Она ждала. Она ждала Сашку с деньгами. Купила шампанского и накрыла стол… зажгла свечи. А его все не было… Опустились сумерки, и кто-то позвонил. Позвонил и молчал в трубку. Ей стало страшно. Стало тоскливо и одиноко. Никогда еще ей не было так одиноко. Зябко в теплой квартире с мерцающими огоньками свечей… страшно. «Ты это понимаешь? МНЕ БЫЛО СТРАШНО!.. И когда ты наконец пришел, я бросилась открывать…» — «Я пришел? Что ты говоришь, Настя? Что ты говоришь такое?…» — «Ну значит, не ты. Значит, твоя тень с дубинкой. Зачем ты так, Саша? Я бы и сама тебе отдала все деньги. Зачем ты так?»
      …Сказать, что Зверев был ошеломлен — ничего не сказать. Любимая женщина считает, что это он — Александр Зверев — ударил ее дубинкой по голове, чтобы забрать проклятый портфель с баксами. Она уверена! Она говорит, что видела его в глазок. Конечно, на лестнице темновато, но Настя убеждена, что там был Сашка… Двойник? Призрак? Но призраки не орудуют совершенно реальными дубинками. Призраки не уносят портфели. О портфеле, кстати, знали всего три человека: Настя, Лысый и Сашка. Лысый к этому времени был уже в КПЗ.
      Зверев — мент по жизни — в мистику не верил. Знал, что чудес не бывает. Он начал задавать уточняющие вопросы, но Настя ушла в себя и добиться от нее чего-либо было очень трудно. А глаза из-под белой марли сверкали.
      Расстались худо… «Не приходи, — сказала она. — Никогда больше не приходи. Прощай… прощай».
      Из палаты он ушел опустошенный, раздавленный взглядом огромных Настиных глаз. На улице выкурил две сигареты подряд, не ощущая ни вкуса табака, ни холодного ветра… Он выкурил две сигареты и полез за третьей. «Стоп! — сказал он себе. — Стоп! Чудес не бывает. Давай работать, опер… давай искать концы».
      Раз уж он оказался в больнице, то решил поговорить с лечащим врачом.
      Нейрохирург Михаил Давыдович Эрлих был занят — обмывал с коллегами покупку автомобиля. Разговаривать не хотел, смотрел настороженно, неприязненно. Но служебное удостоверение все еще лежало у Сашки в кармане. Сашка настоял. Нехотя Эрлих сообщил мудреный диагноз: субдуральная гематома. Метод эхографии показал, что довольно обширная, но для жизни не опасная.
      — Ее хотели убить? — спросил Зверев.
      — Навряд ли, — ответил врач. — Удар, конечно, сильный, но навряд ли.
      Тут же Зверев выяснил, что Настю привез в больницу на своем автомобиле юрисконсульт больничный — Константин Евгеньевич Шведов. Настю он обнаружил случайно около пяти часов вечера… Эта информация Звереву тоже ничего не давала.
      Из Свердловки он ушел с твердым намерением раскрыть это дело. И с осознанием того, что его положение — бывший мент в розыске, на нелегальном положении — оставляет очень мало шансов на успех мероприятия. Арест мог последовать в любой момент.
      Денег у него не было, крыши над головой тоже… после долгих колебаний он пошел к оставшимся на свободе людям Лысого. Бывший мент пришел к бандитам. Еще месяц назад Зверев и представить себе не мог такого расклада.
      Спустя еще месяц он был арестован.

* * *

      — Поставь на ней крест, Саша, — шепнула белая ночь голосом Обнорского. И закричала голосом милицейской сирены за окном.
      — Почему? — спросил Зверев напряженно.
      — Те деньги присвоила она, — ответил Обнорский. — Не было никакого ограбления, Саша… был элементарный кидок.
      — Факты? Нужны факты, Андрюха.
      Обнорский встал из-за стола, подошел к холодильнику и достал две бутылки пива «Туборг». Открыл и протянул одну Звереву. Механически Сашка взял холодную, враз запотевшую бутылку.
      — Есть и факты, — сказал Обнорский, поднес бутылку к губам, забулькал, запрокинув голову. Зверев ждал. Наконец Андрей оторвался от горлышка, обтер ладонью губы. — Я навел справки, Саня… Буквально через месяц после суда над тобой Анастасия Михайловна Тихорецкая с судейской работы ушла.
