Продолжалось это не дольше пятнадцати минут. И все эти пятнадцать минут Марцин мог наблюдать за операциями, которые производит инженер, но ему строго-настрого было запрещено что-либо трогать. После выдачи цифр компьютер выключался до следующей пятницы. Выбор чисел для последующего вычеркивания на лотерейном билете был важнейшим событием на протяжении всей рабочей недели и единственным назначением компьютера, которым трест – о чем писалось в трестовской многотиражке – очень гордился. Вычеркнув цифры в билете, инженер уходил на обед в студенческую столовую, которая находилась неподалеку, в здании университета, говоря, что скоро вернется, и больше не появлялся. Марцин тоже обедал в этой столовой. Там-то он и познакомился с Якубом.

Однажды он подошел к столу, за которым, склонясь над книжкой, сидела девушка. Когда он спросил, можно ли сесть, она никак не отреагировала. Он спросил громче, но девушка не подняла глаз от книги, и тогда он поставил тарелку на стол и сел. Только после этого девушка взглянула на него и улыбнулась. У нее были длинные прямые черные волосы, схваченные сзади пестрой шелковой лентой, и большие карие глаза. Кисти рук у нее были исписаны с обеих сторон до самых запястий шариковой ручкой. Сидя напротив, Мартин наблюдал за ней. Читая, она время от времени поднимала руку и дотрагивалась до щеки, до носа, до губ, оставляя светло-синие пятна на коже. На Марцина она совершенно не обращала внимания. К их столу подошел молодой мужчина. Обеими руками он нес тарелку. Он улыбнулся Марцину, поставил на стол тарелку и со смехом обратился к девушке:

– Ой, Наталка, ты снова размазала по носу наш разговор…

Он достал из кармана пиджака носовой платок, наклонился и осторожно стал стирать с ее лица пятна синей пасты. Девушка молчала, позволяя ему очищать лицо. А когда он закончил, она взяла его руку и, закрыв глаза, прижалась губами к ладони. Мужчина поцеловал ее в лоб и ласково погладил по щеке. Потом сел на стул рядом с Марцином и пододвинул тарелку девушке. Некоторое время все молча ели. Вдруг девушка подняла обе ладони над столом и стала быстро жестикулировать. Мужчина внимательно следил за этим, а затем точно так же ответил ей. Девушка взяла ручку, лежавшую рядом с книжкой, что-то написала на своей левой ладони и показала собеседнику. И тут же, не доев, встала, захлопнула книгу, положила ее в сумочку и пошла. Сделав несколько шагов, она остановилась, повернулась к ним и что-то показала на пальцах. Мужчина, отвечая ей, локтем вышиб у Марцина из руки стакан с компотом.

– О, черт! Извините, ради бога. Это вышло нечаянно, – сказал он, глядя Марцину в глаза. – Еще раз прошу прощения.

– Ничего страшного. Там почти уже не было компота, – улыбнулся Марцин и наклонился, чтобы поднять стакан с пола.

Марцин был потрясен. Оказывается, красавица, за стол которой он сел, глухонемая. До сих пор люди с таким дефектом ассоциировались у него – он даже не знает почему – с непреходящим страданием и смертельным унынием. Привлекательность таких людей казалась ему чем-то вроде вызывающе яркого наряда на похоронах, неким диссонансом, поражающим своей неуместностью и полнейшим несоответствием ситуации. Сейчас он не видит никакой логики в таком восприятии подобного дефекта. Более того, он считает, что в таком восприятии проявляется подсознательное чувство превосходства и даже гордости людей, почитающих себя здоровыми.

И еще его тронула редко встречающаяся нежность в отношениях этой, несомненно, влюбленной пары. Прекрасная, потрясающая нежность, которой не дано было ему испытать ни с одной женщиной, в том числе и с Мартой.

Из задумчивости его вырвал голос севшего рядом мужчины:

– Меня зовут Якуб, а толкнул я тебя из-за Наталии. Она поразительно несобранная и ужасно забывчивая. Самое важное она говорит, когда уже уходит, а я не всегда бываю готов ответить…

Они стали разговаривать. Якуб жил во Вроцлаве с отцом. Он учился на математическом в университете и одновременно на информатике в Политехническом. Узнав, что Марцин приехал на практику из Гливице, живет в общежитии и во Вроцлаве никого не знает, тут же объявил, что вместе с Наталией покажет ему город. А когда узнал, что Марцин из Бичиц, стал вспоминать, как несколько лет назад ездил в Новый Сонч и провел незабываемую неделю в доме гураля, своего друга из техникума, который захотел обязательно стать рыбаком и вместе с ним пять лет отучился в мореходном училище в Колобжеге.

