-д.-ский "ЦК накануне (открытия Собрания) постановил, чтобы партийные члены Учредительного Собрания в первое заседание не являлись, а в дальнейшем поставить вопрос в зависимость от освобождения арестованных членов Учредительного Собрания". Он прибавил к этому и то, чего не видел и чего фактически не было: "Кресла в зале были оставлены строго по числу зарегистрированных, а остальные вынесены из залы. Нам места не было. За нас и без нас решали. Очевидно, если бы кто-либо из нас явился, то для него было уготовлено другое место, а не курульное кресло" ("За три года", стр. 8 и 9).
      Всё это не только не "очевидно", а совершенно неверно. На правом секторе было достаточно свободных "курульных кресел". Но в отсутствии к. д. решали, действительно, без них. Помимо к. д., не явились и представители "Союза земельных собственников" и другие правые, в том числе и избранный членом Учредительного Собрания от нижегородского округа архиепископ Сергий, будущий патриарх.
      Наша фракция тоже была в известном смысле "обезглавлена". Авксеньтьев находился по-прежнему в Петропавловской крепости. Отсутствовал и Керенский, на котором по преимуществу сосредоточились большевистская клевета и ярость.
      Его искали везде и повсюду ночью и днем. Он находился в Петрограде, и немало усилий потребовалось, чтобы убедить его отказаться от безумной мысли явиться в Таврический дворец для заявления, что он слагает власть пред законно избранным и полномочным Собранием.
      До безрассудства отважный Гоц всё же явился на заседание, несмотря на приказ об его аресте за участие в юнкерском восстании. Охраняемый близкими друзьями, он был стеснен даже в передвижении и не мог быть активным. Таково же было положение Руднева, возглавлявшего сломленное сопротивление Москвы большевистскому захвату власти.
      "Я осведомил Владимира Ильича о прибытии целого ряда лиц, объявленных правительством вне закона, - регистрирует Бонч-Бру-евич, - и мы решили считать их неприкосновенными, пока они находятся в Таврическом дворце, но, конечно, не спускать с них глаз. За ними тотчас же было установлено наблюдение".
      И В. М. Чернов, намеченный в председатели Собрания, тем самым тоже выбывал из числа возможных руководителей фракцией. Не было одного лица, которому можно было бы доверить руководство. И фракция доверила свою политическую судьбу и честь коллективу - пятерке: В. В. Рудневу, М. Я. Гендельману, Е. М. Тимофееву, И. Н. Коварскому и А. Б. Ельяшевичу.
      Зарекшись не поддаваться никаким провокационным выходкам и сохранять хладнокровие, чего бы это ни стоило, члены фракции связали друг друга торжественным обязательством воздержаться от индивидуальных импровизаций, следовать установленному плану, а в случае непредвиденном и неожиданном положиться на находчивость, интуицию и такт "пятерки".
      Кандидатуре Чернова в председатели была противопоставлена кандидатура Спиридоновой. При баллотировке Чернов получил 244 белых шара против 151 "черняка". По объявлении результатов Чернов занял монументальное кресло председателя на эстраде, возвышавшееся над ораторской трибуной. Между ним и залом образовалось большое расстояние. И приветственная, основоположная речь председателя не только не преодолела образовавшегося "мертвого пространства", - она даже увеличила расстояние, отделявшее его от Собрания. В наиболее "ударных" местах речи Чернова по правому сектору пробегал явственный холодок. Речь вызвала неудовлетворенность у руководителей фракции и простодушное непонимание этой неудовлетворенности со стороны самого оратора.
      Конечно, большевики и левые эс-эры всячески "срывали" Чернова, заглушали его речь свистом, оскорбительным улюлюканьем и угрожающими выкриками. В этом активно участвовали и подвыпившие матросы, и красногвардейцы и прочая публика, заполнившая по пропускам власти все ходы и выходы на хорах и даже в зале заседания. Председатель не раз, во время своей речи и речи других ораторов, призывал аудиторию "уважать достоинство Собрания"; увещевал и просил "публику не вмешиваться в дела Собрания и соблюдать спокойствие"; предлагал "удалиться" "гражданам, не могущим сохранять спокойствие"; грозил "поставить вопрос о том, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как это подобает членам Учредительного Собрания"; и на самом деле ставил вопрос: "угодно ли Учредительному Собранию, чтобы его председатель принял меры к соблюдению тишины и достоинства Собрания?".