      — И что это означает?
      — Это? Это — ничего. Интереснее другое: куда она ушла? А ушла она в бизнес. Открыла собственную фирму с оригинальным названием «Анастасия» и уставным капиталом в 130 000 долларов.
      Белая ночь синела, как сохнущая на веревке простыня. Холодная бутылка «Туборга» обжигала руку. Хотелось ударить этой бутылкой Обнорского по голове… Зверев сделал глоток и сказал непринужденно:
      — Так… это точно? Ты ручаешься за свои слова?
      — Я видел учредительные документы. При желании можно получить копии. Это недорого.
      — Понятно. Но факт сам по себе слабенький, Андрюша.
      — Ты так считаешь? — спросил Обнорский удивленно.
      — Нет, факт, конечно, красноречивый. Но — нападение. Нападение, удар дубинкой, субдуральная гематома. Это ты чем объяснишь?
      — С этим, конечно, нужно разбираться, — согласился Обнорский.
      — Поможешь? — спросил Зверев.
      — Что за вопрос? — ответил Обнорский. — Ударим автопробегом по разгильдяйству и бездорожью.

* * *

      В тот же день они приступили к работе. Начали с элементарного: со списка лиц, так или иначе причастных к этой истории. Зверев разложил на столе лист миллиметровки и нарисовал в середине портфель со значком $. Условную фигуру жен-шины с одной стороны и фигуру мужчины — с другой. В руках у мужчины была дубинка, над головой жирный знак вопроса. Написал дату и ориентировочное время нападения на Настю. По периметру листа расположились прочие участники драмы. Их оказалось немало: Зверев, Лысый, Магомед Джабраилов, муж Анастасии, полковник Павел Сергеевич Тихорецкий. Это первый, так сказать, эшелон. Люди, стоящие наиболее близко к происшедшему.
      Был и второй: юрисконсульт Свердловки — Константин Шведов. Именно он обнаружил раненую Настю. Затем ее лечащий врач — нейрохирург Эрлих и наконец еще один фигурант, которого Зверев обозначил буквой «X».
      — А это кто ж такой? — спросил Обнорский. — Кто ист ху?
      — Пока сам не знаю, — ответил Зверев.
      — Любопытно…
      — Любопытно. Помнишь, я рассказывал тебе, как меня судили?
      — Давай-ка освежим это в памяти, Саша. Зверев обвел «X» в кружочек, поставил рядом с ним знак вопроса и «освежить в памяти».
      — По делу мы шли вчетвером. Лысый, я и Кент пошли в глухой отказ. А вот четвертый мальчишечка Виталика — Слон его звали — раскололся. Он при задержании сбил машиной бойца СОБР, и его стали на этом давить. Слабоват Слоник оказался. Но потом мы его же и нагрузили: либо берешь все на себя, либо, Слон, отправим мы тебя в знойную Африку.
      Обнорский ухмыльнулся, а Сашка продолжил:
      — В общем, он свою ошибку признал, все взял на себя. И следаки и судьи понимали, что ерунда это, но доказать ничего нельзя. Слон показывает: я, мол, Джабраилова, за горло взял, а пацаны, мол, только для представительства со мной были. И выходило со всех сторон, что мы едва ли не божьи одуванчики. Сажать нас не за что. Ну, года по два, конечно, дали бы для порядку. Но не больше. Однако же накануне суда кто-то выстрелил в окно судье, а потом позвонил и передач привет от меня и от Лысого. Вот нам, понимаешь ли, и вкатили.
      — Понятно, — отозвался Обнорский. — Наш «ху» со знаком вопроса и есть стрелок?
      — Возможно.
      — Ну что же, — подвел итог Обнорский, — если отбросить тебя и Лысого, остается не так уж много народу.
      — Можно отбросить и Тихорецкого, — сказал Зверев, — он был в командировке, в Москве.
      — А ты проверял? — живо спросил Обнорский.
      — Нет. Но господин полковник дважды навещал меня в тюрьме. Требовал отдать деньги. Если бы это он напал на Настю, то не стал бы устраивать такой спектакль. Зачем ему?