– Это был настоящий богатырь, сильнее его я никого не встречал. Если бы боцман велел ему руками вытащить сети, полные рыбы, он бы смог это сделать. А вдобавок он прославился тем, что у него была потрясающе крепкая голова. Во время практики в Устце на сейнерах даже старые рыбаки не могли выпить столько водки, сколько он. До конца учебы он говорил на гуральском диалекте. Даже когда объяснялся по-английски, – рассмеялся Якуб.

С этой встречи в столовой началось их знакомство, которое месяца через полтора превратилось в настоящую дружбу. Единственную в жизни Марцина. Якуб был поразительно скромный, временами даже робкий. Он был умнее многих, но никогда не выказывал этого. Когда они встречались в большой компании в общежитии или в каком-нибудь студенческом клубе, он обычно молчал и внимательно слушал, что говорят другие. Он редко вступал в беседу, но, когда начинал говорить, все замолкали. Марцин заметил, что многие из тех, кто участвовал в этих посиделках, пытались подражать Якубу. Некоторые перенимали у него жестикуляцию, использовали те же обороты и словечки. Якуб каким-то магическим способом притягивал к себе внимание. С первых же минут знакомства. Марцин порой ловил себя на том, что тоже подражает ему.

Иногда на эти сборища Якуб приводил Наталию. И тогда он практически отсутствовал. Он неустанно стенографировал то, что говорили остальные, и пододвигал девушке листки с записями или гладил ей руку. В разговоре он почти не участвовал. Марцину казалось, что при этом он старается не слышать, чтобы не отличаться от Наталии.

За три недели до завершения практики Марцина Наталия уехала во Львов. Якуб не раз заводил с ним разговор о ее скорой поездке. Марцин никогда не видел Якуба таким счастливым, как в тот день, когда тот проводил ее во Львов. Наталию направили в специализированную клинику, где всемирно известный советский хирург-аудиолог должен был сделать ей операцию, после которой – Якуб был убежден в этом – к ней возвратится слух. Через неделю они встретились в общежитии – в последний раз. На следующую встречу, о которой они договорились, Якуб не пришел, что было на него совершенно не похоже. В студенческой столовой он тоже не появлялся. Марцин искал его. Расспрашивал всех встреченных однокурсников. Никто ничего не знал. Якуб исчез. А Марцин не знал ни его адреса, ни номера телефона. Они обычно встречались в городе у здания треста, в котором Марцин проходил практику, или, что гораздо чаще, вечером в общежитии. Оба знали только имя и фамилию друг друга и больше ничего. После недели безрезультатных поисков Марцин пошел в деканат математического факультета университета. Но там сотрудница в крайне невежливой форме отказалась дать ему какую-либо информацию. А когда он пришел туда вторично за день до отъезда в Гливице и категорично потребовал встречи с деканом, то получил ответ, что «у декана нет времени на такие глупости, как поиск исчезнувших студентов», а кроме того, что «ваш уважаемый приятель – обыкновенный преступник, исключенный из университета». Марцин не поверил в эту чушь. Не мог поверить в такую дикую нелепость.

Якуба он так и не нашел. После возвращения в Гливице он много раз звонил во Вроцлав в деканат, и каждый раз ему сообщали, что этот человек «среди наших студентов не числится». Ну а через несколько месяцев после практики случилась эта история с Мартой, и все, кроме страха, перестало быть важным.

Непонятно почему, но во время одиноких вечерних сидений на лавочке перед домом Марцин часто возвращался воспоминаниями к своему другу. Хоть прошло уже столько лет, он помнил тембр голоса Якуба, его походку и даже такие подробности, как выражение его глаз, когда тот смотрел на Наталию. Он по-прежнему испытывал сожаление, оттого что Якуб так внезапно – таинственно и необъяснимо – исчез, и до сих пор не мог с этим примириться. Это было все равно как если бы кто-то, услышав стук в дверь, прервал разговор на полуслове, вышел на минуту и больше не возвратился.

