Галина Вишневская
      Галина
      Славе, Ольге, Елене
      Яркий солнечный день... Я бегу по зеленому изумрудному лугу - мне неполных четыре года - и с размаха вслед за мальчишками прыгаю с крутого берега в речку... В памяти навсегда остался мутно-зеленый цвет воды, я стою на дне, сжимая и разжимая ладошки вытянутых на поверхность рук - вероятно, чтобы ухватиться за что-то... Мои руки и увидели с берега взрослые и вытащили меня. Я, наверное, не успела испугаться, но помню, что отлупила меня мать как следует. А я ревела и не понимала, почему меня ругают, а мальчишек - нет. Почему им можно нырять, а мне нельзя? Как это так - я не умею плавать? Раз они умеют - значит, и я умею! Вероятно, тогда я впервые пыталась отстаивать свое человеческое достоинство и право на свободу действий.
      Это лето - 1930 года - я живу с матерью и отцом "на даче", в небольшой деревне. Взяли меня от бабушки - погостить.
      Я не помню своей привязанности к родителям - они всегда были мне чужими. Возможно, оттого, что с самого младенчества - шести недель - меня взяла на воспитание бабушка и все мое детство я слышала обращенное ко мне жалостливое слово "сиротка".
      Моя мать - наполовину цыганка, наполовину полька: мать ее была цыганкой, но я никогда не знала деда и бабушку с материнской стороны - они умерли еще до моего рождения.
      Когда мой отец впервые увидел свою будущую жену, ему было лишь 20 лет, ей же не исполнилось и восемнадцати. Незадолго перед тем порвав со своим прежним возлюбленным, беременная от него, она переживала тогда свою первую жизненную драму. Мой отец полюбил ее и женился на ней. Вскоре она родила сына, а через два года появилась я. Мать была очень красива - среднего роста, черноглазая блондинка, с длинными, стройными ногами. Помню ее поразительно красивые руки. Но я всегда восхищалась ею как бы со стороны, она никогда не была "моей".
      Наверное, от нее - в крови - передалась мне страсть к пению: она играла на гитаре, пела цыганские романсы, а я, конечно, за нею повторяла "Очи черные", "Бирюзовые колечки" или городские романсы. Бывало, соберутся гости, и тут же: "Галя, спой!" В таких случаях я почему-то залезала под стол. Публики я совершенно не боялась - наоборот, очень рано почувствовала в ней потребность: петь для себя самой было неинтересно, нужны были сопереживатели, сочувствующие. Но, вероятно, мне хотелось особой, таинственной атмосферы, хотелось уйти от реальности и создать свой мир. И вот из-под стола несется: "Очи чер-ные, очи страст-ные, очи жгучие и прекра-а-а-а-с-ные..." Мне только три года, а голос мой как у взрослой. Я родилась с поставленным от природы голосом, и окружающим странно было слышать такой сильный грудной звук, воспроизводимый горлом совсем маленькой девочки. Услышав аплодисменты, я вылезала из-под стола, раскланивалась и, окрыленная успехом, начинала изображать то, что пою. Вот такая, например, песенка:
      Девушку из маленькой таверны
      Полюбил суровый капитан,
      Девушку с глазами дикой серны
      И с улыбкой, как ночной туман.
      Я исполняла этот "шедевр", стоя на стуле, - такая мизансцена казалась мне очень эффектной, потому что, когда подходил смертный час несчастной девицы "с глазами дикой серны", можно было кинуться в море с маяка (то есть со стула на пол) и изображать утопленницу. Все были в восторге. Тут же я плясала цыганочку, трясла-поводила плечами и кричала: "Чавелла!"
      У матери, от природы музыкальной, был небольшой приятный голос. Отца Бог наградил замечательным драматическим тенором. Когда-то он мечтал стать певцом, но, как многие русские люди, был подвержен "слабости", весьма распространенной,- пьянству.
      Напившись, любил петь ариозо Германа из "Пиковой дамы":
      Что наша жизнь? - Игра!
      Тот единственный год, что я прожила со своими родителями, оставил в моей памяти лишь несколько коротких, но на всю жизнь четко запомнившихся эпизодов.
      Вот я сижу у окна нашей "дачи". Это такая же изба, как и все остальные в деревне, только чистая, с ситцевыми занавесками на окнах, да еще с городской мебелью. Осенняя слякоть, идет дождь, но по улице бегут люди, что-то крича и плача. Из распахнутых дверей избы напротив какие-то мужчины выволакивают узлы, кастрюли, одеяла, подушки и кидают в телегу, запряженную тощей лошадью. Рядом стоит хозяйка избы, за ее подол ухватились ревущие дети, с которыми я всегда играю на улице. А у телеги мечется и воет их бабка. Она вцепилась своими корявыми руками в медный самовар, и ни за что не хочет отдавать его двум здоровенным мужикам, и все кричит только одно:
      - Ироды!.. ироды!.. ироды!..
      В детскую память навсегда врезалась картина того осеннего хмурого дня: грязная дорога, толпа крестьян, и на их серо-черном фоне - прыгающий в руках старухи ярко-желтый, блестящий солнцем медный самовар. И еще - впервые услышанное странное слово "ироды".
      Через много лет я пойму, что это было начало коллективизации, "раскулачивание", что мой детский мозг запечатлел картину разорения русского крестьянства.
      А вот мы с матерью идем лесной дорогой, и вдруг из машины, идущей навстречу, какой-то мужчина на ходу выбрасывает нам две буханки хлеба. Мать прячет эти сокровища в сумку, а мне велит никому не рассказывать. Того незнакомца я встречу потом у нас в доме
      Я очень хорошо понимаю, что мать не любит отца. Когда его нет дома, появляются мужчины, мать совершенно преображается, становится еще красивей. Мне кажется, что она и меня не любит. Я за нею тихонько наблюдаю, подсматриваю - каким-то странным чутьем ощущаю, что мать меня боится боится, что расскажу отцу. Меня это ужасно обижает. Когда отец дома, то и дня me проходит без скандала - наверное, соседи рассказывают ему, что в его отсутствие часто бывают гости.
      Однажды ночью я проснулась от крика: мать в одной рубашке бегала по комнате, а за нею с топором в руке - пьяный, совершенно обезумевший отец. Я закричала - вероятно, он опомнился, во всяком случае, удар пришелся не по матери, а по зеркальному шкафу. Грохот был страшный, зеркало разлетелось вдребезги. Отец схватил меня, кричит: "Говори, кто был у мамы? Какой мужчина? Как его зовут?"
      Я видела устремленные на меня огромные глаза матери - она не умоляла молчать, она просто на меня смотрела. Возможно, я впервые почувствовала, что никогда не буду предательницей, - бессознательно, как маленькая женщина, я встала на сторону матери, хотя и не была к ней близка и хорошо знала, "как его зовут".
      - Был здесь кто без меня?
      - Не был.
      - Врешь! Говори правду - или убью! Кто был у матери?
      - Никого не было.
      К утру скандал начал стихать. Решили разъехаться. Женаты они были всего пять лет. Отец спросил меня:
      - С кем ты хочешь жить - с мамой или со мной?
      - С тобой.
      Это значило, что с бабушкой. С матерью я рассталась, как с чужой женщиной.
      Когда я родилась, мать посмотрела на меня и отвернулась:
      - Унесите ее, какая некрасивая!
      Я в самом деле родилась маленькой, некрасивой обезьянкой - вся волосатая, даже лицо в волосах, да еще недоношенная. Но горластая невероятно - все время требовала есть, а мать грудь не давала. В трудный час своей жизни, с отчаянья вышла она замуж за моего отца, не любя его, и это равнодушие перешло и на меня. А сына своего она обожала.
      Тогда меня, шестинедельную, взяла к себе бабушка, мать отца Дарья Александровна Иванова, и увезла в Кронштадт, где она жила с дедушкой, замужней дочерью - тетей Катей - и неженатым младшим сыном Андреем. Бабушка, конечно, умела нянчить детей. Тут же нашла женщину, у которой в те голодные годы чудом сохранилась коза, брала у нее молоко и кормила меня из соски, а по вечерам, когда плита в кухне остывала, клала меня в теплую духовку - так и выхаживала. А то еще нажует хлеба в тряпку - и мне в рот. Лишь бы молчала.
      Мои дедушка и бабушка - русские, из Вологодской губернии. Дед, Андрей Андреевич Иванов, рабочий-печник, был замечательный мастер своего дела, золотые руки. До сих пор во многих старых домах Кронштадта стоят сложенные им красивые изразцовые печи и камины. Поселились они в Кронштадте задолго до революции, нарожали восемь детей. Четверо умерли, остались две дочери и два сына. Все получили образование - в гимназии или в реальном училище, хотя дед работал один. Перешли в другое сословие - кроме младшего сына Андрея: тот пошел по стопам отца, стал печным мастером. Ну, и была, конечно, у деда "слабость" - пил горькую, по русской традиции, да еще с запоями. Но в пьяном виде не буянил. Я его помню смутно. Знаю, что любил он меня и звал "Вишенка" за черные глаза. Потом цвет глаз у меня изменился - стали зелеными.
      Дед был добрый, всегда нес мне гостинец - то конфету, то пряник, а я ему пела. Я любила его и ждала, когда он придет с работы. Сижу в коридоре на полу и слушаю. По шагам узнавала - пьяный он или трезвый. Если был пьян, то дверь открывал сразу нараспашку. Становился в дверях, как портрет, выдерживал паузу, потом медленно всех оглядывал и изрекал с величием и достоинством всегда одно и то же:
      - Значит, это я... (пауза) Андрей Андреич Иванов!
      Я, конечно, сразу тащила ему опорки (это обрезанные валенки - вместо домашних туфель, мы все так ходили), а он мне - гостинец:
      - Вишенка ты моя!
      Бабушка, конечно, его ругает, а он ничего - молчит, улыбается. Потом пофилософствует с соседями - и спать.
      Умер он ужасно. От пьянства у него была язва желудка, и однажды, когда случился приступ, страшные боли в животе (конечно, еще и пьян был), он налил в бутылку кипятку, заткнул ее резиновой пробкой, положил себе на живот и лег в постель. Пробка выскочила, и кипяток - ему в глаза. Рожистое воспаление, заражение крови - и его не стало. Тогда мы получили фотографию - дедушка в гробу, и у него все лицо забинтовано. Умер он еще молодым - не дожил и до шестидесяти - в 1930 году, когда мои родители разводились.
      И вот я уже зимой этого года с тетей Катей и ее сыном Борисом, который моложе меня на два года, идем по льду Финского залива. Она приехала в Ленинград, чтобы забрать меня и отвезти в Кронштадт к бабушке. Потом мы садимся в холодный автобус, окна замерзшие, ничего не видно... Иду по улицам Кронштадта, как будто никогда раньше здесь не была. Конечно, я еще мала, мне нет и пяти лет, и я только теперь начинаю сознательно воспринимать мир. Вхожу в нашу квартиру на третьем этаже, на проспекте Ленина, - все незнакомо, а ведь уезжала отсюда только на год.
      С этого времени могу восстановить в памяти всю мою жизнь. Очень хорошо помню тот день, когда я, как дикий зверек, перешагнула порог бабушкиной квартиры и, насупившись, всех разглядывала. Детскую душу переполняло чувство большой обиды на мать, на отца, что подбросили к людям, хоть и к родне. К бабушке даже не подошла, ни с кем не поздоровалась. Бабка, видно, обиделась:
      - Ну, чего надулась, как бык вологодский? Здравствуй!..
      А я молчу, не подхожу.
      - Эх, цыганское отродье, матушкина порода...
      Я была неласковым ребенком. Неудовлетворенное чувство любви, отвергнутое матерью, надолго спряталось, закрылось в моем сердце, и прошло много лет, прежде чем я узнала, что такое отдавать и получать любовь.
      А тогда я угрюмо смотрела на всех и не хотела, отталкивала от себя ласку окружавших меня людей. Я видела, что они меня, "сиротку", жалеют, и все мое детское нутро протестовало против этой унизительной жалости...
      И когда со временем от тепла бабушкиной любви стала я оттаивать, долго еще не могла избавиться от внутренней неловкости, от боязни открыто проявлять свои чувства.
      Бабушка моя из крестьянской семьи. Худенькая, небольшого роста, очень энергичная - целый день на ногах. Рано утром уже бежит на базар, в магазин, чтобы подешевле купить что-нибудь для еды. Получала она после дедушки пенсию - 40 рублей в месяц, а масло в то время стоило 16 рублей килограмм. Как мы умудрялись жить - не понимаю. Отец подбросил меня в Кронштадт - и забыл, денег не посылал. Бабушка стирала белье на чужих, шила - этим и жили. Любила водочки, конечно, выпить. Одиннадцатого числа каждого месяца она получала свою пенсию и по дороге домой покупала себе "маленькую" за 3 руб. 15 коп. Чекушку держала в буфете. Бывало, убирает, готовит, стирает, потом подойдет к буфету и рюмочку выпьет - так, глядишь, к вечеру чекушку и прикончит. Но это только с пенсии или с получки Андрея. Еще она курила папиросы, самые дешевые - "Ракета", 35 копеек стоили, она меня за ними в лавку посылала. Было у нее несколько подруг. Обычно собирались они у нас дома в день пенсии. Выпьют, песни начинают петь. А потом, самое-то главное - поговорить хочется, а я сижу мешаю.
      - Поди, Галенька, погуляй!
      - Да не хочется, я уж с вами посижу.
      - Смотри, вон твои подружки во дворе, а ты одна дома сидишь.
      - Да нет, не пойду... тут лучше...
      А сама тяну время - знаю, что бабки сейчас начнут собирать по 20 копеек мне на мороженое. Ну, соберу с них дань - и на улицу до вечера. Вообще меня бабушка очень баловала - не по карману, как говорится, и росла я белоручкой чашки за собой не давала мне вымыть. Бывало, тетки, дядьки мои на нее накинутся:
      - Калечите ее, белоручкой растите, ничего не умеет делать. Намучается в жизни, потом спасибо вам не скажет. Не во дворцах ей жить предстоит.
      - Ладно, - отвечает бабка, - за своими пострелятами смотрите. На сироткуто насели все, больно умные, ученые...
      Упрямая я была ужасно и настойчивая. Уж если чего захочу - подай, и кончено. И бабка давала. Конечно, я не требовала ни денег, ни каких-то невероятных вещей, об этом не могло быть и речи. Но вот нужно было мне настоять на своем во что бы то ни стало. Например, я хочу надеть новое платье, а мне не дают - на праздник надо беречь. Я - в рев, целый день могу реветь. В ванную, бывало, запрусь, сижу впотьмах на полу и реву. А бабке жалко - я-то слышу, как она за дверью мается. Тут вступает дядя Коля - он был педагогом в школе, где я училась:
      - Не смейте входить к ней!
      - А вы рады над сироткой издеваться!
      - Пусть ревет, не входите.
      - Еще чего, вас не спросила! Воспитатели!.. А я сижу - я и всю ночь могу сидеть. И вот начинаю воображать, как я здесь умираю и как они все будут плакать на похоронах... И вся обида уже забывается - не помню, с чего все и началось, жалею себя. Вижу, как лежу я в гробу, в белом платье, вся в цветах, а бабушка идет за моим гробом и плачет. И так мне становится ее жалко, и плачу я уже от жалости к ней.
      Такие истории повторялись довольно часто.
      - Ну, уперлась - хоть кол на голове теши! Вся в мать, яблочко от яблони недалеко падает.
      Что и говорить, характерец у меня, конечно, был не сахар. Но, кроме всего, с раннего детства, будучи подкидышем, я должна была защищать свое место в жизни. Я всегда болезненно чувствовала, что, имея обеспеченного отца, из милости живу на последние бабкины гроши. Меня, ребенка, это унижало, и я тем более старалась сохранить свое достоинство.
      Если же ставила перед собой цель - то шла напролом, отстаивая свою правду, свое право, и тут уж действительно - "хоть кол на голове теши".
      Все эти качества, конечно, не располагали людей в мою пользу, и лишь бабушка своим сердцем и умом простой крестьянки почувствовала, поняла, что за всеми моими капризами, а часто и злыми выходками скрывается горькая обида брошенного ребенка. Вероятно, потому и любила меня больше всех своих внуков, а было их семеро - от двух дочерей.
      Внешне меня ничто не выделяло, но, вероятно, это стремление к справедливости давало мне особое положение среди ребят. И, конечно, моя очень рано проявившаяся артистичность. Когда я пошла в школу, моя первая учительница через несколько дней сказала бабушке:
      - Вы знаете, Дарья Александровна, я думаю, что у вашей Гали будет особая судьба.
      Квартира наша принадлежала когда-то адмиралу, который в революцию бежал с семьей за границу, оставив всю мебель, - в нашей комнате стояло даже пианино "Беккер". В квартире - пять хороших комнат и огромная кухня с большой плитой, на которой готовили все жильцы (и в которую бабка меня укладывала, когда я была младенцем). Газа еще и в помине не было. Топили дровами. В каждой комнате жила отдельная семья. В одной - я с бабушкой и дядей Андреем, в другой - моя тетка, тетя Катя, с мужем дядей Колеи и тремя сыновьями, в третьей жила одинокая докторша, а две остальные занимала семья Давыдовых: муж, жена и три дочери. Ну и, естественно, одна уборная и одна ванная на всех. Но это считалось еще небольшая квартира, только 14 человек, в других было набито гораздо больше.
      Тетя Катя работала бухгалтером в магазине, муж ее дядя Коля преподавателем физкультуры в школе. Младший сын моей бабушки Андрей был рабочим. Все его считали слабоумным, странным, а он был просто очень добрый. Но в России таких принято считать дурачками. Мой отец, который хорошо зарабатывал, не посылал на мое содержание ни копейки, а Андрей, сам полуголодный, кормил меня. Для него это было нормально, и потому считалось, что он дурак.
      Отец мой, с юношеских лет убежденный коммунист, окончил реальное училище, а в 1921 году, семнадцати лет от роду, уже участвовал в подавлении Кронштадтского восстания, стрелял в матросов. Сын потомственного рабочего стрелял в своих. Это оставило страшный отпечаток в его душе, изуродованной ленинскими лозунгами. Всю свою дальнейшую жить он упорно искал и, видно, не находил себе оправдания. Каяться, просить прощения у Бога он не мог - в Бога он не верил.
      А что делает в таком случае русский человек? Он начинает пить. В пьяном виде отец был страшен, и не было тогда в моей жизни человека, которого я бы ненавидела так, как его. С налитыми кровью глазами он становился в позу передо мной - ребенком - и начинал произносить речи, как с трибуны:
      - Тунеядцы!.. Дармоеды!.. Всех перрр-естррр-ляю! Мы - ленинцы! За что борр-олись? Мы делали революцию!..
      А я стояла, разинув рот, слушала, и в этом в дымину пьяном ленинце была для меня все революция, все ее идеи.
      Трагедией его оказалось то, что он не был обыкновенным серым мужиком, морально изуродованным советской властью, - так бы он просто спился и умер где-нибудь под забором. Нет, он был умным и образованным человеком. И как хорошо он знал марксистскую теорию! Но ни знаниями, ни водкой невозможно до конца заглушить голос совести и кровавые видения юности; запачканные братской кровью руки всю жизнь не давали ему покоя.
      Все это стало мне понятно гораздо позднее, а тогда я стояла перед ним, и в моей детской душе разгоралось пламя ярости и ненависти к нему самому, к его словам, даже к его голосу. У меня бывало непреодолимое желание подойти к нему сзади и ударить по красному затылку.
      Конечно, все эти впечатления детства формировали мой характер. На примере всей семьи я видела, какой распад личности, искажение морали, ломку проходят близкие мне люди.
      Муж моей тетки - дядя Коля - тоже пил запоями. Умер, попав под автобус. Муж тети Маши, старшей дочери бабушки, - тоже алкоголик, доходил до того, что тащил и л дому все, разорил семью и умер от пьянства. А был ведь интеллигентным, умным человеком! И вот все так - какая-то жуткая судьба у семьи.
      Родной брат моего деда был рабочим Путиловского завода в Петрограде. Чудесная, большая семья, и, хоть один он работал, всем детям дал образование. Умер от голода во время блокады Ленинграда. Было у него две дочери, я их хорошо помню. Одна вышла замуж, и то ли муж приревновал ее, то ли они в тот вечер поскандалили, только он - пьяный - схватил топор, зарубил жену, потом ее сестру, а потом и себя зарезал. Это - тоже в моей семье. Да что говорить, при нашем беспробудном российском пьянстве люди чуть что - кидаются в драку или лупят чем попало. Через все мое детство прошел мутный пьяный угар, и с тех пор я ненавижу пьяниц, для меня это самое страшное, что только может быть в человеке. Трескучие речи и пьянство - вот чем полна сейчас Россия.
      Кронштадт - город на острове, маленьком острове Котлин. Город-крепость, всего несколько улиц. Из Ленинграда раньше нужно было по воде плыть часа два. Сейчас, конечно, быстрее. А зимой надо доехать электричкой до Ораниенбаума, а оттуда на автобусе по льду, через Финский залив. Городок небольшой, много зелени, бульвары, сады. Красивые дома в два-три этажа. В то время самый высокий дом был четырехэтажный. Красивая набережная со зданием Офицерского собрания. Петровский парк с памятником "Петру Первому - основателю Кронштадта". Огромный Морской собор в хорошую погоду виден из Ленинграда. В те годы его превратили в кинотеатр. На площади - памятник адмиралу Макарову, а дальше - большой овраг: туда мы ходили зимой кататься на санках.
