Галина Вишневская
      Галина
      Славе, Ольге, Елене
      Яркий солнечный день... Я бегу по зеленому изумрудному лугу - мне неполных четыре года - и с размаха вслед за мальчишками прыгаю с крутого берега в речку... В памяти навсегда остался мутно-зеленый цвет воды, я стою на дне, сжимая и разжимая ладошки вытянутых на поверхность рук - вероятно, чтобы ухватиться за что-то... Мои руки и увидели с берега взрослые и вытащили меня. Я, наверное, не успела испугаться, но помню, что отлупила меня мать как следует. А я ревела и не понимала, почему меня ругают, а мальчишек - нет. Почему им можно нырять, а мне нельзя? Как это так - я не умею плавать? Раз они умеют - значит, и я умею! Вероятно, тогда я впервые пыталась отстаивать свое человеческое достоинство и право на свободу действий.
      Это лето - 1930 года - я живу с матерью и отцом "на даче", в небольшой деревне. Взяли меня от бабушки - погостить.
      Я не помню своей привязанности к родителям - они всегда были мне чужими. Возможно, оттого, что с самого младенчества - шести недель - меня взяла на воспитание бабушка и все мое детство я слышала обращенное ко мне жалостливое слово "сиротка".
      Моя мать - наполовину цыганка, наполовину полька: мать ее была цыганкой, но я никогда не знала деда и бабушку с материнской стороны - они умерли еще до моего рождения.
      Когда мой отец впервые увидел свою будущую жену, ему было лишь 20 лет, ей же не исполнилось и восемнадцати. Незадолго перед тем порвав со своим прежним возлюбленным, беременная от него, она переживала тогда свою первую жизненную драму. Мой отец полюбил ее и женился на ней. Вскоре она родила сына, а через два года появилась я. Мать была очень красива - среднего роста, черноглазая блондинка, с длинными, стройными ногами. Помню ее поразительно красивые руки. Но я всегда восхищалась ею как бы со стороны, она никогда не была "моей".
      Наверное, от нее - в крови - передалась мне страсть к пению: она играла на гитаре, пела цыганские романсы, а я, конечно, за нею повторяла "Очи черные", "Бирюзовые колечки" или городские романсы. Бывало, соберутся гости, и тут же: "Галя, спой!" В таких случаях я почему-то залезала под стол. Публики я совершенно не боялась - наоборот, очень рано почувствовала в ней потребность: петь для себя самой было неинтересно, нужны были сопереживатели, сочувствующие. Но, вероятно, мне хотелось особой, таинственной атмосферы, хотелось уйти от реальности и создать свой мир. И вот из-под стола несется: "Очи чер-ные, очи страст-ные, очи жгучие и прекра-а-а-а-с-ные..." Мне только три года, а голос мой как у взрослой. Я родилась с поставленным от природы голосом, и окружающим странно было слышать такой сильный грудной звук, воспроизводимый горлом совсем маленькой девочки. Услышав аплодисменты, я вылезала из-под стола, раскланивалась и, окрыленная успехом, начинала изображать то, что пою. Вот такая, например, песенка:
      Девушку из маленькой таверны
      Полюбил суровый капитан,
      Девушку с глазами дикой серны
      И с улыбкой, как ночной туман.
      Я исполняла этот "шедевр", стоя на стуле, - такая мизансцена казалась мне очень эффектной, потому что, когда подходил смертный час несчастной девицы "с глазами дикой серны", можно было кинуться в море с маяка (то есть со стула на пол) и изображать утопленницу. Все были в восторге. Тут же я плясала цыганочку, трясла-поводила плечами и кричала: "Чавелла!"
      У матери, от природы музыкальной, был небольшой приятный голос. Отца Бог наградил замечательным драматическим тенором. Когда-то он мечтал стать певцом, но, как многие русские люди, был подвержен "слабости", весьма распространенной,- пьянству.
      Напившись, любил петь ариозо Германа из "Пиковой дамы":
      Что наша жизнь? - Игра!
      Тот единственный год, что я прожила со своими родителями, оставил в моей памяти лишь несколько коротких, но на всю жизнь четко запомнившихся эпизодов.