      — А если в целях маскировки? Создания алиби?
      — Брось, Андрюха. Пал Сергеич, — (Зверев постучал концом фломастера по квадратику с буквой «Т»), — первый замначальника ГУВД. Он, как жена Цезаря, вне подозрений.
      — Да, — согласился Обнорский, — ты прав… Даже если бы Пашу взяли над телом любимой супруги с дубинкой в руках, он был бы чист, аки агнец.
      Зверев закурил, кивнул:
      — Вот именно. Правда, на подхвате у него был один человечек… Настя говорила, что он, кажется, офицер МВД. Тихорецкий по пьянке называл его Голубой музыкант.
      — Стоп! — сказал Обнорский. — Стоп, машина, полный назад.
      — Что случилось?
      — Говоришь, Саша, офицер милиции? Голубой, говоришь, музыкант? Зверев пожал плечами:
      — Это не я говорю, Андрюха. Это со слов Насти.
      — Понятно. А ты знаешь, кто приезжал ко мне на обыск, когда ствол мне подкинули?
      — А кто?
      — Старший оперуполномоченный 12-го отдела УУР майор Виктор Федорович Чайковский.
      — Как? — удивленно спросил Зверев. Обнорский ухмыльнулся и повторил:
      — Майор Чайковский… похоже на фигуру Голубого музыканта?
      — Похоже, — согласился Сашка. Так на листе миллиметровки появился еще один фигурант. Он, несомненно, вызывал интерес.
      — С кого же мы начнем, опер? — спросил Обнорский. — С Чайковского?
      — Нет, Андрюха. Начнем с Семена Галкина и с Главпочтамта.
      — Не по… А при чем тут Галкин?
      — Галкин, разумеется, ни при чем. Но именно он подготовил начало операции. Без него ничего и не было бы.
      — Ай, кинцо какое антиресное, Саша. Что-то я ничего не понимаю. Не соизволишь ли объяснить? — сказал Обнорский, косясь на лист миллиметровки.
      — Ничего, скоро поймешь, журналист… Поехали.
      — Куда?
      — К Галкину, конечно. Он ждет.
      Галкин жил на улице Халтурина, которая теперь Миллионная, в коммуналке. Квартира была похожа на пещеру. Длинный и узкий коридор с маленьким окошком в конце круглосуточно освещался лампочкой. Свету от нее было немного. Свет был желтый, тоскливый, запойный. Коммунальный. Обнорский подумал, что, если бы вдруг в коридоре показался человек с примусом в руках, в этом не было бы ничего удивительного.
      Но человека с примусом не было. Зато в огромной кухне варили что-то двое вьетнамцев. Маленькая блестящая кастрюлька источала острый незнакомый запах. Вьетнамцы были на одно лицо и в одинаковых спортивных костюмах.
      — Здрасьте, — сказал Зверев. — А где Семен Борисыч живет?
      — Дальсе, — сказал один вьетнамец, — в коньсе… да.
      — Спасибо, брат…
      — Позялюста, брат.
      Оставив «братьев» с кастрюлькой в кухне, прошли дальше, в самый конец коридора. Окошко в стене было расположено выше человеческого роста, и в него было видно только небо. Небо вы глядело пыльным, птицам в нем нечего делать… Зверев постучал костяшками пальцев по филенке салатного цвета.
      — Открыто, — проскрипел голос из-за двери.
      Сашка улыбнулся и толкнул ее ладонью. Дверь распахнулась, и открылась большая и светлая комнат с двумя окнами, круглой печкой в гофрированном железе и большим количеством разномастной мебели. За столом около окна сидел пенсионер МВД Семен Борисович Галкин. На Галкине были расклешенные брюки неопределенного цвета и футболка с надписью «Москва-80». Под надписью — пять олимпийских колец и дырка от сигареты. На столе стояла бутылка портвейна.
      — Вот черт, Сашка, — сказал пенсионер, глядя поверх очков. — Вот ты черт какой…
      — Пр-р-ридурок, — сказал большой попугай в клетке.
      Зверев засмеялся, Обнорский улыбнулся, а Галкин сказал:
      — И он таки прав, Саня… дурак ты изрядный.
      — Ну, здравствуй, Семен Борисыч, — произнес Зверев. — Брось ты собачиться-то. Ведь пять лет, считай, не виделись.
      — Это я так… по-стариковски, — ответил Галкин, поднимаясь со скрипучего стула.
      Два бывших опера обнялись. Попугай смотрел на них, склонив голову набок, помалкивал. Обнорский с интересом оглядывал комнату, удивлялся большому количеству книг, обилию фотографий в рамках и без, да еще изрядному бардаку.
      — А что за мусульманина ты с собой притащил? — спросил Семен Борисович.
      — Это мой друг. Зовут его Андрей. Фамилия — Обнорский.
      — А-а… так это вы мне звонили, молодой человек…
      — Я, Семен Борисыч, я, — ответил Андрей, пожимая руку пожилому еврею. На самом деле Галкин был еще не стар, еще не перевалил за полтинник, но выглядел значительно старше. Таким его сделала изматывающая оперская работа, алкоголь и неустроенный быт. Всю свою жизнь Семен Галкин ловил преступников. Заработал атеросклероз, гастрит и нищенскую пенсию… финал сколь невеселый, столь и распространенный.
      Зверев раскрыл сумку, поставил на стол бутылку «Смирновской», пиво, сыр, колбасу, шпроты.
      — О, богато нынче зэки живут, Саня, — сказал Галкин, потирая руки. — Это тебе такой сухпай выдали на зоне?
      — До чего же ты, Семен, зловредный еврей, — ответил Зверев, ухмыляясь и продолжая доставать из чрева сумки заморские яркие баночки.
      — Нам, жидам, без этого никак, — сказал Галкин, — вреднее меня только вон птица Говорун.
      — Р-р-раззява! — произнес попугай строго.
      Галкин поставил на покрытый клеенкой стол два граненых стакана и чайную кружку, ловко вскрыл финкой с наборной ручкой консервы.
      — Что ж, Саша? Давай за встречу, — сказал Галкин, разливая водку. — Давно мы с тобой не выпивали.
      — Я за рулем, — вставил Андрей, но Галкин все равно налил и ему.
      Чокнулись, выпили. Два бывших опера граммов по сто, Обнорский чисто символически. Первое время разговаривали только менты. Вспоминали работу, старых знакомых — и ментов, и жуликов. Андрей отмечал, что очень часто после какой-нибудь фамилии и уголовной клички звучало: спился, убит, помер. Выпрыгнул в окно от белой горячки… помер… спился. Ушел в частную контору. Ушел к тамбовским, к казанским, к чеченцам. И снова: спился — помер.
      Галкин рассказывал внешне спокойно, без эмоций. Сашка так же спокойно рассказал о питерских ментах, с которыми встречался на нижнетагильской зоне.
      Вначале Обнорского удивляла и несколько раздражала эта их невозмутимость и, возможно, даже цинизм. Реплики типа: жаль, хороший был мужик, или: жаль, путевый мент, — выглядели дежурными и бездушными. Позже он понял, что и «бездушие», и «цинизм» идут не от черствости… Он понял, что ментовская работа как бы автоматически включает в себя хронический стресс, риск, запрограммированный негатив. И оба бывших опера относятся к этому как нормальным издержкам профессии. Они не отделяют себя от тех своих коллег, кто не выдержал этого бесконечного бега. Они относятся к этому спокойно, как к профзаболеванию. И набившее оскомину выражение «Опер — это не профессия, это судьба» они воспринимают не так, как рядовой обыватель, любитель детективов. Они живут этой жизнью и не могут по-другому. И эти слова: жаль, хороший был опер! — относятся к каждому из них. А за ними — немелодичный звяк граненых стаканов и горечь водки в горле… Жаль, нормальный был мужик.
      — Р-р-раззява! — заорал попугай.
      Галкин встал, взял со стола бутылку и, просунув горлышко сквозь прутья клетки, плеснул водки в поилку. Попугай захлопал крыльями, защелкал, захрипел и бросился к поилке. Пил он жадно, как завзятый алкоголик. Булькал горлом, топорщил хохолок на голове.
      — Пьянь ты старая, — сказал Галкин укоризненно, — лишь бы нажраться, черт такой. Вот ты черт какой, Прошка!
      Попугай оторвался от поилки, посмотрел на хозяина весело, хмельно и ответил:
      — П-р-ридурок.
      Зверев с Обнорским рассмеялись. Птица и человек составляли комичную пару. Но тем не менее между ними была гармония, был внутренний лад.
      — Цирк, — сказал Зверев. — Ну да ладно. Что с моей просьбой, Семен? Сделал?
      — Сделал — не сделал… Конечно-таки сделал, Саня. Когда, скажи, старый еврей Галкин подводил? Как твою маляву получил — так и смастрячил.
      Семен Борисович встал, подошел к окну и взял с подоконника папку синего цвета, швырнул ее Звереву. Сашка поймал и развязал тесемочки. Внутри лежали несколько листков бледных ксерокопий и пара газетных вырезок. Зверев бегло просмотрел ксерокопии, нахмурился, помолчал, потом попросил ручку и, когда Галкин дал ее, подчеркнул несколько строчек в тексте.
      Обнорскому не терпелось узнать, что же это за бумаги, но он не спрашивал, наблюдал за алкоголиком-попугаем Прошкой. Прошка стоял возле пустой поилки, кивал головой и расправлял крылья. Возможно, он ощущал себя орлом.
      Зверев протянул бумаги Андрею. Обнорский прочитал заголовок на первом листе: «Протокол допроса потерпевшего».
      Вот оно что! Копия с архивного дела 1991 года.
      — Ты все подряд-то не читай. Главное — на второй странице. Подчеркнуто. — сказал Зверев.
      Андрей взял вторую страницу, сразу наткнулся взглядом на жирную черту, сделанную черной шариковой ручкой:
      «Потерпевший показал, что, кроме денег, преступники изъяли у него рукописный альбом эротического содержания».
      Далее следовало детальное описание порноальбома, который Кент прихватил у Джабраилова.
      Обнорский сразу вспомнил теплый апрельский вечер в «тринадцатой»… Несколько зэков сидели, курили в локалке 16-го отряда. Трепались «за жизнь»… И конечно, как всегда разговор зашел о женщинах. Вот тогда-то Обнорский впервые услышал об этом альбоме. Один из зэков, в прошлом милиционер, а позже охранник у питерского банкира Медынцева, рассказал о старинном рукописном порноальбоме. Кто-то подарил его банкиру — коллекционеру подобных предметов. Обнорскому предыстория раритетной книжечки была неизвестна, и он никак на рассказ гориллы-телохранителя не прореагировал… А вот Зверев… Зверев альбомчик помнил хорошо! Он сразу «вцепился» в гориллу. Но тот, разумеется, ничего не мог сказать о дарителе.
      …Обнорский поднял глаза на Сашку:
      — Хочешь прижать Медынцева?
      — Да.
      — Нереально, Саша. Медынцев — фигура крупного калибра. Нас с тобой к нему и на выстрел не подпустят.
      — Ошибаешься, журналист… Господин банкир сам пригласит нас в гости. Возможно, даже угостит коньячком, ответил Зверев и положил перед Обнорским две газетные вырезки. Обе они были из газеты бесплатных объявлений. Обе содержали один и тот же текст, подчеркнутый шариковой ручкой:

      «Старинный, уникальный, рукописный альбом эротического содержания. Комплект эротических фото начала века. Только за $. Главпочтамт, до востребования. Борисову В. Г.».

      Одно объявление было помещено в газете две недели назад, другое — неделю.
      — Ловко, — сказал Обнорский, — толково. А кто такой Борисов В. Г.?
      — Борисов, — представился Зверев. — В. Г.
      — Борисов Владимир Григорьевич, — подтвердил Галкин и протянул паспорт.
      Сашка открыл, придирчиво осмотрел и, видимо, остался доволен.
      — Папанин делал? — поинтересовался он.
      — Отстал ты, Саня, от жизни… Папанин давно в Штатах, на Брайтоне ксивы лепит. А это из молодых один.
      — Талантливый юноша.
      — Талантливый, но сейчас его закрывать собираются.
      — Бывает, — согласился Зверев. — Ну что, господа, надо двигать на почтамт.
      — Африка! — с надрывом прокричал попугай, свалился с шестка и уснул возле пустой поилки.

* * *

      На почтамте «Борисов В. Г.» без проблем получил сразу три конверта. Два он изучил безо всякого интереса и выбросил в урну, а третий, с логотипом Северо-Западного Регионального банка, распечатал. В конверте лежала визитная карточка «Медынцев Аркадий Васильевич». И более — ничего. Только номера телефонов. На обратной стороне — то же по-английски.
      — Скромно и с чувством достоинства, — сказал Зверев. — Ну-ка, дайте трубочку, господин журналист.
      — Извольте, господин Борисов. Сразу предупреди, что придешь не один.
      — А стоит ли тебе, Андрюха, светиться? Учти, известный риск в этом есть. Там ведь по-всякому может обернуться. Вызовет господин Медынцев охрану, отмудохают нас по полной схеме, а потом еще и сдадут в ментуру.
      — Я уже трепещу от страха. Звони давай, р-р-р-раз-зява.
      Зверев набрал номер мобильника.
      — Вот непруха будет, если господин банкир слинял куда-нибудь в Испанию на отдых.
      Но банкир в Испанию не слинял, оказался на месте.
      — Але, — сказал он в трубку густым баритоном.
      — Здравствуйте, Аркадий Василич.
      — И вам того же.
      — Моя фамилия Борисов. Я по поводу альбома.
      — Батюшки! Да я, голубчик, вашего звонка вторую неделю жду… Не продали еще?
      — Н-нет, не продал. Но у меня уже есть покупатели.
      — Шаров, поди? — спросил банкир.
      — Да, — ответил Сашка, вспоминая фамилии на выброшенных конвертах, — Шаров и Пилипчук.
      — Пустое, голубчик. Голодранцы оба. Я их цену всегда перебью. Вас, простите, как величать?
      — Владимир Григорьевич.
      — Очень приятно. Сейчас можете подъехать ко мне?
      — Сейчас? Пожалуй, смогу.
      — Ну так я вас жду с нетерпением. В хорошем состоянии ваш альбомчик?
      — В отличном, — весело ответил Зверев и подмигнул Обнорскому. — Но я беру только долларами.
      — Ой, проблема, — с иронией протянул банкир. — Ну да ладно, может, займу у кого до получки. Вы приезжайте, я вас жду.
      — Но я, Аркадий Васильевич, не один приеду.
      — Вы что же, мне не доверяете? — изумленно произнес Медынцев. — Помилуйте, голубчик… это нонсенс.
      — Береженого, как говорится…
      — Ну, как знаете. Приезжайте хоть втроем. Внизу вас встретят и сразу проведут ко мне. Непременно.

* * *

      Белый мраморный пол холла сиял. Логотип банка, врезанный в пол в центре холла, тоже сиял. Очевидно, он был отлит из бронзы, но здесь, в мире Больших Денег, казался золотым. После духоты улицы, после бензинового чада, посетителя встречали прохлада и доносящееся откуда-то негромкое пение птиц… Почти рай! Где-то посреди этого рая сидел господин Медынцев. Человек со скромной визитной карточкой. Коллекционер предметов эротического искусства.
      Зверев в таких шикарных интерьерах никогда не бывал — в 1991-м, когда его закрыли, их еще просто не существовало. Он с интересом посматривал по сторонам. К животу прижимал купленную пять минут назад книгу А. Кивинова «Охота на крыс». Завернутая в плотную бумагу, она вполне исправно играла роль старинного альбома.
      Через зал к Обнорскому и Звереву уверенно шел молодой спортивный мужчина с «ценником» на лацкане пиджака.
      — Господин Борисов? — спросил он, подходя.
      Зверев кивнул, и мужчина озарился белоснежной улыбкой. Сразу стало очевидно, что он несказанно рад приходу господина Борисова. Он восхищен. Он в восторге. Он давно ждал прихода господина Борисова в банк.
      — Прошу вас следовать за мной. Аркадий Васильевич просил немедля к нему.
      — Да, — брякнул Обнорский, тараща глаза, — давайте не будем медлить ни минуты. А будем заместо этого ковать железо, пока горячо.
      Мужчина с «ценником» тонко улыбнулся, показывая, что он понимает и ценит юмор. Они пошли. Они пошли средь прохлады и пения птиц. По мраморной лестнице с ковровой дорожкой (на каждой площадке — логотип банка) мимо охраны, мимо огромных окон с видом на Неву, мимо огромных ваз с изящными букетами — наверх. Наверх! Наверх! Туда, где на белоснежном облаке сидит комендант этого рая. Или почти рая. Коллекционер. А может, спонсор и даже меценат… это вам не хрен собачий!
      Он живет там, за золотыми вратами, куда простым смертным вход категорически запрещен… Но Зверев и Обнорский все же вошли. Человек с «ценником» затворил за ними врата.
      Аркадий Васильевич Медынцев был полон, румян и «прост». Даже внешне он производил впечатление любителя выпить, закусить, посидеть в хорошей компании и, разумеется, с женщинами. Про таких говорят: жизнелюб. Его кабинет был огромен и, в отличие от модернового оформления остальных помещений, обставлен антиквариатом. Единственное, что нарушало гармонию, — компьютер да несколько телефонных аппаратов на приставном столике.
      — А сколько вам Шаров предложил, голубчик вы мой? — азартно спросил Медынцев, как только Зверев и Обнорский появились на пороге.
      — Э-э… — сказал Сашка, — видите ли, Аркадий Василич…
      — Да вы не смущайтесь. Я все равно больше дам. Шаров — прощелыга. И Пилипчук — прощелыга. Мамука — тоже прощелыга… Жук!
      — А вы — коллекционер? — спросил Зверев.
      — А я — коллекционер! Я за стоящую вещь денег не жалею.
      — Шаров говорил, что у вас уже есть один альбом, — вставил Зверев.
      — Дурак он, ваш Шаров. У меня их уже два, — ответил Медынцев и ткнул пальцем в живот Звереву, в «Охоту на крыс». И захохотал. — А хотите посмотреть мой альбомчик?
      — Очень хочу, — ответил Сашка совершенно искренне.
      — Ну-с… извольте. А Шаров пусть подавится. И Пилипчук пусть подавится.
      — А Мамука? — спросил Обнорский.
      — И Мамука пусть подавится от зависти.
      Банкир поманил Андрея и Сашку пальцем и двинулся в глубь кабинета, к столу. Даже спина банкира излучала кайф коллекционера, которому выпала возможность похвастаться коллекцией. Обнорский слегка толкнул Зверева в бок и подмигнул. Но Сашка не ответил. Он был напряжен, он стоял на пороге разгадки той тайны, что мучила его уже четыре с лишним года.
      Медынцев достиг огромного массивного стола на гнутых ножках в резьбе и позолоте, обогнул его и сел в кресло.
      — Ну-с, господа… не терпится мне посмотреть вашу вещицу, но… не будем торопиться. Ибо предвкушение удовольствия бывает выше самого удовольствия.
      Банкир выдвинул ящик стола из правой тумбы и достал бордовый томик, вложенный в прозрачный полиэтиленовый футляр. Зверев узнал его сразу. Мгновенно пересохло в горле. Сашка вспомнил даже некоторые непристойные рисунки и — как будто услышал — страстный Настин шепот: выбирай сюжет, удалец… И шорох шелка, скользнувшего к ее ногам. И увидел ослепительную наготу Настиного тела… Он все вспомнил.
      — Вот, — сказал Медынцев торжественно, — можно сказать: жемчужина моей коллекции. А Мамуке — хрен на блюде.
      И снова захохотал. Азартно и торжествующе.
      — Откуда она у вас? — спросил Зверев напряженным голосом.
      — О, это подарок… Дорогого стоит такой подарок.
      — Да, дорогого. Так откуда она у вас? Кто подарил?
      Что-то в голосе и во взгляде Зверева сильно банкиру не понравилось. Он положил книгу в ящик стола и спросил:
      — А почему это вас, голубчик, интересует?
      — А потому, господин Медынцев, что книжечка эта в крови. Взяли ее с разбоя… даже с убийства.
      Медынцев откинулся в кресле, посмотрел на Зверева внимательно, с прищуром, и покачал головой:
      — Да вы, голубчик, отдаете ли себе отчет…
      — Отдаю, — перебил Зверев жестко. — Книжка с разбоя и вымогательства. Это было в 1991 году, дело до сих пор не раскрыто.
      Сашка швырнул на стол ксерокопии показаний Джабраилова. Лист, содержащий описание альбома, был сложен пополам, и само описание было для банкира пока невидимо.