      Сколько ребят набивалось в кино на утренние сеансы! Причем всем обязательно хотелось в первый ряд, кидались вперегонки, и я, конечно, со всеми - вповалку. Десятки раз смотрели одни и те же фильмы, знали их наизусть, а переживали всякий раз заново. "Красные дьяволята", "Чапаев", "Веселые ребята"...
      Это были годы, когда уничтожали, закрывали церкви. Взорвали красивую часовню напротив нашего дома. Я не могла понять, почему. Ведь было так красиво - а теперь ничего нет. Ходили слухи, что взорвут Морской собор. В большом соборе Иоанна Кронштадтского хранили картошку. Но и его хотели взорвать, да война помешала, уже не до того было.
      Город военный, населен он моряками и их семьями. Гражданское население работает на Морском заводе.
      На всю жизнь запомнила я вкус ржаного кронштадтского хлеба. Его выпекали в морской пекарне огромными черными караваями по нескольку килограммов корка внизу такая толстая, пропеченная, а верх блестящий, как лакированный. Вот, помню его - может, потому, что ничего, кроме хлеба, не было? Нет, в самом деле изумительный хлеб, а после войны такого уже не пекли. Мука была другая, и пекли уже другие люди, да и пекарня морская, кажется, закрылась другую построили.
      Недавно в Париже зашла в русский магазин недалеко от моего дома, смотрю лежит круглый черный хлеб, не такой, конечно, огромный, как пекли у нас в Кронштадте. Как мне его захотелось! Купила - еле добежала домой, отрезала кусок - еще теплый, - намазала маслом, и - с чаем сладким! Уж как блаженствовала! Пока всю буханку не съела, не могла остановиться. Это был тот самый вкус - вкус довоенного кронштадтского хлеба.
      Кронштадт населен моряками, армейских там мало, и матросы их презирают. Часто приходилось наблюдать на улицах дикие драки, особенно по увольнительным дням, когда матросы с кораблей идут в город "гулять". Напьются пьяными - и в драку с солдатами, да не в одиночку, а группами. Снимают ремни и - пряжками, случалось, что и до смерти.
      Дом наш набит коммунальными квартирами, как муравейник. Я всегда жила в коммунальных квартирах, но никогда не знала, что такое - ключи прятать. Бабушка учила меня, что самые страшные два греха - вранье и воровство. И до сих пор я ничего не могу закрывать, не знаю, где ключи находятся, - у меня просто отвращение к этому вот орудию - ключу. Почему нужно все запирать? Воруют? Так я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Мы не только комнаты, мы и входные двери не запирали.
      В доме все знают жизнь друг друга, все друг к другу ходят, живут, как одна огромная семья. Секретов быть ни у кого не может: там муж жену отлупил уже знает весь дом; где какой крик - сразу все вмешиваются, обсуждают... Живут на виду, все нараспашку, не стесняются ни детей, никого. Как правило, семья имеет одну комнату: здесь еще молодые отец и мать спят, а сын уже приводит жену в ту же комнату, ставит кровать за шкаф, здесь же и дети рождаются.
      Так мы все жили.
      В нашей комнате - бабушкина кровать с огромной периной, тут же рядом кровать Андрея и ковровая красная оттоманка, на которой я сплю, но чаще я - с бабушкой вместе. Бывало, не спит она ночью - ревматизм мучает, я залезу к ней, натру мазью, в перине тепло, как в печке, а ей не спится:
      - Спой что-нибудь, Галя...
      Ну, я тихонько пою разные жалобные песни.
      На окраине, где-то в городе,
      Я в убогой семье родилась.
      Лет семнадцати, горемычная,
      На кирпичный завод нанялась...
      Бабка всплакнет, а я еще больше стараюсь:
      Маруся ты, Маруся,
      Открой свои глаза!
      А доктор отвечает:
      "Маруся умерла".
      На таком репертуаре, бывало, и заснем.
      Был у нас большой зеркальный шкаф, который в один прекрасный день, к моему удивлению, объявил мне, что я красива; дубовый обеденный стол и пианино. Все это от адмирала нам досталось. И, конечно, огромный самовар - на ведро воды. Бабушка три раза в день его ставила - не любила из чайника пить.
      Наша основная еда - суп, хлеб да чай, а то и на чай денег не хватало. Бабушка тогда нарежет морковку, посушит, потом в чайник бросит, зальет кипятком - с непривычки, правда, пить противно, но цвет все-таки есть, а ко вкусу потом привыкаешь. Сливочное масло покупали мы только в день получки, а так ели постное. Я и до сих пор его люблю. Андрей, бывало, идет с работы в обеденный перерыв домой обедать. А чего обедать-то? Обеда-то нет. Он это знает, но все равно домой идет. Не там где-нибудь, сидя на камне, хлеба съест - нет, домой идет. Сядет за стол, нальет в блюдце постного масла, посолит, помакает хлеб, запьет кипятком пустым, потому что сахар тоже не всегда есть, - и опять до вечера на работу. Пишу сейчас, вспоминаю его, и сердце кровью обливается. Работал всю жизнь, как вол, жил впроголодь, и никогда ни одного слова упрека я от него не слышала - а ведь была лишним ртом при той бедности, как камень на шее висела.
      Шкаф наш казался мне вместилищем несметных сокровищ. Бабушка прятала в нем старинные платья, шляпы - наверное, адмиральшины. Там же,завернутое в полотно, хранилось мое будущее приданое: шесть серебряных ложек, серебряная сахарница и щипчики для сахара. Бабушка говорила, что продаст все, только не пианино и не эти серебряные вещи - Галино приданое.
      Но настали времена, когда уже нечего было продавать, и мое "приданое" уплыло в Ленинград, в торгсин (магазин, куда советские граждане сдавали золото и серебро, а взамен получали бумажные боны, на которые там же можно было купить продукты).
      Потом пришел день, когда из нашего волшебного шкафа бабушка вытащила икону Божьей Матери в серебряной ризе, украшенной бирюзой и жемчугом. Я только помню ее бело-голубое сияние и что очень трудно было ломать ризу, а требовалось почему-то обязательно превратить ее в бесформенную массу, иначе в торгсине серебряные оклады не принимали. И бабушка, плача, сдирала жемчужинки и бирюзовые камешки, гнула, мяла серебро и все что-то шептала, а сам образ потом запрятала куда-то далеко.
      Все с нетерпением ждали лета - ездила тогда бабушка за ягодами и грибами за Ораниенбаум, в Копорье. Соберется компания - несколько старух, и в лес дня на два, а когда они возвращаются, мы, дети, их встречаем на Кронштадтской пристани. Корзинки большие, полные, тащим через весь город домой, потому что в автобусы с ними не пускают, а другого транспорта нет. Так за лето несколько раз. Как белка тащит все в свое дупло. Платить за лесное добро не нужно, а труда своего не жалко. Зато на зиму - бочки соленых грибов, сушеные грибы, замороженная клюква мешками. Ягод наварит бабушка - конечно, без сахара: денег на него нету. Все это - огромное подспорье. До сих пор мой любимый суп - из сушеных грибов, с перловой крупой и картошкой.
      И еще варила она соленую треску - самая дешевая рыба в России и сейчас: 30 копеек килограмм. Сначала она ее два дня вымачивала, потом варила - вонь такая идет! На весь дом. Соленая треска очень сильно пахнет. Потом покрошит ее в кастрюлю, положит туда вареную картошку, лук, постное масло... Вот красота! Я и сейчас могу это съесть после самого изысканного французского обеда. На том, пожалуй, и заканчивается наше меню, если не считать еще супа из селедочных голов, гречневой каши и, конечно, пирогов с капустой в праздники.
      Интересная семья жила в нашей квартире - Давыдовы: крепкая, зажиточная деревенская семья. Три дочки-погодки, средняя - моя ровесница. Он работал шофером на грузовой машине, что было выгодно. Перевозит продукты - глядишь, украдет кусок мяса, домой тащит. А жена его, тетя Маруся, на кухне потихоньку варит потом это мясо на примусе. И спиной прикрывает. А дух-то идет! Я так любила смотреть, как дядя Филя ест! Приду к ним в комнату и смотрю. Они никогда не угощали. Жадные были. И уж они-то всё запирали. В войну она умерла от заворота кишок, несчастная.
      Был у моего покойного деда приятель. Звали его Иван Глот. Тоже рабочий и пьяница горький. Я даже и не знаю, где он жил - в общежитии, должно быть, но, случалось, и на улице пьяный ночевал. Он часто заходил к бабушке после смерти деда. И всегда из карманов леденцы вытаскивал - немного, несколько штук. Липкие, в махорке обвалянные, - и нам, детям, давал. Руки у него черные, он их никогда и не мыл, а нам это неважно - мы его любили. Зайдет, бабка его накормит - люди бедные всегда делятся. Не то что наш сосед - к нему, к зажиточному человеку, придешь, а он сидит ест, мясо вылавливает - и видит же, что девчонка голодными глазами смотрит, а и корки хлеба не предложит. Потому я в жизни моей ничего ни у кого не попросила.
      А бабушка была добрая - кто придет, обязательно накормит чем-нибудь. Кроме Ивана Глота, пьяницы горемычного, еще Алеша-дурачок, юродивый, заходил. Бабушка их в кухне всегда кормила. Бывало, дядя Ваня поест, да тут же в кухне на полу и уснет. И никто не гнал.
      В России особое отношение к нищим и к юродивым, особенно в деревнях и провинциальных городах. Божьи люди - их называют. Так вот, допился дядя Ваня до белой горячки, да ночью, в беспамятстве, на перекладине кровати случайно и удавился. Жил он совершенно нищим, хоронили его только бабушка и Андрей. Когда открыли его сундучок, в нем ничего не оказалось, кроме одного листа бумаги - страховка на мое имя в 1000 рублей! Да, велика русская душа. Ведь сам нищий, выплачивал свою страховку, оставил ее чужой девчонке-сироте. Бабушка положила их в сберкассу, и мы понемногу оттуда брали - долго еще, годами. Для нас это были большие деньги, при сорока-то рублях пенсии в месяц.
      Иногда на моего родителя находил особый стих, и он желал меня видеть. Тогда ехали мы к нему с бабушкой. Однажды были мы у него в городе Сталинске. Там строился огромный комбинат, было полно иностранцев, а строили заключенные, лютой зимой 1932/33 года, начало сталинских чисток - я это точно помню, потому что еще не ходила в школу. В школу я пошла на следующий год. Ехали мы поездом несколько дней. Город новый, кругом грязь непролазная, дороги, конечно, как всегда у нас, строят в последнюю очередь. Жили мы в каком-то длинном здании, крыс полно, бабушка все щели битыми бутылками забивала. Да разве от них избавишься? Спали с электрическим светом, но они быстро привыкли, не боялись уже и света. Однажды идем мы по улице с бабушкой, кругом нищих полно, и вдруг она останавливается: сидит нищий старик, большой, в холщовом рубище - это зимой-то! - белый, как лунь, с длинной бородой. Бабушка как охнет:
      - Владыко! Да вы ли это? Да что же это такое?!
      Да как заплачет! Я испугалась, ничего не понимаю, я таких стариков в жизни своей не встречала. Оказывается, это был репрессированный священнослужитель из Кронштадта. Я, конечно, не запомнила его имени, но облик его - в рубище, с протянутой за подаянием рукой - и сейчас перед глазами. Бабушка побежала домой, собрала какие-то вещи, понесла, а отцу все рассказывала, кого она встретила на улице и в каком виде. Через месяц мы вернулись в Кронштадт, и я поступила в школу.
      Школьные годы... Училась, как все, никаких особенных увлечений школьными предметами у меня не было. Никогда дома не готовила уроки, легко запоминала то, что рассказывал педагог в классе, тем и обходилась. Терпеть не могла химии, физики, математики. К сожалению, в советской школе очень мало времени уделяют изучению истории, литературы, что мне было интересно, и я сидела, тараща полусонные, отупевшие глаза на доску с алгебраическими задачами или теоремами, и с нетерпением ждала звонка, чтобы бежать на улицу.
      Во всяком случае, на другой же день, как ушла я из школы, немедленно и на всю жизнь очистились мои мозги от всего, чем с таким усердием начиняли их мои учителя, и никакие силы мира не заставят меня вспомнить, чему же меня там учили. Просто не знаю. И только учитель пения... Но о нем - дальше.
      Игрушек в детстве у меня было мало, и играть с ними я не любила, но читать научилась рано, и притом сама. С первых же классов школы стала непременной участницей всех школьных концертов, и сразу ко мне прилипла кличка "Галька-артистка". Дразнили меня так ребята. "Галька-артистка, Галькаартистка..."
      В первом классе я получила свою первую премию за пение - три метра ситца, белого в горошек, и бабушка сшила мне из него платье с воланами. Пение стало моей страстью... Пою везде: на улице, в школе, в компаниях, дома. Голос мой разносится на весь двор.
      - Ну, Галька-артистка поет.
      В школу ходила, потому что так полагалось, но после уроков - скорей на улицу с девчонками, мальчишками, бегать, играть до вечера. Подруг - в настоящем значении этого слова - у меня не было,я предпочитала играть с мальчишками, да и они меня любили - вероятно, за то, что не задавалась и никогда не жаловалась. Как равноправный с ними товарищ бегала по крышам, кидалась камнями, локти и коленки всегда в ссадинах и болячках, а иногда и нос разбит.
      Был такой случай. На третий год учебы я перешла в другую школу. Ввела меня учительница в класс - вот, мол, новая ученица, Галя Иванова. Хорошенькая я уже была, а мой единственный халатик в черную и белую клеточку, сшитый бабушкой, хоть и потрепался он за три года, а носила я его с большим достоинством. Тем более, что кудри мои украшала красная шелковая ленточка, по даренная мне в школе на новый год. Несколько лет она была моим главным украшением на все случаи жизни... Села я за парту, все мальчишки на меня глаза пялят, а один из них - должно быть, я произвела на него неотразимое впечатление, и он решил за мной "поухаживать" - взял железную пуговицу да из рогатки в меня и пульнул. И попал мне в лоб, прямо между глаз! Сразу вздулась огромная шишка. Я видела, кто это сделал. Ну, в классе паника, девочки меня под руки - ив учительскую, а у меня от боли слезы, как горох, сыплются. Ведь это чудо, что он мне глаз не выбил! Мальчишка испугался ужасно. Директор школы:
      - Кто это сделал?
      - Не знаю-ю-ю, не видела-а-а-а...
      Мой ответ, конечно, вызвал бурю восхищения среди ребят - вот, мол, девчонка - а не продала! - и вознес меня на пьедестал. А тот мальчишка потом стал моим лучшим другом и телохранителем - защищал и никому не давал в обиду.
      Вот в этой школе я и встретилась с моим первым учителем пения, Иваном Игнатьевичем, совершенно одержимым любовью к своему предмету. Именно по призванию своему он был педагогом, а не по необходимости, как часто случается - что несостоявшаяся карьера певца или пианиста приводит в школу на преподавательскую работу, где человек просто "тянет лямку", отбарабанивая на рояле в положенные часы примитивнейшие мелодии или разучивая с ребятами массовые песни типа:
      Сталин - наша слава боевая,
      Сталин - нашей юности полет!
      С песнями, борясь и побеждая,
      Наш народ за Сталиным идет.
      Конечно, и Иван Игнатьевич обязан был выполнять план и программу отдела народного образования, состоявшую сплошь из подобных "шедевров", но уж зато в школьных концертах он имел возможность отвести душу.
      На первом же хоровом уроке он заметил меня, услышал.
      - Новенькая девочка, останься после урока в классе.
      Я осталась.
      - Ты из какой школы к нам поступила?
      - Из восьмой.
      - В самодеятельности выступала?
      - Выступала.
      - А что пела?
      - Песни пела.
      - Какие?
      Я запела:
      По долинам и по взгорьям
      Шла дивизия вперед,
      Чтобы с боем взять Приморье,
      Белой армии оплот.
      - А еще что?
      - Еще? - Я еще громче:
      Братишка наш Буденный, с нами весь народ!
      Приказ - голов не вешать и смотреть вперед,
      Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер,
      Идем вперед, вперед за СССР!
      - Так, прекрасно. А теперь спой гамму.
      - Чего? (Я впервые слышала это слово.)
      - Я буду играть на рояле, а ты за мною повторяй. Сможешь?
      - Смогу.
      Пою за ним, стараюсь, и так мне нравится!
      - Хочешь в следующем концерте на праздник 1 Мая в школе петь?
      - Конечно, хочу. А что петь?
      - Ты дома поешь?
      - Всегда пою.
      - Что, например?
      - "Очи черные" или "Что наша жичнь? - Игра!". Спеть?
      Он хохочет:
      - Нет, пока это не нужно. Мы с тобой сейчас начнем учить "Весеннюю песенку".
      Я ее тут же выучила - память у меня была всегда блестящая. Помню и сейчас ее прелестный мотив и слова:
      Приди, весна, скорее,
      Приди к нам, светлый май,
      Нам травку и цветочки
      Скорее возвращай!
      Верни нам, май, фиалки
      У тихого ручья,
      Верни весенних пташек
      Кукушку, соловья.
      Какие еще там фиалки, кукушки, когда у нас во дворе дядя Вася целый день похабные частушки поет? Странно мне такие песни петь, но и сладостно: так все бесхитростно и безмятежно.
      На следующем концерте я пела уже дуэтом с девочкой "Баркаролу" - ее я тоже помню:
      Я, к мачте прислонясь, стою
      И волны вслух считаю...
      Чудится теплая ночь, слышу шепот моря... Я пою соло:
      Прости, мой милый край родной...
      а сердце мое наполняется такой истомой!.. Она - соло, низким голосом мне вторит:
      Прости, мой милый край родной...
      И опять вместе:
      Я быстро уплываю,
      Я быстро уплываю...
      и т. д. - всего три куплета.
      Впервые я почувствовала красоту слияния голосов - хотелось, чтобы никогда это не кончалось. Иван Игнатьевич нам аккомпанировал и совершенно растворялся в блаженстве. Этот дуэт мы пели на детской олимпиаде, и я получила в награду клавир оперы Римского-Корсакова "Снегурочка".
      В этом же году я ездила в Ленинград повидаться с матерью, и она, зная, что я все больше увлекаюсь пением, подарила мне на день рождения (мне исполнилось 10 лет) комплект пластинок оперы Чайковского "Евгений Онегин" и патефон. Татьяну пела Кругликова, Онегина - Норцов, Ленского - Козловский.
      (Странно, но первыми ролями моего русского репертуара в Большом театре были Татьяна в "Евгении Онегине" и Купава в "Снегурочке" - партии из "подаренных" мне опер.)
      И вот я в первый раз слушаю оперу. Звуки оркестра, несущиеся из патефона, красота голосов, волшебные стихи рождают во мне неведомые до сих пор эмоции, ошеломляют меня, потрясают. Я как в лихорадке. Ничего не замечаю вокруг, забываю поесть, не бегу на улицу играть с ребятами, а только сижу дома и верчу ручку изумительной машины, заставляя ее снова и снова повторять мне любовные признания Татьяны, Ленского, холодные нравоучения Онегина.
      Скоро вся квартира буквально стонала от "Онегина". Бабушка кричит из кухни:
      - Да перестань наконец, закрой ты эту окаянную машину! Надоело хуже горькой редьки!
      А я заливаюсь:
      Кто ты - мой ангел ли хранитель,
      Или коварный искуситель?
      Мои сомненья разреши...
      Незнакомые раньше слова, сладостная мелодия до слез волнуют меня. Мне хочется не только петь, но играть, изображать то, о чем я пою. Я прикладываю руки к сердцу и, глядя на себя в зеркало, пою за Ленского:
      Я люблю вас, я люблю вас, Ольга,
      Как одна безумная душа поэта
      Еще любить осуждена!..
      Потом чувствую, что зеркало мне мешает, отвлекает от главного - от моего внутреннего переживания, и я отворачиваюсь от него. Так мне легче вообразить себе и Ольгу, и сад. Мне видится желтый дом с колоннами, и вот передо мной уже Татьяна - на балконе, лунной ночью...
      Я пью волшебный яд желаний,
      Меня преследуют мечты!
      Как сладко бьется сердце! Как мне хочется на этот балкон... надеть на себя белое платье... Ведь для меня до сих пор было неизвестно даже значение таких слов: "волшебный яд желаний". Для меня яд - это "Мару-у-у-ся отра-вилаа-а-сь, в больни-и-и-цу по-о-о-везли-и-и..." Я хватаю граненый стакан, наливаю воды и залпом выпиваю. Но что это? Видение несчастной Маруси на больничной койке и доктора в белом халате уже не появляется перед глазами и не вызывает, как раньше, жалостливой слезливости. Оказывается, есть такой "волшебный яд", от которого замирает сердце, кружится голова и хочется от счастья улететь на небо.
