К этому труднее привыкнуть, нежели к тусклому свету, дурному запаху, скудному питанию, отсутствию свежего воздуха и элементарных удобств. Конечно, тюрьмы царского времени, если исключить прославленные своей жестокостью Рижский и Орловский централы и некоторые другие, не могут идти ни в какое сравнение с советскими тюрьмами, изоляторами, исправительными домами и концлагерями. И в тюрьмах царского времени было несладко сидеть, но в той форме и мере, в какой тюремный режим признавал известный минимум прав за заключенным, соблюдение этого минимума было обязательно для тюремщиков, которым вовсе не всегда внушали, что заключенный классовый враг и "гад", которого надо обезличить, унизить, истребить.
      В Таганской тюрьме шла своя строго налаженная жизнь. Я не успел в нее как следует войти, как на третьи сутки ночью меня вызвали в контору и объявили, что, по распоряжению градоначальника, я подлежу аресту сроком на месяц. Как получивший "приговор", я уже не мог оставаться в Таганке и был препровожден для отбывания наказания в арестное помещение при Сретенской полицейской части. В зарешеченной комнате, куда меня ввели, оказались две широкие койки, не чета таганской, и... мой приятель Борис Ратнер. Он проделал, примерно, такую же эпопею, что и я, но был задержан в другом месте. Ему также предстояло отсидеть месяц.
      В разное время я бывал в одиночном заключении, в заключении вдвоем и в общей камере. По опыту скажу, что одиночка лучше общей камеры и общая камера лучше заключения вдвоем, даже если второй сиделец - единомышленник или приятель. Если уж нет того, что американцы называют "privacy" и что составляет огромную ценность, лучше не быть прикованным непременно к одному сидельцу, а иметь возможность общения с несколькими - по выбору. Я остался с Ратнером в приятельских отношениях и после нашего совместного заключения. Но оно было безрадостно: бесплодные споры заканчивались взаимным раздражением, от которого некуда было уйти - ни в себя, ни к кому-либо другому. Быть всё время "на людях" тягостно, но того тягостнее, когда "люди" сводятся к одному и тому же человеку.
      Заключение тянулось медленно и нудно, не будучи ни в какой мере тяжким. Приходили на свидание родители, приносили книги, журналы, съестное. Они были очень огорчены, что я попал под замок, но осуждения мне не высказывали. Быть арестованным, особенно студенту, вошло уже в строй и быт русской жизни. Когда 5-го января истек мой срок, я с радостью покинул арестное помещение. Был канун "Красного воскресенья", 9-го января 1905 г., когда вековая вера в русского царя была убита - не фигурально, а фактически -в огромной части русского населения. Именно этим днем надлежит и датировать начало русской революции. И я, к революции до этого дня никак не причастный, с этого дня перестал быть тем, кем был раньше.
      Может быть, подсознательно сыграли свою роль и удар шашкой, и месячное заключение. Но самая мысль включиться в революционное движение возникла у меня лишь после 9-го января и в связи с ним. Я и раньше, конечно, знал, что революционные прерывы присущи и истории и самой природе права и государства, знал, что история права есть история переворотов и прерывов в праве, как то формулировал Еллинек. Однако, лишь 9-ое января воочию показало, что расчеты и надежды на то, что революция минет Россию, неосновательны.
      Мои "бессмысленные мечтания" были разбиты и - навсегда.
      Это, конечно, - "малая история" того, как нереволюционно настроенный молодой человек превратился в революционера. Настоящая же история того, почему революция не минула и России, лучше всего сформулирована графом Витте в Записке, представленной им государю за 8 дней до его исторического Манифеста, - 9 октября 1905 г.
      В ней говорилось: "Не год назад, конечно, зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни в глубине веков - в Новгороде и Пскове, в Запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, церковном расколе, в протесте против реформ Петра с призывом к идеализированной самобытной старине, в бунте декабристов, в деле Петрашевского, в великом акте 19 февраля 1861 г. и, говоря вообще, в природе всякого человека. Человек всегда стремится к свободе. Человек культурный - к свободе и праву: к свободе, регулируемой правом и правом обеспечиваемой"
      Чтобы по справедливости оценить эти слова, надо помнить, что принадлежат они царедворцу, который в начале царствования Александра III входил в состав конспиративной "Священной Дружины" для охраны незыблемости самодержавного строя; что в течение, примерно, 15 лет "эра Витте" была синонимом высшего экономического расцвета самодержавной России и что всего за три года до революции пятого года Витте утверждал, что земское самоуправление не совместимо с самодержавием.