      Вот я сижу у окна нашей "дачи". Это такая же изба, как и все остальные в деревне, только чистая, с ситцевыми занавесками на окнах, да еще с городской мебелью. Осенняя слякоть, идет дождь, но по улице бегут люди, что-то крича и плача. Из распахнутых дверей избы напротив какие-то мужчины выволакивают узлы, кастрюли, одеяла, подушки и кидают в телегу, запряженную тощей лошадью. Рядом стоит хозяйка избы, за ее подол ухватились ревущие дети, с которыми я всегда играю на улице. А у телеги мечется и воет их бабка. Она вцепилась своими корявыми руками в медный самовар, и ни за что не хочет отдавать его двум здоровенным мужикам, и все кричит только одно:
      - Ироды!.. ироды!.. ироды!..
      В детскую память навсегда врезалась картина того осеннего хмурого дня: грязная дорога, толпа крестьян, и на их серо-черном фоне - прыгающий в руках старухи ярко-желтый, блестящий солнцем медный самовар. И еще - впервые услышанное странное слово "ироды".
      Через много лет я пойму, что это было начало коллективизации, "раскулачивание", что мой детский мозг запечатлел картину разорения русского крестьянства.
      А вот мы с матерью идем лесной дорогой, и вдруг из машины, идущей навстречу, какой-то мужчина на ходу выбрасывает нам две буханки хлеба. Мать прячет эти сокровища в сумку, а мне велит никому не рассказывать. Того незнакомца я встречу потом у нас в доме
      Я очень хорошо понимаю, что мать не любит отца. Когда его нет дома, появляются мужчины, мать совершенно преображается, становится еще красивей. Мне кажется, что она и меня не любит. Я за нею тихонько наблюдаю, подсматриваю - каким-то странным чутьем ощущаю, что мать меня боится боится, что расскажу отцу. Меня это ужасно обижает. Когда отец дома, то и дня me проходит без скандала - наверное, соседи рассказывают ему, что в его отсутствие часто бывают гости.
      Однажды ночью я проснулась от крика: мать в одной рубашке бегала по комнате, а за нею с топором в руке - пьяный, совершенно обезумевший отец. Я закричала - вероятно, он опомнился, во всяком случае, удар пришелся не по матери, а по зеркальному шкафу. Грохот был страшный, зеркало разлетелось вдребезги. Отец схватил меня, кричит: "Говори, кто был у мамы? Какой мужчина? Как его зовут?"
      Я видела устремленные на меня огромные глаза матери - она не умоляла молчать, она просто на меня смотрела. Возможно, я впервые почувствовала, что никогда не буду предательницей, - бессознательно, как маленькая женщина, я встала на сторону матери, хотя и не была к ней близка и хорошо знала, "как его зовут".
      - Был здесь кто без меня?
      - Не был.
      - Врешь! Говори правду - или убью! Кто был у матери?
      - Никого не было.
      К утру скандал начал стихать. Решили разъехаться. Женаты они были всего пять лет. Отец спросил меня:
      - С кем ты хочешь жить - с мамой или со мной?
      - С тобой.
      Это значило, что с бабушкой. С матерью я рассталась, как с чужой женщиной.
      Когда я родилась, мать посмотрела на меня и отвернулась:
      - Унесите ее, какая некрасивая!
      Я в самом деле родилась маленькой, некрасивой обезьянкой - вся волосатая, даже лицо в волосах, да еще недоношенная. Но горластая невероятно - все время требовала есть, а мать грудь не давала. В трудный час своей жизни, с отчаянья вышла она замуж за моего отца, не любя его, и это равнодушие перешло и на меня. А сына своего она обожала.
      Тогда меня, шестинедельную, взяла к себе бабушка, мать отца Дарья Александровна Иванова, и увезла в Кронштадт, где она жила с дедушкой, замужней дочерью - тетей Катей - и неженатым младшим сыном Андреем. Бабушка, конечно, умела нянчить детей. Тут же нашла женщину, у которой в те голодные годы чудом сохранилась коза, брала у нее молоко и кормила меня из соски, а по вечерам, когда плита в кухне остывала, клала меня в теплую духовку - так и выхаживала. А то еще нажует хлеба в тряпку - и мне в рот. Лишь бы молчала.