      Я выучила всю оперу наизусть. Знала все партии, хоры. Как безумная, с утра до ночи или пела, или читала вслух стихи. Садилась за стол, брала школьную тетрадь и начинала писать и петь:
      Пускай погибну я, но прежде
      Я в ослепительной надежде
      Блаженство темное зову;
      Я негу жизни узнаю...
      Естественно, что такое состояние привело меня к трагической развязке - я влюбилась! Мои фантазии и эмоции требовали выхода.
      Он - мой Онегин - учился не в моем, а в следующем классе - в четвертом. Он был особенный. Он был не похож на остальных мальчишек. Все ребята вихрастые, одеты во что попало, а он - всегда аккуратно причесан (на прямой пробор!), в длинных, хорошо отутюженных серых брюках и того же цвета пиджаке, и рубашка всегда чистая. В общем, мне стало ясно, что
      Ты чуть вошел - я вмиг узнала,
      Вся обомлела, запылала
      И в мыслях молвила: "Вот он!.."
      А он не обращал на меня никакого внимания. Ни малейшего. Но не могу же я подойти к нему и сказать: "Я вас люблю"! Ну, и решила я написать ему письмо. Конечно, я его целиком скатала у Пушкина:
      Я к вам пишу. Чего же боле?
      Что я могу еще сказать?
      Теперь, я знаю, в вашей воле
      Меня презреньем наказать...
      Длинное письмо получилось, несколько листов. Попросила одну девчонку, и она ему передала. Господи, как я ждала следующей перемены, чтобы узнать свой приговор! И что же? О, ужас! - он ничего не понял, мой Онегин в серых брюках и с безукоризненным пробором! Он ничего не сказал мне и не посмотрел на меня даже, а я убежала домой и горько плакала от обиды и разочарования. Мне было 10 лет, и я перестрадала мою первую и несчастную любовь. Почти по Пушкину. Ведь и Онегина любовь Татьяны вначале не затронула. И пленил-то он Татьяну потому, что светским львом явился в скучное деревенское общество... Прямой пробор... Серые брюки... Как это по-русски! И какая все это у Пушкина правда!
      Эта встреча с великим поэтом и с Чайковским - великим композитором навсегда решила мою судьбу. Из моей реальной жизни, до предела начиненной картинами пьянства, неприкрытой ложью и трескучими маршами, я вдруг унеслась в иной, доселе неведомый и недоступный мне мир красоты, волшебных звуков, неземной чистоты. И обратно уже никогда не возвращалась. Все, что было до этого, просто перестало существовать, а будущее рисовалось в самых радужных красках.
      Да, решено - я буду артисткой, я буду певицей!
      (Через пятнадцать лет я стояла на сцене Большого театра - и пела Татьяну, а партнером моим был Норцов - Онегин моего детства. И, как пятнадцать лет назад, затрепетало в тоске сердце от его холодного: "Вы мне писали? - Не отпирайтесь..." Знаменитый артист заканчивал свою карьеру - я ее начинала.)
      Интересно, что когда я, уже восемнадцатилетней, впервые услышала "Евгения Онегина" в театре - в Ленинградской опере, - меня страшно разочаровало то, что я увидела на сцене. Нее покачалось мне искусственным после моего непосредственного, естественного ощущения этой гениальной музыки и стихов. Тогда, в детстве, разыгрывая сама с собой сцены из оперы, никогда не знавшая и не видевшая профессионального театра, я создала себе свой, особый театр такой, каким видело его мое воображение. После детских восторженных переживаний, заставлявших все во мне трепетать, а меня самое - уноситься в заоблачные дали, я болезненно почувствовала неправду сцены: старая, низкорослая Татьяна, Онегин с брюшком... Все было фальшью, обманом - и они надолго оттолкнули меня от оперного театра.
      Я не влюбилась в оперный театр - нет, я любила пение и тот мир, который я чувствовала в себе и который создавала. Тот живой мир, который жил в моем воображении, который не мог быть фальшивым, ибо был нематериален и к нему нельзя было прикоснуться.
      После тех дней, перевернувших мою жизнь, я стала много и без разбору читать. И Пушкина, и Лермонтова, и "Анну Каренину" Толстого, и "Блеск и нищету куртизанок" Бальзака. Тут же новое увлечение - драматический кружок и, наконец, хореографическая школа, куда я ходила два года. Помню, что танцевать я не очень любила, но мне нравилось стоять у станка и делать красивые, плавные движения руками, держать спину, шею, изящно поворачивать голову. Или медленно, плывя, пройти по залу. Это вызывало во мне ощущение величавого спокойствия: я казалась себе царицей. Но для того, чтобы выразить все, что было во мне, все, что я чувствовала, - я нуждалась в слове.
      А рядом с новой моей жизнью, открытой для меня чудом искусства, шла та реальная, обыкновенная жизнь, которой жили окружающие меня люди и от которой я, естественно, не могла отстраниться. Это были годы знаменитых сталинских чисток, годы ежовщины. Помню, как учителя в школе читали нам газеты: мы обязаны были знать о том, что великий Сталин разоблачил врагов-троцкистов. И были иностранные шпионы - Якир, Тухачевский, - их тоже разоблачил великий Сталин. Пятаков, Бухарин, Каменев, Зиновьев... все эти имена врезались в память... По утрам некоторые ребята приходили в класс с красными, заплаканными глазами, и мы уже знали, что, значит, ночью в их семьях арестованы отец или мать... Дети "врагов народа" - они бесследно исчезали из школы.
      Убийство Кирова - опять-таки великий Сталин раскрыл, разоблачил, разгадал... Сталин, Сталин, Сталин - Сталин-Сталин-Сталин... До тех пор, пока мы, наконец, не усвоили, что мы и в самом деле никак не можем жить без Сталина. Мы должны любить сначала Сталина - а потом уже все остальное. Сталинская Конституция, "История ВКП(б)" уже преподаются в школе. На Западе появился Гитлер - его портреты мы часто видим в газетах. На демонстрации в честь 7 ноября или 1 Мая мы уже не просто идем - мы обязаны идти, иначе получается, что ты вроде бы против Сталина.
      Сначала в этой атмосфере появляются добровольные стукачи - негодяи первыми чуют, откуда ветер дует, и первыми лезут к кормушке. Затем уже на пионерских и комсомольских собраниях нам разъясняют, что мы окружены врагами, что мы обязаны обо всякой подозрительной ситуации донести в школу или в милицию. Всякий донос поощряется, стукачей ставят в пример - на них должны равняться все остальные ребята. И появляется достойнейший образец для подражания - двенадцатилетний предатель Павлик Морозов, "геройски павший в классовой борьбе", удостоенный за свое предательство памятников, портретов, прославленный в песнях и стихах, на которых будут воспитываться следующие поколения. Павлик Морозов, которого и сегодня миллионы советских детей славят за то, что он донес на собственного отца и деда.
      Как в гитлеровской Германии учили немецких детей доносить на своих родителей, так и у нас в России начали сознательно воспитывать поколение стукачей, уже начиная со школы. Да нет, еще и гораздо раньше - в детском саду. Дети, едва научившиеся ходить, лепечут стишки и песни - про кого? Про Павлика Морозова. И сам детский сад - тоже носит имя Павлика Морозова. Дескать, вот, детки, если и вы будете паиньками и донесете на папу и маму, то и про вас песенки будут петь, так что глядите в оба, следите хорошенько, подслушивайте, держите ушки на макушке.
      Интересно, кто первым начал эту адскую работу по растлению детских душ нацисты или коммунисты? По времени выходит, что вроде бы в Советском Союзе пораньше. Ну что ж, спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!
      Этим лозунгом еще многие годы будут заканчиваться выступления детей на всех собраниях. Мы его еще долго будем слышать со всех киноэкранов, со всех театральных подмостков, из всех репродукторов по всей огромной стране. Мы верили в Сталина не как в Бога - Бога мы не знали, - а как в идеальнейшее воплощение Человека на земле. Нам так забили мозги, что мы уверены были: не будет Сталина, мы все просто подохнем. "Сталин - это Ленин сегодня!"
      Я помню свой первый настоящий триумф: мне девять лет, и я пою в школьном концерте,посвященном дню рождения Ильича, песню - конечно, о Ленине. И сегодня слышу еще этот жесткий маршеобразный мотив и слова:
      Песня наша, греми,
      Набегай волной на мир!
      Ленин жив, Ленин жив,
      Ленин движет нами.
      В городах, в деревнях
      Грозный вал вздымается, бурля,
      Громче песня - наше знамя!
      Слышишь, Ленин? - дрожит земля!
      Когда я кончила петь, в зале началось что-то невообразимое - так все орали! Орали дети, орали родители - мне пришлось повторить песню еще два раза! И я сама орала ее неистово, как одержимая, как трибун, как фашистка: "Слышишь, Ленин? - дрожит земля!!!" А ведь я была ребенком - мне было только девять лет! О, я хорошо помню это первое мое ощущение сценического экстаза, истерического возбуждения. Но как же я должна была верить в то, о чем пою! Иначе мое выступление ни на публику, ни на меня не произвело бы такого громадного впечатления, что вошло в мою память на всю жизнь.
      Шли годы, не принося существенных изменений, - разве что выселят когонибудь из знакомых, чью-нибудь семью, из Кронштадта или из Ленинграда. На против нашей квартиры жила эстонская семья по фамилии Герц. Да какие эстонцы - должно быть, и язык-то забыли, они еще до революции приехали в Кронштадт. Вывозили их со всем имуществом - куда? Естественно, не в столицу нашей великой Родины, а в Сибирь-матушку или на Соловки. Как сейчас вижу - ведут тетю Феню под руки ее взрослые уже. дети, ноги у нее опухшие, она еле двигается и голосит во весь голос, как по покойнику. Ну, все жильцы-соседи выскочили на лестницу, стоят, смотрят - у нас любят смотреть, как человек убивается... Как-то себя в этот момент очень жалко... Нет, не помню, чтобы кто-нибудь возмутился, - в то время такие сцены стали уже нормой нашей жизни. Даже наоборот - многие стараются найти оправдание чудовищным беззакониям: Кронштадт, дескать, военная крепость, а враг не дремлет. Конечно, тетю Феню мы всю жизнь знаем... Оно, конечно, жалко старуху, где уж ей приживаться на новом месте, помрет, небось, еще по дороге - да что ж поделаешь, время такое. Поговорят еще, покурят - умиротворенно так - да и разойдутся.
      Отец мой служил в Эстонии в 1941 году, после ее "добровольного" присоединения к СССР. Он приглашал меня пожить у него на каникулах, и я поехала в город Тарту. Какая была поразительная разница между той жизнью, которую я знала, и той, которую увидела! Я попала на другую планету. Люди так красиво одеты, и так вкусно они едят, и такая чистота на улицах! А живут все в отдельных квартирах, коммунальных здесь и не бывает. А за что же мне говорят "спасибо" в магазине? За то, что мне привалило счастье и я купила эти сказочные туфли?! Нет, этого не может быть, тут что-то не так. Ну, конечно, все это происки капиталистов. Заманить, одурманить советского человека, а потом... Да нас не проведешь, нам об этом по радио каждый день говорят, это у нас и ребенку известно. Да и папаша мой ведет разъяснительную работу:
      - Ничего, скоро прикончим эту сволочь, разожрались, паразиты!
      Однажды шла я от подруги летней, светлой ночью. На пустынной улице стоит грузовик - что это? он битком набит молча, как призраки, стоящими в нем людьми... Вдруг из машины выскочила девушка и побежала. За ней погнались советские солдаты. Сначала - стук каблучков по звонкой мостовой, потом грохот кованых сапог и... тишина. Догнали, конечно. Она - не кричала. Это "советские братья" вывозили "добровольно присоединившихся" в места, не столь отдаленные, на высылку или на расстрел. Все это проходило перед глазами, не оставляя глубокого следа. Мы же знали, что кругом шпионы, враги, что хотят уничтожить нас, но великий вождь и учитель бдит, заботится, о нас, благодетель наш. Ночей не спит, все о нас думает. Вот только начало войны проспал, и свалилась она нам на голову, как снег в жаркий летний день.
      Отец в то время уехал из города, я оставалась в Тарту одна. Отступление было паническим. Я побежала в летную воинскую часть - они уже грузили машины... Шум, крики... Взяли меня, и в автобусе с летчиками я успела вы ехать. За эшелоном шел спецотряд - взрывали за собой мосты. Ехали днем и ночью. Да это было и не отступление, а просто паническое бегство. Остановились и опомнились уже в Торжке. Так началась для меня война. Так кончилось мое детство.
      Мне было четырнадцать лет.
      В тот 1941 год школы в Кронштадте открывались, как обычно, 1 сентября. Но всем было уже не до учебы: немцы шли по России походным маршем. Учили нас в школе перевязывать раненых, гасить зажигательные бомбы, обращаться с оружием. В первые месяцы войны прямым попаданием почти пополам разрезало огромный линкор "Марат", стоявший в Петровской гавани. Когда мы прибежали туда, глазам нашим представилось страшное зрелище: сотни матросов в одних тельняшках, среди них масса раненых, вплавь добираются до берега и в изнеможении падают на землю... Здесь же им оказывают первую помощь. Вода в гавани красная от крови. Первая кровь... Так вот что такое война!..
      Немцы уже под Ленинградом. Бомбежки, обстрелы каждый день. В воздухе специфический запах битого кирпича и опаленного железа. Однажды сигнал воздушной тревоги застал меня на улице, и я спряталась в первую же подворотню. Грохочут, свистят снаряды... один попал в дом, где я стояла, только с другой стороны, в парадный ход, - там тоже прятались люди. Какое-то время ничего нельзя было разглядеть от рыжей пыли... После обстрела мы бросились в ту часть дома: весь вход завален кирпичом, а там убитые, раненые... Мы стали руками растаскивать камни, вытащили первую женщину мертвая... От страха у меня остановилось сердце. У нее были огромные, выкатившиеся из орбит глаза, и вся она была покрыта этой жуткой пылью - лицо, волосы... лишь в застывших глазах отражалось голубое небо. А вокруг бегала девчонка лет пяти и кричала: "Мама, мама!"... Мы положили женщину на носилки и понесли в нашу школу - тут же, рядом. Оказывается, мертвые ужасно тяжелые... Первая встреча со смертью... А девчонка все бежала за нами и кричала...
      Вскоре в Ленинграде загорелись Бадаевские продовольственные склады. Они горели несколько дней, и по мостовым текло расплавленное масло и сахар. Немцы отлично знали план города и сразу лишили население всех продовольственных запасов. Наступила лютая зима. Таких морозов и старики не помнили - замерз водопровод, лопнули трубы, вышла из строя канализация.
      Началась блокада...
      Всего только несколько месяцев прошло с начала войны, а город уже голодал. Все меньше и меньше продуктов стали выдавать по карточкам. 20 ноября 1941 года рацион хлеба дошел до 125 граммов иждивенцам и 250 - рабочим. Крупы давали 300 г, масла - 100 г в месяц. Потом пришло время, когда уже не выдавали ничего, кроме хлеба. Да и эти 125 г, от которых зависела жизнь, были не хлебом, а липким черным месивом, сделанным из мучных отходов, мокрым и расплывающимся в руках. Каждый растягивал свой кусок насколько мог...
      Какое-то время еще работали школы, кто был в силах - приходил. Сидели в пальто и шапках в ледяном, нетопленном классе, голодные. У всех - закопченные лица: электричества уже не было, в квартирах горели коптилки - баночки с какой-то горючей жидкостью, в которые вставлялся маленький фитилек. Света она дает ничтожно мало, но коптит немилосердно: отсюда и название. И у учительницы нашей скопилась в морщинках эта копоть. Обессилевшие от голода люди постепенно стали опускаться - не мылись, покрылись вшами.
      Были столовые, где за талончик на 20 г крупы давали тарелку супа. Правда, суп - одно только название, но хоть что-нибудь, все лучше, чем ничего. Раз пошли мы в такую столовую с девчонкой из моего класса. Я оторвала талончик, карточку положила на стол и пошла к окошечку получать свой суп. Вернулась обратно- девчонка сидит, а карточки моей нет. Она ее украла. А ведь украсть карточку, когда 125 г хлеба в день и 300 г крупы в месяц, - это равносильно убийству. Я ее хорошо помню, эту девчонку, - она была из тех, у кого животное чувство голода побеждало рассудок, они теряли человеческий облик и умирали в первую очередь. Эта выжила, потому что ела человеческое мясо. У нее был странный взгляд, какая-то ужасная походка - она ходила боком и говорила всегда только о еде. Потом, когда мы вместе оказались на казарменном положении и жили в общей комнате, она обворовала меня еще раз. Но я не могла ничего прятать - меня это унижало! Я вспоминаю о ней сейчас без осуждения - я не виню ее. Время было страшное, и нравственно выживали те, в ком не был побежден дух.
      Люди умирали прямо на улицах и так лежали по нескольку дней. Часто можно было увидеть трупы с вырезанными ягодицами. Бывало, что, если в семье ктонибудь умирал, оставшиеся в живых старались как можно дольше его не хоронить, не заявлять о его смерти, чтобы получать на умершего хлебную карточку. Матери лежали в постели с мертвыми детьми, чтобы получить еще хоть крошку хлеба, пока не умирали сами. Так и оставались замерзшие покойники в квартирах до весны.
      И мы голодали со всеми вместе; мужчины сдавали быстрее, чем женщины. Дядя Коля весь опух от голода, а у Андрея - ноги в цинготных пятнах, он потерял почти все зубы, еле ходил, а было ему в то время года 32. Бабушка от голода уже не вставала - все сидела возле печки.
      Где в это время были мои родители? Мать задолго до войны уехала с новым мужем на Дальний Восток. Изредка я получала от нее письма. А мой отец, этот вечный "борец за ленинские идеи"? Он служил вольнонаемным в воинской части в Кронштадте, в продовольственном отделе. У нас он даже и не бывал, а жил у своей любовницы - Татьяной ее звали. Муж ее, морской офицер, погиб на фронте, осталась она с двумя маленькими детьми, матерью и бабкой лет 80-ти. Отец воровал продукты из воинского склада, тащил к ней и для возлюбленной устроил встречу нового, страшного 1942 года! Татьяна позвала меня к себе. А я была такая худенькая, прозрачная, в чем душа держится - непонятно. Она посмотрела на меня и удивилась:
      - Павел, что это дочка-то твоя такая худенькая?
      Да, встречались и такие люди, которым приходило в голову задавать подобные вопросы, когда на улицах покойники лежат.
      А я смотрю на стол, глазам своим не верю: жареный гусь!! Я даже и не возмутилась столь чудовищным цинизмом, во мне это вызвало восторг. Какой божественный вкус! Попросила у Татьяны кусочек и для бабушки. Принесла ей, она долго молча на него смотрела, потом половину отдала мне, а другую съела сама. В комнате нашей стояла маленькая железная печурка - их почему-то называли буржуйками. Дров, конечно, не было, рубили топором адмиральские шкафы и столы, так и обогревались.
      Однажды мы с бабушкой были одни в комнате. Я спала на диване под кучей одеял, а бабушка сидела и грелась у буржуйки. Одна рука у нее к тому времени была парализована. Она задремала, а одежда на ней - вся пересохшая, да, к тому же, видно, еще и втянуло подол платья в открытую дверцу печурки - начала тлеть, а почувствовала она только тогда, когда платье на ней вспыхнуло. Она закричала, я бросилась к ней, накинула на нее одеяла, стала гасить огонь. Ожоги были третьей степени, от колен до шеи. Два дня лежала она дома, я за ней ухаживала, делала ей марганцевые примочки. Да разве поможешь примочками, когда все тело - сплошной пузырь? Она только просила, умоляла:
      - Господи, пошли мне смерть поскорее! Галенька, не прикасайся, ради Христа!..
      Конечно, эту боль и вообразить нельзя. На третий день завернули мы ее в простыни, в одеяла, положили на санки и отвезли в больницу. Всю дорогу она стонала, бедная. На другой день к вечеру прихожу я:
      - Дарью Александровну Иванову мне надо.
      - А ты кто ей будешь?
      - Я ее внучка.
      - Галя, что ли?
      - Да.
      - Так она ночью умерла.
      Как обухом по голове стукнуло.
      - Господи, как же это - умерла?
      - Да вот, умерла, тебя все звала, видеть хотела, все говорила - внучка у меня, Галя... Что ж ты не успела?
      - А видеть-то ее можно?
      - Да нет, увезли уж, утром.
      - Где же искать-то. Господи?!
      - А что ее теперь искать? Раз увезли, так уже в могиле братской и похоронили.
      Это было в феврале 1942 года.
      Почему же ты так умерла? Добрая, милосердная и великодушная русская женщина, Дарья Александровна Иванова... В муках голода, в холоде, покрытая коростами и вшами... Никого из детей и внуков не было около тебя в этот час, чужие руки закрыли тебе глаза... Царствие тебе Небесное, и да будет земля тебе пухом. А меня прости за все, в чем вольно или невольно перед тобой виновата.
      Вышел приказ об эвакуации детей и женщин, Это была последняя возможность выехать. Последняя лазейка - через Ладожское озеро, по ледяной трассе, пока не пришла весна. Собралась тетя Катя с тремя детьми, поехал Андрей... В переполненных грузовиках ехали они ночью - все-таки был шанс, что не попадут снаряды. Но немцы простреливали дорогу метр за метром. А ведь знали, что едут полумертвые женщины и дети!