      Имен Гапона и Петра Рутенберга я до этого не слыхал. Но их обращение к верховной власти мне импонировало тем, что было открытым, а не подпольно-анонимным, - что мне представлялось безответственным призывом фанатиков к низвержению строя руками малосознательных масс и одиночек-энтузиастов. Задуманное как мирная демонстрация и кончившееся кровью, 9-ое января убедило меня в несостоятельности моей антиреволюционной позиции. И я сделал вытекавшие отсюда выводы.
      Мне исполнилось 22 года, когда я принял определившее всю мою дальнейшую жизнь решение. Потому ли, что я примкнул к революции в более зрелом возрасте, чем многие из сверстников, и принял свое решение в итоге внутренней борьбы с самим собой, но я оказался застрахованным навсегда от той смены вех, которая была характерна для людей моего поколения и ему предшествующего, когда от революции многие устремлялись к контрреволюции, чтобы потом придти к флирту и даже восхвалению большевистской власти, как власти подлинно-революционной и подлинно-национальной.
      Приняв свое решение, я тотчас установил контакт с Исполнительным комитетом, который руководил студенческим движением, и вскоре сам оказался в его составе в качестве представителя 4-го курса юридического факультета. Мне поручили следить за тем, чтобы занятия, прерванные в университете по случаю рождественских каникул, не возобновлялись. Я принял поручение и, когда узнал, что проф. Кассо назначил очередную лекцию, отправился выполнять возложенную на меня миссию.
      На этот раз Кассо говорил не о генеральном межевании, которое не есть межевание генералов, а о взаимоотношении между главной вещью (например, картиной) и ее принадлежностью (рамой). Он цитировал сравнительное законодательство и судебные решения.
      Эта проблема имела вековую историю и знала разноречивые решения. Все они, как небо от земли, отстояли от происходившего в реальности. Это было самоочевидно. В то же время было неловко вторгаться в чужую беседу и прерывать ее. Пересиливая себя, я всё же встал и не слишком красноречиво исполнил вариацию на вечную тему о том, что, когда действует оружие, музы умолкают, когда в Петербурге льется кровь, московский университет не может оставаться равнодушным и продолжать занятия как будто ничего не произошло. Kacco оборвал меня, заявив, что наука самоценна и при всех обстоятельствах должна идти своей дорогой. Кое-кто из слушателей его поддержал. Я успел всё же призвать сочувствующих жертвам кровавой расправы покинуть аудиторию вместе со мной. За мной последовал всего один студент. Успех был невелик. Некоторое время спустя начальство само признало более благоразумным занятия в университете прекратить.
      К тому времени я продвинулся уже несколько вперед в своих взглядах. Я убедился на опыте, что студенческое движение идет в том же фарватере, что и события, но слишком аморфно и неопределенно - включает разные элементы. Для эффективной борьбы с деспотизмом нужна большая сплоченность и большее согласие относительно средств и целей борьбы. Этим обладают политические партии. Такого рода выводы делало тогда множество людей, особенно из молодых.
      И православно настроенный Свенцицкий, вернувшись из Петербурга, где на собраниях тамошнего религиозно-философского общества свел знакомство с религиозными деятелями либерального толка, до епископов включительно, - ощутил себя революционером.
      Он составил воззвание в соответствующем духе, снабдил его знаком креста и отпечатал типографским способом. А ночью ряд сочувствовавших ему, переодевшись в простонародное платье, с разведенным в жестянках крахмалом и кистью под полой, отправились расклеивать это воззвание. Клеили где придется, - где меньше было риска быть захваченными. Неудивительно, что воззвание оказалось расклеено преимущественно в... укромных местах.
      А еще через некоторое время тот же Свенцицкий, со своим единомышленником Эрном, создали Христианское братство борьбы. Не без влияния идей Мережковского и его литературного стиля, религия здесь сопрягалась с революцией: истина православия противопоставлялась лжи и насилию самодержавия и Синода.
      В издательстве "Труд и Воля" - излюбленное анархистами сочетание слов Свенцицкий стал печатать популярные брошюры, в 15 страничек каждая: "Что нужно крестьянину", "Взыскующим Града" и др. А. В. Карташев свидетельствовал в 1951 г., что созданный С. Н. Булгаковым в 1906 г. Союз христианской политики был спроектирован "в развитие Христианского братства борьбы" Свенцицкого-Эрна.