      Большевики провоцировали Чернова, и он не всегда это замечал. "Могилев", откликнулся один из хулиганов на требование председателя назвать свое имя. Он имел, конечно, в виду то, что в могилевской ставке Чернов безуспешно пытался сформировать однородное социалистическое правительство. А Чернов, как ни в чем не бывало, обращался к хулигану: "Гражданин Могилев, призываю вас в первый раз к порядку (шум, свист)... Гражданин Могилев, вторично призываю вас к порядку (шум продолжается)". И т. д. Голос Чернова, его увещания, призывы и просьбы терялись в гаме и выкриках. Многие его не слышали. Мало кто слушал.
      Кроме беспомощно звеневшего колокольчика, в распоряжении председателя не было никаких других средств воздействия против неистовствовавших и буянивших. При совмещении в такой аудитории функций оратора с обязанностями председателя невозможно было выполнить удовлетворительно ни то, ни другое. В этом была объективная трудность положения. В том же положении очутился и я, избранный секретарем Собрания. Я на опыте познал и ощутил, что значит занимать ответственную должность, не обладая даже минимумом реальных возможностей для осуществления связанных с должностью обязанностей.
      Ни Чернов, ни я не имели в своем распоряжении не только "приставов" для поддержания; элементарного порядка в зале, - мы не имели никакого аппарата для обслуживания заседания и ведения записи.
      Я не получил даже списка присутствовавших в заседании членов Учредительного Собрания. Самую стенограмму заседания, - очень несовершенную, переизданную большевиками через 12 лет с проредактированного мною издания, удалось мне получить, как я уже упоминал, лишь в силу добрых личных отношений с персоналом канцелярии, установившихся еще в бытность мою секретарем Предпарламента.
      Фальшивости внешнего положения - председателя суверенного учреждения, располагающего лишь звонком для осуществления верховной власти, соответствовало внутреннее содержание речи Чернова. Она была выдержана в социалистических и интернационалистических тонах и как бы пыталась быть созвучной и левому крылу Собрания. Точно оратор стремился в чем-то заверить или переубедить противников, вместо того, чтобы возможно резче отмежеваться от них и противопоставить им себя, как символ всероссийского народовластия. Это было не то, что могло хоть сколько-нибудь импонировать, задать тон, удовлетворить требованиям и ожиданиям исторического момента. Это была одна из многих ординарных речей Чернова, - далеко не из лучших.
      Он утверждал, что "страна показала небывалое в истории желание социализма"; что "все усталые, которые должны вернуться к своим очагам, которые не могут быть без этого, как голодные не могут быть без пищи", должны быть немедленно заменены "добровольно шествующей под знаменами социализма армией"; что "уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного Собрания провозглашается конец гражданской войны между народами, населяющими Россию". Он счел нужным подчеркнуть, что "важнейший пункт социалистической программы - проверочное всенародное голосование" и что "как только Учредительное Собрание постигнет несчастье разойтись с волей народа, оно должно будет сложить с себя полномочия и немедленно назначить перевыборы".
      Во время этой речи выкрики слева, злобные и кровожадные, - "без пули вам не обойтись!" - стали перемежаться с издевками лично над оратором и содержанием его речи. И на противоположном секторе речь эта не вызвала энтузиазма. Она не повысила, а, наоборот, понизила настроение. Она вызвала и раздражение против лидера, с которым в общей форме условились о содержании речи и который без предупреждения и не импровизируя, а справляясь с заготовленной записью, сказал не то.
      Мужество и выдержку Чернов проявил огромные, как мужественным и достойным было поведение всей фракции. Но мужества и выдержки было недостаточно.
      Как характеризовал речь Чернова близкий к нему О. С. Минор, - она "многих и многих не удовлетворила теми уклонами, которые как будто давали исход некоторой левизне, некоторым уступкам в сторону большевиков. В самом деле программная речь В. М. Чернова была построена как бы нарочно для того, чтобы создать какую-нибудь возможность совместной с большевиками законодательной работы" (Сборник статей разных авторов, стр. 128. - Изд. "Верфь". Москва. 1918).
      Что не удалось отчетливо сказать в речи председателя, пришлось кропотливо и частично досказывать в последующих речах. Немало душевной энергии ушло на то, чтобы, наверстывая утерянное, пробиться сквозь большевистскую провокацию и лево-эсэровский шантаж, подстерегавшие на каждом шагу. Нашей задачей по-прежнему оставалось - выйти из борьбы, не предрешив дальнейших ее путей, с постановлениями, исходящими не от партийных комитетов и профессиональных съездов, не от частных совещаний и общественных учреждений, а от Всероссийского Учредительного Собрания.