Он начал ремонт дома, и у него опять появилась какая-то цель. Приезжая в Новый Сонч, он бывал уже не только в музее. Однажды он встретил приятеля, тренера по верховой езде. Тот уговорил его, и они поехали в конюшню. Там Марцина приняли как старого знакомого. Как того, кто с давних пор там присутствует. Через неделю он вновь приехал туда и сел на коня. По конюшне разошелся слух: «Марцин снова верхом».

В понедельник Страстной недели Марцин вышел из музея в двенадцать. Ему нужно было в банк, куда он подал заявление о выдаче кредита на новую крышу. Ему надоело латать после каждой зимы дыры, сушить чердак, надоели запахи затхлости и гнили, сырость в доме. Когда дело дошло до подписания договора, он достал из бумажника удостоверение личности. На мраморный пол банка упала белая визитка. Он наклонился за ней. Визитка Каролины. Дочери Стася. Той, у которой глаза огромные, как озера. Он улыбнулся, вспомнив, как она сказала на кладбище: «Дядя, позвони мне или пришли мейл… Съездим на скачки».

После, в музее, сидя за компьютером, он снова достал эту визитку. Электронный адрес Каролины… А почему бы не написать? Все теперь пишут мейлы. Он надел пиджак, сбежал по лестнице. Сел в машину и поехал в центр города в универмаг. Через час он возвратился и положил рядом с компьютером коробку с модемом. С подключением он решил подождать до тех пор, пока все уйдут из музея. Такого возбуждения он давно не испытывал.

Ему казалось, что он разбирается в модемах. В те давние времена, еще до болезни матери, когда он назывался «инженер-энергетик», на трансформаторных станциях были установлены модемы. Огромные серые или черные ящики с регулировочными рычажками, к которым с одной стороны подходили красные провода от измерительных приборов на трансформаторе, а с другой – телефонные провода от диспетчерского центра электрических сетей района. Благодаря этому дежурный энергетик мог на расстоянии следить за показаниями измерительных приборов. Если случалось какое-нибудь повреждение, он тотчас же отмечал это, локализовал и посылал аварийную ремонтную группу. Марцин тогда был как раз руководителем такой группы. Он всегда должен был быть у телефона. Потому-то ему одному из первых в Бичицах поставили телефон. В случае аварии он садился на мотоцикл и ехал ликвидировать поломку. Так было и в тот день, когда у мамы случился инсульт.

Но компьютерный модем был совершенно другой. Он ничем не напоминал те, что стояли на трансформаторных подстанциях. Марцин знал, что без этой маленькой черной коробочки он не подсоединит музейный компьютер к Интернету, который находился где-то там, за розеткой его телефона. До сих пор у него не было надобности в Интернете. О нем он слышал, читал и даже обсуждал его. Он не забыл, как его брат Блажей, ученый, как-то сказал:

– Не будь Интернета, я мог бы погасить свет в своем кабинете в университете, запереть его на ключ и никогда больше не возвращаться. Если несколько дней я не бываю в Сети, у меня возникает впечатление, будто мир, и не только научный, меняется, а я об этом ничего не знаю.

Адам, которого Блажей презирал и с которым вечно ругался, только в одном соглашался со старшим братом, правда не декларируя этого, и, когда того не было поблизости, говорил:

– Да без Интернета у меня не было бы заказов, знакомых и информации. Благодаря Интернету я имею живые деньги. Недавно я смог уволить пятерых охранников, так как мы установили на объекте камеры слежения, подключенные непосредственно к Интернету. По крайней мере, я знаю, что не плачу старым эсбэкам за то, что они дрыхнут на службе.

По правде сказать, Марцин не до конца понимал, о чем говорят братья. Мир в Бичицах и его музейный мир превосходно обходились без Интернета. Но сейчас ему хотелось написать Каролине. Однако он не знал как и даже не знал зачем. Ведь он все равно не поедет к ней в Варшаву. Но он хотел написать. Именно здесь и сейчас. Не для того он купил этот модем, чтобы сидеть над ним, как неграмотный над книгой. Он как-никак магистр, инженер! Он вернулся в машину за очками. Музей уже был закрыт. Все давно разошлись по домам. Он вернулся в кабинет за ключами, чтобы отпереть главные ворота. Заварил чай и начал читать инструкцию по использованию модема. Страницу за страницей.