      Колеса машины полностью в воде (уже начал таять лед), кругом воронки от бомб и снарядов - часто машины проваливались и шли под лед. Последние дни, часы эвакуации... И все-таки успели вывезти десятки тысяч людей. Ладога "дорога жизни".
      На другом берегу спасшихся ждала еда. Это было большое испытание. Люди, обезумевшие от голода, набрасывались на хлеб, не обращая внимания на предупреждения врачей о том, что следует соблюдать осторожность, - множество переживших голод не пережили долгожданного куска хлеба. У тети Кати умерли двое младших детей: не выдержали, бросились на хлеб, наелись досыта. В результате - кровавый понос, и через день обоих не стало. Здесь же она их и похоронила. Остался у нее один сын, и с ним она поехала дальше. Об Андрее с тех пор, как он эвакуировался, мы ничего не знали. Умер ли он на ладожской "дороге жизни" или в эшелоне - один Бог ведает.
      И вот я осталась одна. Родные звали меня с собой, но я отказалась. Не то чтоб была на то какая-то разумная причина - видно, подступило уже равнодушие, безразличие к своей реальной судьбе, то состояние, которое, в общем то, помогло мне выжить...
      Отец решил спасать Татьяну и ее семью. Но ведь не потащишь же с собой восьмидесятилетнюю старуху, ее бабку, - да еще калеку, она была хромая. А куда ее девать?
      Вспомнил!
      - Галька не хочет уезжать - вот к ней и поселим. Вдвоем им веселее будет.
      Ну, конечно. Голодать веселее будет.
      Привезли ее ко мне с узелком, посадили на диван и уехали.
      Я не виню Татьяну: у нее были свои дети, мать - она их спасала. Но мой отец... Он оставил меня на верную смерть.
      Так и сидела несчастная старуха на диване. Сидела и все молчала. И умерла вскоре. Соседки из квартиры напротив зашили ее в одеяло, а хоронить некому. Два дня лежала она на полу возле моей кровати. Мне страшно, я спать не могу, в квартире ни единой души больше... Все чудится мне, что она под одеялом-то шевелится... Потом пришли какие-то мужики, взяли ее за ноги - так волоком по полу, потом по лестнице вниз и потащили. Поднять да нести, видно, сил не было. Бросили на тележку и увезли.
      Я жила в каком-то полусне. Опухшая от голода, сидела одна, закутанная в одеяла, в пустой квартире и мечтала... Не о еде. Плыли передо мной замки, рыцари, короли. Вот я иду по парку в красивом платье с кринолином, как Милица Корьюс в американском фильме "Большой вальс"; появляется красавец герцог, он влюбляется в меня, он женится на мне... Ну и, конечно, я пою - как она в том фильме (я еще до войны смотрела его раз двадцать).
      Я даже не страдала от голода, а просто тихонько слабела и все больше и больше спала. Мучило лишь вечное ощущение холода, когда ничем нельзя согреться... И, вспоминая сейчас блокаду, я прежде всего вижу промерзшие, по крытые инеем стены нашей комнаты, а за окном - пустынные, занесенные снегом улицы, по которым кто-нибудь, закутанный до глаз в разное тряпье, волочит санки с покойником, зашитым в простыню или одеяло.
      (Умирающая от голода девчонка, я и не знала, что за белой пеленой Финского залива, в Ленинграде, живет великий человек - Д. Д. Шостакович, что пишет он в эти страшные дни свою Седьмую симфонию и что через 14 лет моя счастливая судьба одарит меня дружбой с ним).
      Однажды ночью я проснулась от странных звуков, несшихся с улицы. Подошла к окну - внизу стоит открытый грузовик, доверху нагруженный трупами: к весне боялись эпидемий, ездили собирать мертвецов по квартирам. Для этого был организован специальный отряд из женщин - им выдавали дополнительный паек за тяжелую работу. Работали они ночью. Выволокут промороженного мертвеца из квартиры на улицу, возьмут за руки за ноги, раскачают - раз, два, три! - и бросают в грузовик. Звенит, как обледеневшее бревно. От этих-то звуков я и проснулась. Смотрю, вынесли женщину, бросили наверх - а у нее длинные-длинные волосы, упали вдруг, рассыпались живой волной! Боже, красота-то какая! Вот и я, наверно, совсем бы не проснулась однажды, и меня в грузовик - раз, два, три!.. И зазвенела бы...
      Но пришла весна 1942 года, и стали ходить по квартирам искать уже тех, кто остался в живых. Такая комиссия из трех женщин пришла и ко мне.
      - Эй, кто живой?
      Слышу - из коридора кричат, а я дремлю, и отвечать неохота.
      - Смотри, девчонка здесь! Ты живая?
      Открыла глаза - три женщины возле дивана моего.
      - Живая...
      - А ты с кем здесь?
      - Одна...
      - Одна?! Что же ты здесь делаешь?
      - Живу...
      Если б они тогда не пришли - был бы мне конец.
      На другой день они вернулись и отвели меня в штаб МПВО (местной противовоздушной обороны). Зачислили меня в отряд, состоявший из 400 женщин, жили они на казарменном положении. Командиры - мужчины-старики, не годные к отправке на фронт. Получали все военный паек. Носили форму - серо-голубые комбинезоны, за что моряки в шутку прозвали их "голубой дивизией". Вот в этуто "дивизию" я пришла и ожила среди людей.
      Обязанности наши заключались в круглосуточных дежурствах на вышках: мы должны были сообщать в штаб, в каком районе видны вспышки и пламя пожаров; если была бомбежка или артиллерийский обстрел, то где были взрывы, в какую часть города попадания. Сразу после сигнала воздушной тревоги мы должны были быть готовы выехать по первому же требованию для помощи гражданскому населению: откапывать заваленных в разбитых взрывами домах, оказывать первую медицинскую помощь и т. д. Кроме того, днем надо было работать на расчистке города. Мы ломали, разбирали деревянные дома на топливо и раздавали дрова населению (в Ленинграде было то же самое - там совсем не осталось деревянных домов).
      Техники, конечно, никакой не было. Руки, лом да лопата. После страшных морозов везде полопались канализационные трубы, и, как только земля оттаяла, надо было чинить канализацию. Это делали мы, женщины, - "голубая дивизия". Очень просто делали. Допустим, улица длиной 1000 м. Сначала нужно поднять ломом булыжную мостовую и руками оттащить булыжник в сторону. Выкопать лопатой и выбрасывать землю из траншеи глубиной метра два. Там проходит деревянный настил, под которым скрыта труба. Отодрать ломом доски и... чинить там, где лопнуло. Рецепт прост и ясен, как в поваренной книге. Вот так я и узнала, как устроена канализация. Стоишь, конечно, в грязи по колено, но это неважно - ведь мне дают есть.
      Хлеб - 300 г - весь отдают утром, плюс еще кусочек сахару и 20 г жиру. В обед - суп и каша, на ужин - каша. Все это крошечными порциями, но это же царская еда, и каждый день! Это уже жизнь.
      Рядом с нашим домом расквартирована морская воинская часть, и у них свой джаз-оркестр. Как только я немножко ожила, пошла, конечно, к ним петь.
      После целого дня тяжелого неженского труда (особенно для меня, подростка), бывало, еле доберешься до дому. Да молодость - великая сила: через пару часов я уже бегу на репетицию в джаз-оркестр, к соседям-морякам. Вечерами давали концерты на кораблях, в фортах вокруг Кронштадта, в землянках. Тут уж моряки накормят, последним поделятся. А днем работала, как и все, таскала на собственном горбу бревна, ворочала булыжник. Только надевала три пары брезентовых рукавиц. Мне было неважно, что живот могу надорвать, - я берегла руки: знала, что обязательно буду артисткой.
      В большой комнате, где я живу, - двадцать кроватей. В центре - огромная железная печь, где после работы мы сушим одежду, и большой стол. Около каждой кровати - маленькая тумбочка, а все имущество - в сундучке под кроватью. Женщины - разного возраста, разного жизненного опыта, разных профессий. Я самая младшая, хотя за последние несколько месяцев я сильно выросла, пополнела и выгляжу гораздо старше своих лет.
      Город полон военных, и возле нашего здания всегда толпятся моряки - ждут. У нас был отнюдь не "институт благородных девиц" - о "голубой дивизии" шла дурная слава. В те страшные годы, когда на плечи женщин легла такая непомерная тяжесть, много было изуродованных жизней. Женщины пили наравне с мужчинами, курили махорку. И я через это прошла - пила спирт и курила. Ведь после концерта какое угощение? - тарелка супа, кусок хлеба да стакан водки. И спасибо им - они последнее отдавали.
      Потеря мужей и женихов приводила к моральному падению многих. И все же много было чистоты, много было настоящего. Годами глядя в глаза смерти, люди искали не минутных наслаждений, а сильной любви, духовной близости, но и это часто оборачивалось трагедией. В своей ППЖ - "походно-полевой жене" - мужчина часто находил такую силу и духовные ценности, которые навсегда уводили его от прежней семьи, от детей. Сколько таких трагедий прошло перед моими глазами! Но именно среди этих людей я узнала настоящую цену человеческим отношениям. Я узнала жизнь в ее беспощадной правде, которой при иных условиях я, конечно, никогда не узнала бы.
      Предоставленная сама себе в этом круговороте человеческих страстей, видя рядом разврат и возвышенную любовь, дружбу и предательство, я поняла, что мне остается либо опуститься на самое дно, либо выйти из этого месива недосягаемой и сильной. И я чувствовала, я знала, что помочь мне может только искусство. Поэтому стремилась петь, выходить на сцену - хоть на несколько минут уйти из реальной жизни, чувствовать в себе силу вести за собою людей в мой особый, в мой прекрасный мир.
      А потом пришла любовь.
      В тот год открылись офицерские клубы, ввели новую форму - погоны, кортики; это придало морякам особый шарм - не только внешний, но и внутренний: они стали офицерами. Красивая морская форма так идет русским мужчинам!
      Зимой особенно много моряков в городе - залив замерз, корабли стоят в гавани,- и вечера они проводят в офицерском клубе. Была у меня всего лишь пара платьишек, да ведь бедному одеться - подпоясаться, главное-то украшение - глаза блестят. В клубе я и познакомилась с молодым лейтенантом с подводной лодки "Щ No ..." - "Щука", как моряки называли.
      Подводники отличаются среди моряков особыми человеческими качествами. Ведь в случае гибели лодки живых не остается, погибают все, - поэтому, вероятно, в них так развито чувство долга, так крепка дружба,такие тесные отношения между собой.
      Петр Долголенко - веселый, красивый лейтенант, - никогда больше я не слышала такого заразительного смеха, как у него. Он был большой и добрый с таким ничего не страшно!
      Когда он меня в первый раз поцеловал - это было на улице, - я в полном смысле слова от счастья потеряла сознание на несколько секунд. Очнулась сижу на скамейке, надо мной его лицо, а вокруг него в небе звезды вертятся!
      Мечтали мы после войны пожениться, а пока по вечерам бегали на танцы: единственное место, где можно встречаться. Да как удирать, когда все женщины в МПВО на казарменном положении, в город можно попасть только по увольнительной. За самовольную отлучку - на губу, т. е. на гауптвахту, в подвал на несколько суток, или в наряд - гальюны чистить. Да все равно убегали - в окно.
      Однажды возвращаюсь с танцульки, думаю - поздно уже, прошмыгну потихоньку мимо дежурной. А меня - хвать! Взводный ждет, не спится ему, черту.
      - На губу за самоволку!
      Я уж не раз там бывала. Ладно, переоделась в форму и вниз, в подвал. Там воды чуть ли не по колено и льдинки плавают, а у меня резиновые сапоги совсем дырявые, ноги сразу промокли.
      - У меня сапоги дырявые, а здесь вода.
      - Ничего, на нарах отсидишься, не барыня.
      - Ах, так?!
      Снимаю сапоги - да ему в рожу:
      - Босиком буду стоять, все равно ноги мокрые!
      - Ты что, дура, - подохнешь!
      - Вот и хорошо - тебе отвечать придется. Ушел он, а я больше часа в ледяной воде простояла, не влезла на нары. Слышу - идет, новые сапоги принес:
      - Держи, артистка!
      Обычно за самоволку давали 3-5 суток губы, а мне, за то, что сапоги ему шваркнула, отвалили 10 суток на хлебе и воде. А я после ледяной ванны не то что не заболела - не чихнула даже: со злости, должно быть. Да еще с Петром на морозе нацеловалась - мне и тепло.
      Сижу два дня, а тут подошло 23 февраля - День Красной Армии. Наверху праздничный концерт идет, а какой концерт без меня - я во всем Кронштадте главный соловей. Джаз-оркестр меня ждет, в зале начальства полно, а гвоздь программы - в подвале с водой, как княжна Тараканова. Слышу - идут за мной.
      - Выходи, артистка, ждут тебя на концерте.
      - А я не пойду.
      - Как так не пойдешь? Приказано привести.
      - Попробуй приведи, если я идти не хочу. Как ни уговаривал - и похорошему, и с угрозами, - не пошла. Сижу на нарах, ноги под себя поджала, кругом - вода. Идет наш самый главный над бабами, начальник МПВО - довольно молодой, представительный такой мужчина. И бодро так, весело:
      - Ну, Иванова, выходи!
      Так, думаю, ЧП, значит: гостей полно, а десерта нету, иначе сам бы не пришел.
      - А чего выходить, мне и здесь хорошо.
      - Ну, ладно, брось, ждут там, поди спой!
      - Не пойду.
      Выламываюсь - знаю ведь, что позарез нужна.
      - Ну, брось ломаться! Не пойдешь - ведь мы и силой, под винтовкой выведем.
      А сам смотрит, как кот на сало, улыбается - видно, нравлюсь, - этакий светский разговор и обстановочка пикантная.
      Я ему в тон:
      - Вывести, конечно, под винтовкой на сцену вы меня можете, а только петь не заставите. Он же, как тетерев, хвост распушил:
      - Уж и не заставим?
      - Уж и не заставите.
      А сама думаю: полундра, спасайся, кто может!
      - Ладно, короче, сколько суток дали?
      - Десять.
      - Сколько отсидела?
      - Трое.
      - С губы снимаю. Давай наверх!
      Ну, тут я уж дунула без оглядки.
      Прорыв блокады 19 января 1943 года я запомнила на всю жизнь. Сижу вечером одна в комнате - все в кино ушли, тут же в доме. Музыку по радио передают. Я у печки задремала, и вдруг музыка оборвалась, и я слышу сквозь дрему голос диктора Левитана: "...Правительственное сообщение... наши доблестные войска... блокада Ленинграда прорвана!" Боже ты мой, и я одна это слышу! Я вскочила - что делать, куда бежать? Надо сказать, кричать, кричать: "Товарищи, жизнь! Блокада прорвана!" А вдруг показалось? Вдруг приснилось? Бегу в кинозал, приоткрываю дверь - с краю сидит взводный. Я ему шепотом:
      - Взводный, скорей сюда, скорее! Вышел в коридор.
      - Ну, что случилось?
      А у меня сердце в самом горле стучит. Кричу ему:
      - Блокада прорвана!
      - С ума ты сошла! Закрой дверь и давай без паники!
      - Да иди же сюда, послушай радио!
      Побежали в нашу комнату, а там, конечно, Левитан по радио все снова повторяет. Мы - обратно в зал, дверь нараспашку, включаем свет:
      - Товарищи, блокада прорвана!
      Что тут началось! Это было почти безумие. Хотя впереди еще много горя, но мы уже не отрезаны от своих, есть уже маленькая дверца, щель, через которую к нам могут прорваться люди с помощью!
      Конечно, не на другой же день улучшилось положение, но вот уже прибавляют к пайку еще 100 г хлеба, на кораблях угощают американскими консервами - люди пробиваются к нам!
      Весной Петр ушел на своей "Щуке" на задание. У нас летом работа уже другая: на огородах. Пашем на себе, как лошади, сажаем картошку, овощи. Работать тяжело, спина болит - не разогнешься, но солнышко греет, тепло...
      Работаю однажды на прополке, пою, как птица, а тут одна баба наша вдруг выпрямляется во весь рост и кричит:
      - Галька, а "Щучка", на которой Петька-то твой служил, - погибла!
      И зубы у нее оскалены - то ли в злобе, то ли в смехе. Как стояла я в грядке на коленях, так лицом в землю и ткнулась...
      Опять одна...
      Так тошно и беспросветно стало мне после его гибели!.. Через звериный оскал той бабы вдруг увидела я все вокруг - другими глазами. Кто эти люди? Почему я здесь? Нет, оставаться здесь уже невозможно. Но куда денешься? Может, в Ленинград, учиться?
      Прошу меня демобилизовать - не пускают: жди, пока война кончится, сейчас работать надо. Пошла к начальнику МПВО, который меня с гауптвахты освободил:
      - Отпустите меня в Ленинград, учиться хочу.
      - Что так торопишься, жить боишься опоздать? Ты девчонка еще совсем, успеешь, сейчас работать надо.
      - А кончится война, я так и буду у вас в грядках сидеть. Не могу я здесь больше быть, учиться хочу. Отпустите.
      Видно, хороший был человек, пожалел девчонку - отпустил.
      Пробыла я в "голубой дивизии" полтора года, это помогло мне выжить физически, но уже подступала ко мне духовная смерть, и надо было спасать свою душу.
      И вот - Ленинград 1943 года. Город понемногу пробуждается к жизни. На рабочую карточку дают уже 400 г хлеба. Значит, первым делом устроиться на работу, где дают рабочую карточку. Но куда? Специальности у меня никакой.
      Но тут мне повезло. Взяли меня в Выборгский дом культуры помощником осветителя сцены. В те времена на авансцене театров находилась осветительская будка, в ней - реостат с рычагами, дающими свет. Там, под сценой, я и сидела - давала свет в зал и на сцену. Нужно было только знать, как включать и выключать верхние софиты, прожектора справа и слева - в общем, работа не трудная, только вечерами, и - рабочая карточка. Днем я свободна и могу учиться, а вечером сижу в своей будке, смотрю драматические спектакли, концерты. Чаще всего выступали у нас тогда артисты Большого драматического театра им. Горького, что находится на Фонтанке.
      Были в нем тогда великолепные актеры - я впервые увидела искусство такого класса. И очень увлеклась драмой. Память у меня была всегда блестящая - с двух-трех раз я запоминала тексты пьес целиком, - и, если артисты забывали, я им подсказывала.
      Оперные театры и консерватория были в эвакуации, но в городе осталась группа певцов, и те, кто сумел пережить страшные дни блокады, организовали оперную труппу. Люди, только что буквально восставшие из мертвых, снова потянулись к искусству.
      И вот я впервые сижу в зале Михайловского театра и слушаю "Пиковую даму" Чайковского. Хотя к тому времени я уже знала арии и дуэты из этой и других опер, но слышала я их либо в кинофильмах, либо по радио, либо на пластинках, а "живой" оперный театр - это впервые в моей жизни. Спектакль был исторический: еще не снята блокада, а в зрительный зал пришли ленинградцы не опомнившиеся вполне от страшного голода и холода, сидят они в зале в шубах и шапках, Но вот, пришли услышать гениальное творение Чайковского. И артистыисполнители были героями, как и зрители. Я запомнила на всю жизнь их имена: Германа пел Сорочинский, Лизу - Кузнецова, Графиню - Преображенская, Полину Мержанова, Прилепу - Скопа-Родионова... Весь спектакль отпечатался в моей памяти, как на кинопленке. И сейчас вижу перед собой изможденного Германа, Лизу с обнаженными, синими и тощими, как у скелета, плечами, на которых лежит толстый слой белой пудры; великую Софью Преображенскую-графиню (такого драматического меццо-сопрано я уже за всю свою жизнь не услышу) - она тогда была в самом расцвете своего таланта.
      Когда они пели, изо рта у них валил пар. То волнение, потрясение, которое я пережила там, было не просто наслаждением от спектакля: это было чувство гордости за свой воскресший народ, за великое искусство, которое заставляет всех этих полумертвецов - оркестрантов, певцов, публику - объединиться в этом зале, за стенами которого воет сирена воздушной тревоги и рвутся снаряды. Воистину - не хлебом единым жив человек.
      В городе к тому времени начала работать музыкальная школа им. РимскогоКорсакова. Я узнала, какой педагог там самый знаменитый. Им оказался Иван Сергеевич Дид-Зурабов, армянин, когда-то учившийся пению в Италии. У него был сладчайший тенор, он хорошо им владел, голосом показывал ученикам, как нужно петь отдельные музыкальные фразы, причем пел очень красиво, в итальянской манере и на итальянском языке. Все ученики млели от восторга и мечтали учиться только у него, чтобы получить итальянскую школу.
      Он был самым модным педагогом - и с завидной легкостью портил голоса, как почти всегда, в общем-то, и бывает. Как это ему удавалось - никто не разумел, и я только теперь понимаю, в чем было дело. А тогда я пошла к нему.
      В классе сидит всегда минимум человек двадцать. В центре - Иван Сергеевич: небольшого роста, с брюшком - типичный постаревший тенор-душка, и отдельными фразами, отдельными нотами приводит всех в состояние восторженной немоты.
      Обстановка - как на концерте. Я протягиваю ему ноты, говорю, что хочу поступить в его класс.
      - Что же будешь петь, красавица?
      Он всех женщин так называл, или еще - "душка".
      - Арию Лизы из "Пиковой дамы": "Уж полночь близится..."
      - О, это интересно, послушаем, послушаем...
      Я спела. Знала арию по слуху - она в кинофильме "Воздушный извозчик" исполнялась.
      - Сколько тебе лет?
      - Шестнадцать.
      - Где же ты училась?
      - Нигде.
      - Ты только не ври - я же слышу, что училась: голос поставлен.
      - Я нигде не училась, я так сама пою.
      Он позвал нескольких педагогов.
      - Спой нам еще раз ту же арию.
      Я вижу, что и ему, и всем нравится, стараюсь, пою, как Бог на душу положит. Чем выше тесситура, тем для меня лучше - одно удовольствие. А ария труднейшая.
      - Откуда же ты знаешь эту арию, если нигде не училась?
      - Из кино, и по радио слышала...
      В общем, стала я у него заниматься. И через три месяца пропали у меня верхние ноты. Сейчас я могу восстановить все свои тогдашние ощущения и проанализировать их, но в те дни я ничего не поняла - и несколько лет прошло, прежде чем вернулся ко мне мой прежний голос.
      Дело в том, что у меня была природная постановка голоса - маски, грудного резонатора и дыхания, что в пении самое главное. Певцы годами учатся правильному дыханию, но часто так и не постигают этой основной тайны пения. Мне это было дано от Бога, я родилась с умением певчески правильно дышать, и его-то и лишил меня мой первый педагог. Он не должен был ломать моих природных данных, ему надо было осторожно вести меня, развивая музыкальность, общую культуру, давать разучивать нетрудные арии и т. д. Диапазон у меня был две с половиной октавы. Иван Сергеевич, постоянно говоря на уроках о крепкой опоре, о крепкой диафрагме и не объясняя, что это значит, в результате за ставил меня зажать диафрагму, и сразу у меня перекрылось дыхание, сжалась гортань, и - прощай, верхние ноты! Да и вообще голос стал мельче.
      Я, конечно, понимала, что со мной происходит неладное, но что делать? Прежние свои ощущения я потеряла и не могла их восстановить, потому что они непродуманны, неосознанны. Для меня жить, дышать и петь было одинаково просто и естественно. Через полгода я от него ушла.
      Не имея своего жилья, я скиталась по углам, по знакомым. Чувство одиночества и заброшенности не оставляло меня, несмотря на то, что за мной ухаживали мужчины, вокруг было много молодежи, искавшей дружбы со мной; но я создавала вокруг себя стену, через которую люди не могли пробиться ко мне, а сама я не шла им навстречу. Эта черта была во мне всегда. Я просто физически чувствовала на себе броню. Жизнь научила меня всегда быть готовой за себя постоять, и с годами эта необходимость превратилась в потребность создать свою собственную крепость, быть независимой, недосягаемой. Иметь возможность закрыть за собой дверь.
      Величественная красота и таинственное обаяние Ленинграда, с его белыми ночами, с холодно-классической строгостью стройных линий архитектурных ансамблей, отраженных в свинцовой воде Невы и выступающих на фоне почти белого неба, - располагает к созерцательности, к внутренней собранности и... к тоске. Я одиноко бродила по любимым местам, и мне не хотелось видеть никого рядом. Наша Северная Пальмира! Чудо, возникшее на осушенных болотах велением Великого Петра. "Город, построенный на костях"...
      Но в конце концов мое одиночество привело меня к замужеству. Летом 1944 года я вышла замуж за Георгия Вишневского, молодого моряка. Уже через неделю стало ясно, что брак наш ошибка. Он не хотел, чтобы я пела, чтобы училась, чтобы я шла на сцену. Он ревновал меня даже к старику-педагогу, подкарауливал на улице, чтобы увидеть, с кем я выхожу, - в общем, история старая как мир. И когда 1 сентября 1944 года я поступила в Театр оперетты, разразился скандал, положивший конец нашему браку. Мы расстались навсегда после двух месяцев супружеской жизни, и только фамилия - Вишневская - напоминает мне о том, что это действительно было.
      В Ленинградский областной театр оперетты привела меня знакомая девчушка.
      - Пойдем, поступим в театр, будем ездить - интересно!..
      Пришли к директору (Марку Ильичу Рубину), спели ему по романсу - сами молоденькие, по 17 лет, фигурки чудесные, - ну, нас и приняли. Дали зарплату 70 рублей при норме 20 спектаклей в месяц, плюс 1 руб. 50 коп. суточных, когда театр на гастролях. Да ничего, другим еще хуже. Я считала, что еще и много мне дали - наша примадонна получала (по новым деньгам) 120 рублей в месяц.
      - Приходите завтра на репетицию, будете ходить в массовках, в хоре найдем для вас, что делать.
      Так началась моя артистическая карьера.
      Состав труппы - всего человек сорок: тут и солисты, и хористы, и статисты - все. Оркестра не было, лишь инструментальный ансамбль из шести музыкантов. Через пару дней выпустили меня в "Продавце птиц" Целлера - даму на балу изображать. Надели на меня белый пудреный парик, платье с кринолином, затянули талию. Как увидела я себя в зеркало! - Господи, ведь об этом я мечтала, умирая от голода и холода! У меня было ощущение, что я всегда ходила в этом платье. Я знала, как держать веер, как обращаться со шлейфом, какой должна быть осанка, руки... будто со мной все уже когда-то было. С первых своих сценических шагов я чувствовала костюм любой эпохи. Вероятно, это во мне от моей матери: цыгане удивительно артистичны, у них естественная пластичность в движении, естественное ощущение театральности.
      Театр разъездной, поэтому мы всегда в дороге. Разъезжаем по воинским частям Ленинградской области. Немцы отступили от Ленинграда, оставляя за собой развалины:
      Новгород, Псков, Волхов сровняли с землей. Остались одни церкви - видно, сделаны из такого материала, что ни снаряды, ни бомбы взять не смогли. Люди строили их с любовью - и верили. По едва остывшим пожарищам двигается вслед за армией наш театр. Спим вповалку, где придется. Умывальных, уборных нет всё на улице в 30-градусный мороз. Декорации - самые примитивные, чтобы можно было играть на любой площадке. Играем в промерзлых клубах: на стенах снег, солдаты и матросы - в шинелях, в шапках. Мы - с голыми плечами, пляшем, поем, играя то "Сильву", то "Веселую вдову" - по 20-25 спектаклей в месяц. Я выхожу в хоре или сижу в кулисе и слушаю спектакли. Я уже знаю наизусть весь репертуар - за всех актеров. И вот буквально через три месяца после моего поступления в театре - паника. Актриса на амплуа субреток сломала ногу. А мы - на гастролях, один состав, замен нет.
      Вечером надо играть оперетту Стрельникова "Холопка", а на другой день "Продавца птиц" Целлера. Директор обращается к хору:
      - Девушки, кто может выручить нас - сыграть сегодня Поленьку в "Холопке"?
      Я только и ждала этого момента!
      - Я могу!
      - Роль знаете?
      - Знаю.
      - Скорей на репетицию!
      Вызвали пианиста, партнеров - роль с танцевальными номерами. Я без запиночки все отбарабанила; да я настолько уже все спектакли выучила, что могла бы любую роль играть - не только женскую, но и мужскую. Пожалуйста, что угодно - хоть за комика!
      Вечером - спектакль. На другой день утром - опять репетиция: Христина в "Продавце птиц", классической оперетте с ансамблями, с танцами. И опять вечером спектакль, все проходит без сучка и задоринки.
      Так я стала солисткой. Выступала, в основном, в ролях субреток, каскадных - на героинь у меня не хватало верхних нот, дальше "соль" второй октавы голос не шел. Этот театр стал для меня настоящей и единственной школой. Именно у этих артистов я научилась самоотверженно служить искусству, уважать сцену самое святое для артиста место.
      Работая в таких страшных условиях, какие сегодня и вообразить нельзя, артисты бережно охраняли искусство в себе, не делая никаких скидок на усталость, на болезни, - а играли-то каждый день. В какой бы прокопченной землянке или убогом, разбитом клубе мы ни выступали - всегда за полтора часа до начала спектакля артисты начинали гримироваться и одеваться столь же тщательным образом, как если бы им предстояло выходить на самую блистательную из сцен. В труппе было несколько старых опереточных актеров - они и создавали эту атмосферу самоотверженности, они и несли с собой великие сценические традиции, - а мы, молодые, учились у них. Я видела, с какой отдачей эти старики выходят на сцену, ни при каких обстоятельствах не позволяя себе играть в "полноги", хотя аудитория часто совсем невзыскательна, попросту очень низкого уровня. И все это мне так близко, и я хочу быть такой же, я хочу так же любить театр, как они.
      Здесь я поняла, что искусство - не кринолины, не сказочно-счастливые короли и королевы, а тяжелый, изнурительный труд. И если хочешь быть большой актрисой, надо быть готовой ко многим, многим жертвам.
      На сцену приходилось выходить ежедневно. Это приучило меня к постоянному тренажу, и с тех пор всю свою жизнь я работаю, репетирую каждый день. Суровая школа, пройденная мною в самом начале творческого пути, помогла мне так надолго сохранить голос и сценическую форму.
      Не выдержав нечеловеческой нагрузки, прямо на сцене умерла наша актриса Шура Домогацкая. Умерла от кровоизлияния в мозг, 35 лет от роду, так в гриме ее и похоронили. Весь ее репертуар лег на мои плечи.
      Пела в любом состоянии - с ангиной, с нарывами в горле, с высоченной температурой: заменить некому, все зависят друг от друга - театр наш на хозрасчете. Об отмене спектаклей и речи быть не может. Когда ты вынуждена так часто выходить на сцену охрипшей, простуженной, нельзя надеяться только на молодость и на свежесть голоса - роли надо создавать, надо приобретать мастерство, умение владеть своим телом и голосовым аппаратом. И тогда в критический момент можно незаметно для публики переставить акценты, скомпенсировать незвучащий голос пластической выразительностью и темпераментом и провести спектакль на хорошем уровне. Конечно, этот театр не сделал меня певицей, зато он сделал меня профессиональной актрисой. За четыре года я сыграла там сотни спектаклей, приобрела сценическую свободу, научилась танцевать, научилась подчинять своей воле каждое движение своего тела - я овладела сценической пластикой.
      Случались у нас и презабавные истории. Нашей примадонне Тамаре Тривус лет сорок. Она была опытной актрисой с хорошим, сильным сопрано - всегда очень подтянута, но чрезвычайно некрасива. Играли мы однажды в Гатчине, недели две жили в воинской части, и влюбился там в меня сын командира полка, мальчишка лет шестнадцати, смешной, весь розовый, как пастила. Он все стеснялся признаться мне в любви, зато без конца ходил смотреть на меня в спектаклях. Мы с Тамарой жили в одной комнате. Наконец, мой Ромео набрался храбрости и в день нашего отъезда, рано утром, когда мы еще спали, ворвался в комнату с диким воплем: - Галя! - и впился поцелуем в женскую голову на подушке. Должно быть, от страха и страсти он не заметил в полумраке вторую кровать, а волосы у нас с Тамарой были одного цвета. Я проснулась от отчаянного крика. Кричала Тамара - кричал, вытаращив глаза, несчастный мальчонка. Я вскочила с кровати - Боже, что тут было! Бедняга бежал без оглядки.
      Был у нас один актер на характерные роли. Про него говорили, что он бывший белый офицер. Похоже, что и действительно так, судя по его военной выправке. Очень молчаливый, он ни с кем не общался. Казалось, что он откровенно всех нас презирает. В финале оперетты "Свадьба в Малиновке" я по мизансцене всегда стояла рядом с ним. А по сюжету там все время происходит смена власти: то красные приходят, то белые; но в конце концов устанавливается советская власть, и один из героев, дед Нечипор, говорит под занавес: "Больше власть не переменится!" И всякий раз, стоя рядом с "белым офицером", я слышала, как он цедит сквозь зубы: "Посмотрим".
      Я вышла замуж за директора нашего театра. Марка Ильича Рубина. Скрипач по профессии, еврей, он перешел на административную работу, создал этот театр и руководил им. Был он старше меня на 22 года, мне - 18, а ему - 40. Переехала я к нему, тоже в коммунальную квартиру, и почувствовала наконец, что обрела то, чего у меня не было: дом и семью. Рядом человек, который любит меня, заботится обо мне; он - взрослый мужчина, с жизненным опытом. Впервые в жизни мне стало спокойно и надежно, и я была ему очень благодарна за это. У нас была общая работа, общие творческие интересы, мы не расставались ни на один день.
      Вскоре я почувствовала, что беременна. Я не хотела ребенка - меня пугала моя неопытность и полуголодная жизнь, но я боялась, что первый аборт может привести к бесплодию. Значит, надо рожать. Работать приходилось, как и раньше, - по двадцать спектаклей в месяц, да еще чуть ли не каждые два дня переезды. Затягивалась в корсет, пела и плясала почти до восьми месяцев. Жаловаться и в голову не приходило: люди живут в землянках, в полуразрушенных домах, чуть не половина России - в развалинах. А голодают все. Ничего, выживем!
      Приехали мы на гастроли в Мурманск, поселились в городской гостинице. В первую же ночь проснулась от того, что будто кто-то шлепает по комнате босыми ногами. Включила свет и увидела огромных рыжих крыс! Как я испугалась, закричала!.. Всю ночь не гасили свет, не спали - но они и при свете лезут из коридора под дверь. И так до самого утра. Утром пошла умываться в общую умывальную, включила свет, а из всех раковин буквально посыпались на пол крысы. От ужаса и омерзения я чуть не потеряла сознание.
      Это было в полном смысле бедствие. Крысы даже днем ходили по улицам, разгуливали во всех столовых между столами, как кошки, людей, правда, не трогали. Наш самый старый актер, Исай Захарович Шульгин, бывало, возьмет корку хлеба, крошит ее и подзывает их, как кур: "цып-цып-цып" - и они к нему подбегают. Когда мы спрашивали в столовой, почему они не уничтожают крыс, нам отвечали, что в городе их такое количество, что если начать их морить, то можно перетравить людей, потому что крысы занесут яд в пищу. Скоро и мы к ним привыкли и почти не замечали. Но из гостиницы мы с Марком все-таки сбежали удалось устроиться в отель "Интурист": там крыс не было.
      А вот едем мы на гастроли в Восточную Пруссию, присоединенную к Советскому Союзу. Война только что кончилась, в нашем вагоне едут домой бывшие военнопленные немцы - из первых, кого отпустили. Молодые парни, многие без зубов, цинготные, вид у них жалкий... И вспоминается мне, как вели по Невскому проспекту в Ленинграде, сразу после снятия блокады, колонну первых пленных немцев, и русский конвой буквально собой прикрывал их с обеих сторон, спасая от толпы разъяренных женщин. Ведь блокаду Ленинграда - 900 дней беспрерывных страданий - никогда не описать по-настоящему. И я, от начала до конца прошедшая круги этого ада, смотря теперь хроникальные фильмы о блокаде Ленинграда, не могу поверить, что такое на самом деле было, такого человек не может пережить. А ведь было же - и еще страшнее.
      Только месяц, как кончилась война, и они, вчерашние враги, сидят с нами рядом, и мы с ними делим свой скудный хлеб. Люди ведь, никуда не денешься. Берут, благодарят, улыбаются заискивающе. И жалко их!
      Приезжаем в Кенигсберг. Этот огромный город союзники в последние дни войны сровняли с землей. В одну ночь прошла стальная туча, выплюнула тысячи бомб - и не осталось ничего на земле на многие километры, только кое-где торчат полуразрушенные здания. Жуткое впечатление производят чистенькие, подметенные улицы: оставшихся немцев заставили очистить их от камней и штукатурки. Мертвый город. И повсюду нас преследует специфический трупный запах - в развалинах разлагаются трупы, а вытаскивать их оттуда некому.
      Выйдя в первый раз из дома, где мы жили, я увидела сидящую на камне старуху-немку. С тех пор я видела ее на том же месте каждый день. Она была похожа на черную, высохшую мумию, и только горящие глаза говорили о том, что она жива. Что же это? Значит, и они тоже голодали?
      По дороге в офицерскую столовую, где мы питаемся, я встретила маленькую девчушку, лет пяти, хорошенькую и белокурую, как ангелочек. Я обратила внимание, что на ногах у нее - огромные мужские сапоги, прикрученные тряпками, чтобы ноги из них не вываливались. Я подошла к ней:
      - Как тебя зовут?
      - Хельга. Брот есть?
      Взяла я ее с собой в столовую, накормили ее там, дали с собой банку супу, мяса, хлеба. И всякий раз, как мы шли в столовую обедать, мы встречали ее все там же:
      - Гут морген, Хельга.
      - Гут морген. Брот есть?
      Подошло время мне рожать. Все знакомые женщины советуют:
      - Только не ходи в большую больницу, там сотни баб лежат и орут, там хоть "караул!" кричи - никого не дозовешься.
      Но куда же? Узнала, что есть небольшой родильный дом, кроватей на 60, но туда невозможно попасть. Мне и посоветовали: как начнутся схватки, ты прямиком туда, кричи, что первый раз рожаешь и никуда не уйдешь. Найдут, куда положить, у них всегда есть резервные места для важных персон. Так я и сделала. Чуть только у меня начались схватки, Марк меня и привез туда. Тут нам сразу же:
      - Мест нет, поезжайте в другую больницу.
      Я - в слезы:
      - У меня первые роды, я боюсь, а вдруг я на улице рожу!
      Вызвали врача.
      А у меня вдруг схватки совсем прекратились. Посмотрела она меня и велит ехать домой:
      - Рано еще, завтра будете рожать. Но к нам не приезжайте, я вас предупреждаю, - все равно не примем.
      Ну, что тут делать? Да не пойду я никуда, вот буду тут сидеть в коридоре, пока не рожу, - небось, не выгонят!
      Так я с 6 утра до 12 ночи и просидела в пальто на деревянной скамейке в коридоре. Ходят мимо меня целый день врачи, диву даются:
      - Что, все сидишь? А я свое тяну:
      - И буду сидеть, и не уйду, у меня первые роды, я боюсь...
      А няньки мне:
      - Да чего боишься-то? Не ты первая, не ты последняя. Иди домой, ночь уже!
      - Не пойду. А если что со мной случится - вы отвечать будете. У меня первые роды.
      В общем, поняли они, что делать тут нечего, и отвели меня прямо в родильную палату, где рожают уже. На резервную кровать не положили - невелика птица. Положили на стол, покрытый одной только простыней, на нем я и пролежала двое суток. Схватки начинаются - и пропадают: сил мне не хватает, худая я, изможденная. А вокруг меня - крики, стоны; какие там обезболивания, о таком от веку не слышали и не знали; не ори - и все тут. Смотрю - эта, рядом, рожает, ребенок идет, а мне страшно, я с головой закрываюсь простыней, чтобы не видеть. А другая родить не может, сил нет, смотрю - несут щипцы металлические, ребенка вытаскивать. Господи, помоги!
      Участились у меня схватки, стали сильнее. Губы закусываю: не буду кричать, ни за что не буду кричать! Нянька там была одна добрая, все ко мне подходила:
      - Ой ты родная моя, сама-то ребенок, куды тебе рожать! Что ж ты это мучиисси как долго! Ну, дай я тебя поглажу...
      - Погладь, тетя Таня, ой, не могу больше!..
      - Да ты кричи, кричи, легче будет! Ори громче...
      Нет, так и не крикнула ни разу.
      Родила я сына. Только успела лоб себе перекрестить - инстинктивно, в первый раз в жизни, - и больше ничего не помню. Начался у меня родовой припадок эклампсии (еще бы - восемнадцать часов в коридоре просидела да двое суток - на деревянном столе, глядя на рожавших) . Такой приступ, если захватывает он женщину во время родов, часто убивает и мать, и ребенка. Начинаются страшные судороги, все тело перекручивает так, что можно откусить себе язык, остаться на всю жизнь с перекошенным лицом или со скосившимися глазами - я таких видела. Да, видно, крестное знамение меня охранило - внешне не осталось никаких следов.
      Тогда-то я впервые подумала о Боге.
      Мальчика назвали Ильей - в память об отце Марка. Принесли мне сына кормить - он здоровущий, сильный, как взял грудь, так соски у меня и полопались. Грудница началась - нарывы на обеих грудях, высокая температура. А через девять дней выписали меня из больницы. Пришла домой - помочь некому, кто будет ходить за мной и за ребенком? Марк - мужчина, что с него спросишь? А тут и пеленки стирать надо, и сушить тут же, в комнате, и мне что-то дать поесть - я ведь ребенка кормлю.
      Лежу уже месяц, встать не могу - температура 40. Ребенок кричит - есть просит, а кроме груди, что ему дать? Подношу его к груди - и кричу, что есть силы, чтобы заглушить дикую боль. И так через каждые три часа. Раны на сосках не успевают затянуться - он их снова разрывает.