      3
      То, от чего пытался уклониться председатель, поставили ребром представители партии, захватившей власть. В вызывающей по форме речи Бухарин наметил "водораздел, который сейчас делит всё собрание на два непримиримых лагеря": у нас - "воля к диктатуре трудящихся классов", к "диктаторскому завоеванию власти", которая "сейчас закладывает фундамент жизни человечества на тысячелетия"; у них же всё сводится к воле защищать "паршивенькую буржуазно-парламентарную республику". "Мы с этой кафедры провозглашаем смертельную войну буржуазно-парламентарной республике!".
      Ту же мысль развивали два других большевистских оратора, - если не считать бессвязной речи Дыбенки (Исправляя стенографический отчет заседания, я не внес ни одной стилистической поправки, не прибавил и не убавил ни слова в стенограмме речи Дыбенки. В отмщение красе и гордости Октября, и в назидание потомству, - она сохранена во всей ее первобытной бессвязности, в какой вышла из уст красноречивого комиссара.
      Советский "Архив Октябрьской Революции", издавший в 1930 г. "Всероссийское Учредительное Собрание" под редакцией M. H. Покровского и Я. А. Яковлева, утверждал, что при издании стенограммы она подверглась не только "некоторой стилистической", - что верно, - но и "значительной авторской правке, вносящей иногда исправления и принципиального характера", - что совершенно неверно. В вину мне можно поставить недостаточно тщательные стилистические исправления, до того ли было в эти дни, - а никак не смысловые изменения или "авторскую правку".).
      "Как это можно, - удивлялся Скворцов-Степанов, - апеллировать к такому понятию, как общенародная воля... Народ немыслим для марксиста, народ не действует в целом, народ в целом - фикция, и эта фикция нужна господствующим классам". Другой оратор, Раскольников, оглашая заключительное заявление большевиков об их уходе из Учредительного Собрания, назвал партию Керенского, Авксентьева, Чернова "вчерашним днем революции", а их самих - "врагами народа", отвергшими "в согласии с притязаниями буржуазии" предложение "признать для себя обязательной волю громадного большинства трудящихся", воплощенную в декларации Советов.
      Большевики оставались верными себе. Удивляться их словам и действиям могли только те, кто ждали от них другого. В этом отношении удивительнее - и постыдней - была тактика, усвоенная их недавними, незадачливыми и недолгими соратниками - "дурачками", как их вскоре стал называть Ленин.
      Левым эс-эрам было великодушно предоставлено доделать то, чего большевики сами не сделали. И на "наркомюста" Штейнберга выпала едва ли не самая позорная роль в действе, разыгранном 5-го января. Постыдная не потому только, что прошлое его к такой роли вовсе не обязывало, но и потому, что и позднее, уже в эмиграции, он всё еще не оставил своих декламации о "Нравственном лике" Октября.
      Хмель революции бросился в голову скромному оборонцу царского времени и, выполняя политический заказ "товарищей большевиков", он, видимо, искренно был - и остался, - убежден, что делает своё, а не чужое дело.
      "Величайшее, историческое, революционное достоинство Учредительного Собрания заключается в том, чтобы оценить, понять и преклониться пред царственной волей народа и заложенной в ней твердыней народной, сделать ее своей программой и не сметь (!) выходить из пределов этих программ. Если Учредительное Собрание вышло из недр того же самого трудового народа, как вышли и советы рабочих и солдатских депутатов, то конфликта в требованиях, социальных постановках и чаяниях не может быть. Но если этот конфликт намечается, если этот конфликт создают, если его всеми силами хотят здесь создать, то это значит, что Учредительное Собрание не есть то Учредительное Собрание, которое подчинено воле народной", - оно чувствует себя "не ребенком народа", а "отцом народа".
      "Красиво", но не всегда вразумительно говоривший оратор требовал от Учредительного Собрания "подчинения воле трудового народа, изложенной в программе рабочих, солдатских и крестьянских депутатов". Это был единственный оратор, дважды выходивший на трибуну для издевки над Учредительным Собранием и изобличения его в том, что "оно не посмело сразу восстать против советской власти... не посмело отклонить программу ЦИК-а, но считало для себя возможным и доступным уклониться поставить обсуждение этой программы на повестку дня". Желая сохранить хотя бы оттенок благородства и продемонстрировать свою независимость от партнеров-большевиков, фракция левых эс-эров выразила готовность сделать "еще последний шаг", несмотря на свое "совершенное согласие с товарищами большевиками".