      Меня лично революция "мучила" (в том смысле, в каком это понимал Достоевский) гораздо сильнее, чем социализм. Поскольку требования свободы, равенства и справедливости казались неоспоримыми и почти самоочевидными, социализм представлялся естественным и необходимым средством или техникой для реализации всей полноты этих требований. Другими словами: эти начала должны быть, конечно, распространены с политической сферы на социальную. Во всяком случае понимание социализма, как идеологии и морали, присущей определенному классу, не говоря уже о доктрине философского и исторического материализма, было мне всегда абсолютно чуждо. Но не было приемлемо и то, чтобы согласие с определенной доктриной - обязательное условие для совместных действий. Всё это исключало для меня вступление в организацию РСДРП, сочетавшую учение Маркса и Энгельса в неразрывное единство со своей программой и практикой.
      Оставалась возможность примкнуть к народнической партии
      с.-р. Так же, как я, были настроены и мои коллеги по университету, Сергей Яковлевич Гинзбург и некий Искрицкий, красивый высокий брюнет, которого я позднее потерял из виду. Мы решили вступить в сношения с эс-эрами. Я обратился к Фондаминскому, который в это время был в Москве и уже "самоопределился" как эс-эр. В условленное время он явился ко мне с Гоцем. Моя комната, почти целиком занятая двумя кроватями и письменным столом, с трудом вместила пятерых конспираторов.
      О программе мы не говорили, - она не "мучила". Другое дело - тактика. Никак не мог я принять проповеди политического террора, - который, мне казалось, можно объяснить, оправдать, но никак не прославлять и проповедывать. Была мне чужда и "братоубийственная" борьба эс-деков с эс-эрами и обратно. Поэтому, предлагая свои услуги партии с.-р., я просил освободить меня от связанности по этим двум пунктам. В крайнем случае я могу отмалчиваться по ним, но положительно защищать террор и неприязнь к эс-декам я по совести не могу, - может быть, потому что еще "не дозрел" до эс-эрства.
      К моему удивлению, Гоц с Фондаминским - решающее слово, видимо, принадлежало на год более молодому Гоцу - без особых возражений согласились принять мои услуги с оговорками, которые я сделал. Жребий был брошен, и я примкнул к П. С.-Р. Это было не формальное только включение в организацию, занимавшуюся политикой. Это означало и приобщение к особого рода содружеству, в котором отношения между сочленами покоились на началах товарищества, - давая особые права, они налагали и свои обязанности.
      Желая активнее вложиться в партийную работу, я отказался от представительства студенческой организации. По моему предложению представительство от нашего 4-го курса юридического факультета было предложено Ив. А. Ильину, и он его принял.
      По поручению эс-эровского комитета я организовал в университете сбор в пользу эс-эровской кассы. Это было 4-го февраля. Разложенные в разных местах студенческие фуражки с соответствующей надписью стали наполняться мелочью всё больше медными пятаками. Я собрал жатву, набил все карманы и "отяжелел". Оттопыренные карманы мешали движению и могли вызвать подозрение. У манежа я дождался "конки", шедшей на Лубянскую площадь, и поднялся на империал - на верхнее сидение без крыши. Мы проезжали вдоль стены Китай-города, когда раздался оглушительный треск и гул. Я был настолько озабочен тем, чтобы благополучно довезти и разгрузить свои медные богатства, что даже не задумался о том, что бы это могло быть. Мне и в голову не пришло, что то был взрыв бомбы, которую у здания судебных установлений в Кремле бросил Каляев в карету великого князя Сергея.
      В условленный час и в условленном месте встретились мы с коллегой-юристом по фамилии Никотин, - принявшим для "конспирации" довольно прозрачный псевдоним "Табачников". С тою же целью конспирации он был переодет в штатское платье. Табачников ведал центральным районом московской организации с.-р. и должен был дать мне наглядный урок пропаганды. Она сводилась у него к поддержанию личных отношений с несколькими кружками рабочих, которых он осведомлял о зле, творящемся в политической и социальной жизни мира вообще и самодержавной России в особенности. Табачников передал мне несколько кружков. Они состояли из "кошелечников", из рабочих табачной фабрики "Габай" и из значительно более развитой группы наборщиков.