      Мои дедушка и бабушка - русские, из Вологодской губернии. Дед, Андрей Андреевич Иванов, рабочий-печник, был замечательный мастер своего дела, золотые руки. До сих пор во многих старых домах Кронштадта стоят сложенные им красивые изразцовые печи и камины. Поселились они в Кронштадте задолго до революции, нарожали восемь детей. Четверо умерли, остались две дочери и два сына. Все получили образование - в гимназии или в реальном училище, хотя дед работал один. Перешли в другое сословие - кроме младшего сына Андрея: тот пошел по стопам отца, стал печным мастером. Ну, и была, конечно, у деда "слабость" - пил горькую, по русской традиции, да еще с запоями. Но в пьяном виде не буянил. Я его помню смутно. Знаю, что любил он меня и звал "Вишенка" за черные глаза. Потом цвет глаз у меня изменился - стали зелеными.
      Дед был добрый, всегда нес мне гостинец - то конфету, то пряник, а я ему пела. Я любила его и ждала, когда он придет с работы. Сижу в коридоре на полу и слушаю. По шагам узнавала - пьяный он или трезвый. Если был пьян, то дверь открывал сразу нараспашку. Становился в дверях, как портрет, выдерживал паузу, потом медленно всех оглядывал и изрекал с величием и достоинством всегда одно и то же:
      - Значит, это я... (пауза) Андрей Андреич Иванов!
      Я, конечно, сразу тащила ему опорки (это обрезанные валенки - вместо домашних туфель, мы все так ходили), а он мне - гостинец:
      - Вишенка ты моя!
      Бабушка, конечно, его ругает, а он ничего - молчит, улыбается. Потом пофилософствует с соседями - и спать.
      Умер он ужасно. От пьянства у него была язва желудка, и однажды, когда случился приступ, страшные боли в животе (конечно, еще и пьян был), он налил в бутылку кипятку, заткнул ее резиновой пробкой, положил себе на живот и лег в постель. Пробка выскочила, и кипяток - ему в глаза. Рожистое воспаление, заражение крови - и его не стало. Тогда мы получили фотографию - дедушка в гробу, и у него все лицо забинтовано. Умер он еще молодым - не дожил и до шестидесяти - в 1930 году, когда мои родители разводились.
      И вот я уже зимой этого года с тетей Катей и ее сыном Борисом, который моложе меня на два года, идем по льду Финского залива. Она приехала в Ленинград, чтобы забрать меня и отвезти в Кронштадт к бабушке. Потом мы садимся в холодный автобус, окна замерзшие, ничего не видно... Иду по улицам Кронштадта, как будто никогда раньше здесь не была. Конечно, я еще мала, мне нет и пяти лет, и я только теперь начинаю сознательно воспринимать мир. Вхожу в нашу квартиру на третьем этаже, на проспекте Ленина, - все незнакомо, а ведь уезжала отсюда только на год.
      С этого времени могу восстановить в памяти всю мою жизнь. Очень хорошо помню тот день, когда я, как дикий зверек, перешагнула порог бабушкиной квартиры и, насупившись, всех разглядывала. Детскую душу переполняло чувство большой обиды на мать, на отца, что подбросили к людям, хоть и к родне. К бабушке даже не подошла, ни с кем не поздоровалась. Бабка, видно, обиделась:
      - Ну, чего надулась, как бык вологодский? Здравствуй!..
      А я молчу, не подхожу.
      - Эх, цыганское отродье, матушкина порода...
      Я была неласковым ребенком. Неудовлетворенное чувство любви, отвергнутое матерью, надолго спряталось, закрылось в моем сердце, и прошло много лет, прежде чем я узнала, что такое отдавать и получать любовь.
      А тогда я угрюмо смотрела на всех и не хотела, отталкивала от себя ласку окружавших меня людей. Я видела, что они меня, "сиротку", жалеют, и все мое детское нутро протестовало против этой унизительной жалости...