      И Штейнберг предъявил ультиматум. "Вы, правая половина нашего состава Учредительного Собрания", которые "сделаете всё, чтобы перехитрить народ" и "затемнить сознание трудовых масс", - "будьте добры сегодня, не расходясь, в этом зале выяснить ваше отношение к политике войны и мира, которую ведет наша советская власть. Мы вам ультимативно предлагаем ту часть резолюции ЦИК-а, которая касается политики мира... Имейте мужество сегодня, не выходя из этого зала, ответить на это, потому что вы тоже поставили этот вопрос, присоединяетесь ли вы целиком и безоговорочно к той политике мира, которую ведет нынешняя советская власть или вы от нее отказываетесь?.."
      Такое - и не только такое - мужество у "правой половины" Собрания, конечно, имелось. Ультиматум был отвергнут с тою же решительностью, что и угрозы большевиков. От имени нашей фракции Ельяшевич заявил, что "мы считаем ниже достоинства Учредительного Собрания, чтобы кто бы то ни было говорил с ним языком угроз. Мы знаем, - вы говорили об этом достаточно откровенно, - что у вас уже всё предрешено, что вы, опираясь на штыки, хотите совершить величайшее преступление против верховной воли самого народа"...
      Вспоминая о прошлом уже на положении эмигранта, Штейнберг особенно подчеркивал "благородство" левых эс-эров, якобы существенно отличавшее их от аморальных "соправительствовавших" с ними большевиков. Автор продолжал отстаивать нелепый план "соединения Учредительного Собрания и Советов", который левые эс-эры предлагали Учредительному собранию и большевикам в качестве "компромисса". О самом заседании 5-го января автор говорит уже, как о "трагическом" и выдает Гоцу свидетельство о мужестве, тогда же "доставившем удовлетворение" Штейнбергу. "Слева от нас - весь штаб старой, увенчанной историческими заслугами социал-революционной партии. В этом штабе мы, левые социалисты-революционеры, видели всех наших учителей, руководителей и предшественников по борьбе". И в заключение не то запоздалое раскаяние, не то беспредметное воздыхание: "Как стало возможно, чтобы мечта многих поколений (Учредительное Собрание) рассеялось как сон?" ("Als Ich Volkskomissar war", стр. 60, 61, 71, 74, 87).
      Один оратор сменял другого. Центральным было появление на трибуне И. Г. Церетели. Встреченный необычным даже для этого собрания ревом и воем:
      "Изменник!.. Палач!.. Предатель!.. Смертная казнь!", - Церетели сумел к концу речи заставить себя слушать даже большевиков.
      Церетели сменил Зензинов; украинец Северов-Одоевский; "живописный" крестьянин на костылях Сорокин; меньшевик Скобелев, недавний министр и будущий сменовеховец, внес предложение избрать комиссию для расследования обстоятельств расстрела "без всякого предупреждения", "прямо в толпу", которая мирно демонстрировала в честь Учредительного Собрания и молитвенно пела революционные гимны; агенты власти выхватывали красные знамена, бешено рвали их на куски и швыряли в огонь уличных костров...
      Официально большевики зарегистрировали по Петрограду за 5-ое января убитых 9 и раненых 22.
      Выступил и другой социал-демократ, Трояновский, впоследствии занявший пост большевистского посла сначала в Токио, а потом в Вашингтоне; мусульманин Цаликов; эстонец Сельяма; латыш Гольдман; еврей Львович-Давидович; от эс-эров Тимофеев с несколько затянувшейся речью о мире; простецкая речь крестьянина-втородумца Ефремова о груди говорящего под угрозой браунинга: "грудь каждого из вас, народные избранники, открыта... Если здесь в стенах этого высокого собрания решено кому-нибудь из нас пасть жертвою злодейства, это послужит правде, истине, священной обязанности народного избранника"...
      Все говорили о разном, каждый о своем, но общий смысл был один и тот же.
