Естественно, поэтому, что, когда 25-го марта Временное Правительство постановило образовать Особое совещание для изготовления проекта Положения о выборах в Учредительное Собрание с участием специалистов и представителей политических и общественных организаций, я подумал, что именно здесь я мог бы оказаться полезнее всего партии и общему делу. Я запросил об этом Зензинова и вскоре получил уведомление, что он переговорил с Керенским и другими правомочными решить этот вопрос, и в результате я приглашаюсь в Особое совещание в качестве представителя партии с.-р. Я был чрезвычайно доволен этим не то назначением, не то избранием. Во всяком случае работа в Особом совещании стала моим главным делом в 1917-ом году. Я чувствовал себя здесь на месте и в то же время сознавал лежавшую на мне ответственность. Заместителя у меня не было. Мне предстояло переселиться в Петроград. Но предварительно я решил наведаться, как и где устроиться в Петрограде, и вместе с тем повидать друзей и товарищей, вернувшихся из эмиграции и Сибири.
      Попал я в Петроград в несчастливый день - 21-го апреля. По городу шли демонстрации и контрдемонстрации в связи с нотой министра иностранных дел Милюкова с подтверждением верности Временного Правительства союзным договорам и, тем самым, сохранению претензии на Дарданеллы. Милюков внутренне отвергал формулу Совета рабочих и солдатских депутатов - ставшую формулой президента Вильсона - о необходимости мира без аннексий и контрибуций с признанием права на национальное самоопределение. Это последнее вызывало мое сочувствие. Аннексия же меня, конечно, нисколько не увлекала тем более, что отказ от нее не исключал "дезаннексии" незаконно захваченного. Но отказ от контрибуций, ныне переименованных в "репарации" и общепризнанных, мне представлялся неоправданным.
      Не говоря о моем отношении к ноте Милюкова, то, что в этот день мне выпало увидеть на улицах Петрограда, - "провокаторские" выстрелы по безоружным, убитые и раненые через полтора месяца после того, как революция победила, было первой "травмой", нанесенной мне революцией. Я, конечно, знал, что революции не делаются в белых перчатках, что, когда рубят лес, летят щепки, и прочие банальные истины. Но я увидел воочию уже не свободолюбивые и "сознательные" массы, а "слепые силы", разнузданную толпу, ту самую "охлократию" или чернь, которая в октябре окончательно восторжествовала. Не могу передать творившееся, но оно вселило в меня ощущение беспомощности и страха за будущее, которое уже не покидало меня. Я стал "пессимистом": продолжая делать то, что считал нужным, я не переставал сомневаться в благополучном исходе.
      С приехавшими друзьями - Фондаминскими, Авксентьевым, Гоцем - удалось повидаться лишь на ходу и "начерно": у всех забот было полон рот, все всюду спешили, не всегда поспевая, куда нужно было. Тем не менее встреча была сердечная. Мы с двух слов поняли друг друга и согласились. Иначе было дело, когда я явился в "главную квартиру" партии, во дворец вел. князя Андрея Владимировича. Здесь расположилась редакция "Дела народа", в которой мне впоследствии приходилось бывать чуть ли не каждый день. Здесь же происходили партийные конференции. Кто-то здесь и поселился в качестве постоянного жильца. Я встретил здесь "стариков" - Натансона, Чернова, Ракитникова.
      Чернов приветливо со мной расцеловался и тут же спросил:
      - Вы, кажется, "наш"?..
      Я разочаровал его, сказав, что никогда не был и не сочувствовал циммервальдцам. Мы разошлись с тем, чтобы чем дальше, тем больше стать чуждыми друг другу, - до самой Второй войны, когда наши пути опять сошлись.
      В подавленном настроении покинул я на следующий день столицу. В Москве я был уже на бивуачном положении - приводил в порядок дела перед переездом, готовился, как мог, к предстоящим занятиям в Особом совещании. Прежде, чем уехать в Петроград, пришлось еще пережить тяжелое первомайское празднование. В Москве к этому дню оказалась делегация французских парламентариев-социалистов, посланных в Россию для воздействия на руководителей революции, чтобы они не подчиняли интересам революции нужд европейских демократий, которые ведут освободительную войну против центрально-европейского полуабсолютизма. В делегацию входили Марсель Кашэн, Мариус Мутэ и Эрнест Лафон. Все они держались тогда одного мнения и больше всего опасались, как бы Россия не вышла преждевременно из войны.