Марцин сделал все, как там было написано. Результат нулевой. Он уже был готов махнуть рукой, но вспомнил, что Шимон, его племянник, – пользователь Интернета. Живет он в Новом Сонче недалеко от музея. Марцин позвонил. Трубку взял Петр. После обмена несколькими ничего не значащими словами – у них никогда не было общих тем разговора – брат передал трубку Шимону.

– Ясно, дядя, сейчас буду. Интернет в музее… супер! Наконец-то ты идешь в ногу со временем. Могу я взять с собой Асю? Ты ей покажешь иконы. А я тем временем поставлю тебе модем.

Марцин чувствовал некоторое неудобство, оттого что попросил помощи у Шимона. А это «в ногу со временем» даже немножко задело его. «Как изменился мир, – подумал он. – Совсем недавно я учил его ездить на велосипеде, а теперь он покровительственно говорит мне „идешь в ногу со временем"».

Уже стемнело, когда он услышат, что к музею подъехал мотоцикл. И тут вдруг до него дошло, что он никогда не был у себя в музее после наступления темноты. Поздоровавшись, Шимон тотчас же помчался наверх в кабинет «ставить модем». Марцин хотел пойти за ним и посмотреть, как племянник это делает, но Ася, с которой Шимон приехал, стояла в холле музея и ждала. Хрупкая блондинка с голубыми глазами и растрепавшимися от езды на мотоцикле волосами. Марцин набрал на клавиатуре пульта охранного устройства код. Мигающая красная лампочка над клавиатурой погасла, и отключился предохранительный запор решетки. Марцин отпер ключом дверь зала с иконами. Девушка положила на батарею отопления обернутую в пленку тетрадь и стала разуваться.

– Нет-нет, не надо. У нас не Вавель4,– улыбнувшись, удержал он ее.

Они вошли в темный зал. Свет из холла падал на икону с евангелистом Лукой. Марцин подошел к выключателю.

– Прошу вас, не зажигайте, – произнесла девушка. – Еще минутку подождите. Пожалуйста…

Он повернулся. Она стояла, восхищенно глядя на икону. Отраженный от золота иконы свет рассеивался, создавая эффект свечения. Все стало трехмерным и преувеличенным. Они стояли и молча всматривались в икону. Марцин подумал, что некоторые музеи должны быть открыты ночью…

– Модем действует, – вдруг раздался у них за спинами голос Щимона. – Дядь, ты установил тоновый прием, а у вас тут на телефонной станции девятнадцатый век и прием импульсный. Я завел тебе электронный адрес, пошли наверх, покажу, что надо делать. Оставим тут Асю, пусть походит по залу. А чего вы тут в темноте? – И он повернул выключатель.

Свет ламп под потолком ослепил их. Ася не сдвинулась с места, все так же всматриваясь в икону.

Шимон уже не был тем мальчиком, которого он учил ездить на велосипеде. Когда они сидели в кабинете перед компьютером, скорее уж Марцин чувствовал себя мальчишкой, собирающимся в первый раз сесть на велосипед. Шимон возбужденно объяснял ему про серверы входящей и отправляемой почты, показывал интернет-страницы, щелкал мышью на каком-нибудь подчеркнутом тексте или графической миниатюре, и тотчас на экране возникали картинки, из колонок раздавались звуковые сигналы или же музыка. А он даже и не подозревал про существование колонок.

– Так вот, дядя, эти маленькие значки – это иконки. Совсем как у тебя в музее, только маленькие, – усмехнулся Шимон. – Адрес Каролины я внес тебе в адресную книжку, – сообщил он, подавая ему визитку, лежавшую рядом с монитором.

Когда они спустились вниз, Ася все еще была в зале икон. После отъезда ребят Марцин закрыл музей и побежал к себе в кабинет. Он нашел в столе старую тетрадку, вывел печатными буквами на обложке «Интернет» и записал все, что сумел запомнить из объяснений Шимона. Было уже за полночь, когда он начал писать свой первый в жизни е-мейл.