      Старый большевик Н. Л. Мещеряков, позднее ликвидированный Сталиным, описал, как происходившее преломлялось в сознании господ положения. "Вспоминается, как живая, фигура Ильича, сидящего на приступках трибуны председателя. На вылощенные речи Чернова и Церетели он не обращал никакого внимания. Сперва он что-то писал, а потом просто полулежал на ступеньках то со скучающим видом, то весело смеясь. Около 11 часов вечера большевистская фракция потребовала перерыва для совещания. Перед нами встал вопрос, что делать дальше? Выступил Владимир Ильич: "Центральный Комитет предлагает уйти с Учредительного Собрания"...
      После некоторого колебания было решено последовать совету Ильича. Для прочтения резолюции был намечен тов. Раскольников. Мы все стали собираться к возвращению в залу заседания.
      - Как, товарищи? Вы хотите вернуться в залу и уйти оттуда после прочтения нашей резолюции? - спросил нас Владимир Ильич.
      -Да.
      - Да разве вы не понимаете, что наша резолюция об уходе, сопровождаемая уходом всех нас, так подействует на держащих караул солдат и матросов, что они тут же перестреляют всех оставшихся эс-эров и меньшевиков? - был ответ Ленина.
      Многие с ним согласились не сразу. После второй энергичной речи Ленина его предложение было принято. Одни разошлись по домам, другие наблюдали сцену с хор, из дверей и т. п. На заседание вернулся один тов. Раскольников, который прочитал декларацию и ушел. На солдат караула она произвела громадное впечатление. Многие из них взяли винтовки на изготовку.
      Товарищ, бывший на хорах, рассказывал мне, что один из солдат даже прицелился в толпу делегатов эс-эров. Еще момент, и могла бы разыграться ужасная сцена. Знают ли, подозревают ли бывшие депутаты эс-эры, что только Ленину они обязаны своим спасением от смерти?" - заключает свой рассказ сердобольный Иудушка (Сборник воспоминаний "О Ленине" 1, стр. 49).
      Минуло десять лет с описанного события, и "Известия" стали утверждать: "Никто не встречал пушками и пулеметами избранников в день открытия ("учредилки"). Не было также свалки и скандала... Штыков не было, "чернь" на хорах "бунтовала" только в воображении струсившего обывателя, попавшего волею судеб в столь высокое собрание (19.1.28).
      Таково же свидетельство большевистского "ученого" Н. Рубинштейна: "Историк, который рассчитывал бы найти драматические эффекты в день пятого января 1918 г., был бы разочарован. Внешняя обстановка первого заседания У. С. и его роспуска была до нельзя проста" ("Историк-марксист", 1929. Т. 10. стр. 56). Всё это, увы, неправда: "драматических эффектов" было хоть отбавляй более, чем понадобилось бы самому требовательному историку.
      4
      Долгие, томительные часы прошли прежде, чем Собрание освободилось от тормозивших его работу враждебных фракций. Давно уже зажглось электричество. Напряженная атмосфера военного лагеря нарастала и точно искала для себя выхода. Со своего кресла секретаря на трибуне и лицом к залу я видел, как вооруженные люди после ухода большевиков всё чаще стали вскидывать винтовки и брать "на мушку" находящихся на трибуне или сидящих в зале. Отсвечивавшая лысина О. С. Минора представляла собой привлекательную мишень для коротавших время солдат и матросов. Ружья и револьверы грозили ежеминутно "сами" разрядиться, ручные бомбы и гранаты - "сами" взорваться.
      Друзья уводят Гоца, самым фактом своего присутствия вызывавшего непреодолимую ярость толпившихся на хорах и в самом зале. Заставляют уйти и Руднева, вызвавшего к жизни клич российских краснокожих: "рудневцы", - то и дело раздававшийся не то как призыв к расправе, не то как возглас победителей, уже опочивших на лаврах и празднующих тризну.
      Какой-то матрос, признав в Бунакове-Фондаминском былого комиссара черноморского флота, без долгих размышлений, тут же у трибуны, взял на изготовку ружье и нацелился на него, стоявшего на трибуне. Только исступленный окрик случайного соседа, эс-эра из сектантов, - позднее обернувшегося большевистским сексотом, - Бакуты: "Брат, опомнись!", сопровождаемый энергичным ударом по плечу, остановил шалого матроса.
      Револьверы вынуты и едва не пущены в ход и в другом месте - там, где разместились левые эс-эры и украинцы. Я не знаю действующих лиц. Вижу только их мимику, жесты и револьвер, отобранный "старшим" по фракции левых эс-эров Карелиным. Слышу: "Проси прощения, мерзавец!"...