      Не глубокомысленнее Никотина я переименовался в Маркова, Вениамина, и раза два в неделю, часов в 8 вечера, отправлялся на окраины Москвы в свои кружки. Собеседование происходило в уже прибранной комнате. Керосиновая лампочка освещала, как правило, исхудалые и усталые к концу рабочего дня лица. Сошедшаяся публика курила и тут же сплевывала.
      Это были в своем огромном большинстве милые и хорошие люди, мало в чем разбиравшиеся, часто безграмотные, медленно и с трудом пробуждавшиеся к сознательному и активному участию в политической жизни. Держали они себя приветливо и благообразно. Чувствовалась некоторая собранность и настороженность - может быть, от ожидания непрошенного визита полиции, которая могла всегда проследить участников собрания; может быть, от некоторой отчужденности от посетителя - всё же не рабочего, а интеллигента и "барина"; а, может быть, просто в силу непривычки к такого рода времяпрепровождению.
      Я старался в самых доступных мне простых выражениях передать слушателям основы политической экономии "по Железнову". Излагал я также - прежде чем оставить для прочтения - отличную брошюрку Ф. Дана о том, кого и как выбирать в Учредительное Собрание. Осторожно и в общих чертах касался я и политических вопросов, особенно когда мне задавали вопросы в связи с событиями дня или с тем, о чем я говорил. А материал для вопросов жизнь давала ежедневно: шла неудачная война с Японией, русская армия и флот терпели одно поражение за другим, росло всеобщее недовольство. Слушали меня всегда с большим вниманием. По вопросам, которые ставили, можно было судить, что и как доходит до сознания слушателей. Перед уходом дружески прощались, благодарили. Среда и обстановка очень к себе располагали.
      В качестве пропагандиста я принимал участие и в общих собраниях пропагандистов в Москве, которые происходили под председательством кого-либо из "комитетчиков": чаще всего Вадима Руднева, он же товарищ Бабкин, Шмидта, Эдуарда Викентьевича, или Якова Гавронского.
      Все они, по странной случайности, были врачами и появились среди московских эс-эров приблизительно тогда же, когда и я. Устную пропаганду я вскоре стал совмещать с письменной. Первую свою прокламацию я составил 19-го февраля, когда опубликованы были высочайший рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина о привлечении достойнейших, избранных от населения, людей к участию в разработке и обсуждении законодательных предположений и одновременно - манифест к населению. Рескрипт и манифест разнились по тону, с которым верховная власть обращалась к тому и другому адресату: рескрипт был милостивый, манифест - суровый. В манифесте говорилось о "шатаниях мысли, способствовавших распространению крамолы", и рекомендовалось содействовать ее "искоренению". Кому пряник, кому кнут.
      Поздним вечером в семейном окружении уселся я строчить свое воззвание "полное яду". Висячая лампа светила мне и мамаше, дочитывавшей свое "Русское слово". Уморившийся за день отец тут же прикорнул на клеенчатом диване, повернувшись к нам спиной. Из соседней комнаты доносились звуки заучиваемых сестрой стихов. Этой мирной идиллии, конечно, никак не соответствовало то, чем я был занят. Но никто меня ни о чем не спрашивал, и я на опыте познал, что иногда лучшей формой конспирации является - не подавать вида, что происходит нечто подозрительное или предосудительное. .
      Моя работа всё чаще стала принимать литературную форму. Гоц подбил меня написать статью для центрального органа партии - "Революционной России". И в "Р. Р." за подписью Демарки появилась изготовленная мною компилятивно-полемическая статья "Аграрная программа либералов". Занявшись эс-эровской работой, я редко встречался со своими друзьями - Шером и Орловым. И им было не до меня. Они тоже ушли с головой в революцию. Их связь с меньшевистской фракцией РСДРП поддерживалась через Исува, или тов. Михаила. Но главная их деятельность сосредоточилась на организации профессионального союза типографских рабочих. Здесь в первую очередь Шер, а потом Орлов, вместе с Чистовым, Николаем Ивановичем, Кефали-Каммермахером, Карлиным и другими, проделали громадную общекультурную и организационно-политическую работу.