      Московский комитет эс-эров устроил в одном из ресторанов завтрак в честь французских товарищей. Гостей очень тревожила формула "без аннексий и контрибуций". Выступая в числе других ораторов, я старался внушить французам, что третий член нашей сакраментальной формулы - национальное самоопределение позволяет внести существенный корректив в первые два и "дезаннексировать" Эльзас и Лотарингию в пользу Франции. Не думаю, что бы я был достаточно убедителен для них. Во всяком случае я искренне хотел дать им удовлетворение, не ведая, что, как только война кончится, Кашэн и Лафон сменят вехи: Кашэн возглавит французский филиал ленинского Коминтерна, а Лафон, формально не примыкая к коммунистам, фактически будет делать их дело.
      Гостей пригласили глядеть на первомайскую манифестацию из окон бывшего генерал-губернаторского дома на Тверской. День выдался пасмурный и ветреный. Холодный дождь сменялся мокрым снегом. Гости устроились у окна на втором этаже. Перед нами проходили манифестанты с партийными знаменами, ad hoc изготовленными флагами и плакатами, большинство которых содержали пацифистские лозунги.
      Но инвалиды войны несли на двух шестах полотнище с надписью: "Война до полной победы!", "Да здравствует свобода!" За минувшие два месяца так часто приходилось манифестировать и демонстрировать, что и самим участникам это наскучило. Воодушевления уже не было. Шли расстроенными рядами. Пели вразброд. Проходя мимо нас, что-то выкрикивали - не всегда вразумительное. Ветер трепал полотнища. Дождь кое-где смыл надписи. Было неловко перед иностранцами за плохую постановку и, еще более, за устремления демонстрантов. Надписи и крики свидетельствовали больше о тяге к миру, нежели к обороне и сопротивлению, - на что так надеялись визитеры.
      Они уехали из Москвы обескураженные. Вслед за ним и я отправился в Петроград.
      О Учредительном Собрании говорили все без различия политических мнений с первого же дня Февраля. В первом же обращении Временного Правительства к гражданам, 3-го марта, подготовка к созыву Учредительного Собрания и свобода выборов были указаны в числе главных и неотложных задач. Однако правительство лишь 25 марта постановило образовать Особое совещание для изготовления проекта о выборах в Учредительное Собрание. Всё время довлело более неотложное, и соблазняла мысль, не поручить ли выработку избирательного закона специалистам-юристам.
      Правительство преодолело это искушение пойти более легким и коротким путем, учитывая отношение к выборам со стороны всех без исключения партий, организаций, группировок. В этом решении была главная причина затяжки в изготовлении избирательного закона. Но только "отвлекаясь" от реальной обстановки 17-го года, можно задним числом осудить Временное Правительство за то, что оно не избрало более быстрый способ. Были и объективные причины, препятствовавшие немедленным выборам. Чтобы обеспечить правильность выборов, необходимо было предварительно создать учреждения, которые пользовались бы всеобщим доверием для составления и проверки списков избирателей и кандидатов, для обжалования и проч. Такими учреждениями были органы местного самоуправления, избранные на демократических началах.
      Только 10-го мая правительство опубликовало, наконец, "в целях ускорения созыва Учредительного Собрания" постановление о созыве нашего Совещания на 25-ое мая. Направляясь в Петроград, на одной из Вишер, Большой или Малой, я купил продававшиеся петроградские газеты и узнал о заочном своем избрании в Бюро Исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов. Это было полным сюрпризом для меня и совершенно необъяснимо, как мог я собрать 736 голосов и оказаться на 13-ом месте из избранных 30 членов Бюро. Это, конечно, друзья мои постарались, но как удалось им собрать в мою пользу столько голосов?!
      Меня с женой пригласили жить к себе наш кузен, Самуил Исидорович, уже обвенчавшийся с моей бывшей "квартирохозяйкой" - Верой Осиповной Рубашевой. Кузены были с нами исключительно милы и предупредительны, и мы прожили у них почти целый год.