По пути домой он чувствовал, что этой ночью в его жизни что-то изменилось. Он включил приемник. Музыка. Инстинктивно Марцин протянул руку, чтобы выключить. «Нет, сегодня не стану…» – подумал он. Сегодня ему хотелось послушать музыку.

Было еще темно, когда его разбудил бой часов в маминой комнате. Такого в последние месяцы с ним не случалось. Он попытался снова заснуть. Не удалось. Ехать в музей было рано. Он выключил будильник, встал, прошел в кухню, поставил кипятиться чайник. Издалека долетал лай собак. Он выглянул в окно. В предутренней серости чернели горы. Он вышел из дому. Холод окончательно прогнал сон. И вдруг он услышал приглушенный голос, доносящийся со двора. Через несколько секунд он понял, откуда этот голос.

Он забыл выключить приемник в машине!

Музыка. Он ночью слушал музыку.

Марцин улыбнулся. Вернувшись в дом, он достал с дверного косяка ключ. В чулане под стопкой книжек и старых журналов нашел радиоприемник, который после смерти матери положил в картонную коробку и вынес. До сих пор ему не нужно было радио, поскольку оно могло нарушить унылую тишину его утр. Его нервировали бы жизнерадостные голоса дикторов, которые непонятно почему убеждали всех, что начинается новый счастливый день. Бесила бы реклама всего того, в чем он никогда не будет испытывать потребности. Раздражала бы музыка. И вот теперь он почувствовал, что ему снова хочется слушать музыку. Да, хочется со вчерашней ночи. Он поставил приемник на буфет в кухне.

Музыка…

Начинало светать. Он взял с ночной тумбочки тетрадку с надписью «Интернет», сел со стаканом чая за стол и стал читать.

В этот день в музей он пришел раньше всех. Взбежав по лестнице к себе в кабинет, он сбросил на стол куртку и включил компьютер. Он разочарованно смотрел на экран. Каролина не ответила. Увидев лежащую рядом с пультом визитку, он набрал варшавский номер племянницы.

– Добрый день, Каролина, – произнес он, как только на другом конце провода подняли трубку. – Ты получила…

Мужской голос прервал его:

– Каролина сегодня возвращается из Нью-Йорка. В офисе будет только после полудня. Передать ей что-нибудь?

– Передать? Нет, нет, не надо… ничего важного. Извините. До свидания.

Марцин повесил трубку, стыдясь своего нетерпения. В этот момент в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул он.

На пороге стояла пани Мира, хранительница музея. По ее лицу было видно, что она нервничает.

– Пан директор, простите, что вторгаюсь, но я только хотела спросить, все ли в порядке…

Он удивленно взглянул на нее:

– Разумеется, все в порядке. А почему вы об этом спрашиваете?

– Вы никогда так рано не приходили в музей, а кроме того… – Она покраснела. – Сигнализация в зале икон была выключена. Я не знаю, что случилось. Вчера, уходя домой, я включила ее, а сегодня она выключена.

Он почувствовал себя как маленький мальчик, пойманный на вранье. Повернувшись к экрану компьютера, чтобы она не могла видеть его лица, он сказал:

– Видимо, я забыл включить. Вчера ночью я заходил в этот зал. И, наверное, по рассеянности… вы понимаете, как это иногда бывает… забыл снова включить.

– Да? Это вы? А я так испугалась. Проверила все экспонаты. Ничего не пропало. Но я хотела убедиться. Я тоже иногда любуюсь нашими иконами ночью, когда их освещает только свет из холла. Правда ведь, они тогда совершенно другие? – Она подошла ближе и встала у него за спиной. Он почувствовал запах ее духов.

– Да. Вы правы… они… да, совершенно другие, – тихо произнес он.

Она положила на стол обернутую в пленку общую тетрадь.

– Я нашла это на батарее у входа в зал икон. Наверное, вы ее вчера ночью там положили и забыли взять.

Это не моя, – сказал он. – Вчера я показывал иконы племяннику и его знакомой. Видимо, это она по рассеянности забыла. Большое спасибо. Буду вам безмерно благодарен, если все это останется между нами.

Вдруг он обратил внимание, что пани Мира сегодня не в сером костюме, как обычно. Сейчас на ней оливковый рабочий халат гораздо выше колен. Волосы она заколола узлом. И выглядела совершенно по-другому. Оказывается, у нее длинная, стройная шея. Ему всегда нравилось, когда Марта так закалывала волосы.