      А за кулисами в это время происходило подлинное смертоубийство. О нем поведали "герои" того дня Бонч-Бруевич и Штейнберг в своих воспоминаниях. В министерском павильоне царского времени, где расположились члены Совнаркома, Ленин повесил на вешалку пальто, оставив в кармане револьвер. Вскоре он обнаружил его исчезновение и заявил о том старшему по охране народных комиссаров, состоявшей из матросов. Произведенное на месте дознание установило, что револьвер вытащил и присвоил один из матросов. Его тут же вывели в Таврический сад и расстреляли.
      Спустившись с помоста, я пошел взглянуть, что делается на хорах. В полукруглом зале по углам сложены гранаты и патронные сумки, составлены ружья. Не зал, а становище. Учредительное Собрание не окружено врагами, оно во вражеском лагере, в самом логовище зверя. Отдельные группы продолжают "митинговать", спорить. Кое-кто из депутатов пытается убедить солдат в правоте Собрания и преступности большевиков. Проносится:
      - И Ленину пуля, если обманет!..
      Комната, отведенная нашей фракции, уже захвачена матросами. Из комендатуры услужливо сообщают, что она не гарантирует неприкосновенности депутатов, - их могут расстрелять и в самом заседании. Тоска и скорбь отягчаются от сознания полного бессилия. Жертвенная готовность не находит для себя выхода. Что делают, пусть бы делали скорей!..
      В зале заседания матросы и красноармейцы уже окончательно перестали стесняться. Прыгают через барьеры лож, щелкают на ходу затворами винтовок, вихрем проносятся на хоры. Из фракции большевиков покинули Таврический дворец лишь более видные. Менее известные лишь переместились с депутатских кресел на хоры и в проходы зала и оттуда наблюдают и подают реплики. Публика на хорах в тревоге, почти в панике. Депутаты на местах неподвижны, трагически безмолвны. Мы изолированы от мира, как изолирован Таврический дворец от Петрограда и Петроград от России. Кругом шумят, а мы точно в пустыне отданы на волю торжествующего врага, чтобы за народ и за Россию испить горькую чашу.
      Передают, что к Таврическому дворцу высланы кареты и автомобили для увоза арестуемых. В этом было даже нечто успокоительное, - всё-таки некоторая определенность. Кое-кто начинает спешно уничтожать компрометирующие документы. Кое-что передаем нашим близким - в публике и в ложе журналистов. Среди документов передали и "Отчет Всероссийскому Учредительному Собранию членов Временного Правительства", находившихся на свободе. Тюремные кареты, однако, не приезжают. Новый слух - будет выключено электричество. Через несколько минут А. Н. Слетова добыла уже десятки свечей.
      Круг сузился. С уходом левых эс-эров оставшиеся оказались предоставлены самим себе. Не у всех хватило сил вынести томление. Не вынес маяты, в частности, крестьянин-вологжанин. Он сбежал к ранней заутрени наступившего дня Богоявления: "Свечку хочу поставить Николаю Угоднику"... Во дворец он не вернулся.
      ...Был пятый час утра. Оглашали и вотировали заготовленный закон о земле. На трибуну поднялся неизвестный матрос - один из многих, слонявшихся весь день и ночь в кулуарах и проходах. Приблизившись к креслу председателя, занятого процедурой голосования, матрос постоял некоторое время как бы в раздумьи и, видя, что на него не обращают внимания, решил, что настал час "войти в историю". Обладатель прославленного отныне имени, Железняков тронул председателя за рукав и заявил, что, согласно полученной им от комиссара (Дыбенки) инструкции, присутствующие должны покинуть зал.
      Началось препирательство между В. М. Черновым, настаивавшим на том, что "Учредительное Собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила", и "гражданином матросом", требовавшим, чтобы "немедленно покинули зал заседания". Реальная сила, увы, была на стороне "анархиста-коммуниста", и верх одержал не Виктор Чернов, а Анатолий Железняков.
      Быстро заслушиваем ряд внеочередных заявлений и, в порядке спешности, принимаем десять первых статей основного закона о земле, обращение к союзным державам, отвергающее сепаратные переговоры с центральными державами, и постановление о федеративном устройстве российской демократической республики. В 4 ч. 40 м. утра первое заседание Всероссийского Учредительного Собрания закрывается. Следующее назначено на 5 часов того же дня.