      Самуил Вишняк учился инженерным наукам в Бельгии, в Льеже, и в студенческие годы был связан с большевиками. В 17-ом же году он сочувствовал уже более умеренным группам, хотя приятелей имел повсюду, в разных партиях.
      Его отличительной чертой было радушие и гостеприимство. Он готов был накормить, предоставить ночлег, дать взаймы - любому. Многие злоупотребляли его добродушием. Другие считали его недалеким именно потому, что он был благожелателен ко всем.
      Кто только ни проводил ночи на его диване, уцелевшем еще с пятого года. В диван был вложен альбом, в который благодарные посетители вносили свою прозу или стихи, надуманные за ночь. Здесь были записи Ленина, Троцкого, Азефа, Луначарского.
      Мы только устроились у кузенов, как "у себя", когда, вернувшись как-то поздно вечером, я застал за самоваром гостя. Его нетрудно было узнать: вернулся из эмиграции старый приятель моего кузена Луначарский. Нас познакомили. Я-то его знал. Он меня вряд ли. Впрочем, очень скоро и он меня узнал. Начался разговор спокойно, на политически безразличные темы. Но вскоре перешли и на темы злободневные.
      Луначарский никогда не лез за словом в карман, и менее всего - в 17-ом году. Он говорил с апломбом и самоуверенно, может быть, по привычке к тому, что Самуил Вишняк, которого он знал 15 лет, как честного с.-д., будет как обычно внимать его "красивой" речи. Но тут замешался какой-то другой Вишняк, не менее Луначарского темпераментный и упорный в отстаивании своей эс-эровской ереси. Разговор принял недружелюбный характер. Взаимные обличения становились всё менее парламентарными. Луначарский налился кровью и стал пунцовым. Его большой и влажный рот временами покрывался пеной. Он утирал губы, поправлял покачнувшееся пенснэ и продолжал. "Дружеская беседа" затянулась далеко за полночь.
      Когда мы всё-таки разошлись, осталось чувство неловкости не за то, конечно, что я наговорил Луначарскому, в адрес большевиков, а перед хозяином дома, не знавшим, как, не нарушая гостеприимства, утихомирить разбушевавшихся гостей.
      Под общим кровом мы с Луначарским провели всего одну ночь. На следующий день он уехал, и я его больше не видал и не слыхал - до открытия Учредительного Собрания.
      3
      Особое совещание открылось, как было назначено, 25-го мая в Мариинском дворце, где в царское время помещались Государственный Совет и Комитет Министров, а в начале Февральской революции - Временное Правительство. Здесь протекала вся работа Совещания - общих собраний и комиссий. В Совещание входили 13 сведущих лиц или специалистов по государственному праву и статистике и более 50 представителей главных политических и национально-политических течений России. Эти последние очень ревниво относились к тому, чтобы получить возможность участвовать в выработке закона, который должен предрешить их будущее и будущее России. Все хотели убедиться в том, что не будут нарушены их права и интересы.
      Совещание открылось приветствием министра-председателя кн. Львова. Он поздравил собравшихся "с приступом к занятиям величайшей государственной важности" и подчеркнул, что эта работа "требует величайшей справедливости по отношению ко всем частям и группам пестрого состава нашего громадного государства быть конденсатором всех духовных и умственных сил народа. Оно должно быть выразителем его великого ума и сердца".
      Эти слова, характерные лично для кн. Львова, выражали не его только настроения, чувствования и мысли. Все так понимали, во всяком случае так говорили. И члены Особого совещания, за единичным исключением, все так относились к стоявшей перед ними задаче. Это упускают неосведомленные зоилы, критиковавшие и критикующие Особое совещание за то, что, в поисках технически совершенного закона, оно якобы затянуло свои занятия настолько, что закон запоздал и практически оказался никчемным.
      Назначенный правительством председательствовать в Совещании Ф. Ф. Кокошкин напомнил, что правительство было озабочено не только совершенством закона, но и соответствием его "стремлениям и интересам различных частей населения, различным условиям отдельных частей России, которые специалистам могут не быть в точности знакомы". Кокошкин дал и перечень трудностей, стоящих перед авторами закона: огромная территория, разнородный состав и редкость населения, кочевой уклад жизни в отдаленных районах Азиатской России, впервые применяемые прямые выборы и участие в выборах "доблестных защитников родины", предрешенное декларацией правительства.