      Наряду с нелегальной работой, устной и письменной, "в массах", приходилось мне выступать и в качестве официального оппонента от эс-эров на нелегальных и полулегальных собраниях, которые устраивали другие партии или группы на частных, "буржуазных" квартирах. Чаще всего попадал я почему-то на собрания, где докладчиком бывал прив.-доц. Рожков, Николай Александрович. Историк по специальности и социал-демократ по политическим взглядам, он обыкновенно защищал марксистское понимание аграрных отношений, а я его опровергал с точки зрения народничества, защищая эс-эровское понимание. Эти споры приобрели скоро характер рутины. Завидя меня, краснощекий и упитанный Рожков расплывался широкой улыбкой. Мы добросовестно исполняли каждый свою "пластинку" и мирно расходились - до следующей встречи.
      Пришлось мне однажды участвовать и в более торжественном собрании. Оно состоялось в известном всем москвичам знаменитом особняке Варвары Алексеевны Морозовой на Воздвиженке. П. Н. Милюков красочно описал в 1938-ом году ("Русские записки" No 8-9) "португальский замок". Поздней весной пятого года Милюков появился на московском горизонте после долголетнего полу-изгнания полу-добровольного пребывания заграницей: в Болгарии, Франции, Америке. Милюкова в "португальском замке" показывали, на него заглядывались, хозяйка им "угощала". Он был с пушистыми, аккуратно расчесанными длинными усами, отливавшими рыжим цветом, с реденькой бородкой, - совсем не таким, каким его знала широкая публика в думские годы и в годы парижской эмиграции. Прозвище "Каменный кот" относится именно к этой поре жизни Милюкова.
      Доклад делал - всё по тому же аграрному вопросу - проф. Мануйлов. Председательствовал Милюков. А оппонентами были Алексинский от социал-демократов и я от эс-эров. И доклад, и возражения шли проторенными путями. Зато на всю жизнь запомнилось вызывающее по тону и содержанию выступление грассирующего Алексинского:
      - Либег'альный пг'офессог' г'екомендует кг'естьянам пег'еселение. А не угодно ли будет самому пг'офессог'у пег'сселиться в Сибиг'ь каг'тошку копать и капусту сажать?!
      Приближался праздник труда - 1-ое мая, - который русские социалисты, как социалисты во всех странах, считали обязательным отметить публичной демонстрацией или собраниями рабочих на открытом воздухе, так называемыми, "массовками".
      Этот праздник трудящихся почти неизменно сопровождался в России разгоном демонстраций и собраний, избиениями, арестами. И московский комитет эс-эров одну из своих массовок назначил на 5-ой версте Ярославской железной дороги, неподалеку от того места, где в ранней юности мы устраивали свои пикники. Одним из ораторов на этой "массовке" был назначен я.
      Пробираясь к назначенному месту, я встретил старого своего знакомого Бориса Лунца, с которым в свое время уезжал вместе учиться заграницу. Он уже стал большевиком и тоже шел на "маевку", - я был убежден - на свою. Но когда собралось достаточно народа, и мы решили начинать, вдруг выступил вперед Лунц еще с каким-то типом и заявил, что собрание открывается.
      Мы стали протестовать, сначала корректно, а потом с возмущением указывая, что эта массовка организована эс-эра-ми, и посторонние не призваны ею руководить. Самозванцы не обращали на наше возмущение никакого внимания. Собравшиеся, в большинстве рабочие, были и нашего, и их толка, соответственно и поддерживали одни нас, другие их. Мы продолжали препираться, как раздались крики: "Казаки!.. Казаки!.."
      Вдоль пролеска, где мы укрылись под деревьями, на рысях замелькали казаки. "Массовка" мгновенно растаяла: в дружном бегстве большевистские пятки обгоняли эс-эровские и наоборот. Кое-кто из настигнутых получил нагайкой по спине или голове. Но арестов не было. Очевидно был приказ: разгонять, но не задерживать.
      Мое миротворческое воздержание от публичной борьбы с социал-демократами получило наглядное опровержение. Если даже Лунц, воспитанный, культурный, находившийся в личных отношениях со мной, не постеснялся покуситься на "захват", чего ждать от других, ему подобных?! От "квакерского" отношения к "братоубийственной" борьбе я был сразу исцелен и - навсегда.