– Вы что, проводите сегодня ежемесячную инвентаризацию? – поинтересовался он, глядя на халат.

– Нет. Вы забыли? – Она рассмеялась. – Мы же сегодня отправляем иконы в Гданьск. Упаковываем их с паном Романом в ящики. Машина будет около двенадцати. – Она положила к нему на стол документ. – Вы можете подписать сопроводительный протокол?

Марцин смутился. Она второй раз за несколько минут поймала его на рассеянности.

– Ну конечно… разумеется. Несколько дней назад мне звонили, – пытался он скрыть замешательство.

Он подписал не читая. Возвращая документ пани Мире, он сказал:

– Вам надо чаще закалывать волосы узлом.

Она покраснела. Взяла у него протокол, положила в скоросшиватель и молча вышла.

Марцин выключил компьютер и убран общую тетрадь к себе в сумку. Он решил, что вечером позвонит Шимону и скажет про нее. Затем он спустился вниз. В зале икон стояли под окнами небольшие деревянные ящики с номерами, нанесенными белой краской. Когда он вошел, хранительница улыбнулась ему.

К полудню все иконы были упакованы. На стенах остались темные пыльные прямоугольники. А когда к концу рабочего дня машина из Гданьска выехала за ворота музея, Марцин постучался в дверь хранительницы и спросил:

– Пани Мира, мог бы я выпить у вас… – на миг он замолк в нерешительности, – с вами чаю?

– Ну конечно… пан директор, – ответила она, застегивая пуговицы халата и поправляя волосы.

Он впервые был у нее в комнате. Тут стояло множество цветов в горшках – на подоконниках, на столе и даже на полу. И на всех стенах книжные полки. А на дверях висели приколотые кнопками детские рисунки. На каждом рисунке оранжевым фломастером была написана дата. На столе в массивной рамке красного дерева стояла большая фотография улыбающейся девочки, играющей с собакой.

– У меня только зеленый чай, – сказала пани Мира, открывая ящик стола. – Вы зеленый пьете?

– Выпью с удовольствием, – ответил Марцин. Пани Мира взяла пачку чаю и пошла к электрическому чайнику, стоящему на подоконнике.

– Какая красивая девочка, – сказал Марцин, взяв фотографию. – Это ваша дочка? Как ее зовут?

Пани Мира стояла к нему спиной и насыпала в стаканы чай.

– Агнешка. Она умерла три года назад.

Он остолбенело смотрел на фотографию. Ему не удавалось выдавить из себя ни слова. Потом он поставил фотографию туда, где она стояла. На то же самое место. Словно это было страшно важно, имело колоссальное значение, если она будет стоять там, откуда он взял ее. В чайнике забурлила вода. Он подошел к подоконнику и, опередив пани Миру, взял чайник и налил кипяток в один из стаканов. Отставил чайник. Схватил пани Миру за руку, сжал ее и произнес:

– Мне так жаль. Я не знал. Все эти годы я даже не знал, что у вас есть… то есть была дочка. Мне очень жаль… Прошу вас, простите меня.

И он вышел.

Он поехал в центр и остановился у первого же ресторана. Заказал рюмку водки. Потом еще одну.

«Агнешка. Она умерла три года назад».

А он, бесчувственная скотина, думал, что в этом городе только он пережил самую страшную боль в мире! Какое самомнение! Интересно, когда она снова начала слушать музыку? А может, до сих пор не может ее слышать?

Он остановил вспотевшую официантку, проносившуюся мимо его столика:

– Еще рюмку водки, пожалуйста. Нет, давайте сразу две.

Машину он оставил возле ресторана и в музей вернулся пешком. Уже стемнело. В кабинете он включил компьютер. В почтовом ящике были два мейла.

Каролина писала:

Марцин открыл второе письмо:

Он послушно наклонил голову налево. И вдруг увидел. И засмеялся. Давно он так не смеялся.

Он не знал, что такое чат. В его тетрадке про это ничего не было. И кроме того, он не мог представить, как можно «разговаривать» в Интернете. «Ничего, узнаю, – подумал он. – Все узнаю».