      Секретарем совещания был избран Н. Н. Авинов, знакомый мне еще по Московскому университету. Он только что закончил выработку новых Положений о земстве и городах и теперь полностью посвятил себя обслуживанию Особого совещания. Ему помогал штат стенографов, протоколистов, редакторов, которых Авинов подобрал из оказавшихся не у дел канцелярий Государственного Совета и Думы.
      Совещание разбилось на 7 комиссий, выбиравших каждая своего председателя, секретаря и докладчика, представлявшего общему собранию итоги комиссионной работы.
      Я попал в четыре комиссии: об осуществлении активного и пассивного избирательного права, о выборах на окраинах, о системах избирательного права и об избирательных списках и их обжаловании. В последней комиссии я был докладчиком, а в комиссии о выборах на окраинах, позднее переименованной в комиссию об окраинах и избирательных округах и увеличенной в числе, был избран секретарем при М. М. Винавере, председателе. Своим избранием в наиболее ответственные комиссии я был обязан, конечно, не личным своим качествам, а положению представителя ПСР. Тем не менее, скажу без лишней скромности, что я был и в числе более активных членов совещания.
      В совещании сложилась в общем деловая и дружная обстановка. Авинов со своим штатом образцово поставил технику составления докладов и печатания стенографического отчета и "Известий" совещания. Мы сходились иногда по три раза в день в различных залах великолепного Мариинского дворца, и постепенно установилось профессиональное или коллегиальное содружество. Когда комиссии собирались днем, нас угощали чаем с лимоном и тонкими ломтиками черного хлеба. Чай сервировали в изящных китайских чашечках, но "дефицитного" сахару не давали. Моим соседом часто оказывался историк Лаппо-Данилевский, тихий, чинный, благообразный. Он приносил с собой в целулоидной, из-под зубного порошка, коробочке мелкие кусочки колотого сахару. Прежде, чем самому взять, он неизменно предлагал соседям. Я оценил его воспитанность и жертвенность, но находил в себе мужество отказаться и пил свой чай без сахару.
      Профессора-специалисты принадлежали все к умеренному лагерю и держались особняком. Все они были чрезвычайно корректны и в речах, и в личном общении. Официальнее других держался Николай Иванович Лазаревский - тощий и подобранный, он и в Особом совещании был скорее чиновником, чем профессором. Проще всех держался Владимир Матвеевич Гессен, - первоклассный ученый и превосходный лектор. Когда я ему признался, что отказался ехать в Петроград магистрироваться, потому что боялся его, как экзаминатора, он замер на тротуаре, по которому мы шли, и стал громко и неудержимо хохотать:
      - Вы меня испугались?.. Меня?.. Он делал два шага и снова повторял то же, хохоча и сотрясаясь всем своим грузным корпусом.
      Агрессивнее других выступал Маклаков и особенно его друг Аджемов, порою снижавший уровень дебатов. Исключением был, конечно, Козловский, Мечислав Юльевич, представлявший большевистскую партию и получивший вскоре малозавидную известность в качестве посредника по финансированию большевиков из немецких средств. Первое же его выступление было вызывающим. Оно было направлено на опорочение личного состава совещания: имущие классы имеют в нем "несомненное и явное большинство", доказывал Козловский.
      Имущие представлены 36%, а трудящиеся - всего 30%, Совещание, поэтому, антидемократично. Его одного за всё время остановил председатель за некорректное выражение. А 7-го июля, одновременно с предписанием правительства об аресте Ленина, Зиновьева и Каменева, Козловский был лишен правительством звания члена Особого совещания и надолго исчез с моего горизонта.
      И левые члены Совещания не были близки друг другу. Мы не составляли особой "фракции" и выступали каждый от своей группы, часто споря друг с другом даже с кафедры.
      Обратился ко мне однажды Владимир Абрамович Канторович, представитель еврейского Бунда:
      - Когда же, наконец, вы уберете этих предателей, Ленина, Троцкого и компанию?
      - Почему "вы", а не "мы"? - естественно заинтересовался я.
      - Потому что это ваше дело, эс-эров.
      - А ваше? Что будете вы делать?..