      И когда со временем от тепла бабушкиной любви стала я оттаивать, долго еще не могла избавиться от внутренней неловкости, от боязни открыто проявлять свои чувства.
      Бабушка моя из крестьянской семьи. Худенькая, небольшого роста, очень энергичная - целый день на ногах. Рано утром уже бежит на базар, в магазин, чтобы подешевле купить что-нибудь для еды. Получала она после дедушки пенсию - 40 рублей в месяц, а масло в то время стоило 16 рублей килограмм. Как мы умудрялись жить - не понимаю. Отец подбросил меня в Кронштадт - и забыл, денег не посылал. Бабушка стирала белье на чужих, шила - этим и жили. Любила водочки, конечно, выпить. Одиннадцатого числа каждого месяца она получала свою пенсию и по дороге домой покупала себе "маленькую" за 3 руб. 15 коп. Чекушку держала в буфете. Бывало, убирает, готовит, стирает, потом подойдет к буфету и рюмочку выпьет - так, глядишь, к вечеру чекушку и прикончит. Но это только с пенсии или с получки Андрея. Еще она курила папиросы, самые дешевые - "Ракета", 35 копеек стоили, она меня за ними в лавку посылала. Было у нее несколько подруг. Обычно собирались они у нас дома в день пенсии. Выпьют, песни начинают петь. А потом, самое-то главное - поговорить хочется, а я сижу мешаю.
      - Поди, Галенька, погуляй!
      - Да не хочется, я уж с вами посижу.
      - Смотри, вон твои подружки во дворе, а ты одна дома сидишь.
      - Да нет, не пойду... тут лучше...
      А сама тяну время - знаю, что бабки сейчас начнут собирать по 20 копеек мне на мороженое. Ну, соберу с них дань - и на улицу до вечера. Вообще меня бабушка очень баловала - не по карману, как говорится, и росла я белоручкой чашки за собой не давала мне вымыть. Бывало, тетки, дядьки мои на нее накинутся:
      - Калечите ее, белоручкой растите, ничего не умеет делать. Намучается в жизни, потом спасибо вам не скажет. Не во дворцах ей жить предстоит.
      - Ладно, - отвечает бабка, - за своими пострелятами смотрите. На сироткуто насели все, больно умные, ученые...
      Упрямая я была ужасно и настойчивая. Уж если чего захочу - подай, и кончено. И бабка давала. Конечно, я не требовала ни денег, ни каких-то невероятных вещей, об этом не могло быть и речи. Но вот нужно было мне настоять на своем во что бы то ни стало. Например, я хочу надеть новое платье, а мне не дают - на праздник надо беречь. Я - в рев, целый день могу реветь. В ванную, бывало, запрусь, сижу впотьмах на полу и реву. А бабке жалко - я-то слышу, как она за дверью мается. Тут вступает дядя Коля - он был педагогом в школе, где я училась:
      - Не смейте входить к ней!
      - А вы рады над сироткой издеваться!
      - Пусть ревет, не входите.
      - Еще чего, вас не спросила! Воспитатели!.. А я сижу - я и всю ночь могу сидеть. И вот начинаю воображать, как я здесь умираю и как они все будут плакать на похоронах... И вся обида уже забывается - не помню, с чего все и началось, жалею себя. Вижу, как лежу я в гробу, в белом платье, вся в цветах, а бабушка идет за моим гробом и плачет. И так мне становится ее жалко, и плачу я уже от жалости к ней.
      Такие истории повторялись довольно часто.
      - Ну, уперлась - хоть кол на голове теши! Вся в мать, яблочко от яблони недалеко падает.
      Что и говорить, характерец у меня, конечно, был не сахар. Но, кроме всего, с раннего детства, будучи подкидышем, я должна была защищать свое место в жизни. Я всегда болезненно чувствовала, что, имея обеспеченного отца, из милости живу на последние бабкины гроши. Меня, ребенка, это унижало, и я тем более старалась сохранить свое достоинство.
      Если же ставила перед собой цель - то шла напролом, отстаивая свою правду, свое право, и тут уж действительно - "хоть кол на голове теши".
      Все эти качества, конечно, не располагали людей в мою пользу, и лишь бабушка своим сердцем и умом простой крестьянки почувствовала, поняла, что за всеми моими капризами, а часто и злыми выходками скрывается горькая обида брошенного ребенка. Вероятно, потому и любила меня больше всех своих внуков, а было их семеро - от двух дочерей.
      Внешне меня ничто не выделяло, но, вероятно, это стремление к справедливости давало мне особое положение среди ребят. И, конечно, моя очень рано проявившаяся артистичность. Когда я пошла в школу, моя первая учительница через несколько дней сказала бабушке:
      - Вы знаете, Дарья Александровна, я думаю, что у вашей Гали будет особая судьба.
      Квартира наша принадлежала когда-то адмиралу, который в революцию бежал с семьей за границу, оставив всю мебель, - в нашей комнате стояло даже пианино "Беккер". В квартире - пять хороших комнат и огромная кухня с большой плитой, на которой готовили все жильцы (и в которую бабка меня укладывала, когда я была младенцем). Газа еще и в помине не было. Топили дровами. В каждой комнате жила отдельная семья. В одной - я с бабушкой и дядей Андреем, в другой - моя тетка, тетя Катя, с мужем дядей Колеи и тремя сыновьями, в третьей жила одинокая докторша, а две остальные занимала семья Давыдовых: муж, жена и три дочери. Ну и, естественно, одна уборная и одна ванная на всех. Но это считалось еще небольшая квартира, только 14 человек, в других было набито гораздо больше.
      Тетя Катя работала бухгалтером в магазине, муж ее дядя Коля преподавателем физкультуры в школе. Младший сын моей бабушки Андрей был рабочим. Все его считали слабоумным, странным, а он был просто очень добрый. Но в России таких принято считать дурачками. Мой отец, который хорошо зарабатывал, не посылал на мое содержание ни копейки, а Андрей, сам полуголодный, кормил меня. Для него это было нормально, и потому считалось, что он дурак.
      Отец мой, с юношеских лет убежденный коммунист, окончил реальное училище, а в 1921 году, семнадцати лет от роду, уже участвовал в подавлении Кронштадтского восстания, стрелял в матросов. Сын потомственного рабочего стрелял в своих. Это оставило страшный отпечаток в его душе, изуродованной ленинскими лозунгами. Всю свою дальнейшую жить он упорно искал и, видно, не находил себе оправдания. Каяться, просить прощения у Бога он не мог - в Бога он не верил.
      А что делает в таком случае русский человек? Он начинает пить. В пьяном виде отец был страшен, и не было тогда в моей жизни человека, которого я бы ненавидела так, как его. С налитыми кровью глазами он становился в позу передо мной - ребенком - и начинал произносить речи, как с трибуны:
      - Тунеядцы!.. Дармоеды!.. Всех перрр-естррр-ляю! Мы - ленинцы! За что борр-олись? Мы делали революцию!..
      А я стояла, разинув рот, слушала, и в этом в дымину пьяном ленинце была для меня все революция, все ее идеи.
      Трагедией его оказалось то, что он не был обыкновенным серым мужиком, морально изуродованным советской властью, - так бы он просто спился и умер где-нибудь под забором. Нет, он был умным и образованным человеком. И как хорошо он знал марксистскую теорию! Но ни знаниями, ни водкой невозможно до конца заглушить голос совести и кровавые видения юности; запачканные братской кровью руки всю жизнь не давали ему покоя.
      Все это стало мне понятно гораздо позднее, а тогда я стояла перед ним, и в моей детской душе разгоралось пламя ярости и ненависти к нему самому, к его словам, даже к его голосу. У меня бывало непреодолимое желание подойти к нему сзади и ударить по красному затылку.
      Конечно, все эти впечатления детства формировали мой характер. На примере всей семьи я видела, какой распад личности, искажение морали, ломку проходят близкие мне люди.
      Муж моей тетки - дядя Коля - тоже пил запоями. Умер, попав под автобус. Муж тети Маши, старшей дочери бабушки, - тоже алкоголик, доходил до того, что тащил и л дому все, разорил семью и умер от пьянства. А был ведь интеллигентным, умным человеком! И вот все так - какая-то жуткая судьба у семьи.
      Родной брат моего деда был рабочим Путиловского завода в Петрограде. Чудесная, большая семья, и, хоть один он работал, всем детям дал образование. Умер от голода во время блокады Ленинграда. Было у него две дочери, я их хорошо помню. Одна вышла замуж, и то ли муж приревновал ее, то ли они в тот вечер поскандалили, только он - пьяный - схватил топор, зарубил жену, потом ее сестру, а потом и себя зарезал. Это - тоже в моей семье. Да что говорить, при нашем беспробудном российском пьянстве люди чуть что - кидаются в драку или лупят чем попало. Через все мое детство прошел мутный пьяный угар, и с тех пор я ненавижу пьяниц, для меня это самое страшное, что только может быть в человеке. Трескучие речи и пьянство - вот чем полна сейчас Россия.
      Кронштадт - город на острове, маленьком острове Котлин. Город-крепость, всего несколько улиц. Из Ленинграда раньше нужно было по воде плыть часа два. Сейчас, конечно, быстрее. А зимой надо доехать электричкой до Ораниенбаума, а оттуда на автобусе по льду, через Финский залив. Городок небольшой, много зелени, бульвары, сады. Красивые дома в два-три этажа. В то время самый высокий дом был четырехэтажный. Красивая набережная со зданием Офицерского собрания. Петровский парк с памятником "Петру Первому - основателю Кронштадта". Огромный Морской собор в хорошую погоду виден из Ленинграда. В те годы его превратили в кинотеатр. На площади - памятник адмиралу Макарову, а дальше - большой овраг: туда мы ходили зимой кататься на санках.
      Сколько ребят набивалось в кино на утренние сеансы! Причем всем обязательно хотелось в первый ряд, кидались вперегонки, и я, конечно, со всеми - вповалку. Десятки раз смотрели одни и те же фильмы, знали их наизусть, а переживали всякий раз заново. "Красные дьяволята", "Чапаев", "Веселые ребята"...
      Это были годы, когда уничтожали, закрывали церкви. Взорвали красивую часовню напротив нашего дома. Я не могла понять, почему. Ведь было так красиво - а теперь ничего нет. Ходили слухи, что взорвут Морской собор. В большом соборе Иоанна Кронштадтского хранили картошку. Но и его хотели взорвать, да война помешала, уже не до того было.
      Город военный, населен он моряками и их семьями. Гражданское население работает на Морском заводе.
      На всю жизнь запомнила я вкус ржаного кронштадтского хлеба. Его выпекали в морской пекарне огромными черными караваями по нескольку килограммов корка внизу такая толстая, пропеченная, а верх блестящий, как лакированный. Вот, помню его - может, потому, что ничего, кроме хлеба, не было? Нет, в самом деле изумительный хлеб, а после войны такого уже не пекли. Мука была другая, и пекли уже другие люди, да и пекарня морская, кажется, закрылась другую построили.
      Недавно в Париже зашла в русский магазин недалеко от моего дома, смотрю лежит круглый черный хлеб, не такой, конечно, огромный, как пекли у нас в Кронштадте. Как мне его захотелось! Купила - еле добежала домой, отрезала кусок - еще теплый, - намазала маслом, и - с чаем сладким! Уж как блаженствовала! Пока всю буханку не съела, не могла остановиться. Это был тот самый вкус - вкус довоенного кронштадтского хлеба.
      Кронштадт населен моряками, армейских там мало, и матросы их презирают. Часто приходилось наблюдать на улицах дикие драки, особенно по увольнительным дням, когда матросы с кораблей идут в город "гулять". Напьются пьяными - и в драку с солдатами, да не в одиночку, а группами. Снимают ремни и - пряжками, случалось, что и до смерти.
      Дом наш набит коммунальными квартирами, как муравейник. Я всегда жила в коммунальных квартирах, но никогда не знала, что такое - ключи прятать. Бабушка учила меня, что самые страшные два греха - вранье и воровство. И до сих пор я ничего не могу закрывать, не знаю, где ключи находятся, - у меня просто отвращение к этому вот орудию - ключу. Почему нужно все запирать? Воруют? Так я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Мы не только комнаты, мы и входные двери не запирали.