Домой Марпин вернулся сильно за полночь. В кабинете перед уходом он выпил две чашки крепкого кофе. Почувствовав, что кофеин переборол спиртное, спустился и пошел к ресторану за машиной. Ехал до Бичиц он очень медленно, чтобы не искушать судьбу и полицейских, вполне возможно где-нибудь затаившихся с радаром. События дня слишком возбудили его, и уснуть он вряд ли смог бы. Он сидел в кухне, пил чай и смотрел в окно. Лунный свет обрисовывал дальние горы. Он встал и подошел к сумке, которую бросил на кровать, чтобы взять очки. Там он увидел тетрадь, что передала ему пани Мира. Взяв очки и тетрадку, он вернулся к столу. Он сидел и мучился сомнениями, имеет ли право заглядывать в эту тетрадь. Но потом решил, что ему надо хотя бы узнать, кому она принадлежит. Он раскрыл ее и стал просматривать. Толстая общая тетрадь была разделена на две части вклеенными туда листами плотной оранжевой бумаги. На некоторых из них были записи на английском. А на одном была наклеена черно-белая фотография молодой, привлекательной, улыбающейся женщины, стоящей у доски в аудитории, заполненной юношами и девушками. Страницы, следующие за этими листами и записанные красными чернилами, были в пятнах и в нескольких местах порваны. Почерк на них отличался от почерка первой половины тетради. Видно было, что писала их одна рука, но буквы здесь были больше и выведенные как бы в спешке и в нервном состоянии. Он возвратился к началу. На первой странице поперек было написано толстым фломастером: «Моцарт для строптивых, или Истолкование гения, – запись подслушанной биографии». Заглавие удивило его.

Он припомнил лицо той девушки, когда, онемев от восторга, она всматривалась в иконы в затемненном зале музея. «Ася, – подумал он. – Кажется, так ее звали…»

Он вытащил скамеечку, спрятанную под столом, положил на нее ноги, поудобнее устроился на стуле и начал читать.

Иоганн Хризостом Вольфганг Готлиб, седьмой ребенок Леопольда и Анны Марии Моцарт, родился 27 января 1756 года в Зальцбурге, и когда он дожил до трех месяцев, родители с облегчением вздохнули. Пятеро его братьев и сестер умерли до достижения этого возраста. Кроме него, из семерых выжила одна-единственная сестра – Мария Анна Вальбурга Игнатия.

Если младенец плакал, его отец, скрипач в капелле зальцбургского архиепископа, брал скрипку и играл. Вольфганг тотчас затихал, сосал палец и улыбался. Когда ночью он просыпался с плачем, отец вставал и ключом от дома выстукивал мелодию на бронзовом подсвечнике. В возрасте трех лет мальчик вскарабкивался к клавиатуре клавесина, стоящего в комнате родителей, и бренчал свои собственные мелодии. В четыре года он уже играл и писал ноты. А однажды уселся за отцовское бюро – ему было четыре года (!) – и, с трудом орудуя гусиным пером, которое было слишком большим для него, написал свой первый концерт для клавесина. Когда же он подал отцу испачканный чернилами лист с нотами, тот якобы сказал: «Это слишком прекрасно и слишком трудно, чтобы какой-нибудь человек смог сыграть». В пять лет он сочинил свой первый менуэт. Он был маленький, бледный, тщедушный мальчик. Он никогда не ходил в школу. Его отец, лучший учитель игры на скрипке в Европе, отказался от собственной карьеры. Он стал учителем и антрепренером сына и, как Амадей однажды признался в письме сестре, «владельцем наилучшего раба».

Амадей. Он сам придумал себе это имя. И использовал только его. Сперва от немецкого «Готлиб», что значит «любимый Богом», он перешел к греческой форме «Теофилиус», потом к латинской «Амадеус», а закончил близким к французскому, романтически звучащим и производящим впечатление на женщин «Амадей».

Очень редко дома, чаще в странствиях его сопровождали учителя. На постоялых дворах либо в гостиницах вечерами при свечах он учился композиции, арифметике, латыни, итальянскому, французскому, английскому. В шесть лет отец повез его в музыкальное турне. Затянувшееся на десять лет. Детство он провел в основном в почтовых дилижансах, в которых вместе с отцом переезжал из города в город. Куда больше ночей он проспал на жестких скамейках дилижансов или почтовых карет, чем в постели. В одном из писем матери он писал: