— Нет, банька с девками. Любите порнуху?
      — С участием высоких должностных лиц — обожаю.
      — Значит, договоримся… Если деньги вам не нужны, — кивок на сумку, — в суд вы пойти не можете… Я сдаю вам Тихорецкого с потрохами — и все довольны. Так?
      — Нет, — сказал Обнорский, — не так. Относительно денег разбирайтесь с ребятами. Компромат на Тихорецкого я возьму. Считайте это первым своим взносом.
      — Первым взносом… каков же второй?
      — Вы, Анастасия Михайловна, сами — я подчеркиваю: сами!.. — должны прийти к Рыжему, рассказать ему все и упасть на колени.
      — Вы с ума сошли?!
      — Нет! Я не сошел с ума. В результате вашей аферы убит человек. Этого мало? Вы взяли на себя самый страшный грех: убийство… И ни капли раскаяния нет в вас. Вы мне отвратительны, Анастасия Михайловна… Вы спрашиваете: не сошел ли я с ума? Вы — у меня?! Вы вдвойне чудовище потому, что вы женщина. Вам нет оправдания, а я — сумасшедший, по-вашему — пытаюсь дать вам шанс.
      — Подождите, — сказала Настя быстро. — Подождите же! Вы же не поняли ничего… Саша! Скажи ему, Саша.
      Зверев поднял голову, посмотрел на Настю странным, отсутствующим взглядом.
      — Вы чудовище, Анастасия Михайловна, — устало повторил Обнорский.
      — Но вы же понимаете… Вы же просто не хотите понять…
      — Что я должен понять?
      — У меня, — тихо сказала Настя, — не было выхода.
      Второй раз за все время разговора прозвучал голос Зверева:
      — Ложь! Если бы ты продала свою квартиру, свою тачку, свои фирмы… Если бы ты, Настя, сделала это, ты погасила бы все долги. А ты на мокрое пошла. Я много жуликов знал… разных. Дремучих. Но и — из них не каждый так поступил бы. Ты теперь уже последний край перешагнула… Ты…
      Зверев недоговорил то, что собирался сказать, махнул рукой, поднялся и вышел. Он прошел через приемную, мимо секретарши с любезной дежурной улыбкой. Он прошел через коридор и тамбур, мимо охранника с внимательным дежурным взглядом. Через автостоянку, мимо микроавтобуса «пежо» с работающей видеокамерой… Он прошел мимо, мимо, мимо.
      Мимо!
      Обнорский вышел из офиса спустя полчаса или чуть больше. Зверев времени не засекал, сидел в; своей «девятке». В каком-то смысле он вообще на-; холился вне времени… Впрочем, философы считают, что время объективно, неповторяемо и необратимо.
      Андрей вышел из офиса, подошел к машине и сел рядом с Сашкой. На заднее сиденье швырнул спортивную сумку.
      — А хочешь, Саша, — сказал он, — пойдем и напьемся в хлам?
      — Нет… Что в сумке?
      — Кассета с Тихорецким и деньги.
      — Какие деньги?
      — Не бойся. Не ТЕ. Анастасия Михайловна любезно отмусолила сто пятьдесят тонн зелени из скромных личных сбережений. Вам с Виталием… Компенсация, так сказать.
      — Мне ничего не надо.
      — Ну, это, брат, твое дело. Некоторое время (объективное, неповторяемое и необратимое) сидели молча.
      — Что она сказала? — спросил Зверев.
      — Она сказала, что мы уроды. И неудачники.
      — Что она сказала про то, как поступит дальше? Пойдет она к Рыжему?
      — Она сказала, что подумает. И чтобы ей легче думалось, я объяснил: через неделю вся информация по делу Малевича все равно окажется у Рыжего на столе. Так что сроку у нее неделя. А она сказала, что подумает.
      — Подумает, — повторил Сашка, — подумает… дай закурить.
      Обнорский заглянул в левый нагрудный карман рубашки, в правый.
      — Вот черт! — Сказал он. — Забыл у этой твари и сигареты и зажигалку.
      — Я куплю тебе новую, — зло ответил Сашка.

* * *

      Груду денег Настя бросила в платяной шкаф. Семьсот семьдесят тысяч! Три полиэтиленовых блока, один из которых грубо вспорот ножом и заклеен скотчем.
      Деньги «не грели», не возбуждали. Теперь они стали пропуском в ад. Большие Деньги часто становятся пропуском в ад. Такое у них интересное свойство. Люди знают об этом давно. Очень давно. Но все равно очень любят деньги, этот пресловутый «всеобщий эквивалент»… Чего?
      — Меня нет, — сказала Тихорецкая секретарше и заперла дверь кабинета изнутри.
      Дверь не могла отгородить ее от сложившихся проблем. Скорее, это был некий подсознательный символический акт… Она заперла дверь, пересекла кабинет и безвольно опустилась в кресло. На мониторе компьютера крутилась бессмысленная абстрактная картинка.
      Что ты сидишь? Что ты сидишь, Настя? Что-то же нужно делать. Получается: пришел какой-то журналистик и загнал тебя в угол? …Нет, не так. Если бы это был просто журналист, я бы сама поставила его в угол. Но он пришел с приговором в руках… Сволочь! Какая все-таки сволочь! Но козыри у него такие, что не перебить. И навязать ему свои правила игры тоже не получится… Устранить? Нет. Нереально это, Настя… нереально. И купить нереально. Из ИДЕЙНЫХ! И к Наумову за помощью не обратишься… И к бывшему муженьку тоже, потому что сама сдала его по глупости и с перепугу. От неожиданности, от растерянности… Эх, Настя-Настя, что-то ты совсем форму потеряла последнее время. Но это не оправдание, родная. И вообще, все оправдывает только победа. Поражение нельзя оправдать ничем.
      Ах, сволочи! Поймали. Крепко поймали… Играть придется по их правилам… Но ничего-ничего, мы еще поборемся. Главное — найти общий язык с Рыжим, нащупать верную тактику. А там, глядишь, вы сами в капкан попадете. Любой юрист знает: важны не факты, важна их интерпретация…
      Ничего-ничего, мы еще посмотрим, «кто есть ху».
      Настя сделала выдох, досчитала до десяти и придвинула к себе телефон. На столе перед ней лежал листок бумаги, на котором рукой Обнорского был написан телефон.
      Она решительно набрала номер. Почти сразу услышала официальный мужской голос:
      — Секретариат Администрации Президента. «Все будет хорошо», сказала Настя сама себе и — в трубку:
      — Добрый день. Мне безотлагательно необходимо переговорить с Анатолием Борисовичем.
      — По какому вопросу?
      — Я владею достоверной информацией по убийству вице-губернатора Малевича.
      Чиновник в Москве был маленькой сошкой, своего рода автоответчиком без права решать какие-либо вопросы. В его задачу входило отфутболивать просителей к бесчисленной рати чиновников секретариата… И уж тем более он не мог соединить Настю напрямую со всемогущим Рыжим.
      Слова Тихорецкой явно озадачили «автоответчика».
      — Представьтесь, пожалуйста, — сказал он.
      — Я звоню из Санкт-Петербурга. Анатолия Борисовича знача еще в бытность его первым заместителем председателя Ленгорисполкома. Представлюсь я только ему лично.
      Московский чиновник задумался. В секретариат Администрации Президента звонили ежедневно десятки и даже сотни людей. Все — с проблемами. И все почему-то считали, что их проблемы волнуют кого-то, кроме них… Звонили наивные правдоискатели и психи. Эта тетка из Питера совершенно на наивную дурочку или шизофреничку не похожа. Да и проблема, о которой она говорила, действительно представляла интерес.
      — Не кладите трубку, — сказал чиновник-автоответчик.
      Около минуты Тихорецкая слышала в трубке только негромкое потрескивание. Затем раздался голос другого мужчины:
      — Здравствуйте. Я помощник руководителя Администрации Президента Российской Федерации Панкратов Игорь Евсеевич.
      — Здравствуйте, — ответила Настя. — Вам уже объяснили суть вопроса?
      — Да. Вы можете представиться?
      — Я уже объяснила вашему клерку, что представлюсь только Анатолию Борисовичу лично.
      — Боюсь, что это невозможно. Оставьте, пожалуйста, ваши координаты. С вами свяжутся.