      Продолжая заниматься своим делом - посещением кружков, я зашел как-то за справкой на "явку" к Александру Высоцкому и угодил в засаду. Дверь открыл не Высоцкий, а агент охранки и вежливо препроводил в соседнюю комнату, где с меня сняли обычный допрос: кто? где живу? зачем пришел? И т. д. Задержанию подверглись все, имевшие неосторожность явиться в тот день в эту квартиру. К вечеру задержанных стали развозить по разным полицейским участкам - по месту проживания. Меня препроводили в сокольничий участок и поместили в каменную каморку с окном за решеткой. Нельзя сказать, чтобы меня посадили под арест сесть было некуда: не было ни койки, ни лавки, ни табуретки, а пол был весь загажен. Меня не посадили, а поставили. Прислонившись к стене, в полной тьме провел я ночь, а на утро меня без всяких объяснений выпустили. Радость неожиданного освобождения омрачалась возмущением: если не оказалось оснований для более длительного задержания, почему надо было держать в скотских условиях ночь?..
      Случайный арест имел для меня и более серьезные последствия. Как-то под вечер заявился неожиданный визитёр - Гоц. Отозвав меня в сторону, он посоветовал не ночевать дома, так как имеются все основания предполагать, что ко мне явится полиция с приказом о моем аресте. Он сообщил при этом, что несколько часов тому назад убит московский градоначальник граф Шувалов, и убил его Петр Куликовский, который был задержан вместе со мной на явке Высоцкого. Куликовский бежал из пречистенского арестного помещения, явился к Шувалову на прием и застрелил его из револьвера. Подозрение, естественно, падет и на меня, как сопричастного к Куликовскому и его акту.
      Я скрылся и домой больше не возвращался. Фактически я очутился на нелегальном положении. Это - особое положение, к которому надо привыкнуть, как к тюрьме. Для меня оно было непривычно и, главное, неожиданно: я оказался нелегальным не столько по своей воле, сколько в силу сложившихся помимо меня обстоятельств. Нервы скоро стали сдавать, требуя "починки".
      Я решил съездить на месяц в Крым, где никогда не был, в Алупку, отдохнуть и в то же время написать брошюру, которую мне заказало издательство Сытина благодаря посредничеству и связям Свенцицкого. Издательство выпускало многотысячными тиражами популярные брошюры на политически-просветительные темы в 16 и 24 странички, по цене в одну или две копейки.
      "Правовое положение евреев в России" Вениамина Маркова было издано в 40 тысячах экземпляров по две копейки за экземпляр. И много десятилетий спустя, уже в парижской эмиграции, Амалия Фондаминская поддразнивала меня:
      - Тоже писатель!.. На две копейки написал!.. На полученый мною гонорар в 60 рублей я прожил безмятежно три недели полурастительной жизнью провинциала, отдохнул и уже закончил свою брошюру, когда среди бела дня ко мне в комнату вбежали мальчишки с криком, чтобы я шел на Соборную площадь - все идут туда. Накинув на плечи студенческую шинель, Я отправился, как все. На Соборной площади толпился народ в большом возбуждении. У многих в руках был только что распубликованный Высочайший Манифест 17-го октября.
      Возбуждение было всеобщее и всё возрастало. Откуда-то появился стол, и на него вскарабкался какой-то оратор. За ним поднялся местный священник. В простых и восторженных словах он охарактеризовал великую милость, явленную народу царем самодержавным и православным. В заключение, взглянув не столько на меня, сколько на мою студенческую шинель, священник поставил общий вопрос:
      - Пусть ученые люди нам объяснят, почему нужно, чтобы все выбирали?.. Требуют всеобщего и равного избирательного права. Для чего оно нужно? Огромное большинство русского народа - крестьяне. Пусть крестьяне и выбирают, а "четырехвостка" нам ни к чему.
      Это было почти вызовом. Он не был обращен непосредственно ко мне, но я чувствовал себя обязанным рассеять напраслину, возведенную на дорогую мне основу демократического правопорядка. Идя на Соборную площадь, я и не думал, что буду ораторствовать. Но молчать в создавшейся обстановке было бы равносильно предательству идеи и дезертирству. И я взобрался на стол.
      Почему не только крестьяне должны иметь право голоса и нужна "четырехвостка", было нетрудно объяснить. Помнится, я указал, что даже князь Сергей Николаевич Трубецкой в речи, обращенной к государю, подчеркнул, что царь - не царь дворян или крестьян, а всенародный царь. Мой заключительный вывод был - как ни хорош манифест, он таит в себе двусмысленности и не вполне надежен.