      В доме все знают жизнь друг друга, все друг к другу ходят, живут, как одна огромная семья. Секретов быть ни у кого не может: там муж жену отлупил уже знает весь дом; где какой крик - сразу все вмешиваются, обсуждают... Живут на виду, все нараспашку, не стесняются ни детей, никого. Как правило, семья имеет одну комнату: здесь еще молодые отец и мать спят, а сын уже приводит жену в ту же комнату, ставит кровать за шкаф, здесь же и дети рождаются.
      Так мы все жили.
      В нашей комнате - бабушкина кровать с огромной периной, тут же рядом кровать Андрея и ковровая красная оттоманка, на которой я сплю, но чаще я - с бабушкой вместе. Бывало, не спит она ночью - ревматизм мучает, я залезу к ней, натру мазью, в перине тепло, как в печке, а ей не спится:
      - Спой что-нибудь, Галя...
      Ну, я тихонько пою разные жалобные песни.
      На окраине, где-то в городе,
      Я в убогой семье родилась.
      Лет семнадцати, горемычная,
      На кирпичный завод нанялась...
      Бабка всплакнет, а я еще больше стараюсь:
      Маруся ты, Маруся,
      Открой свои глаза!
      А доктор отвечает:
      "Маруся умерла".
      На таком репертуаре, бывало, и заснем.
      Был у нас большой зеркальный шкаф, который в один прекрасный день, к моему удивлению, объявил мне, что я красива; дубовый обеденный стол и пианино. Все это от адмирала нам досталось. И, конечно, огромный самовар - на ведро воды. Бабушка три раза в день его ставила - не любила из чайника пить.
      Наша основная еда - суп, хлеб да чай, а то и на чай денег не хватало. Бабушка тогда нарежет морковку, посушит, потом в чайник бросит, зальет кипятком - с непривычки, правда, пить противно, но цвет все-таки есть, а ко вкусу потом привыкаешь. Сливочное масло покупали мы только в день получки, а так ели постное. Я и до сих пор его люблю. Андрей, бывало, идет с работы в обеденный перерыв домой обедать. А чего обедать-то? Обеда-то нет. Он это знает, но все равно домой идет. Не там где-нибудь, сидя на камне, хлеба съест - нет, домой идет. Сядет за стол, нальет в блюдце постного масла, посолит, помакает хлеб, запьет кипятком пустым, потому что сахар тоже не всегда есть, - и опять до вечера на работу. Пишу сейчас, вспоминаю его, и сердце кровью обливается. Работал всю жизнь, как вол, жил впроголодь, и никогда ни одного слова упрека я от него не слышала - а ведь была лишним ртом при той бедности, как камень на шее висела.
      Шкаф наш казался мне вместилищем несметных сокровищ. Бабушка прятала в нем старинные платья, шляпы - наверное, адмиральшины. Там же,завернутое в полотно, хранилось мое будущее приданое: шесть серебряных ложек, серебряная сахарница и щипчики для сахара. Бабушка говорила, что продаст все, только не пианино и не эти серебряные вещи - Галино приданое.
      Но настали времена, когда уже нечего было продавать, и мое "приданое" уплыло в Ленинград, в торгсин (магазин, куда советские граждане сдавали золото и серебро, а взамен получали бумажные боны, на которые там же можно было купить продукты).
      Потом пришел день, когда из нашего волшебного шкафа бабушка вытащила икону Божьей Матери в серебряной ризе, украшенной бирюзой и жемчугом. Я только помню ее бело-голубое сияние и что очень трудно было ломать ризу, а требовалось почему-то обязательно превратить ее в бесформенную массу, иначе в торгсине серебряные оклады не принимали. И бабушка, плача, сдирала жемчужинки и бирюзовые камешки, гнула, мяла серебро и все что-то шептала, а сам образ потом запрятала куда-то далеко.