      — Нет, — твердо произнесла Настя. — Я буду говорить только с Анатолием Борисовичем. Если вы не свяжете меня с ним сейчас и напрямую, разговор не состоится никогда. Дело, повторяю, идет об убийстве Миши Малевича. Я знаю, кто его организовал. Вы, господин Панкратов, отдаете себе отчет, насколько это важно?
      — Да, я отдаю себе отчет. Вы можете подождать? Я попытаюсь сейчас доложить о вас Анатолию Борисовичу.
      — Жду, — ответила Настя устало. Она действительно испытывала сильное нервное напряжение и усталость. Но другого реального выхода на Рыжего не было, поэтому приходилось выслушивать «авторитетных» клерков.
      — Алло, вы слушаете? — снова прорезался в горячей телефонной трубке голос Панкратова.
      — Да, я вас слышу.
      — Сейчас с вами будет говорить Анатолий Борисович. Разговор проходит по незащищенной линии. Вам следует избегать ненужных подробностей и имен… Кроме, разумеется, вашего имени. Вы меня понимаете?
      — Да. Я отлично вас поняла, Игорь Евсеевич.
      — Соединяю, — сказал Панкратов.
      У Насти пересохло в горле. Она отлично понимала, что во многом ее дальнейшая судьба зависит от того, как пройдет этот первый контакт с Рыжим.
      — Здравствуйте, — раздался знакомый всей стране голос. Не узнать его было невозможно. — Мне доложили, что вы располагаете важной информацией?
      — Да, именно так, — уверенно ответила убийца.
      — Достоверной?
      — Да, достоверной.
      — Мне доложили, что мы знакомы.
      — Мы познакомились в июне девяносто первого на даче Анатолия Александровича… Возможно, вы помните: я выиграла у вас пари.
      Несколько секунд Рыжий молчал… Насте казалось очень важным, чтобы он вспомнил. Если вспомнит, подумала она, все будет хорошо. Она не была суеверна, но сейчас подумала именно так.
      — Да, я вас помню.
      Она возликовала! Она мысленно возблагодарила Бога, в которого никогда не верила.
      — Да, я вас помню… Скажите, Анастасия, вы в безопасности?
      — Скорее да, чем нет.
      — Жаль, черт возьми, что наш разговор идет по незащищенной линии. Но это, кстати, легко исправить. Я сейчас позвоню своим питерским друзьям, и вам будет предоставлена ВЧ-связь…
      — Анатолий Борисович, — перебила Тихорецкая довольно бесцеремонно, — дело в том, что нам необходимо встретиться лично. Я готова вылететь в Москву в любое время.
      Рыжий снова задумался, но теперь пауза уже не казалась Насте зловещей. Она твердо поверила: все будет хорошо.
      — Наверно, Настя, вам нет смысла лететь в столицу. Завтра я сам буду в Питере… Девять дней Мишке.
      — Да-да, — быстро сказала она, — я помню. Как мы с вами встретимся?
      — Запишите телефон. — И Рыжий продиктовал семь цифр. — Это телефон моего помощника, но он всегда находится рядом со мной. Так что связь будет оперативной. Помощника зовут Геннадий, он будет предупрежден. После полудня звоните.
      — Спасибо. Я все записала и поняла.
      — До завтра, Анастасия. Уверены, что вам не требуется охрана?
      — Спасибо, нет. Все будет хорошо. До завтра, Анатолий Борисович.

* * *

      Визит Рыжего в Санкт-Петербург носил неофициальный характер. Но в Пулкове все равно стала собираться журналистская братия… Обломилось им! Анатолий Борисович сел в джип прямо на летном поле. Кортеж, вспыхивая мигалками, покинул аэропорт, минуя зоркие объективы телевизионщиков.
      Среди встречающих Рыжего у трапа самолета были и официальные лица из администрации города… Но и им обломилось. В джип к Рыжему сели двое сотрудников его «контрразведки». По дороге они сделали короткий доклад по «делу Малевича». Надо признать честно: работали они не худо. Разумеется, собранная ими информация никак не позволяла пойти дальше построения версии. Но даже версия выглядела весьма убедительно.
      Кортеж Рыжего мчался по Московскому проспекту, когда у помощника Анатолия Борисовича запиликал сотовый.
      — Слушаю, — сказа! Геннадий. — Да… да, здравствуйте, Анастасия. Да, конечно, передаю трубку.
      Рыжий говорил с Тихорецкой чуть более сорока секунд. Насте была назначена встреча в одной из резиденций на Каменном острове.
      — Вот ведь сука какая! — сказал Рыжий, когда закончил разговор.

* * *

      Виктор Чайковский привычно рисовал Гувда. За годы службы он нарисовал сотни изображений этого чудовища. Образ оставался практически неизменным, за исключением деталей… Детали, однако, не меняли сути. Чудовище продолжало жрать людей. Рожденное для борьбы с преступностью, оно давно забыло о своем назначении. Оно давно уже удовлетворяло только свои собственные потребности.
      В последние годы в меню Гувда вошло новое блюдо. Называлось оно — «спонсорская помощь». Класс легализовавшихся ворюг начал подкармливать Гувда с руки, и чудовище радостно повизгивало и лизало дающую ладонь. Виляло свиным хвостом перед хозяевами — березовскими, гусинскими, рыжими, абрамовичами… В каждом регионе, области, городке или поселке находился свой кормилец-поилец, отец родной. Он давал подачку и указывал, кого можно жрать, а кого нельзя.
      Сегодня майору Чайковскому не рисовалось. Он ждал визитера, которого видеть вовсе не хотел. Но и отказаться от встречи он тоже не мог… Майор скомкал лист бумаги и швырнул его в корзину. В дверь постучали. Виктор Федорович посмотрел на часы: точен он, однако! — и сказал:
      — Войдите.
      В кабинет вошел Обнорский. Повисла пауза. Тяжелая, как туберкулезная отрыжка Гувда.
      — Проходите, Андрей Викторович, — суховато сказал Чайковский.
      — Благодарю, Виктор Федорович.
      Обнорский вошел в кабинет, сел на шаткий стул напротив старшего оперуполномоченного. Посидели, помолчали, приглядываясь друг к другу. Третьим в кабинете незримо присутствовал Гувд. Он выбирал, кого сожрать.
      — Из вашего, Обнорский, звонка я не совсем понял, что вам от меня нужно, — сказал Чайковский.
      — Поговорить. Задать несколько вопросов. Чайковский усмехнулся:
      — Интервью?
      — Да бросьте вы, Виктор Федорыч. Какое, к черту, интервью? Но вопросы, которые хотелось бы разъяснить, есть.
      — Спрашивайте.
      — Предлагаю поговорить в другом месте… менее официальном.
      — Это где же?
      — Да вон — напротив вас кафешка. Там, кстати, еще один человек вас ожидает. У него тоже вопросы.
      Чайковский изумленно вскинул брови:
      — Это что же — разборка?
      — Помилуйте! Какая может быть разборка? Вы — офицер милиции, я журналист… Да и кафе в десяти метрах от входа в ваше учреждение. Чего вам опасаться?
      — Ну пойдем поговорим, — ответил Чайковский, вставая.
      Он открыл сейф, достал и демонстративно сунул в оперативную кобуру ПМ… Обнорский усмехнулся.
      Они вышли из помещения РУВД, пересекли улицу и вошли в маленькое уютное кафе. После залитой солнцем улицы сначала показалось — темновато… В дальнем углу сидел за столиком Зверев. Луч света отражался от чистого, влажного кафельного пола, бросал зайчики… Гувд, подумал Чайковский, не любит солнечных зайчиков. Но очень любит продажных ментов.
      — Прошу вас, Виктор Федорыч, — показал рукой на столик Обнорский.
      Майор подошел к столику, кивнул на ходу буфетчице за стойкой. Она приветливо улыбнулась.
      — Вы, кстати, знакомы? — спросил Андрей, когда сели за столик.
      — Нет, — ответил майор. Вернее, он буркнул что-то похожее на «нет».
      — А я тебя, майор, знаю, — сказал Зверев. — И ты тоже про меня слышал.
      — Оленька, сделай мне кофейку, — бросил Чайковский буфетчице.
      — Момент, Виктор Федыч.
      — Моя фамилия Зверев, — сказал Зверев.
      — Ну и что дальше?
      — Да ничего. Хотел посмотреть на тебя, майор… Забыл, значит?
      Чайковский щелкнул зажигалкой, прикурил, выпустил струйку дыма и только после этого медленно и спокойно произнес:
      — Я не знаю тебя, Зверев… Что ты хочешь? Сашка засмеялся. Улыбнулся Андрей, и облизнулся Гувд. Он чувствовал свежую жранину.
      — Я ничего не хочу, майор. Вернее, хочу понять, чем тебя так крепко зацепил Паша Тихорецкий. Званием? Должностью? Так нет: ты как ходил майором, старшим ОУ , так и ходишь. Хотя мог быть уже полковником… Уж подполковником — точно.
      — А я, Зверев, не за звезды служу.
      — О! — сказал Обнорский. — Такая позиция вызывает уважение.
      — Кончай базар, Обнорский. Зачем звал?
      — Так тебе же Саша все объяснил: посмотреть в глаза. Понять, почему ты ссучился до края, до такой степени, что сфабриковал дело на меня? До такой степени, что согласился организовать выстрел в окно судьи?.. Кстати, на меня тебе, допустим, наплевать. Я для тебя чужой. Но Сашка-то — мент. Опер. Свой. Как же ты его-то подставил?
      — Ваш кофе, Виктор Федыч, — буфетчица поставила на столик кофе.
      — Спасибо, Оленька… А я ведь знал, что когда-нибудь Гувд придет за мной.
      А Гувд кивнул тяжелой кабаньей головой, захохотал, заскрежетал ржаво… Я пришел, Чайковский, я пришел за тобой.
      — Мы не ГУВД, майор, — ответил Обнорский.
      Чайковский усмехнулся, объяснять не стал: у каждого свой Гувд.
      — Я это всегда знал… Знал, что ты придешь, Обнорский. Знал, что придешь ты, Зверев. И не только вы… Возможно, я даже ждал этого. Хотя… не знаю. Я мог бы сейчас послать вас обоих далеко-далеко, но не буду. Давайте потолкуем. Моральное право у вас есть… Пишете?
      — Нет.
      — Не верю. Впрочем, не важно. Ссучился, говоришь? Да, ссучился. А ты, Зверев, нет?
      — Я, майор, своих товарищей не подставлял.
      — Большое дело! Слова! Ты подставлял других — не ментов, но все равно человеков. Сколько народу ты, Зверев, в пасть Гувду отправил? Ты виновен, Зверев. Все виновны. У анархистов есть лозунг: никто не свободен от вины.
      И Гувд согласно кивнул: да, никто не свободен.
      — А к ментам, — закончил Чайковский, — это относится в первую очередь.
      — Брось, Чайковский, — сказал Обнорский жестко. — Философскую базу хочешь подвести? Убого у тебя получается, Виктор Федыч, на уровне первокурсника юрфака.
      — Ладно, не лечи… Оставь запал для статейки. Я ведь вас не боюсь. Плевать я хотел на морализаторство твое. Зачем звали?
      Зверев с мрачной ухмылкой посмотрел на майора:
      — А просто сказать тебе, майор, что ты сволочь. Больше мне ничего не нужно. Может, ты, Андрюха, что-то добавишь?
      Обнорский пожал плечами:
      — Что ж добавить? Ты все здорово сформулировал, Саша. Я только повторю: сволочь ты, Витя Чайковский.
      Виктор Чайковский молчал. Испуганно смотрела буфетчица из-за стойки. Зверев взял с подоконника полиэтиленовый пакет, положил его на стол. Пакет глухо стукнул.
      — На память, Витя, — сказал Сашка. — Будь здоров.
      Обнорский и Зверев встали. Чайковский сидел неподвижно. Скрипнула дверь кафешки, выпуская на улицу Сашку с Андреем. Чайковский отхлебнул кофе и взял в руки пакет. Даже на ощупь он догадался, что лежит внутри.

* * *

      — Вы все так же хороши, Настя, — сказал Рыжий.
      Настя слабо улыбнулась. Она и сама знала, что хороша. За последние дни черты лица несколько заострились, как-то незаметно и непонятно куда исчез загар. Появилась «аристократическая» бледность, только подчеркивающая шарм. Настя надела очень простое длинное черное платье, цепочку со строгим золотым крестиком… Все было уместно и как-то ненавязчиво напоминало о трауре. Был в облике некий трагизм.
      — Зачем вы? — сказала Настя. — Не надо этого, Анатолий Борисович. Я, собственно…
      — Ну… извините. И давайте без отчества. Мы с вами общаемся как старые друзья. Хорошо?
      Настя наклонила голову… Вкусную соску Мойша себе отхватил, подумал большой человек и патриот. Осчастливить ее минетом по-кремлевски?.. Ладно, потом.
      — Давайте присядем и перейдем к делу, — сказал он и бухнулся в кресло. Кожаные упругие подушки радостно встретили задницу приватизатора. Рыжий забросил ногу на ногу. Обнажилась бледная полоска кожи с редкими рыжими волосками над резинкой носка.
      Настя опустилась в кресло напротив. Она сидела с прямой спиной, положив руки на подлокотники, скрестив и слегка поджав ноги. Поза была строгой, классической… Со скрытой сексуальной экспрессией.
      — …Мы с Мишей были очень близки… очень! Вы понимаете? Мне кажется, вы, Анатолий, понимаете… Это такая беда, о которой тяжело говорить… А его уже нет. Нет. И не будет. А его палачи живы! Мне ночью его голос снится. И лицо. А больше ничего не осталось у меня, кроме шали… Он мне однажды подарил цыганскую шаль, понимаете? Я достану ее и… и… Нет, не нужно валерьянки. Не нужно. Я сейчас… я справлюсь. Я не буду больше.
      Его убили, Толя. Из него вымогали деньги. Очень большие деньги. Огромные!.. Нет, не знаю — кто. Но инструментом были бандиты. Они маскируются под журналистов, но это бандиты, бандиты. У нас есть такой Обнорский, он же Серегин. Он сидел, но его отмазали, выпустили… Понимаете? Теперь он, видите ли, журналист! Борец с криминалом… Он — убийца, кагэбэшник. Мерзкий и изворотливый. А еще есть двое — Зверев и Мальцев. Оба судимые по сто сорок восьмой, третьей… А, извините. Это вымогательство… Теперь они все на свободе! Уверовали в свою неуязвимость, в безнаказанность. Это страшно. Понимаете, это страшно, когда тебе звонят и говорят: ты, сука… Ты, сука, передай своему жиду, что… Извините, я больше не буду… Это… это бабское все! Слезы эти… Нет, нет, спасибо, я сейчас возьму себя в руки… уже все, в сущности… А Миша сказал им: нет! Он же никого — вы знаете! — он никого не боялся.
      (Боялся! Еще и как боялся, ссыкун! Но жаден был. От каждой пачки баксов кончал, как от бабы… А тебе, деточка, все-таки нужно заправить.)
      …не боялся. Они звонили несколько раз… всегда — мне. Вы понимаете? Ему звонить опасались — вице-губернатор! Потом… потом они все-таки вынудили Мишу. Они убили председателя КУГИ Прибрежного района… Убили и позвонили: понял, мол? Мы и тебя так же спишем, жиденыш. А твою Настю… Настю мы… вы понимаете? Он испугался за меня. Мы собрали деньги… Сколько? Много. Очень много. Полмиллиона долларов. Мы занимали. И я отвезла их Обнорскому и Звереву. А они… они потребовали еще. Обнорский сказал: мы провели расследование. В избирательную компанию Миша украл миллион!.. Обнорский — убийца. И Зверев — убийца.
      Настя замерла обессиленно. И это не было игрой: она заставила себя поверить в то, что говорила. Ее слезы были настоящими. И голос прерывался по-настоящему. У нее не было фактов! Заставить Рыжего поверить в то, что она рассказала, могла только неподкупная искренность… И она была искренна.
      В дверь гостиной госрезиденции осторожно постучали.
      — Да, — недовольно сказал Рыжий, дверь с красноватым узорчатым стеклом распахнулась, и в гостиную вошел мужчина лет пятидесяти. Седой, подтянутый, в непременном галстуке. Он наклонился к Рыжему и негромко произнес несколько фраз.
      — Серьезная? — спросил Рыжий.
      — Весьма.
      Рыжий поднялся с кресла, сказал Насте:
      — Прошу простить, мне необходимо на пять минут отлучиться.
      Настя сказала: да… конечно… да. Рыжий в сопровождении седого вышел. Настя, зябко обхватив плечи, хотя было тепло, подошла к окну.
      …В одной из комнат резиденции Седой докладывал Рыжему:
      — Есть материал от прослушки… наша мадам не так проста, как хочет казаться.
      — Что за материал?
      Седой нажал кнопку магнитофона. Мужской голос сказал:
      — Але.
      И сразу раздался Настин. Властный, решительный:
      — Слушай меня внимательно. Вы облажались. Твой придурок засветился…
      — Который? — сухо спросил мужчина.
      — Мизинец… Засветился, урод такой. Но есть хороший вариант перевести стрелку. Немедленно приезжай в кафе «Виктория».
      — Ты не много на себя берешь?
      — Не дури, Вова. Возьмут Мизинца — выйдут на тебя. Немедленно приезжай в кафе, где мы последний раз встречались. У бармена для тебя будет пакет. Внутри пачка «Кэмэл» и зажигалка. Понял?
      — Ну, понял…
      — Ну! Болт гну… Руками ничего не лапать, там пальчики есть. Когда Мизинец уедет…
      — Куда он уедет?
      — Ты совсем тормоз! Когда он УЕДЕТ, ненавязчиво «оброните» рядом сигареты и зажигалку. Понял теперь?
      Мужчина в трубке долго молчал… чуть-чуть шипела пленка.
      — Понял, — сказал наконец мужчина. Седой выключил магнитофон.
      — Рубит концы, — сказал Седой. — Рубит, кстати, очень толково. А эти сигареты у нее забыл Обнорский-Серегин. У нас есть запись его разговора со Зверевым. Помните, Анатолий Борисович, я вам докладывал, что эта сладкая парочка посещала Тихорецкую в офисе? Тогда Обнорский и забыл свои сигареты…
      — Лучше бы у вас была запись разговора в офисе, — ответил Рыжий. Он был как будто раздражен.
      — Не представилось возможным, — спокойно сказал Седой.
      Рыжий давно уже заметил, что из его многочисленного окружения только несколько человек (именно эти — бывшие контрразведчики) нисколько его не боятся. Многие пытались демонстрировать свою «независимость», но получалось не очень убедительно. А в этих был стержень.
      — Ладно, — сказал Рыжий, — меры приняли?
      — Да. «Викторию» взяли под контроль. Думаю, с минуты на минуту Грач сообщит, что сел на хвост этому Вове. А уж он-то приведет нас к Мизинцу, а потом и к остальным. Куда они денутся?
      — Хорошо, я жду информации, — ответил Рыжий и быстро вышел.
      Настя все так же стояла у окна. Солнечный свет четко очерчивал черный силуэт… Теперь он выглядел зловеще. Если бы Рыжий не слышал записи («Когда Мизинец УЕДЕТ»), он бы, пожалуй, не поверил, что эта женщина способна так легко приговорить сообщника к смерти… А Анатолий Борисович впечатлительностью не отличался.
      — Прошу простить, — сказал он, входя. Настя обернулась. Лицо у него было задумчиво и бледно. — Прошу меня простить, Анастасия Михайловна. Но — возникли срочные дела.
      Настя почувствовала, что в нем произошла какая-то перемена. Конкретней сказать трудно, но определенно произошла.
      — Однако все то, что вы рассказали сегодня, очень ценно. Мы обязательно проверим факты. И примем меры.
      Она поняла, что аудиенция окончена. Она приблизилась. Рыжий вдруг подумал: а ведь если бы ей понадобилось, она бы и меня заказала. От этой мысли стало не по себе.
      — Спасибо, что вы меня выслушали, Анатолий. Мне как будто бы стало легче… Вы знаете, эти люди — Обнорский и Зверев — приходили ко мне на днях. Снова требовали деньги и угрожали… сказали: заявишь на нас — сама и сядешь. У нас алиби, а тебя мы сумеем так подставить, что уже не соскочишь… Оскорбляли.
      — Не думайте ни о чем, Настя. Вы уже в моей команде, а я своих людей никому и никогда в обиду не давал… Всего вам доброго.
      Тихорецкая вышла. Самый могущественный человек державы сказал:
      — Ну и тварь! Не повезло Мойше.
      В кабинет вошел Седой:
      — Грач сел на хвост Вове.
      — Хорошо, Николай Николаич. Это дело нужно довести до конца.
      — А что с Тихорецкой?
      — Я еще не решил… Держите ее в поле зрения. Да, вот еще что: подготовьте мне досье на Обнорского и Зверева.
      Николай Николаевич вышел, а Рыжий сел в кресло. Он протянул руку к бутылке с минералкой… Но вдруг отдернул ее. Вода в бутылке выглядела обыкновенно. Медленно всплывали пузырьки газа.
      Он вызвал горничную.
      — Замените воду, — сказал он. Подумал и добавил: — И фужеры тоже. И выбросите их, к черту… Понятно?
      — Да, Анатолий Борисович, — невозмутимо ответила горничная.
      Зачем нужно выбрасывать «к черту» замечательные богемские фужеры, ей было непонятно. Но задавать вопросы гостям здесь не принято. Когда горничная была уже в дверях, Рыжий окликнул ее:
      — Вот что… не нужно ничего выбрасывать. Запечатайте все в какую-то емкость и передайте Николаю Николаевичу.
      Позже, в Москве уже, экспертиза не подтвердила наличия каких-либо токсинов в минералке. Но это позже, а пока в гостиной еще витал запах Настиных духов… опасный запах.

* * *

      Наружка Грача — уже знакомого нам «частного извозчика» — плотно села на хвост Вове в кафе «Виктория». Большим спецом по конспирации Вова не был. Проверялся, но весьма примитивно. Люди Грача довели его до дома на улице Трефолева, засекли адрес. Ждали команды.

* * *

      Из госрезиденции на Каменном острове Настя уехала в дурном настроении. Разговор с Рыжим, который начался очень хорошо, закончился как-то не очень. Как-то странно… Что именно насторожило Настю, она сказать не могла. Но что-то было не так. Это раздражало еще сильней.
      Настя остановилась на пустой аллее, откинулась в кресле и стала мысленно прокручивать разговор. Сначала все было нормально. Все было правильно. Безупречно. Она ощущала безусловный интерес Рыжего, ощущала его сексуальное поле… Нет, сначала все шло как надо. В какой же момент ситуация изменилась?
      А изменилась она после того, как Рыжий вернулся… Так. Ну-ка, Настя, вспоминай! Вошел человек. Сказан что-то на ухо Рыжему. А тот переспросил: серьезная?.. А что «серьезная»? Ситуация? Информация? Информация о ситуации?.. Вот где херня какая-то! Рыжий ушел и получил какую-то информацию. И враз переменился! Он пытался это скрыть, но на самом деле это ощущалось. Когда организм на пределе, когда он «тонко настроен», он способен очень остро ощущать состояние собеседника.
      И что же его так насторожило?.. Ну, это пустой вопрос: у деятеля его уровня такое количество проблем и проблемочек, что гадать можно долго. И все равно ничего не угадаешь.
      Так — он вернулся. Он был уже напряжен… Он вошел и сказал: извините, Настя… Нет, не так… Он сказал: прошу прощения, Анастасия Михайловна.
      Стоп! Стоп, родная… А ведь раньше он никогда — ни разу! — не назвал меня Анастасия Михайловна. Ни разу… Да, он, видимо, и не помнил моего отчества. Да что не помнил! Он его и не знал. В девяносто первом, когда мы познакомились, то были Толя и Настя… Пари это дурацкое… Настя, Настя… И вдруг — Анастасия Михайловна. Что это значит?
      Это значит, что серьезная информация относилась ко мне! Человек сообщил Рыжему что-то про меня… Что-то настолько важное и срочное, что не мог подождать до конца нашей беседы. Что-то такое, что сразу насторожило Рыжего и изменило его ко мне отношение.
      Что это может быть?
      Пожалуй, только одно: Рыжий узнал о моем решении убрать Мизинца!
      Насте стало тревожно, знобко. Холодным потянуло ветром.

* * *

      Рыжий захлопнул тонкую папку с четко отпечатанным текстом на блестящей обложке: «Зверев А. А. Псевдоним ОР : Белов» — и швырнул ее на стол. Там уже лежала точно такая же папка с надписью: «Обнорский А.В. Псевдоним ОР: Душман».
      — Это все здорово, — сказал он, — но…
      — На хорошую разработку требуется время, — отозвался Николай Николаевич. — Через пару недель сможем дать больше. Пока могу добавить, что есть непроверенная информация о связи Обнорского с Наумовым.