      В эти дни вдруг появился мой отец - узнал, что я родила, пришел навестить (пьяный, конечно!) с очередной своей женой. Посидел несколько часов - видел прекрасно, в каком я отчаянном положении, - и ушел. Эта чужая мне женщина, жена его, хотела остаться со мной, помочь, но он не позволил. А это спасло бы мне сына. Я уж и не возмущалась даже, у меня было одно-единственное желание закрыть глаза и умереть, чтобы не слышать криков моего несчастного мальчика. Чтобы не было больше этой проклятой жизни. Почему я не умерла тогда - до сих пор не понимаю.
      Кончилось тем, что ребенок получил отравление. Диспепсия, антибиотиков тогда не было, спасти не смогли. Он умер двух с половиной месяцев. Мы с Марком сколотили из досок гробик, обтянули белой материей, положили сына. Наняли машину, поехали на кладбище - помню, весна в том году была поздняя, шел снег, земля еще не оттаяла - трудно было копать могилку.
      А через две недели театр уезжал на гастроли, и меня, полуживую, Марк увез с собой. А что было делать? Дома-то еще хуже, ухаживать за мной некому, а ему работать надо.
      Чуть оправилась - опять работаю, как ломовая лошадь. Сейчас, когда пишу, не могу и представить себе, как же я все это вынесла? И было-то мне всего 19 лет.
      Вернулась с гастролей в Ленинград - в комнату, где уже не кричал мой сын. Кругом разбросаны его рубашонки, чепчики, пеленки... Так сжалось сердце дышать не могу. А был как раз сороковой день его смерти, и у нас, право славных, панихиду в этот день полагается служить. Конечно, мне об этом никто не говорил, и сама я не знала, но ноет сердце - места себе не нахожу (видно, ангельская душа его меня звала). Зову Марка на кладбище, а он, видя, в каком я состоянии, как я маюсь, не хотел, чтобы я туда ехала. Поссорились мы с ним, и поехала я одна за город. Лето уже, тепло.
      Народу на кладбище видимо-невидимо! Оказывается, большой церковный праздник - Троица. Я как вошла за ограду, так слезы у меня градом и посыпались. И к маленькому жалость разрывает, и к самой себе, что вот одна, без мужа, иду к сыну на могилку. Иду, задыхаюсь от слез, света белого не вижу... А кругом кто пляшет, кто поет - пьют, закусывают. Ну, праздник!
      Я же могилку найти не могу, потому что вокруг все изменилось. Когда хоронили мы его, земля была голая, а теперь всё в цвету. И чем дольше не могу я ее найти, тем больше находит на меня отчаянье, я в голос уже плачу. Хожу одна среди чужих могил и вою. Парни какие-то зовут:
      - Девушка, чего плачешь? Иди к нам - выпьем, веселее будет!
      Насилу отбилась от них. Наконец нашла могилу. По соседней - весной еще запомнила фамилию того, кто рядом похоронен. Как увидела маленький холмик без памятника, без креста - повалилась на землю и долго лежала так и плакала.
      Не знаю уж, сколько времени прошло. Вдруг кто-то зовет меня:
      - Никак Галя?
      Смотрю - тетя Таня стоит, та нянюшка, что все меня жалела в больнице, что я так долго родить не могла. Должно быть, кто-то был у нее тут похоронен.
      - Ой, милая, сердешная ты моя! Видать, робеночек-то твой помер?
      - Помер, тетя Таня, помер...
      - Да посмотри, на кого же ты похожа, худая-то какая, сама-то не больна ли ты?
      - Нет, не больная, тетя Таня, а только жить так тошно!
      Села она рядом, гладит меня по голове, по плечам:
      Ничего, милая, не убивайся, не горюй. Все во власти Божией... Бог дал, Бог взял...
      Однажды пришла ко мне незнакомая женщина, сказала, что она жена моего отца, у нее от него дочь, что отец мой арестован и осужден по 58-й политической - статье на 10 лет. На мой вопрос - за что, она ответила, что он в пьяном виде рассказывал в какой-то компании анекдоты про Сталина. На него донесли, и вот теперь ему сидеть 10 лет.
      Мне было его не жаль. Возможно, это было жестоко, но после того, как он бросил меня в блокаду, после того, как, увидев меня умирающей с новорожденным ребенком, пальцем не шевельнул, чтобы меня спасти, - я вычеркнула его из своей жизни раз и навсегда.
      Тогда прокатилась новая волна арестов. Сажали кого попало. Страна лежала в развалинах - требовался бесплатный рабский труд, нужна была новая армия рабов. При существующей у нас системе государство не может оплачивать человеческий труд, как он того заслуживает, но "мудрая партия" имела по этой части большой опыт: еще до войны руками заключенных рабов были построены Беломорканал, гигантские электростанции, заводы, комбинаты и т. д. - славные стройки социализма и коммунизма.
      Так и после войны под руководством Отца и Учителя ретивые исполнители до предела набили ГУЛАГ мужиками и бабами, подложили под это дело политическую платформу и - вкалывай бесплатно минимум десять лет. Гениально: и платить за работу не надо, и безработицы в стране нет.
      Потом пошла борьба с формалистами и космополитами. Первыми приняли на себя удар наши ленинградцы - Анна Ахматова и Михаил Зощенко.
      Газетный лист со статьей Жданова, где он называет Ахматову "взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и молельной", вызывает первый внутренний протест. Что происходит вокруг? Анна Ахматова - гордость России. Как же можно так безнаказанно, нагло, публично шельмовать великую поэтессу, оскорблять женщину!
      Постановление партии и правительства о формализме в музыке, где поносят "формалистов"-композиторов Прокофьева, Шостаковича... "Великая партия большевиков" дает урок музыки гениям нашей эпохи...
      Начинает приоткрываться завеса, раньше плотно окутывавшая сознание.
      Под лозунгом "Долой космополитизм!" черная чума прокатилась по всем театрам, и множество лучших произведений искусства на долгие годы оказалось погребенным. Одним за другим сыпались приказы, обязывавшие театры ставить современные советские пьесы, прославляющие партию, и целая армия бездарных писателей, драматургов, поэтов, композиторов, годами точившая перья в ожидании своего часа, наперегонки кинулась к кормушке, истерически славя советскую власть и великого вождя, гения всех времен и народов.
      Неважно, что по его вине уже в первые месяцы войны миллионы почти безоружных советских солдат стали в буквальном смысле слова пушечным мясом, и немцы, походным маршем пройдя Украину и Белоруссию, оказались у стен Москвы и Ленинграда; что в одном только Ленинграде больше полутора миллионов гражданского населения - стариков, женщин и детей - приняло мученическую смерть от голода. Это все не имеет значения - важно, что дождались своего часа. Вперед, деятели искусства и культуры! Выслуживайтесь, критики, музыковеды! Круши, ори, хватай! Рви куски мяса у своих гениальных собратьев, трави, ату их, ату!..
      - Ах, ты - гений? А мы тебя всенародно лаптем - о роже, по роже!.. Ура-аа! Слава Отцу и Учителю!
      1947-1949 годы, актеры играют почти в пустых залах - публика перестала ходить в театр. Так больно слышать, как замечательные артисты Александринского театра, стыдясь самих себя, натужно, с ложным пафосом выкрикивают трескучие фразы, прославляющие партию и великого вождя. Стыдно за актеров, за их публичное унижение... Одно утешает: мало кто их слышит. В великолепном - с бархатом и позолотой - зале Александрийского театра на 1200 мест сидит несколько десятков человек. И я среди них.
      В 1948 году, когда наступило засилье советского репертуара и стало обязательным играть ту белиберду, что тащили к нам в театр ретивые борзописцы, я ушла из театра на концертную работу. Чтобы не быть обязанной вместе с дружным коллективом хором кричать "ypa!", когда хочется кричать "караул!", я предпочла уйти. Это не было политическим протестом. Просто мне стало невыносимо противно от повальной, патологической лжи. Захотелось залезть в нору, спрятаться от людей, быть одной. Я подготовила программу эстрадных песен, стала давать сольные концерты. Вскоре Марк тоже ушел из театра - он стал моим администратором, организовывал мои концерты, занимался всеми моими делами.Мы купили машину - "Победу", тогда она стоила 1600 рублей, не то, что теперь. Цена выросла во много раз, а зарплаты практически те же.
      На концерты мы ездили всегда на нашей машине: пианист-аккомпаниатор, скрипач или чтец - для начала программы - и я с Марком. Ездили, в основном, по маленьким провинциальным городкам или селам. Выезжали обычно месяца на два, двигались по намеченному маршруту, почти каждый день давая концерты, каждый день переезжая из города в город, ночуя в грязных, кишащих клопами гостиницах. Даже названия городов и деревень были соответствующие, как, например, в Белоруссии: Новая Мышь, Старая Мышь...
      Это был тяжелый кусок хлеба. Но, получая по 30 рублей за концерт, я за два месяца гастролей зарабатывала приличную сумму и, возвратившись в Ленинград, могла месяца два жить, не работая, - ходить в театры, в Филармонию на симфонические концерты, слушать знаменитых певцов, приезжавших на гастроли. А когда деньги кончались, мы - в машину, и поехали снова на заработки.
      Не хотелось мне идти на пробу ни в Ленинградский театр оперетты, ни в Ленинградский театр эстрады - я уже почувствовала прелесть свободы, независимости: никто не стоял надо мной с палкой, заставляя делать то, чего мне делать не хочется. Я предпочитала сначала стать личностью в искусстве, чтобы потом прийти в большие концертные организации уже с правом ставить собственные творческие условия.
      Странно, но я не увлекалась оперой. В Мариинский театр ходила очень редко. Я предпочитала слушать певцов в концертах - тогда я следила за вокальной линией артиста, за фразировкой, старалась понять технику певца; если мне нравилось, то я дома повторяла услышанное, подражая исполнителю. Слушая хорошее пение, я легко могла вызвать в своем воображении сценический образ. Наоборот, сценическое воплощение в театре разбивало мое собственное представление, обезоруживало мое восприятие. Даже хорошее пение не могло заставить меня поверить в то, что вот та шестипудовая Аида - "рая созданье, Нильской долины дивный цветок". Все эти тяжеловесные и не первой юности матроны - то в "Фаусте", закатив глазки, гадающие на маргаритках: "любит - не любит", то в "Онегине", плотно, со скрипом усевшись в постель, пишущие наивное девочкино письмо, - вызывали досаду и чувство неловкости за исполнительниц.
      Я начала искать педагога, чтобы попытаться вернуть себе голос, так надежно забитый "душкой" Иван Сергеичем, милейшим приверженцем "бельканто". Занималась я то с одним, то с другим педагогом, но ничего не получалось: голос приобрел низкие ноты, но верхний регистр был отрезан. Меня это не особенно печалило, потому что тот песенный репертуар, который я исполняла в концертах, требовал красивого среднего регистра и низких грудных нот, а они у меня были. Я так и решила - совершенствоваться как эстрадная жанровая певица.
      Примером, идеалом эстрадного пения была для меня Клавдия Шульженко. Все в ней мне нравилось. С самого появления ее на сцене я попадала под обаяние ее огромного мастерства, ее внешнего облика, ее пластики, отточенности ее движений. В каждой песне возникал определенный сценический образ, каждая песня была законченным произведением, со своим вступлением, развитием и финалом. Эстрадный жанр очень опасен легкостью и соблазном соскользнуть на дешевые эффекты, на убогие актерские трюки, у которых одна цель: ублажить публику. Клавдию Шульженко никогда не покидало чувство меры - она была удивительная артистка. Прекрасные, выразительные руки, богатая мимика - все отражает внутреннее, душевное движение. Все искренне прочувствовано, естественно исполнено и умно рассчитано. Она никогда не пела с микрофоном. Голос у нее был небольшой, но очень приятного тембра. Она будто и не пела, а легко и свободно напевала, не форсируя звук, что немедленно создавало особую атмосферу интимности и неизменно покоряло зрителя.
      Она создала в этом жанре свой собственный стиль и царила на эстраде десятки лет. Из известных мне певиц я могу сравнить ее по степени таланта только с Эдит Пиаф, хотя по характеру дарования они совершенно разные: в Пиаф - надломленность, трагический надрыв, в Шульженко - мягкая лиричность, светлая женственность. После ее пения хотелось жить.
      Я ходила на ее концерты, как в школу высочайшего мастерства, и многому у нее научилась. От нее у меня и любовь к концертной деятельности. Она одна из немногих певиц, о которых я могу сказать: в ней все было гармонично.
      Конечно, я стремилась петь ее репертуар в своих концертах. Ноты купить нельзя - репертуар был ее собственностью, поэтому я на одном концерте запоминала мелодии понравившихся мне песен, на другом - тексты их, а уж после третьего я знала все, что меня интересовало. Шла к своему аккомпаниатору, объясняла характер песни, он подбирал аккомпанемент, записывал на нотную бумагу и - готово.
      Вернувшись однажды из очередной изнурительной гастрольной поездки, я нашла дома записку от сестры моей матери, жившей в Ленинграде: "Приходи к нам, когда вернешься. Приехала мама". Господи, - мама! Я уже давно забыла это слово, я не видела ее 13 лет. Я не ощущала любви к ней - слишком мало ее знала, но и неприязни к ней не чувствовала, она не отталкивала меня, как отец. Я о ней почти не думала, но если вспоминала вдруг - то с теплотой и жалостью к ее неудавшейся жизни. Доходили до меня слухи о ней время от времени: то она снова вышла замуж, то снова разошлась, а писем она не писала.
      Прибежала я к тетке - она жила на Выборгской стороне, но мы с ней почти не виделись, хотя и жили в одном городе. Конечно, коммунальная квартира. Открываю дверь в маленькую комнатенку: сидят тетка с мужем и сыном и женщина с маленькой девочкой лет четырех. Мать! Я ее сразу узнала, вхожу - сердце перехватило, еле выговорила:
      - Здравствуйте...
      Мать смотрит и - не узнает.
      - Здравствуйте. Тут тетя Вера:
      - Зина, да ты что, не узнаешь, кто это?
      Она молча смотрит, и эти секунды как молотом стучат у меня в голове: "Ну что же ты, ну что же ты, - ведь это же я, это - я..."
      - Нет, не узнаю.
      - Да ты приглядись!
      - Не знаю... (еще помолчала)... Галя, что ли?
      Боже, как я плакала в тот день! Так больно мне было, так обидно! Ведь ждали же меня - и то не узнала. Ничего не подсказало ей материнское чувство. А я не могла выговорить слово "мама".
      Это все-таки удивительно, как быстро сумела наша власть морально развратить людей, разрушить кровное отношение детей к родителям, родителей к детям, уничтожить вековые семейные традиции. Насильственно оторванные от понятия "мое", "свое", люди легко сходились и так же легко расходились; уходя, все бросали, разучившись придавать значение словам "моя семья", "мои дети", "мои родители". Когда тебе долго повторяют, что все принадлежит партии и государству - твоя душа, равно как и стул, на котором ты сидишь, - ты в конце концов начинаешь постигать науку равнодушия, непринадлежности своей ни к кому и ни к чему.
      Мать моя - как кукушка без гнезда, вся ее собственность - несколько чемоданов с платьями. Да еще эта девчушка... Ни дома, ни семьи. В свои сорок три года она - красивая молодая женщина. Было в ней особое какое-то обаяние, женственная мягкость, тихий голос, ласковость - это, наверное, и привлекало к ней мужчин. Я знаю, какую бурную жизнь она прожила, как кидалась очертя голову в любовные авантюры, и мне странно сейчас видеть в ней какую-то беспомощность, беззащитность даже. Никогда бы не сказала, что она столь решительна в отношениях с мужчинами, если бы не знала, что это действительно так. Она словно вечно гонялась за какой-то мечтой: быстро влюблялась и так же быстро разочаровывалась. И тогда уже никакие силы не могли удержать ее. Перешагнув через все, что еще вчера было смыслом и счастьем всей ее жизни, послушная лишь зову сердца, она уходила в никуда...
      Золотистые волосы, черные, с печальной поволокой глаза... Я смотрела на нее и чувствовала, как запоздалое чувство любви, любви к моей матери заполняет мне сердце.
      Она приехала в Ленинград лечиться - у нее был рак матки, запущенный.
      Истерзала мне тогда душу жалость к ней. Положили ее в больницу, а я уехала на гастроли, и меня не было в Ленинграде несколько месяцев.
      Вернулась домой - письмо: "Приходи. Мать умирает в больнице". Я бросилась туда...
      - Как пройти в палату No...?
      - Третий этаж.
      Поднялась по лестнице, коридор длинный-длинный, ни номеров на палатах, ни медсестер - пусто, а я бегу, ног под собой не чую. Вдруг точно что-то меня изнутри толкнуло: остановилась у входа в какую-то комнату. Дверь раскрыта. Смотрю - в кровати стоит на коленях, вся согнувшись, старая, иссохшая женщина, и два огромных черных глаза ее смотрят прямо на меня. Это была моя мать - теперь уже я ее не узнала. Я поняла, что это она, только потому, что рядом стояли ее сестра и мачеха. Но что это? Почему у нее черные, с сильной сединой волосы? Моя мать - блондинка... Наверное, это не она... И вдруг вижу - концы волос у нее желтые... Значит, она красилась. А я и не знала... Я и не знала, что она красилась... Может, не она все же? Но тетка здесь - значит, она?.. Боже мой, так этот высохший комочек плоти - то, что осталось от моей молодой, красивой матери? Я сначала онемела от ужаса, а потом с воплем "мама!" не помня себя кинулась к ней, почти теряя сознание. Меня вывели в другую комнату, я долго рыдала там, не могла успокоиться. Но надо было взять себя в руки, надо было спокойно войти к ней, чтобы она не поняла, как я испугалась, - я не должна была убивать в ней надежду.
      Дали мне какие-то одурманивающие таблетки - и вошла...
      Она умирала в страшных мучениях. От боли не могла лежать и все время стояла на коленях. Так и спала. Уколы морфия помогали ненадолго, от нее остались лишь кожа да кости, но здоровое молодое сердце не давало ей умереть. Когда под действием морфия боль проходила, она смотрела на меня и грезила. Я гладила ее высохшие руки.
      - Ничего, потерпи, скоро ты поправишься и мы поедем с тобой в Крым...
      И она с надеждой смотрела на меня:
      - Да-да, мы поедем к морю, там будет тепло, и рояль, и ты будешь петь... будешь петь...
      - Да, да, обязательно...
      - Я знаю, я виновата перед тобой, но ты прости меня, не осуждай...
      - Конечно, нет, никогда, ну что ты... Замолчи...
      Она уже ничего не могла есть - глотать не могла. Мне хотелось исполнить какое-нибудь ее желание, хоть перед смертью.
      - Скажи, что тебе принести? Может быть, тебе чего-нибудь хочется, я тебе принесу завтра.
      - Ничего не хочу.
      - Ну, пожалуйста, скажи, мне это так важно, я хочу тебе доставить удовольствие.
      - Ну, хорошо, принеси немножко пирожных "птифур", больше ничего не надо.
      На другой день я принесла ей пирожные. Конечно, она не могла их есть, но ей было приятно смотреть на них - на эти изысканные, красивые сладости - в убогой, жалкой больничной обстановке.
      В тот последний день своей жизни - видно, она чувствовала, что умирает, она торопилась мне сказать все самое главное, самое важное, что не успела и не смогла сказать раньше. Говорила она с большим трудом:
      - Не бойся, рак не заразный и по наследству не передается, я узнавала...
      И через некоторое время - внимательно посмотрев на меня:
      - В молодости у меня был туберкулез, берегись... И еще:
      - Не доверяйся мужчинам, все они ничего не стоят...
      К вечеру она умерла, все так же стоя на коленях, уткнувшись лицом в подушку. И мачеха ее сказала:
      - Ну, Зинаида, все грехи замолила!..
      С большим трудом удалось ее распрямить, чтобы уложить в гроб. Она лежала в нем маленькая, как ребенок...
      Хоронила я ее, везла в машине через весь город и вспоминала свое нерадостное детство, ее несчастную жизнь, а напротив меня сидела ее четырехлетняя дочь, которой, как и мне когда-то, предстояло скитаться по людям...
      Встреча с Верой Николаевной Гариной, которая стала моим учителем пения, перевернула всю мою жизнь. Не знаю, как бы сложилась без нее моя дальнейшая творческая судьба, но оперной певицей я никогда бы не стала. Это был тот самый всемогущий "счастливый случай". Дело было так.
      Как-то зашла ко мне подруга, мы с ней болтали, пили чай, и вдруг она говорит:
      - Знаешь, я все забываю тебе сказать: тут недалеко от тебя, на улице Маяковского, живет очень интересная старуха, учительница пения. Хочешь, зайдем к ней?
      - Да неохота, надоели все эти преподаватели - одни шарлатаны кругом.
      - Ну все равно, что дома-то сидеть? Погода чудесная, пойдем погулять и по дороге заглянем к ней. Что ты теряешь-то? Не понравится - больше не пойдешь.
      - Ладно, пошли.
      Открыла нам дверь совершенно седая женщина, ввела нас в маленькую, длинную, как пенал, комнату. Тамара меня с ней познакомила, и я попросила ее меня послушать.
      - Какой у тебя голос?
      А я думаю - ну что ей буду все объяснять, надоело уж, все равно никто не понимает, почему у меня исчезли верхние ноты.
      - Меццо-сопрано.
      - Хорошо, будем петь гаммы.
      Начинаем с первой октавы, и я нижние ноты пою басом - стараюсь доказать ей, что у меня настоящее меццо-сопрано, а может быть, даже и контральто. У меня и и самом деле всегда были очень крепкие нижние ноты.
      - Так, деточка, так, интересно, интересно...
      Я еще больше поддаю внизу.
      - Так, давай дальше, дальше.
      А куда дальше? У меня выше "соль" второй октавы голос не идет.
      - Выше я не могу, у меня низкий голос.
      - Ну что ж, достаточно. Так вот, моя милая, у тебя не меццо-сопрано, а настоящее сопрано.
      Я совершенно обомлела.
      - Правда? Вот спасибо! Господи, я же помню, какие у меня были раньше верхние ноты! А потом пропали, и мне. никто не верит. Все педагоги, у кого я была, говорили мне, что у меня - меццо-сопрано. Как же вы узнали? Я уже шесть лет пою на сцене, и вы первая мне это говорите!
      - Я поняла по переходным нотам второй октавы. У сопрано эти ноты - "ре", "ми-бемоль", "ми". Ты не умеешь включать на них головной регистр, а это запомни на всю жизнь! - ключ к верхним нотам. Ты должна умом понять эти ощущения, сознательно включать и переключать грудной, средний, головной регистры, научиться владеть своим дыханием. Природная постановка голоса большой соблазн для дураков и бездельников. Потому и теряют часто великолепные голоса, едва начав карьеру, что, не получив профессиональной подготовки, идут на сцену, надеясь только на природные данные. В общем, я буду тебя учить, и начнем мы сегодня же. Первое: как ты дышишь? Покажи-ка.
      - Я не знаю.
      - Хорошо. Тогда вздохни и спой эту фразу...
      Она приложила руку к моей диафрагме, я запела.
      - Чувствуешь, какая у тебя зажатая диафрагма? В такой судороге не то что петь - говорить-то невозможно. Попробуй, вздохни, как ты дышишь при пении, и скажи несколько слов.
      Я делаю то, что она велит, и, конечно, даже разговорный голос у меня становится напряженным и тусклым, как из-под подушки.
      - Чувствуешь, как ты сажаешь звук на горло? Если с таким дыханием можно еще кое-как петь на середине, то о верхних нотах не может быть и речи. Значит, так. Сейчас иди домой, только не смей дома петь сама, не пытайся понять все сразу, это невозможно - только голосу повредишь. Заниматься будем каждый день - это мое главное условие. Я обыкновенно беру с учеников 10 рублей в месяц, но с тебя, поскольку ты работаешь, буду брать пятнадцать. Ты можешь платить столько?
      - Конечно, могу, это же так ничтожно мало! Почему вы не берете больше?
      - Потому что у меня есть десять учеников плюс моя пенсия, итого 150 рублей в месяц. Для меня и моего кота Цыгана на еду достаточно, а больше мне ничего не надо.
      Всю свою жизнь я благодарю Бога, что встретила эту изумительную женщину, и сердце мое исполнено любви и благодарности к ее памяти. Вере Николаевне в то время было 80 лет. Она училась пению еще в прошлом веке у знаменитой Полины де Лукка, в Вене. Пела, в основном, за границей, но вскоре вышла замуж за фабриканта Коха в Петербурге, у него была фабрика музыкальных инструментов, - и постепенно оставила певческую карьеру. Еще во время революции мужа ее расстреляли как буржуя. Жила она на улице Маяковского в огромном, когда-то собственном, доме, на пятом этаже, в маленькой, узкой комнатенке, конечно, в коммунальной квартире. Так как лифт с начала войны не работал, то последние годы она не выходила на улицу - не могла пешком подниматься наверх. Каждый день кто-нибудь из учениц ходил для нее в магазин за продуктами или в сарай за дровами - отопление было печное. В комнате - шкаф, кровать, стол с четырьмя стульями, пианино фабрики Коха... На высокой - под самый потолок изразцовой печи всегда сидел огромный верный котище Цыган. Часто во время пения учеников он прыгал оттуда, летя через всю комнату, как черная пантера. На стене висели старые, пожелтевшие афиши концертов Веры Николаевны и несколько истлевших лент от венков и букетов.
      Итак, я стала у нее заниматься. Как солнце должно утром взойти и вечером сесть, так и я должна была каждое утро идти к ней на урок: это был закон.
      Примерно через две недели, распевая меня, она вдруг остановилась и внимательно на меня посмотрела.
      - Вера Николаевна, что вы на меня так смотрите? Я что-нибудь не так сделала?
      - У тебя звезда во лбу, - сказала она.
      Я не придала никакого значения ее словам - скорее, почувствовала неловкость. Так, думаю, просто хвалит старуха, чтобы я у нее занималась; все педагоги так делают. Да я и без ее комплиментов буду заниматься, мне интересно.
      Больше всего занимались мы дыханием - чтобы освободить зажатую диафрагму. Специальными упражнениями освободили язык, нижнюю часть, гортань,- то есть освободили певческий аппарат. Через полгода я обрела свой полный диапазон две с половиной октавы. К тому времени занималась я, как одержимая. С мыслью о Вере Николаевне я засыпала, с мыслью о ней и просыпалась - и шла на урок. Другой жизни я не знала: съездить, на гастроли, заработать денег - и обратно в Ленинград, заниматься с Верой Николаевной. У нас с нею было удивительное взаимопонимание. Она меня чувствовала, как свой собственный организм. Бывало, я стою у нее за спиной, она меня не видит, но, слушая мое пение, делает замечания:
      - Не опускай грудь, освободи гортань, не задирай язык, подними верхнюю губу и т. д.
      Это было удивительно! Она голосом показывала мне вокальные приемы. Конечно, голос в 80 лет, да еще сопрано, не может звучать по-настоящему, но я моментально ее понимала, сначала копировала ее прием, а потом старалась сознательно разобраться в том, почему та или иная фраза таким образом зазвучала.
      Я так быстро делала успехи, что к концу года уже пела у нее на уроках арии из опер Верди, Пуччини, Чайковского и т. д. Я стопроцентно переняла ее школу, чего, к сожалению, не смог сделать ни один из ее учеников.
      Прошло несколько месяцев, и вдруг весной я почувствовала страшную усталость. У меня и раньше это случалось: в Ленинграде климат сырой, город построен на болотах, и множество людей страдает легочными заболеваниями. На уроках стала быстро утомляться, появилась одышка; придя домой, тут же ложилась спать, совершенно потеряла аппетит. Я не понимала, что со мной происходит, - думала, обычное весеннее недомогание, к лету пройдет, силы вернутся.
      Подошло время очередных летних гастролей, и мы на нашей машине двинулись в путь, давая концерты в Ленинградской, Московской, Харьковской областях, продвигаясь постепенно в конечный пункт нашей поездки - в Крым.
      Как только я активно включилась в работу, состояние мое резко ухудшилось. Я еще никогда не испытывала такого упадка сил. Утром я не могла заставить себя встать с постели и лежала чуть ли не до самого концерта, когда лежать дольше было уже невозможно: надо было идти петь. Несмотря на все, мы продолжали двигаться на юг. Жара в машине ужасная, я от слабости еле жива. И вот по дороге к Харькову у меня пошла горлом кровь. В Харькове мы с Марком пришли в больницу. Долго сидели в очереди. Врач выслушал легкие, смерил температуру - 38+-, кашель, - говорит, что грипп. Я ему объясняю, что у меня кровь горлом шла, по ночам сильно потею - может быть, воспаление легких, сделайте анализ.
      - В легких ничего не прослушивается, а кровь - это от кашля лопнул сосудик. Получите больничный лист. Следующий!
      - Нет, я требую, чтобы сделали анализы и назначили рентген!
      - Послушайте, у меня, видали, какая очередь, а вы всех задерживаете! Ну хорошо, возьмите направление и идите на анализы и на рентген. Следующий!
      Сделали анализ: в мокроте - палочки Коха. Посмотрели на рентгене половина легкого поражена очагами, под ключицей - каверна. Диагноз: открытая форма туберкулеза.
      (Вот оно - предостережение моей умирающей матери. Видно, перед смертью увидела она мою судьбу.)
      Для мужа моего это было как гром с ясного неба. Он настолько привык к моей выносливости - никогда я ни на что не жаловалась, работала в любом состоянии, - что теперь совсем растерялся. Тут же повез меня в туберкулезный диспансер - ему пришло в голову, что лечиться лучше в теплом южном городе, а не в сыром Ленинграде.
      Осмотрев меня, врач в приемной сказал, что положение особенно опасно изза того, что я очень молода: может начаться скоротечный процесс. Нужно наложить пневмоторакс, то есть поддуть, сжать легкое - иного выхода нет. Марк был в совершенной панике, абсолютно не мог владеть собой - все винил себя в том, что ничего не заметил раньше, не придал значения тому, что со мной происходит. Доля правды в этом, конечно, была. Он понимал, что пневмоторакс конец моей певческой карьере. Сама же я - оттого, должно быть, что болезнь свалилась на меня так внезапно, - совершенно не понимала всей серьезности моего заболевания и была уверена, что через какой-нибудь месяц буду совершенно здорова. Кровать мне поставили в кабинете врача, и я уснула, полная оптимизма.
      Утром пришли угрюмые, молчаливые санитарки, надели на меня отвратительный, из серой фланели, халат. Когда я посмотрела на себя в зеркало, мне вдруг почудилось, что на мне - саван. Я не испугалась растерялась только. Это была не я, передо мной стояла совсем другая женщина, словно осыпанная серым пеплом. Мне послышалось холодное дыхание смерти... Чтобы не оставаться одной, я поскорее вышла из комнаты.
      В коридоре стояли покрытые клеенкой столы, и за ними в мертвой тишине сидели люди, все одетые в эти ужасные серые халаты, будто специально предназначенные, чтобы создать атмосферу смертельной безысходности. Все медленно ели свой убогий завтрак. Я села за стол. Боже мой, кругом такие несчастные, серые, исхудалые лица. Мужчины, женщины, должно быть, уже долгие годы страдающие туберкулезом, все - много старше меня. С какой жалостью они на меня смотрят!.. В их глазах я читала свой приговор, ясно видела мое будущее.
      Только теперь я поняла весь трагизм моего положения, и леденящий ужас пополз к сердцу.
      Пожилая женщина, сидевшая напротив меня, долго на меня смотрела и вдруг громко заплакала. Чувствуя, что начинаю задыхаться от слез, я выскочила из-за стола и убежала в свою комнату. Сбросила с себя халат - будто костлявую руку стряхнула с плеча. Нет, нет, немедленно домой - и если мне суждено умереть, Господи, - пусть не здесь, только не здесь!
      Вечером того же дня я возвращалась поездом в Ленинград и, приехав домой, буквально упала на постель, почти без памяти от слабости.
      В больнице консилиум врачей, осмотрев меня, единогласно решил: немедленно пневмоторакс - начался скоротечный процесс. Значит, мне выносят смертный приговор.
      - Доктор, может быть, можно обойтись без этого? Ведь я - певица!
      - Дорогая моя, сейчас вам нужно думать не о пении, а о жизни. Я вижу, что вы не понимаете всей опасности своего положения, и потому обязан прямо сказать: счастье будет, если пневмоторакс вам поможет. У вас, попросту говоря, скоротечная чахотка, и я не могу гарантировать вам жизнь.
      И вот я - на операционном столе. Мысли мелькают, как молнии: "Поддуть легкое - конец пению, без пения мне не жить, значит, конец жизни..."
      Вижу - идут приготовления... врач держит большую трубчатую иглу... спиртом протирают мне левый бок...
      "Пытаться сохранить жизнь, чтобы влачить жалкое существование, не петь" никогда не петь, превратиться в те серые халаты... серые халаты... Да ни за что на свете! Лучше умереть!"
      С криком: "Не трогайте меня, не смейте, не смейте!.." - я соскакиваю с операционного стола, расталкиваю врачей и бегу прочь...
      С меня взяли подписку о том, что я отказалась от назначенного лечения, что всю ответственность за последствия своего решения беру на себя, и я вернулась домой.
      На меня нашла апатия, я не сопротивлялась болезни; мне хотелось только тишины, только дремать и ни о чем не думать. Есть я не могла: даже если брала кусок в рот, мне было никак его не проглотить - такое отвращение я чувствовала к пище. Конечно, я надорвала свой организм: блокада, голод, роды и смерть ребенка, работа, работа, работа - спектакли, концерты в холодных, неотапливаемых помещениях...
      Я лежала и будто бы в первый раз в жизни отдыхала: не надо никуда ехать, нигде выступать- только бы никто не входил в комнату, только бы со мной никто ни о чем не говорил... Мне было спокойно, ни морально, ни физически я не страдала. Я так устала...
      Конечно, я быстро двигалась к смерти - летом 1951 года, в белые петербургские ночи, когда все нереально: застывшие сады и парки, величественные, имперские проспекты и площади и весь этот ослепительной красоты город-призрак, устремленный в бездонное, белое небо, таинственный и завораживающий... Умереть в нем совсем не страшно: только закрыть глаза и перестать дышать... И будет легко... легко...
      - Дать что-нибудь?
      - Нет.
      - Болит что-нибудь?
      - Нет.
      Захотелось перечитать Тургенева. "Ася", "Вешние воды", "Первая любовь" какие изумительные, поэтические описания нашей дивной русской природы, какие возвышенные человеческие чувства! У меня кровь приливает к щекам. Неужели бывает такая любовь? И с бьющимся сердцем я мысленно уже иду рядом с героинями моих любимых книг - быстрее, быстрее - по великолепному заросшему парку "Дворянского гнезда"... За моей спиной развевается плащ... Бушует гроза, сверкают молнии, но я бегу, мне не страшно, меня в беседке ждет ОН...
      Слезы льются потоком из моих глаз, падают на любимые страницы; задыхаясь от волнения, я ни на минуту не могу оторваться от сладостных переживаний.
      И вдруг мне захотелось встать. Не может быть, что я должна умереть, - я так же молода, как героини этих книг. Я хочу быть! Хочу жить! Я словно увидела впереди яркий свет и пошла к нему. С этого дня я начала бороться за жизнь.
      Я через силу, преодолевая отвращение, стала есть - пила теплое растопленное свиное сало, мед с маслом, выпивала до 10 сырых яиц в день. Тогда только что появился стрептомицин, но в аптеках его не продавали - нужно было доставать на черном рынке за бешеные деньги. Врачи сказали, что можно попробовать инъекции стрептомицина, хотя вряд ли поможет. Мы решили пробовать все, что можно, все существующие лекарства. Марк раз в неделю ездил в аэропорт: из Москвы приезжал спекулянт и привозил маленькие флакончики по 30 рублей за грамм - моя концертная ставка. А мне нужно было 120 г, т. е. 3600 рублей. А где их взять, когда я не работаю? А если бы работала, то нужно спеть 120 концертов! Начали продавать вещи.
      Марку с большим трудом удалось достать путевку в туберкулезный санаторий под Ленинградом, и он отвез меня туда на два месяца. Санаторий стоял в сосновом лесу и мало напоминал больницу, хотя иногда ночью оттуда выносили умерших.
      Там начали мне делать инъекции стрептомицина по два раза в день. Он был тогда плохо очищенным, уколы поэтому - страшно болезненные. Когда мне сделали последний, 120-й укол, на мне живого места не было - все тело в синяках и опухолях: лекарство плохо рассасывалось. Мне повезло, что у меня к нему не было аллергии. Он и спас мне жизнь.
      Счастливчики, имевшие стрептомицин, держали его у себя под замком. На них смотрели с завистью: большинству больных он из-за дороговизны своей был недоступен (где же она, наша бесплатная медицина?).
      Наступило заметное улучшение, но врачи категорически запрещали мне петь, а я уходила в лес и пела. Я чувствовала, как с каждым днем наливаюсь жизнью, и мне хотелось кричать об этом на весь мир; мне хотелось петь, любить - ведь мне было только 23 года! Я разжигала костер и пела над ним Марфу из "Хованщины": "Силы потайные! Силы великие! Души, отбывшие в мир неведомый! К вам взываю!" В эти минуты я чувствовала себя владычицей мира.
      То, что со мной произошло, врачи считали чудом: исчезли палочки Коха, затянулась каверна. За два месяца я поправилась на 16 кг, знакомые не узнавали меня на улице - так я изменилась внешне. А еще через месяц я уже выступала в концертах - не было денег, мы влезли в долги, продали все, что можно, чтобы платить за стрептомицин.
      Первое время старалась не перегружаться, береглась от простуды, - а потом все опять пошло, как прежде: в машину - и пошел!.. на том свете отдыхать будем...
      Когда я снова пришла к Вере Николаевне, сильная, пополневшая, - голос прямо рвался наружу, меня несло, как на крыльях. Вера Николаевна сказал мне:
      - Не слушай врачей. Начинай заниматься. Правильное дыхание и пение на дыхании поможет тебе вылечиться навсегда.
      Так оно и случилось.
      Со свежими силами и энтузиазмом я окунулась в любимые занятия. На уроках у Веры Николаевны я - уже певица с хорошей техникой, с большим, раскрытым оперным звуком, но, кроме нее, нескольких ее учеников и моей пианистки, никто еще не слышал, не знает моего настоящего голоса - даже мой муж, потому что в моих концертах по провинциям я продолжаю петь свой прежний репертуар, требующий интимности, легкого напевания. У меня репутация талантливой, обаятельной, но "безголосой" певицы.
      Сама же чувствую, что скоро выйду на другую дорогу. О карьере оперной певицы я не думала, оперный театр творчески не привлекал меня, я, скорее, готовилась в будущем быть хорошей концертной певицей, тем более, что по природе я - индивидуалистка, вот у меня и будет свой театр.
      Мой муж относился к занятиям моим скептически:
      - Зачем тебе это нужно? Ты на пути к прекрасной карьере. Делай эстрадный репертуар, и через пару лет ты уже будешь знаменитостью. "Чистое искусство" неизвестно еще, что из этого выйдет, может - да, а может - нет, а здесь у тебя верняк, в будущем - большие деньги, сама себе хозяйка.
      На уроках моих он никогда не бывал - уверен был, что мое увлечение скоро мне надоест. Он хорошо ко мне относился - как и я к нему. Заботился обо мне, как нянька, за продуктами сам ходил, за руку меня на улицу гулять водил... Мне жилось с ним спокойно, и я, в общем-то, была счастлива, до тех пор, пока не поняла, что отношусь к нему не как к мужу, к мужчине, а как к любящему отцу. А тогда супружеские отношения становятся противоестественными. Марк, конечно, чувствовал, что я все больше отстраняюсь от него, и надеялся удержать меня совместной работой - в жизни артиста это чрезвычайно важно. Незаинтересованность, равнодушие, с которым он относился к моим занятиям, уязвили меня. Я замыкалась в себе, перестала делиться с ним своими замыслами и надеждами и скорей спешила убежать к Вере Николаевне.
      К тому времени я почти восемь лет выступала на профессиональной сцене, у меня уже был большой опыт. Я хорошо знала вокальную литературу, любила симфоническую, инструментальную музыку, все свободные вечера я - на концертах в Большом зале Ленинградской филармонии.
      Идет к концу второй год моих занятий с Верой Николаевной, открывшей мне тайны вокального искусства, и для меня уже не существует технических трудностей. Я научилась филировать звук, петь piano, у меня большое дыхание, крепкие, безотказные верхние ноты, причем пользуюсь я всеми вокальными приемами совершенно сознательно, применяю их легко - к своему профессиональному сценическому опыту я добавила хорошую вокальную школу. Я уже могу реализовать мои природные возможности, мой драматический дар и музыкальность - все, что жило во мне и чем я не умела пользоваться раньше.
      Жизнь прекрасна! Ощущая себя молодой и счастливой, иду в мае 1952 года по Невскому проспекту. Солнце светит, погода чудесная. Сейчас поверну направо и выйду на Марсово поле, к любимому Летнему саду. Стоп! - афиша на Доме актера: "Большой театр СССР объявляет конкурс в стажерскую группу. Запись заранее и т. д." Рядом стоят люди, тоже читают афишу. Спрашиваю их:
      - Что такое стажеры, вы не знаете?
      - Это молодежная группа. Сегодня уже третий день конкурса.
      Пойти, что ли, послушать? Пойду.
      В то лето представители Большого театра прослушивали певцов почти во всех крупных городах Союза: в Ленинграде, Киеве, Харькове, Саратове, Одессе, Минске, Свердловске, Новосибирске и многих других. Первый тур прослушивания проводился на местах, а второй и третий - в Москве, в Большом театре.
      Надо сказать, что я в жизни своей не участвовала ни в одном конкурсе, не хотела.
      Вошла. Зал небольшой, темно, впереди - стол и за ним жюри: тенор Большого театра С. Хромченко, пианист С. Бриккер и Н. Дугин, секретарь. Смотрю, моя пианистка Люда Патрушева пришла слушать конкурс - ее знакомая поет. Сели вместе. Выходят молодые певцы, студенты консерватории - неопытные, зелень все, хотя голоса хорошие.
      - Люда, что происходит-то? Ведь это все до смерти неинтересно.
      А чуть кто получше споет, в комиссии уже оживляются: эту арию спойте, ту спойте. Меня даже зло берет.
      Да что они, с ума сошли, что ли? Ну и уровень! Дальше и слушать нечего... А все же не ухожу.
      Сидим; мы час, другой, и вдруг Люда толкает меня в бок:
      - Вам бы пойти...
      Как будто мысли мои подслушала.
      - А что? Может, и правда пойти?
      - Конечно. Вы же опытнее их всех.
      - А что петь?
      А сердце уже колотится.
      - Как что? Аиду.
      Эх, была - не была! Я влетела в перерыве в комнату жюри:
      - Здравствуйте! Я бы хотела спеть.
      Из тех троих первым отреагировал тенор, Соломон Хромченко:
      - О-о, здравствуйте! Вы спеть хотите?
      И уже разглядывает, что за птица. Тенору по амплуа полагается включать эмоции на хорошеньких женщин. Так боевой конь реагирует на звук трубы.
      Дугин - тот свое:
      - Вы записаны?
      - Нет.
      - Что же вы не записались? У нас порядок...
      - Я не знала, что конкурс, только сегодня афишу увидела.
      - Так вы и не готовились, завтра последний день...
      Хромченко не выдержал:
      - Слушай, чего ты ей голову морочишь? Готовилась - не готовилась, не твое дело. Приходите петь.
      - Когда?
      - Сегодня.
      - Сегодня?!
      - Ну да, после перерыва, в 4 часа. Мы должны были закончить завтра, но если сегодня успеем прослушать всех оставшихся, то ночью уедем.
      - Хорошо. (А сама волнуюсь - может, сегодня у меня и голос не звучит!)
      - Что же вы будете нам петь?
      - Аиду.
      - Аиду? Какую арию?
      - "Берег Нила".
      Он, наверное, подумал, что я ненормальная, потому что в таком возрасте и с такой внешностью петь труднейшую арию совсем не обязательно.
      - Вы учитесь или работаете?
      - Я концертная певица, работаю в Ленинградской областной филармонии.
      (Марка для Большого театра невысокая...)
      - Так вот, - я уже ставлю свои условия, - сначала я спою романс Рахманинова "О, не грусти".
      Те - сразу хором:
      - Нам романс не нужен, времени не хватает, пойте арию.
      - Нет, я спою романс. Во-первых, я на нем распоюсь, а во-вторых, может, я вам не понравлюсь, так зачем мне стараться, арию петь? Вот так, иначе не пойду.
      - Хорошо, приходите.
      Им хочется послушать - случай уж очень интригующий, не каждая молодая певица Аиду поет, да еще "Берег Нила".
      Я договорилась с Людой встретиться в 4 часа в Доме актера и - бегом к Вере Николаевне.
      - Вера Николаевна, распойте меня, я иду на конкурс!..
      - Господи, в каком ты виде - вся растрепанная. Какой конкурс?
      - В Большой театр, в молодежную группу. Я уже говорила с жюри, в четыре часа надо петь, сейчас уже два, скорее, скорее!.. Что вы молчите, о чем думаете?
      - О тебе... Хотела я с тобой еще год поработать, но, видно, такая твоя судьба. Ничего, не пропадешь, ты уже можешь заниматься сама. А что до конкурса, то не сомневайся - тебя примут, ты уже готова. Ну, начнем...
      Распела она меня, дала мне последние наставления: при филировке не опускать дыхания, держать высокую позицию при переходных нотах, piano на дыхании, при сложном ходе на верхнее "до" дыхания не зажимать... Сохранять холодную голову...
      Бегу по Невскому и повторяю себе: только ничего этого не забыть, только помнить все время на сцене о Вере Николаевне.
      Пришла с Людой в комнату жюри:
      - Мы готовы.
      - Вы со своей пианисткой? Не полагается. У нас здесь лучший концертмейстер Большого театра, он знает наши темпы - нужно петь с ним.
      Я уже нервничаю, огрызаюсь:
      - Я очень уважаю вашего пианиста, но я привыкла работать со своим аккомпаниатором, она знает мои темпы. Я артистка.
      - Хорошо, идите.
      "Господи, помоги!" - вышла на сцену, сразу взяла себя в руки: "Надо с первых же звуков создать нужную атмосферу, ввести слушателей в мой мир... и сдерживать темперамент... всегда холодная голова..." Итак, романс Рахманинова "О, не грусти"...
      Я запела тихим, бесплотным голосом:
      О, не грусти по мне...
      Я там, где нет страданий.
      Забудь былых скорбей
      Мучительные сны...
      Голос умершей, обращенный к возлюбленному... Воздушный звук, почти без вибрации... Чувствую, что в зале замерли (уже в театре Хромченко все вспоминал, что он буквально похолодел, когда я запела).
      Дальше голос должен набрать силу. В покинувшую этот мир душу постепенно как бы вливаются былые жизненные соки, когда она просит: "О, не тоскуй по мне..." - и дальше, с затаенной страстью, вибрирующим приглушенным шепотом, боясь, чтобы не услышали, она ему признается:
      Меж нами нет разлуки...
      Я так же, как и встарь,
      Душе твоей близка,
      Меня по-прежнему
      Твои волнуют муки,
      Меня гнетет твоя тоска.
      И, уже не в силах скрыть, как памятна ей оставленная плоть, со всею страстью:
      Живи! Ты должен жить?..
      И если силой чуда
      Ты здесь найдешь
      Отраду и покой...
      И, как последнее "прости", на кульминационном си-бемоль (величие смерти - и бесконечность жизни в ней):
      Так знай, что это я
      Откликнулась оттуда...
      После этого успеть моментально переключиться мыслью и звуком, как бы опоминаясь, и закончить широко, умиротворенно:
      На зов души твоей больной.
      Закончила. В зале тишина. Никто ничего мне не говорит. Не просят петь еще... Значит, не понравилась? Шепотом спрашиваю Люду:
      - Больше ничего не нужно, что ли? Она растерянно отвечает:
      - Не знаю, спросите...
      Я обращаюсь в зал, к жюри:
      - Больше ничего не нужно?
      - Что вы! Пойте, пойте - мы ждем!
      "Аида" - здесь уже совсем другие задачи. Нужно уметь филировать высокие ноты, петь полным, насыщенным звуком а расчете на большой оркестр, иметь звучащий нижний регистр. Все - крупным масштабом. Над арией я работала с Верой Николаевной очень много, отшлифована была каждая фраза, и, когда после высокого "до" замерло в pianissimo последнее "ля", зал загудел:
      - Кто такая? Откуда?..
      В самом деле, никто меня не знал. В Ленинграде я не выступала, только в области, и в областной филармонии меня знали как эстрадную певицу,
      В общем - сенсация. Меня - в комнату жюри:
      - Консерваторию окончили?
      - Нет, я там не занималась, брала частные уроки, пою в концертах, раньше четыре года пела в оперетте.
      - В оперетте?!
      Час от часу - новые открытия.
      - Мы сегодня уезжаем в Москву, второй тур будет в Большом театре, вы сможете приехать?
      - Конечно, смогу.
      - Ждите вызова...
      Кругам меня поздравляют незнакомые люди, а я - скорей к телефону:
      - Вера Николаевна, дорогая, милая, я прошла на второй тур в Москву, в Большой театр! Сейчас забегу домой, переоденусь (я вся мокрая от волнения) и буду у вас, расскажу, все-все расскажу...
      Я бежала по Невскому проспекту, не чуя под собою ног. Из меня, наверное, искры летели, потому что прохожие шарахались в стороны, как от локомотива, и, если бы в этот момент передо мной выросла стена, я разнесла бы ее вдребезги.
      Влетаю домой:
      - Марк, я пела на конкурсе в Большой театр!
      - Что?! Какой конкурс? Какой театр? Ты что, с ума сошла?
      - Я пела на конкурсе в Большой театр, прошла на второй тур, меня скоро вызовут в Москву... Понял? А теперь бегу к Вере Николаевне...
      Он совершенно онемел, дар речи потерял! И это мой муж - что же говорить о других: для них эта новость была, как взорвавшаяся бомба. Звонят по телефону - не верят. Я и сама не верю - думаю, уехали они теперь в Москву и думать забыли обо мне. Неделя прошла, как вечность. И наконец - телеграмма!
      Последние занятия с Верой Николаевной, последние ее наставления:
      - В день конкурса встань пораньше, хорошо поешь, в театр иди часа за два до начала. Походи по сцене, чтобы почувствовать атмосферу зала, кулис. Распевайся в течение часа, ни с кем не разговаривай. Сосредоточься только на том, что будешь петь.
      - Вера Николаевна, какие еще арии петь, если попросят? Может быть, чтонибудь нетрудное для начала, чтобы распеться?
      - Если будешь петь "Аиду", больше ничего не попросят. А распеваться артист должен за кулисами, а не на сцене, при публике. Ты не студентка, ты артистка. Выйдешь с арией Аиды - покажешь в ней сразу все: и диапазон, и владение голосом, и профессиональную выносливость. Это произведет впечатление на дирижеров. Если споешь ее так, как пела у меня на уроках, никаких вопросов к тебе больше не будет. А теперь дай я тебя благословлю - и с Богом!
      В поезде - бессонная от волнения ночь, и утром я - в Москве. Так вот он Большой театр, мечта каждого артиста в Советском Союзе! Я стою перед ним и не могу разобраться в своих мыслях, настолько фантастично все, что произошло со мной. Но чувствую, что этот монументальный колосс не пугает меня. Наоборот, я полна решимости и сил, я готова бороться за свое место в нем.
      Да, да - из провинциальных клубов, из нищеты, без специального музыкального образования. Оружие мое - мой голос, талант, молодость, и я вступаю в борьбу за самое высокое и почетное положение, какое только есть в этой стране.
      Меня закалила жизнь, и я должна выйти победительницей.
      Второй тур проходил в Бетховенском зале Большого театра. Слушать конкурс пришли все солисты труппы, в составе жюри - знаменитые певцы и певицы: М. Максакова, В. Давыдова, Е. Кругликова, Н. Шпиллер, Н. Ханаев, С. Лемешев, И. Козловский, М. Рейзен, А. Пирогов; главный дирижер театра Н. Голованов, дирижеры В. Небольсин и К. Кондрашин, главный режиссер театра Б. Покровский...
      Со всех концов страны съехались молодые певцы - больше ста человек.
      Подошел мой день. Сижу в круглом зале, жду своей очереди и стараюсь не слышать, как за стеной поют другие участники конкурса, чтобы сконцентрироваться на своем. В тот год было много хороших голосов, и женских, и мужских.
      - Вишневская. Верди, "Аида", "Берег Нила"...
      Иду по проходу между кресел на сцену, мимо артистов, мимо стола, где сидят члены жюри... Иду, как во сне, чувствую, что от волнения покрываюсь пятнами, глаза горят - даже векам горячо... Господи, только бы не "занесло" от темперамента!.. И не смотреть в зал, на людей...
      Поднялась на эстраду... и захотелось мне запеть - на весь мир! Чтобы повсюду меня слышали!
      В одну эту арию я вложила столько эмоций, вдохновения, что хватило бы на целую оперу. Было во мне какое-то внутреннее торжество - мне казалось, что я иду, а передо мной раздвигаются, падают стены... Хочется петь еще... еще... Но вот отзвучала последняя нота... Тишина... и вдруг - аплодисменты! А я не могу опомниться, вернуться на землю из своих облачных далей...
      Сошла с эстрады, иду снова мимо членов жюри, меня останавливают, что-то спрашивают, а я ничего не слышу и не понимаю, во мне все трепещет. Потом доходит до сознания:
      - Вы из Ленинграда?
      - Да.
      - В Москве родственников, квартиры, где жить, нет?
      - Квартиры?.. Зачем?.. Нет, квартиры у меня нет...
      Вышла из зала, меня все участники поздравляют - еще бы, в те времена в Большом театре на приемном конкурсе молодежи артисты не аплодировали - а тут такое. Это уже событие.
      А я чувствую, что меня шатает. Села на стул посреди фойе, сняла туфли единственные концертные, на высоком каблуке, поставила их рядом, вытянула ноги... Вдруг из зала выглядывает Никандр Сергеевич Ханаев:
      - Где девушка, которая сейчас Аиду пела?
      - Вон там сидит. Подбежал ко мне:
      - Молодец, ну молодец! Ишь ты, перец какой!..
      И с восхищением смотрит на меня!
      Я знаю, какой это знаменитый артист и какая честь для меня, что он пришел меня подбодрить.
      - Спасибо вам, и простите - я встать не могу, у меня ноги от волнения отнимаются.
      Он смеется:
      - Да не волнуйся, ты уже прошла на третий тур! Через три дня будешь петь с оркестром. Но запомни на всю жизнь: у тебя во время пения перед глазами всегда должен быть стоп-сигнал. Знаешь, как у машин сзади? Красненький такой огонек... Иначе с твоим темпераментом на сцене костей не соберешь.
      Я слушала, "хватала" науку из уст старого, великолепного артиста, и сердце мое изливалось благодарностью.
      Третий тур - в филиале Большого театра. Надо петь с оркестром, а с оркестром я никогда не пела и дирижера перед собой никогда не видела.
      В театре уже прошел слух, что есть молодая певица, подающая большие надежды, и на меня с интересом поглядывают артистки.
      Итак - третий тур. Пропустили на него человек пятнадцать. Репетиции с оркестром не было. Я, конечно, помню, что мне Вера Николаевна говорила, пришла в театр за два часа, попробовала акустику зала. Подходит ко мне молодой, интересный мужчина:
      - Я - дирижер Кирилл Петрович Кондрашин, вы будете петь со мной, пойдемте в комнату, порепетируем с пианистом, чтобы вы знали темпы и немножко ко мне привыкли.
      - Хорошо, идемте.
      Начали репетировать.
      - Вы с оркестром когда-нибудь пели?
      - Нет, никогда.
      - Ну ничего, не волнуйтесь, я вам покажу все вступления, вы только на меня смотрите. Желаю удачи.
      - Спасибо.
      Иду за кулисы, кто-то уже поет на сцене, а я ничего не слышу - хожу, как лев по клетке. Смотрю - опять Никандр Сергеевич Ханаев, нашел меня.
      - Ну, где ты тут? Как себя чувствуешь?
      - Ой, волнуюсь!..
      - Ничего, все волнуются. Только я тебе скажу по секрету: уже есть решение принять тебя. Пой - не робей.
      Ну что за золото был человек! Как он поддержал, меня тогда! Он ушел, а у меня в голове вихри бушуют:
      "...Как же решение принято, а если я плохо спою?.. Да я не имею права! Слышишь? - не сметь волноваться! Если уж ты переступила порог Большого театра, то будь любезна спеть так, как никогда в жизни еще не пела, а потом хоть умирай!"
      И вот я на сцене. Начинается оркестровое вступление. Господи, как звучит оркестр! Эти музыканты пришли, чтобы играть для меня, для "Галькиартистки"... И я должна сейчас, в этом великолепном зале, для таких знаменитых певцов - петь. Душу наполняет величие момента... замер оркестр, я вступила: "Здесь Радамеса жду..." Зал большой - значит, все должно быть масштабно. Не торопиться. Каждое слово - на вес золота... Посылать звук в самую дальнюю точку... Смотрю на дирижера - он мне и глазами, и руками показывает, чтобы не сбилась... А я думаю: "Да пошло оно все к чертям! Если я все время на тебя буду смотреть и только о том и думать, где вступить, так что же это получится?" Закрыла глаза да так до самого конца и пела. Закончила... и оркестр устроил мне овацию!
      Победа! Победа!
      Члены жюри ушли на совещание, и через час объявили, что только я и молодой бас Нечипайло, тоже из Ленинграда, приняты в молодежную группу Большого театра.
      - Зайдите в отдел кадров, заполните анкету, но учтите, что театр не берет на себя никаких обязательств, пока не пройдете проверку.
      Артисты театра меня окружили, кто поздравляет, кто осторожно предупреждает, что, мол, не очень радуйтесь. То, что вы по конкурсу прошли и вам оркестр аплодировал, - еще полдела. А главное - анкету заполнить.
      - У вас там ничего такого?
      - Да нет, ничего...
      И тут ножом полоснуло: отец! У него 58-я - враг народа! Еще жив был Сталин, и не было такого человека в стране, который бы не знал,что такое 58-я статья. По этой статье сгноили в тюрьмах и лагерях миллионы людей. Если докопаются, что мой отец в тюрьме по политической статье, театра мне не видать: я для них уже потенциальный враг советского государства.
      Если встать на площади Свердлова лицом к Большому театру, то слева окажется небольшое, ничем не примечательное здание. Здесь помещается отдел кадров Большого театра - чистилище, через которое проходит каждый, кто возмечтал связать свою судьбу с великодержавным правительственным театром, здесь трудятся в поте лица своего сотрудники КГБ. Возглавляет отдел крупный чин, но на работе он всегда в штатском. Он замурован н кабинете с тяжелой дверью, обитой ватой и черной клеенкой, чтобы ничего оттуда не могло просочиться наружу. Он сидит, будто в сейфе с самыми редкостными драгоценностями - с "личными делами" артистов Большого театра. И будь ты хоть самым великим, самым гениальным в мире артистом - ты не выйдешь на сцену Большого театра без разрешения из этого скромненького зданьица.
      Большой театр служит не только искусству, он служит прежде всего правительству. Здесь частые гости - государственные деятели, а артисты "удостоены чести" выступать на правительственных приемах и банкетах. Так что главная задача отдела кадров Большого театра - обеспечить стопроцентную безопасность драгоценных жизней членов правительства. Сколько талантливых артистов застряло в заградительных сетях, расставленных усердными охранниками в штатском!
      Вся трудная моя жизнь научила меня ничего не бояться, не робеть, на несправедливость немедленно давать отпор. Меня не смутили эти люди с мрачными лицами, лишь заставили внутренне собраться и сосредоточиться. Мне хорошо и давно знакомы их внимательные, "бдительные" взгляды, сверлящие тебя так, будто им о тебе такое известно, о чем ты и сама не подозреваешь. Да ни черта подобного, будьте вы все прокляты! Еще час тому назад я победила в труднейшем конкурсе в один из лучших театров мира. Еще переполняет меня чувство бесконечного блаженства, величайшего счастья, какого я никогда в своей жизни не испытывала! А теперь я должна дрожать перед многозначительными взглядами этой мрази?! Не дождетесь, не на ту напали, хозяева искусства!
      Беру анкету - Господи, страниц двадцать! - начинаю писать. Слышу тихий, сладенький голос:
      - Не торопитесь, вспомните, подумайте хорошенько...
      А что мне вспоминать? Голодное детство? Работу с пятнадцати лет за кусок хлеба? Вот и все мои воспоминания! Да еще гвоздем торчит в голове: что наврать про родителя моего, от которого ничего, кроме подлости, не видела, а теперь могу из-за него всего лишиться - всего, к чему пришла каторжным трудом, талантом, всей своей жизнью.
      Вопросам анкеты нет конца: кем были дедушка, бабушка, чем занимались до революции, владели ли недвижимостью, если умерли - то где? Родители: где родились, где учились, чем занимались до революции, чем занимаются теперь? Где живут? Если умерли - где похоронены? Есть ли братья, сестры - чем занимаются, где живут, где работают; есть ли родственники за границей, был ли кто-нибудь в плену у немцев, был ли кто-нибудь в оккупации... и т. д. и т. п.
      Написала, что отец во время войны пропал без вести. Авось не докопаются, гады.
      - Что-то быстренько... быстренько... Ничего не забыли?
      - Ничего.
      - Ну что ж, хорошо.
      - А когда я ответ получу?
      - Всё торопитесь, хе-хе-хе... Когда проверочку пройдете, тогда и получите...
      (Между прочим, Виктор Нечипайло из-за того, что во время войны четырнадцатилетним мальчишкой оказался на оккупированной немцами Украине и написал о том в своей анкете, проходил проверочку два года и пришел в театр уже после смерти Сталина.)
      Пулей вылетела оттуда на улицу. - Большой театр! Так вот каков ты, "могучий колосс"... Стоишь ты на глиняных ногах, и ничтожный карлик, прячущийся за ватной дверью, легким щелчком может свернуть тебе шею,
      Вернулась в Ленинград уже без ликующего чувства победы. Перед глазами -анкетные листы; а в мыслях одно: докопаются они или нет? Успокаивает то, что об отце никто, кроме меня и Марка, не знает, - значит, донести некому. А вдруг все же узнали? Каждый день может прийти повестка из КГБ, а там разговаривать умеют... ученые...
      Дни тянутся, как годы...
      После всех конкурсных волнений наступила реакция: голос не звучит, нет никакой энергии, вся я - как выжатый лимон.
      Проходит месяц - никакого ответа. Деньги кончились, надо ехать на заработки. Ну что же, опять в машину и - за свои песенки. Снова по деревням, колхозам после великолепной сцены Большого театра...
      Так проползли три месяца. И вдруг - телеграмма:
      "Приезжайте, вы зачислены в молодежную группу Большого театра. Директор театра Анисимов".
      Bce! Свершилось!!! Я стала артисткой одного из лучших театров мира! Мне было двадцать пять лет.