      Не успел я кончить на этой скептической ноте, как ко мне подбежал громадный детина, с длинной всклокоченной бородой, со следами муки на рукавах и на груди, явный мельник. Он схватил меня за плечи и, притянув к себе, смачно чмокнул в губы...
      Я оторопел, а потом почувствовал большую, неиспытанную за всю революционную жизнь радость. Если простой и незнакомый мне человек из гущи народной мог оценить мои слова, значит они дошли до него, значит они не отвлеченное только мудрствование оторванного от жизни и народа интеллигента. И исповедно-расовые различия тоже не при чем...
      Кончился митинг тем, что меня и местного врача Волкова, которого я в тот день видел в первый и последний раз в жизни, понесли на столе, служившем нам трибуной, по всей Алупке. Мы крепко держались друг за друга, чтобы не свалиться. После всяких приветственных выкриков в честь свободы и по нашему личному адресу, нас, наконец, отпустили по добру, по здорову. Я изнемогал от усталости - физической и душевной. Был потрясен и преисполнен воодушевления: всё произошло экспромптом, само собой, следовательно, было подлинным.
      А на следующий день обнаружилась оборотная сторона приобретенной мной популярности. Немолодая татарка, приносившая мне снедь, неожиданно заявила:
      - Ты что вчера говорил: Бога не надо, царя не надо?!.. Бога надо! Царя надо!..
      Я таких слов не произносил, но спорить не стал. А когда отправился в город, на одном из перекрестков мне вслед благочестивая баба проскандировала:
      - И восстанут в тот день лже-Христы и лже-Антихристы!..
      Меня явно принимали за лже-Антихриста. Популярность моя была о двух концах. В Алупке меня ничто не удерживало. После опубликования манифеста железнодорожная забастовка кончилась, и открылся путь в Москву. С большим трудом, но всё же удалось втиснуться в поезд в Севастополе. По дороге, на вокзале Александровска, толпилась масса народа, всё евреи. Я не отдавал себе отчета, что это были спасавшиеся от местного погрома. Когда поезд подходил к Москве, неизвестные доброжелатели обратились ко мне:
      - Срежьте хотя бы пуговицы на шинели. Студентов в Москве избивают и даже убивают...
      Я попрежнему не понимал что случилось. И объективно трудно было постичь, почему, если самодержец признал за благо издать манифест о даровании свобод, клянущиеся ему в верности монархисты должны убивать евреев и студентов?!..
      За то, что те и другие острее чувствовали не-свободу или раньше других потребовали свободы?.. Логики в этом было мало, но факт оставался: евреев и студентов в форме громили и терзали. Со мной ничего не случилось. Не потому, что я отпорол пуговицы, а потому вероятно, что я попал в Москву, когда психоз уже прошел, и жизнь постепенно входила в обычное русло.
      Нелегальное мое положение кончилось. Но жизнь, которая началась для меня и для более или менее ответственных членов партии, стала совершенно суматошной.
      Меня включили в состав московского эс-эровского комитета. Приходилось "заседать", писать, говорить, бегать по всяким собраниям. Все дни и часть ночи уходили на это. Главным руководителем, организотором и вдохновителем всей работы был Вадим Руднев - московский городской голова в 17-ом году и в будущем мой близкий друг. В силу своих умственных данных и исключительной совестливости и требовательности - к себе и к другим, он быстро приобрел авторитет и занял первое место в московской организации. Несмотря на его требовательность, все глубоко уважали Вадима, а многие и искренно любили. Но политически его совестливость иногда давала отрицательный результат: морально оправданные колебания его приводили к нерешительности или сомнениям в самый решительный и ответственный момент.
      Политическая жизнь била ключом. Возникали новые организации. Появлялись новые люди, которых раньше не было видно по независевшим от них обстоятельствам. Мне предложили быть одним из распорядителей на предстоявшем съезде городских и земских деятелей, из которого вышла в те месяцы конституционно-демократическая партия, ка-дэ, или партия народной свободы. Я согласился и, наряду с лицами знакомыми по университету и Литературно-художественному кружку, я увидел и услышал на съезде Максима Максимовича Ковалевского, Муромцева, Де-Роберти, Кузьмина-Караваева, Врублевского, Маклакова, Петрункевича, Щепкина, Долгорукова. Всё это было не только интересно, но и чрезвычайно поучительно.