      - Мы, мы будем вам сочувствовать.
      Очень умеренный социал-демократ, работавший в "Днях" вместе с Потресовым, Ст. Ивановичем, Загорским, Канторович и в 17-ом году не мог еще отрешиться от мысли, что "мелко-буржуазные" эс-эры самой историей предопределены расчищать дорогу для восходящего на историческую арену пролетариата.
      Оживленные споры вызвал вопрос об избирательном возрасте. Более умеренные члены совещания предлагали связать избирательный возраст с достижением гражданского совершеннолетия в 21 год. Винавер и Маклаков аргументировали a fortiori: если человек не имеет права подписать вексель или выдать заемное письмо, как можно предоставить ему право решать судьбы страны и народа.
      Венедикт Александрович Мякотин отстаивал избирательный возраст в 20 лет, согласно тому, как значилось в программе эн-эсовской партии. Все признавали, что при установлении избирательного возраста следует исходить из какого-либо принципа. Но каждый, кто предлагал тот или иной срок, делал это, как мне казалось, совершенно произвольно. Приходилось считаться с тем, что "доблестным защитником родины", то есть призванным в армию и флот, хотя бы они и не достигли совершеннолетия, правительство уже обещало предоставить избирательное право. И вот одни предлагали ограничиться предоставлением избирательных прав только тем, кто находится на фронте. Другие, наоборот, - только находящимся в тылу. Мякотин считал почему-то "немыслимым" предоставить избирательное право пошедшим на войну добровольно.
      Я доказывал, что все эти предложения произвольны. В частности, требование гражданского совершеннолетия для пользования избирательным правом я считал характерным для цивилистов перенесением принципа гражданского права в отношения, регулируемые правом публичным. Установление разных возрастных сроков для находящихся на военной службе и на ней не находящихся - было бы явным нарушением элементарного начала равенства. Если, по обстоятельствам военного времени, винтовка дана и не достигшим совершеннолетия по устаревшему Х-ому тому Свода Законов, нельзя не дать им и избирательного бюллетеня. Существует публично-правовой принцип - нет обязательств без прав, нет прав без обязательств, - и его надлежит применить в данном случае.
      Я знал, конечно, что в программах всех социалистических партий избирательный возраст указан в 20 лет. Но революция разрушила не только царский режим. Она разрушила и все политические программы. Ни одна из них не предвидела революции во время войны или войны в ходе революции. И все программы находятся в процессе пересмотра и перестройки. Поэтому, чтобы избежать произвольного гадания - 21 или 20, 19 или 18, - я предложил установить избирательный возраст согласно возрасту досрочного призыва.
      Не без удовлетворения прочел я, недавно, что и кандидат в президенты Соединенных Штатов ген. Айзенхауэр, высказавшийся за понижение избирательного возраста до 18 лет, мотивировал это тем, что "если человек достаточно зрел, чтобы воевать, он достаточно зрел, чтобы голосовать" (Речь в Детройте 15 июня 52 г.). В том же смысле высказались позднее вице-президент Никсон и председатель республиканской партии Леонард Холл.
      Моя аргументация и предложение встретили энергичный отпор со стороны Маклакова, Аджемова и, конечно, более правых членов совещания. Но возражали мне и левые: эн--эс Мякотин и эс-эр Питирим Александрович Сорокин, бывший делегатом от Совета Крестьянских Депутатов. Мне доказывали, что государство вправе пользоваться услугами граждан и налагать на них повинности совершенно независимо от того, считает ли оно их пригодными для выражения народной воли. "Как же вы хотите, чтобы не имеющий права распоряжаться своим имуществом, был призван правоспособным говорить за все 160.000.000 русских граждан? Где же тут логика?" - возмущался Маклаков.
      "Не возбуждая известного рода недоверия к самому Учредительному Собранию, как вы хотите, чтобы несовершеннолетних, неправоспособных людей, которых само государство считает недостаточно зрелыми, звать к избирательным урнам", перефразировал он всё ту же мысль. Приводились и другие доводы.