      Позднее большевики сообщили, что в конце ночного заседания караулу был дан письменный приказ за подписью Ленина и Урицкого: "Предписываю товарищам солдатам и матросам не допускать насилия по отношению к контрреволюционным членам У. С. и свободно выпускать из Таврического дворца. Никого не впускать без особого приказа". Дыбенко описывает тот же эпизод, называя своего героя уже не Железняковым, а Железняком, так: "Я отдал приказ разогнать Учредительное Собрание уже после того, как из Таврического уйдут народные комиссары. Об этом приказе узнал тов. Ленин. Он обратился ко мне и потребовал его отмены.
      - А вы дадите подписку, Владимир Ильич, что завтра не падет ни одна матросская голова на улицах Петрограда?
      Товарищ Ленин прибегает к содействию тов. Коллонтай, чтобы заставить меня отменить приказ. Вызываю Железняка. Ленин приказывает ему приказа не выполнять и накладывает на мой письменный приказ свою резолюцию: "Тов. Железняку. Учредительное Собрание не разгонять до окончания сегодняшнего заседания". На словах он добавляет: "Завтра, с утра, в Таврический никого не пропускать". Железняк, обращаясь к Владимиру Ильичу, просит надпись "Железняку" заменить "Дыбенко". Владимир Ильич полушутливо отмахивается и тут же уезжает на автомобиле. За тов. Лениным покидают Таврический и остальные народные комиссары. При входе встречаю Железняка.
      Железняк:
      - Что мне будет, если я не выполню приказа тов. Ленина.
      Я отвечаю:
      - Учредилку разгоните, а завтра разберемся. Железняк только того и ждал" ("Мятежники", стр. 110).
      Медленный поток выносит взволнованную толпу из зала. Спускается с помоста и В. М. Чернов, свертывая на ходу бумажки в трубочку. Вместе проходим к вешалкам с платьем. Караул никого не останавливает. Только слышу по адресу Чернова:
      - Вот этого бы в бок штыком!..
      Не чувствуется усталости. Грызет тоска и возмущение. На душе сумрачно и тревожно. Что готовит грядущий день России? Учредительному Собранию? Его членам?
      Наших дедов мечта невозможная,
      Наших героев жертва острожная,
      Наша молитва устами несмелыми.
      Наша надежда и воздыхание
      Учредительное Собрание,
      Что мы с ним сделали?!
      Если Октябрь расценивать как легкомысленную или безумную авантюру, ликвидация Учредительного Собрания была не чем иным, как предумышленным преступлением.
      IX. ПОЧЕМУ
      Почему не удался Февраль и удался Октябрь. - Причины объективные и субъективные. Беда и вина. - Коалиция замиряла революцию и обессиливала власть. - Мистический страх пред гражданской войной. - "Великий Октябрь", как Немезида русской истории и Февраля. - "Антиисторический Октябрь не может надолго затянуться". - Приятие Октября, полное и частичное, иностранными радикалами и лидерами русской политической эмиграции. - Правда антибольшевизма.
      1
      Я не пишу истории революции. К тому же, я многократно поддерживал в печати взгляд, что современнику не дано быть историком своего времени и, меньше всего, - событий, к которым он так или иначе был причастен. Но поскольку никто не может быть лишен права на свой лад, заведомо неполно, осмыслить то, чему он был свидетелем, постольку, мне кажется, оно оправдано и в воспоминаниях.
      Почему восторженно встреченный почти всеми Февраль в конечном счете не удался? Были к тому, очевидно, достаточные основания, - объективные и субъективные. В общей форме можно утверждать, что те же причины, которые определили молниеносную победу Февраля над трехсотлетней монархией, определили в значительной мере и последующую его неудачу и крушение.
      Вряд ли следует "вводить земную историю в небесную", как рекомендовал Бердяев, или "выводить" историю России из апокалипсиса, чтобы понять происхождение и смысл Февраля. Немногим больше получится, если "сводить" русскую историю к первичным, физико-географическим условиям подпочвы, к бескрайним русским равнинам и степям, лесам и тундрам, - как советовали евразийцы.
      И экономический подход, применительно к развитию производительных сил, по Марксу, - сам по себе не способен удовлетворительно объяснить случившееся. Как явление прежде всего социально-политическое, русская революция и "выводима" прежде всего из социально-политических условий. Не одна какая-нибудь причина вызвала Февраль, - он был обусловлен многими и разными. И некоторые из них столь же очевидны, сколь и общепризнаны.