья, считавшие, что кто не безоговорочно следует за Сталиным во время войны, тот не патриот и не "оборонец", а вредитель не только режима, а России.
      В частности, приятели мои Аркадий Зак и Григорий Герб поместили в "Новом Русском Слове" против меня "Письма в редакцию" с выражением своего несогласия со мной и порицанием за недостаточный патриотизм, Когда же война кончилась и в прошлое ушли бывшие иллюзии, ею порождаемые, оба, Зак и Герб, в разное время, при встрече, обратились ко мне с тождественными словами не извинения, а признания: "А знаете, Марк Веньяминович, вы были правы, когда писали то-то и то-то, а я спорил с вами" .. . Они не успевали кончить, как услышали в ответ: "Очень рад, что вы, хоть и задним числом, признали, что я был прав. Но почему свое несогласие выразили вы публично, в печати, а нынешнее признание - как бы по секрету, мне на ушко?! Почему бы вам не написать новое письмо в ту же редакцию? . ."
      Ни тот, ни другой нового письма не написали (или его на напечатали!). Во всяком случае в "истории вопроса" и они остались в числе осудивших меня и мои взгляды.
      12-13-я книжка "За Свободу" почти целиком была посвящена некрологам: Авксентьеву, Милюкову, Кролю, Эрлиху и Адлеру, Ингерману. Мое сотрудничество в "За Свободу" продолжалось из книжки в книжку до самого прекращения журнала на 18-м номере в июле 1947 года, уже по окончании войны. Эта последняя книжка была самой объемистой.
      Последние два листа в ней посвящены были "Расстрелу А. Гоца и М. Либера" на основании только что {175} дошедших в Нью-Йорк сведений от заслуживавшего всяческого доверия скандинавского социалиста, который свидетельствовал, что в октябре 1937 года видел Гоца и Либера и слышал от них, заключенных вместе с ним и 10-ю тысячами других узников в тюрьме Алма-Аты, что с них снят был допрос и они прошли "нечеловеческие муки". Вместе с обращением нашей нью-йоркской партийной группы Заграничной делегации РСДРП к общественному мнению мира, на печатано было в выдержках "Письмо свидетеля" - упомянутого выше скандинавского социалиста (Не могу не оговорить, что дошедшие до меня много позднее сведения из родственных Гоцу кругов, как будто вполне достоверных, не подтвердили сообщения скандинавского социалиста о расстреле после нечеловеческих мук Гоца и Либера. Засекречение советской властью своих злодейств лишает возможности проверить и установить подлинный факт, даже когда он благоприятствует ей.).
      Как только кончилась война, в июльском, 16-м, номере "За Свободу" появилась моя острополемическая сводка "Капитулянты, выжидающие, непримиримые" - об отношении различных эмигрантских групп к советской попытке приписать себе главную роль в освобождении Европы от наци и фашистов. Об этом уместнее будет рассказать позже, в связи с общей характеристикой отношения русской эмиграции во Франции и Америке к победоносному завершению войны.