      Были, однако, и защитники, если не предложенного мною определения избирательного возраста, но всё же его понижения. Так, Брамсон сообщил, что комиссия при Совете рабочих депутатов сначала предлагала 20-летний избирательный возраст, но "после всестороннего обсуждения" остановилась на 18 годах. Ссылаясь, как и я, на "комплекс обязанностей, которому должны соответствовать известные права", Брамсон привел и другие соображения. Для нормального времени требуется большая зрелость; для революционного же большая готовность нести жертвы, нужен приток к избирательным урнам свежих, молодых сил.
      Большинством голосов совещание приняло среднее - и, на мой взгляд, непоследовательное - решение. Избирательное право было предоставлено всем достигшим 20 лет - родившимся не позднее 12-го ноября 1897 г. Для тех же, кто вошел в состав армии и флота, избирательный возраст был понижен на два года: они получали право голосовать, если родились не позднее 12 ноября 1899 г., то есть для военнослужащих избирательный возраст понижался на два года. Все ораторы откидывали мысль, что армия "заработала" себе право и заслужила "вознаграждение". Фактически же чинам армии и флота предоставлена была привилегия.
      Не по одному этому вопросу приходилось мне оставаться в меньшинстве. Чаще я бывал одного мнения с большинством, но оставался не раз и в блестящем одиночестве. Советоваться мне было не с кем, и выступал я всегда по собственному разумению - политическому и юридическому. Неведомыми путями в библиотеке Колумбийского университета в Нью-Йорке оказался стенографический отчет Особого совещания за первую часть его работ от 25 мая по 15 июня. Не всё то, что я говорил 35 лет тому назад, когда был вдвое моложе, стал бы я защищать сейчас, умудренный годами и опытом. Многое было скрыто и непредвидимо. Но в общем то, что я защищал в условиях, данных в 17-ом году, мне представляется правильным и сейчас.
      В комиссии об условиях осуществления активного и пассивного избирательного права возник вопрос о предоставлении этого права членам царствовавшего в России дома. В пользу того, что не следует устанавливать для них специальных ограничений, аргументировали по-разному. "Царствующий дом опозорен в достаточной мере, я в том убежден, - говорил Вас. Вас. Водовозов, - и какие бы ни произошли контрреволюции, этот дом для нас более не страшен.
      Но внося этот пункт (об ограничении), мы даем право говорить: "Ага, вы его боитесь, вам нужно насилие, чтобы его устранить". Ему вторил Маклаков: "Тех, кто действительно этого боится... я спрошу: какое они имеют право лишать их (членов царствовавшего дома) избирательного права?.. Либо волю народа мы признаем руководящим началом, преклоняемся перед ней, и если есть такой округ, который хочет их избрать, какое право мы имеем ему мешать. Когда будет провозглашена республика, когда могут быть изгнаны члены царствовавшей династии, как было в других странах, тогда можно конструировать и оправдать их исключение. Но пока этого нет. Мы знаем, что легальное происхождение нашей власти идет не только от революции, а идет от некоторых актов, от нее вышедших. Это было бы лицемерием отрицать... На это (акт отречения) не смотрели, как на филькину грамоту, с которой не следует считаться. Это было опубликовано во всеобщее сведение, как правовое основание, на котором возникла современная власть... Это (ограничение) есть или насилие со стороны Временного Правительства над страной или это акт политической трусости".
      Несмотря на эти и другие соображения, большинство комиссии - и я в том числе - не согласилось с ними и решило, что члены царствовавшего дома избирательными правами в Учредительное Собрание пользоваться не могут. Однако, общее собрание не согласилось с мнением своей комиссии и восстановило членов царствовавшего дома в их избирательных правах. Это произошло в мое отсутствие, когда я уехал в Москву на съезд партии с.-р. По возвращении мне не оставалось ничего другого, как написать "особое мнение" и просить о его приобщении к протоколу соответствующего заседания.
      Потрясающая трагедия, разыгравшаяся через 14 месяцев в Екатеринбурге, Перми и Алапаевске, превратила в мучеников многих из тех, чьи избирательные права подверглись оспариванию в мае 17-го года. Трагедия эта отбрасывает задним числом зловещий свет на весь 17-ый год и, в частности, на дебаты об ограничении избирательных прав. Тем не менее, самая проблема сохраняет свой исторический и политический интерес. Приведу, главные из доводов, которыми я руководствовался в своем мало кому известном особом мнении.