      Все с нетерпением ждали лета - ездила тогда бабушка за ягодами и грибами за Ораниенбаум, в Копорье. Соберется компания - несколько старух, и в лес дня на два, а когда они возвращаются, мы, дети, их встречаем на Кронштадтской пристани. Корзинки большие, полные, тащим через весь город домой, потому что в автобусы с ними не пускают, а другого транспорта нет. Так за лето несколько раз. Как белка тащит все в свое дупло. Платить за лесное добро не нужно, а труда своего не жалко. Зато на зиму - бочки соленых грибов, сушеные грибы, замороженная клюква мешками. Ягод наварит бабушка - конечно, без сахара: денег на него нету. Все это - огромное подспорье. До сих пор мой любимый суп - из сушеных грибов, с перловой крупой и картошкой.
      И еще варила она соленую треску - самая дешевая рыба в России и сейчас: 30 копеек килограмм. Сначала она ее два дня вымачивала, потом варила - вонь такая идет! На весь дом. Соленая треска очень сильно пахнет. Потом покрошит ее в кастрюлю, положит туда вареную картошку, лук, постное масло... Вот красота! Я и сейчас могу это съесть после самого изысканного французского обеда. На том, пожалуй, и заканчивается наше меню, если не считать еще супа из селедочных голов, гречневой каши и, конечно, пирогов с капустой в праздники.
      Интересная семья жила в нашей квартире - Давыдовы: крепкая, зажиточная деревенская семья. Три дочки-погодки, средняя - моя ровесница. Он работал шофером на грузовой машине, что было выгодно. Перевозит продукты - глядишь, украдет кусок мяса, домой тащит. А жена его, тетя Маруся, на кухне потихоньку варит потом это мясо на примусе. И спиной прикрывает. А дух-то идет! Я так любила смотреть, как дядя Филя ест! Приду к ним в комнату и смотрю. Они никогда не угощали. Жадные были. И уж они-то всё запирали. В войну она умерла от заворота кишок, несчастная.
      Был у моего покойного деда приятель. Звали его Иван Глот. Тоже рабочий и пьяница горький. Я даже и не знаю, где он жил - в общежитии, должно быть, но, случалось, и на улице пьяный ночевал. Он часто заходил к бабушке после смерти деда. И всегда из карманов леденцы вытаскивал - немного, несколько штук. Липкие, в махорке обвалянные, - и нам, детям, давал. Руки у него черные, он их никогда и не мыл, а нам это неважно - мы его любили. Зайдет, бабка его накормит - люди бедные всегда делятся. Не то что наш сосед - к нему, к зажиточному человеку, придешь, а он сидит ест, мясо вылавливает - и видит же, что девчонка голодными глазами смотрит, а и корки хлеба не предложит. Потому я в жизни моей ничего ни у кого не попросила.
      А бабушка была добрая - кто придет, обязательно накормит чем-нибудь. Кроме Ивана Глота, пьяницы горемычного, еще Алеша-дурачок, юродивый, заходил. Бабушка их в кухне всегда кормила. Бывало, дядя Ваня поест, да тут же в кухне на полу и уснет. И никто не гнал.
      В России особое отношение к нищим и к юродивым, особенно в деревнях и провинциальных городах. Божьи люди - их называют. Так вот, допился дядя Ваня до белой горячки, да ночью, в беспамятстве, на перекладине кровати случайно и удавился. Жил он совершенно нищим, хоронили его только бабушка и Андрей. Когда открыли его сундучок, в нем ничего не оказалось, кроме одного листа бумаги - страховка на мое имя в 1000 рублей! Да, велика русская душа. Ведь сам нищий, выплачивал свою страховку, оставил ее чужой девчонке-сироте. Бабушка положила их в сберкассу, и мы понемногу оттуда брали - долго еще, годами. Для нас это были большие деньги, при сорока-то рублях пенсии в месяц.
      Иногда на моего родителя находил особый стих, и он желал меня видеть. Тогда ехали мы к нему с бабушкой. Однажды были мы у него в городе Сталинске. Там строился огромный комбинат, было полно иностранцев, а строили заключенные, лютой зимой 1932/33 года, начало сталинских чисток - я это точно помню, потому что еще не ходила в школу.