      — Я могу сейчас просто-напросто вызвать охрану, и вас вышвырнут отсюда, к чертовой матери.
      — Не в ваших интересах, Аркадий Васильевич. Дело получит в таком случае широчайшую огласку, — сказал Обнорский, вытащил и показал банкиру редакционное удостоверение. — Я сумею организовать целый ряд публикаций весьма нежелательного для вас характера.
      — Шантаж, значит?
      — Нет, — ответил Обнорский, — журналистское расследование. Поиск истины. Человек, который передал вам этот альбом, может быть причастен к преступлению, Аркадий Василич.
      — Человек, который передал мне этот альбом, не может быть причастен к преступлению. Это такой человек, что… в общем, я не желаю об этом говорить. Тем более что вы сами не знаете наверняка — тот ли это альбом… увольте меня.
      Зверев навалился грудью на стол, придвинулся к банкиру:
      — В вашем альбоме есть две надорванные страницы, подклеенные полосками папиросной бумаги?
      — Что? Нет… то есть… Зачем вам это?
      — Посмотрите в протоколе описание альбома. Бывший владелец указывает, что они есть, — сказал Сашка и развернул сложенную страницу.
      Банкир не стал ничего читать. Он сунул руку под столешницу и сказал:
      — Сейчас появится охрана, и вас вышвырнут отсюда, как мешки с дерьмом, господа.
      — Да мы и сами уйдем, — ответил Обнорский. — Но вы, Аркадий Василич, окажетесь в очень скверной ситуации. Я обещаю вам ха-а-рошую статью о том, что наш славный коллекционер, патриот и меценат господин Медынцев, не брезгует контактами с бандитами и убийцами. Принимает у них «трофеи» с разбоев. Через своих друзей в Швеции я опубликую этот материал и за рубежом. Не думаю, что ваш банк после этого сможет нормально работать на Западе. Вы же знаете, как там относятся к такого рода информации. Как вам нравится эта перспектива?
      Дверь распахнулась, в кабинет влетели трое охранников с дубинками, замерли, оценивая обстановку.
      — Вон! — рявкнул Медынцев. Секьюрити в нерешительности замерли. — Вон отсюда!
      — Аркадий Васильевич, — сказал один, — мы по сигналу тревоги…
      — Вон, я повторяю!
      Пятясь, все трое вышли. Медынцев сидел багровый, враз потерявший барскую вальяжность. Было очень тихо, только тикали старинные напольные часы в высоком вычурном корпусе.
      — Что вы хотите от меня? — спросил он.
      — Мы же объяснили: нам нужно знать, кто подарил вам этот альбома? Когда и при каких обстоятельствах? — сказал Зверев сухо.
      — И тогда мы сможем про этот инцидент забыть, — добавил Обнорский. — Тогда не будет ни публикаций, ни информации в ГУВД. Да и альбом останется у вас.
      Медынцев пошарил в ящике стола, выудил яркую коробочку и достал из нее таблетку.
      — Черт знает что! — сказал он и бросил таблетку в рот, потом нажал клавишу селектора. Буркнул: — Нина, минералки.
      Через несколько секунд в кабинет вошла секретарша, внесла на подносе бутылку минералки и бокал. На Зверева и Обнорского бросила любопытный и испуганный взгляд. Одновременно в приоткрытую дверь заглянул охранник.
      — Иди, Нина… спасибо, — сказал банкир, наливая себе воды. Секретарша вышла. Аркадий Васильевич запил таблетку и повторил: — Черт знает что!.. Послушайте, господа журналисты, вы не там ищете, честное слово. Альбом мне подарила женщина, которая с преступным миром связана быть не может… глупость все это!
      Зверев пристально посмотрел на Медынцева. Потом посмотрел на Обнорского. Андрей сидел с абсолютно невозмутимым лицом.
      — А имя у этой женщины есть? — спросил журналист.
      — Есть и имя, и фамилия, и отчество… И есть, кстати, муж — первый заместитель начальника ГУВД.
      Зверев побледнел. Он резко выбросил руку и схватил Медынцева за галстук. Банкир пытался отшатнуться, но у него не получилось. Наматывая галстук на руку, Зверев тянул его к себе.