      "Приверженность к внешней легальности, представляя в революционную пору неосуществимую утопию, вместе с тем таит положительную угрозу революционным завоеваниям. Всякая революция самым фактом своего свершения влечет упразднение, если не всех законов, то основных, конституционных, определяющих форму правления государства. Ни при каких изворотах юридической техники, ни при каких изгибах юридической мысли невозможно провести юридически непрерывную преемственность между двумя правопорядками, разделенными один от другого революцией. Если для законодательной или верховной власти и в мирное время не может возникать вопрос о принципиальной неприкосновенности какого бы то ни было права, - тем менее уместно считать неприкосновенным чье бы то ни было право в переходное время, когда один правопорядок уже не существует, а другой еще не оформился.
      Всякая государственная власть и в мирное время предполагает наличность и осуществляет фактически известные способы самозащиты, пользуясь всей мощью государственно-правового авторитета прежде всего для ограждения своего существования. Тем более правомерно, чтобы Временное Правительство, осуществляющее верховную власть временно - до созыва Учредительного Собрания и условно - в согласии с народной волей, чтобы оно приняло такие превентивные меры, которые необходимы для сохранения добытой в борьбе свободы и юридического закрепления фактической республики. Республиканский режим Франции не помешал в условиях мирного времени издать закон, запрещавший даже в условиях нормального законодательствования вносить в парламент предложения об изменении республиканской формы правления (закон 14 августа 1884). Тем больше оснований - политических и юридических - в переживаемых Россией условиях не создавать обстановки, благоприятствующей течениям враждебным революции, санкционирующей монархическую пропаганду и агитацию и взращивающей чувства любви и преданности к монархической идее. Члены царствовавшего в России дома, будучи формально кандидатами при выборах членов Учредительного Собрания, явились бы на деле теми "черными точками", которые, фиксируя внимание и привлекая сочувствие к личной судьбе жертв революции, самым фактом своего существования восстанавливали бы избирателей против нового строя жизни.
      Некоторые члены Особого совещания готовы допустить ограничение избирательных прав членов царствовавшего в России дома, но только после того, как Учредительное Собрание, полновластное и полноправное в выборе формы правления России, остановилось бы на республике.
      Между тем совершенно очевидно, что именно тогда, по миновании острого периода революции, меньше всего имело бы и юридического, и морального смысла и оправдания такого рода ограничение". И далее: "Если такого рода исключение и можно считать насилием над свободной волей избирателей, то лишь в такой же мере, в какой некоторые считают насилием, например, одно из основных требований демократического избирательного права - тайную, а не открытую и "свободную" подачу голосов... Революция может позволить государственной власти непривычную для нее роскошь нелицемерного заявления, что интересы настоящей и будущей свободы, воля народа и обеспечение нового строя властно требуют, особенно в переходное до Учредительного Собрания время, для борьбы с монархизмом, который для нас, социалистов и республиканцев по убеждению, всегда был, есть и будет жесточайшим бичом и врагом свободы и народа, требуют не мести и жестокости, а превенции".
      Когда в заседании Особого совещания я просматривал написанное, им заинтересовался сидевший рядом со мной M. M. Добраницкий. Он передал мой документ соседу с другой стороны, и, с моего разрешения, без того, чтобы "пустить" заявление среди всех собравшихся, его подписали ближайшие соседи: Добраницкий (от Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов), Липеровский (от фронта), Фролов (от флота) и Бруевич (от Белорусского национального комитета).
      Противники, конечно, и сейчас найдут в этом "мнении" проявление демагогии и оппортунизма, если не прямое насилие и политическую трусость. Меня слишком часто упрекали как раз в противоположном - в доктринерстве и приверженности к букве закона, - чтобы справедливо было упрекать и тогда, когда я проявил способность считаться с обстоятельствами и реальной обстановкой. Это не значит, конечно, что, если бы мне сейчас пришлось составлять свое "особое мнение", я бы написал его в тех же выражениях, и, главное, в прежней "тональности".
      Вручив заявление председателю, я считал свое дело сделанным и вопрос исчерпанным. Велико же было мое изумление, когда несколько дней спустя, явившись с утра на очередное заседание, я встретил шедшего мне навстречу Ф. Ф. Кокошкина. Он громогласно приветствовал меня: