Обнорский вздохнул, повесил голову и сказал:
      — М-да, вот ругают Кресты, а там все же с этими вопросами полегче.
      — Это да, — хмыкнул Сашка. — Отдельные эстеты даже через кормушку умудрялись полное удовлетворение получить.
      Андрей кивнул:
      — Да, Саня, я сам-то этим не пробавлялся, но психологически все же легче, когда знаешь, что ежели совсем припрет, то хоть какие-то варианты существуют.
      Сашка подлил ему в стакан чаю и хмыкнул:
      — А никто, мил человек, и не обещал, что будет легко…
      Больше о сексуальных проблемах Обнорский и Зверев не разговаривали. Смысла не было в этих разговорах. Чего попусту душу-то травить — ситуевина от этого не переменится.
      Зону можно сравнить с государством. Сравнение, безусловно, избитое. И завод можно сравнить с государством, и НИИ, и колхоз им. 25-летия Великой Октябрьской Социалистической Революции… и даже ячейку общества — семью.
      Но уж зону — точно. Причем с государством полицейского, тоталитарного типа. Что может быть более полицейское, чем зона? Только тюрьма. Однако даже в тоталитарном государстве могут существовать различные кланы, оспаривающие место под солнцем. Точно так все было и в тринадцатой. Борьба шла за обладание теплыми местами. Понятно, какими?… Ну, конечно, где можно украсть. И в прямом смысле, и в переносном: в виде поблажек, хорошего отношения, перспективы перевода на поселение и так далее… На воле все это именовалось — блат. Так же, как и на воле, неформальные отношения были неистребимы.
      Люди на зоне устраивались по-разному, теплых мест не хватало. Их почему-то всегда не хватает… Нарядчиков, распредов, бригадиров и завхозов не так уж много и надо. А остальные? Им нужно вставать к станкам, варить сталь, выпускать мебель. Да вот беда — мало было среди бывших ментов, прокуроров и судей людей, знающих какое-то ремесло, кроме своего собственного. Единицы! Поэтому даже непрестижная профессия токарь на зоне звучала гордо. Токарь всем нужен — и производству, и кому чего для дома, для семьи выточить.
      Зверев еще застал в тринадцатой группу станочников-ветеранов. В эпоху андроповской чистки в зоне оказалось довольно много офицеров милиции с Западной Украины. Подполковники, полковники. Срока у всех были от десяти и выше… Сорокалетние и постарше мужики понимали, что сидеть долго, а подняться до самой плевой руководящей должности не дадут. Они покупали себе станок. Платили по двести пятьдесят-триста рублей (по тем временам немалые деньги!) и начинали осваивать ремесло. Вот так — был полковник, руководил горотделом, а стал токарем… к ним относились с уважением.
      Но настоящая борьба шла за должности ступенькой повыше. На тринадцатой все хлебные места захватила ставропольская команда. Они держали склад ГСМ, кухню, мебельку… много чего они держали. Чужому там делать было нечего — заклюют, подставят, сожрут.
      Красная зона — она и есть красная зона. Порядки здесь строгие, на нож никто никого не ставит. Даже драки бывают не часто. Поэтому боролись легальными, так сказать, методами — доносами… А собственно, что может быть более эффективным в тоталитарном государстве, чем донос? Ты, главное, дай сигнал, а уж меры будут приняты.
      С появлением на зоне Александра Зверева активизировалась ленинградская группировка. История борьбы со ставропольским кланом полна интриг… мы их опускаем, читатель. Так или иначе, но питерские мало-помалу вытесняли ставропольцев. К тому моменту, когда Андрей Обнорский сгорел с левыми диванами, южане растеряли почти все! Последним их оплотом оставался склад ГСМ. О, склад ГСМ! Ежели бы мы были поэтами, то сложили бы о нем оду… мы, однако ж, прозаики. Поэтому и скажем просто: хлебное место. Склад ГСМ — это склад горюче-смазочных материалов. Фу, как банально! Так-то оно так, дорогой наш читатель, но… не совсем. Горюче-смазочные — это бензин, это моторные и трансмиссионные масла. Это керосин, ацетон, растворитель, это олифа, уайт-спирит и даже спирт!… Ну, теперь понял? Ты понял, в чем дело? То-то, брат.
      Вот именно склад ГСМ держали ставропольцы. Закрывали его грудью, как святыню. Берегли, как знамя. Как мать младенца. Как зеницу ока. Как честь смолоду… э, да что там! Как секретарь райкома свой партбилет!
      Не надо хихикать и ерничать. Нужно вдуматься. Оценить глубину и подлинный трагизм ситуевины. Накал страстей и высоту идеи: мое не тронь!… Шекспиру и не снилось. Куды ему, худому?
      Именно на склад ГСМ направили работать Обнорского после скандала. Разумеется, простым работягой: плоское катай, круглое толкай. На складе он был чужак и на фиг никому не нужен. И хрен бы он когда туда попал, но так решил хозяин. Опера, поддерживающие ставропольцев, открещивались от кандидатуры Обнорского как могли: ну куда ему, хромому, бочки катать?
      Но с хозяином не поспоришь. Направить в ГСМ! Точка. Обсуждению не подлежит. Надо сказать, что Иван Данилыч перевел Обнорского в ГСМ не без умысла. Знал хозяин, что воруют на складе, знал. Но вот за руку никого прихватить не удавалось. Все ревизии показывали: ни капли горюче-смазочных на сторону не уходит… Ну так я и внедрю им чужака. Воровать, конечно, все равно не прекратят, но… может, поменьше?
      Так Обнорский оказался на складе. Катал бочки, таскал огромные бутыли, убирал масляные лужи. До отпуска материалов его, конечно, не допускали. Это — святое. Андрей только посмеивался в бороду… До беды оставалось несколько шагов.
      …Кладовщик-ставрополец, сам изрядно напоминающий бочку, бывший начальник паспортного стола, жил очень хорошо. С виду и в общении он был прост, открыт, дружелюбен. Однако любого с говном сожрал бы, не задумываясь. За свое, за кровное. Звали кладовщика Юра. Юрий Тихонович. Усы у него были как у маршала Семена Буденного… А ты не завидуй!… Но добряк. Сожрет не задумываясь — до-о-бряк.
      В помощниках у Буденного ходил бывший милицейский старшина — ставрополец Женя Довгань. Родственник знаменитому Довганю или нет, мы не знаем. Но — не исключено. Женя Довгань давно и страстно хотел занять место кладовщика. Вот только случай все никак не подворачивался… И вдруг появился Обнорский. Чужак. Враг-вражина.
      Настал звездный час Довганя. Теперь, с появлением чужака, на него можно списать любую подлость, подставить Буденного и самому стать кладовщиком… Женя задумался. Женя думал-думал и — придумал. То, что он придумал, было глупо. И ЧУДОВИЩНО.
      Буденный собрался на обед, склад оставил на Женю. На обед они ходили по очереди. Женя смотрел, как удаляется кладовщик, сквозь мутное маленькое окошко… Сердце у Довганя колотилось, приближался его звездный час. Когда толстый, как бочка, кладовщик скрылся за углом здания. Женя вышел на улицу, посмотрел на Обнорского, покуривающего на солнце, на скамеечке под пожарным щитом, и вернулся обратно в склад. Все у него было готово, все рассчитано.
      Через две минуты он снова вышел на улицу. Мартовское солнце пригревало, хромой черт Обнорский щурился на него, как сытый кот. Ну-ну… погрейся напоследок. Бежала секундная стрелка на циферблате.
      — Слышь, Андрюха, — сказал Довгань, — я по-быстрому сгоняю тут в одно место. Через три минуты вернусь, понял?
      — Ага.
      — Что — ага? Без меня никому ничего не отпускать, понял?
      — Ага.
      — Да сам не вздумай к спирту прикоснуться. Знаю я тебя.
      Обнорский промолчал. Секундная стрелка бежала. Довганю было не по себе. Он быстро, но как-то неуверенно пошел прочь от склада. Часовой с вышки (склад ГСМ был почти у самой запретки) проводил его ленивым взглядом. Отойдя метров на десять, Довгань обернулся и крикнул:
      — Да не сиди без дела… Подотри масло разлитое. Да не кури там, черт хромой. Знаю я тебя, куряга.
      Весь этот монолог произносился для часового. Стрелка бежала, фитиль шипел… Довгань быстро пошел прочь. Обнорский посмотрел ему вслед, пожал плечами и затушил сигарету. Неторопливо пошел к складу… Ишь ты, к спирту не прикасайся. Даже если бы ты сам налил, пить я бы не стал. Знаем мы эти номера…
      Андрей вошел в склад. После яркого солнечного света улицы показалось — темновато. Пахло маслами. Ну, где чертова лужа? Когда разлить успели? Полчаса назад не было никаких луж… (Довгань в сорока метрах от склада, укрывшись за углом цеха, посмотрел на часы. Секунд через тридцать, прикинул он). Андрей шел вдоль ряда бочек с веретенкой… Не видать никакой лужи. Вот чудило ставропольское.
      Слева, где стояли бочки с бензином и ацетоном, что-то тихонько потрескивало… Андрей повернул голову. Желтый, чадящий огонек вдруг появился из-за края бочки с бензином. Обнорский окаменел. Кусок обычной бельевой веревки, пропитанной бензином, горел, негромко потрескивал, пускал черный чад… Движение пламени было вялым, как в замедленном кино. Обнорский смотрел на него остановившимся взглядом. Он все еще не верил в реальность происходящего.
      Фитиль горел, приближался к горловине бочки. Кругом стояли такие же двухсотлитровые бочки с бензином, керосином, маслами. На стеллаже вдоль кирпичной стены выстроились двадцатилитровые бутылки с ацетоном, скипидаром… еще какой-то гадостью. Все это обладало способностью гореть или — будучи запертым в емкость — взрываться. Беги, Андрей, шепнул чей-то голос, через несколько секунд здесь будет огненный ад. Беги. Ты еще успеешь. БЕГИ!
      …Когда Женя Довгань прилаживал фитиль, оба конца веревки — свисающий наружу и опущенный внутрь бочки — были равной длины. И, соответственно, равного веса. Прогоревший, превратившийся в пепел наружный кусок не весил больше почти ничего… Второй конец, мокрый и тяжелый, начал тянуть вниз, внутрь, ползти по верхней плоскости бочки. Сначала медленно, потом все быстрей. Быстрей. Еще быстрей!
      Андрей увидел стремительный бросок огонька. Замедленное кино кончилось! Обнорский прыгнул… от маленькой желтой чадящей гадины его отделяло почти два метра. Он прыгнул, он оттолкнулся искалеченной ногой от бетонного пола. Он что-то выкрикнул. Злое, матерное, но не услышал сам себя. Так бросаются на амбразуру.
      …Женя Довгань снова посмотрел на часы. Уже пора. Уже давно пора подняться в небо жаркому огненному смерчу вместе с крышей склада, железными ошметками бочек и поджаренным хромоногим мудаком. На него все и спишут… Довгань пощелкал ногтем по стеклу часов. Стрелки двигались. Он непонимающе поднес часы к уху: идут? Идут!… Да что ж это, бля, такое? УЖЕ ПОРА!
      Довгань неуверенно, осторожно заглянул в склад. Обнорский сидел прямо на полу, прислонившись спиной к той самой бочке. В руке он держал кусок мокрой веревки с обгоревшим концом.
      — Эй! Андрюха!
      Обнорский поднял голову, непонимающе посмотрел на Довганя.
      — Эй, ты че это? — спросил Женя. Ему было страшно. В мутное окно втекало солнце, падало на бородатое лицо питерского журналиста. — Ты че это расселся тут? Пьяный?
      Обнорский медленно встал.
      — Ничо, — сказал он. — Трамвай жду.
      — Какой трамвай? Ты что, писака хренов? А?… Никак головой ударился?
      — Ага, — сказал Обнорский и коротко, без замаха, выбросил кулак в живот Довганю. Женя сложился пополам. Журналист начал хлестать его куском мокрой бензиновой веревки. Жене было больно и страшно.
      Андрей Обнорский перехватил фитиль возле самой горловины бочки. А если бы не перехватил? На складе хранилось около шести тонн горючих веществ. Да полторы тонны бензина в цистерне, вкопанной в землю рядом. Да около трех тонн солярки в другой цистерне. Говорить о последствиях взрыва можно долго. Но все предположительно… Опера, конечно, стали гнуть свою линию: взрыв, дескать, имел целью разрушить периметр зоны. Тем самым создаются условия для побега — массового побега! — заключенных.
      Это, конечно, полный бред… Хоть ворота открой — ну какой дурак побежит? Куда? Зачем? Срок себе наматывать? Из обычной зоны, может быть, и ломанулись бы… а из ментовской — нет, поищите придурков в другом месте.
      Женя Довгань пытался представить дело так, что это он пресек поджог. Вошел, застал Обнорского, поджигающего веревку. Сумел предотвратить. А поджигатель, гад, еще и сопротивлялся. Вот видишь — рубец на шее? Хлестал меня, сволочь бородатая, веревкой этой самой. Я давно к нему приглядываюсь… какой-то гад мутный. Да еще куряга. И пьяница.
      Версия Довганя не выдерживала никакой критики: в кармане его рабочей спецовки обнаружили кусок точно такой же веревки. (Подбросил Обнорский, закричал Женя). В другом кармане некурящего Жени нашлись спички. Да и отлучался он перед взрывом непонятно куда и зачем.
      Доказать, конечно, все равно ничего не удалось. Довганя просто стали прессовать по страшной силе: ШИЗО, ШИЗО, ПТК — крытая. Так он и сгинул где-то в тюрьме.
      А Обнорского поставили кладовщиком склада ГСМ. Он пожал плечами и сказал:
      — Сбылась мечта идиота.
      Позже Сашка Зверев спросил:
      — А выскочить-то ты успевал?
      — В принципе, успевал. А что я, заяц мартовский, чтобы скакать?
      — Ну и дурак ты, Андрюха, — покачал головой Зверев. — Вконец отмороженный. Я бы на твоем месте пулей оттуда летел — гори оно все синим пламенем! Тоже мне: пионер-герой. Спас колхозный курятник.
      — Не, Саня, — серьезно ответил Обнорский, — ты не понял.
      — Чего я не понял?
      — Так склад же мог сгореть!
      — Да и хрен-то с ним! Он тебе нужен?
      — Нужен, — серьезно сказал Андрей. Зверев посмотрел на него сбоку с некоторым удивлением, покрутил головой.
      — На кой? — спросил он с сомнением в голосе.
      — Ну сам посуди: где же я буду токсикоманить, если весь ацетон сгорит? — сказал Обнорский и заржал жизнерадостно.
      — Дурак ты, Андрюха.
 
      — Ну на хрена он мне нужен, Сергей Иванович? — тоскливо спросил Зверев у заместителя начальника по воспитательной работе Кондратовского. — Чем я провинился? Что я вам худого сделал?
      — Не ной, Саша, — сказал Кондратовский. — Бери. Воспитывай.
      — Да он же… — Зверев махнул рукой.
      — Ну что он же? Он же почти твой земляк… псковский. — Замнач посмотрел на завхоза с улыбкой. Возможно — сочувственной. Он-то отлично знал, какой подарок подкидывает Сашке. Зверев снова махнул рукой.
      — Да не переживай ты, — добавил Кондратовский. — Ты же через месячишко на поселок уедешь. Месяц-то потерпи.
      — Уедешь тут на поселок с этим гамбургером, — сказал Зверев. И ведь как в воду глядел. Чуть было не накрылся переход на поселок.
      …В общем, Гамбургера перевели к Сашке в отряд… Одно прозвище чего стоит! Понятно, что нормальному человеку такого не дадут. А вот псковскому сержанту из вытрезвителя дали. Да он, вообще-то, и похож был на гамбургера: мордастый, щекастый, весь из подбородков… Гамбургер, одним словом… Завхоз одиннадцатого отряда, откуда псковского сержанта перекинули, встретил Зверева и радостно сказал:
      — Ну я тебя, Саша, поздравляю… Повезло тебе. Рад, рад… поздравляю.
      — А с чем это?
      — Да как же… с Гамбургером! Сказал он эту фразу, и — заржал.
      — Гад ты, Степа, — ответил Сашка. — Ты бы хоть бутылку поставил за такую подлянку.
      — Саня, без вопросов. За Гамбургера три бутылки не жалко.
      И верно — через день бутылку водки притащил.
      А Гамбургер — он Гамбургер и есть. По трем отрядам уже прошелся, нигде не прижился. Везде стучал, закладывал и просто мутил воду, стравливал людей. Причем зачастую совершенно бескорыстно. Из любви делать пакости… Такой вот человек, и его уже никак не переделаешь. Не гадит — сам не свой ходит, мрачный, серьезный. Ну а сделал гадость — сердцу радость. Ох, немного человеку для счастья надо! Спорят мыслители, спорят: что есть счастье?… ан вот оно! И не нужно никаких сложных морально-этических категорий привлекать. Нагадил — душевное ликование, восторг, ощущение полноты жизни. Простое, так сказать, человеческое счастье. Высокий душевный порыв. Жаль только, что не всякому дано… ну уж это — извините.
      А Гамбургер — он Гамбургер и есть. Хоть и предупредил его Зверев: будешь у меня воду мутить — зарою! — все равно… гамбургер! Ну не переделаешь. Сначала до Сашки дошли разговоры, что он, завхоз, занимается поборами в отряде. Он промолчал. Тем более все знали: не тот человек Зверев. А потом — еще случай. Зачастил к Сашке с угощением один зэк. То пришел со своим кофе и шоколадом: давай, мол, Александр Андреич, кофейку попьем… — Ну, давай.
      А потом снова пришел, опять с шоколадом. Да еще и норовил оставить после себя целую плитку.
      — А ну-ка, Толян, — сказал Зверев, — постой. Что-то ему в поведении Толяна не понравилось.
      — Ну-ка, постой, — сказал Зверев. — Что случилось? Что это ты меня начал шоколадом подкармливать? А?
      Заключенный помялся, помялся, но Зверев спрашивать умел. Школа за плечами была та еще. И рассказал Толян, что Гамбургер его по-товарищески предупредил: на тебя чего-то завхоз взъелся. Зуб точит, собирается в черную литейку перевести. А уж Зверев такой человек, что коли решил сожрать — сожрет! И к бабке не ходи.
      Сашка рассвирепел и пошел прямиком к Гамбургеру. Наверно, этого делать не следовало. Но у всякого человека есть предел… Он ворвался в будку, где стоял на вахте слюнявый сволочишка, и спросил почти дружелюбно:
      — Валера, ты знаешь, что я на поселок скоро ухожу?
      — Конечно, Андреич, — ответил Гамбургер псковский. — Очень рад за тебя.
      — Рад, значит? — еще более дружелюбно спросил Сашка. Внутри все кипело. Он понимал, что поступает неразумно, но…
      — Очень рад, Андреич… Ты уж свое-то на зоне отбухал. Пора и послабление тебе получить.
      — Пора, Валера, пора. Но я на поселок не попаду.
      — Что так? — удивился Гамбургер. Искренне удивился, губами зашлепал, подбородками затряс. — Что так, Александр Андреич?
      — А я, Валера, завтра в ШИЗО сяду. Суток на пятнадцать.
      Гамбургер выпучил глаза.
      — Да за что?
      — А за то, хорь вонючий, что я сейчас разобью тебе морду. От всей души, с удовольствием. И с легким сердцем пойду в ШИЗО.
      …Бежал толстый Гамбургер неожиданно быстро. Видимо, страх силы придавал. Он промчался мимо пары офицеров охраны. А через секунду мимо них пробежал Зверев. Офицеры удивленно переглянулись, что-то выкрикнули вслед. Что, Зверев не расслышал.
      Гамбургер добежал до административного корпуса, сунул пятерню в блок кодового замка и безошибочно набрал нужную комбинацию. Видно, что ты часто здесь бываешь, подумал Зверев со злостью. Когда он сам влетел в помещение, Гамбургера уже нигде не было видно. Ряд закрытых дверей и пустой коридор… Проще всего было бы плюнуть и уйти. Вместо этого Зверев прошел по коридору, прислушиваясь к тому, что происходит за дверьми. А там ничего не происходило — персонал уже разошелся по домам. Тихо… пусто. И только за дверью кабинета зама начальника по безопасности и режиму звучали голоса. Один — спокойный, негромкий. Другой — возбужденный, захлебывающийся.
      Безо всяких сомнений Зверев распахнул дверь.
      — Вот он! — вскрикнул Гамбургер тонко. — Вот он!
      — Зверев! — резко сказал зам по БР. — Спокойно, Зверев. Ты что, пьян? Совсем оборзел? В кабинете заместителя начальника драку устраиваешь?
      — Я, Михаил Петрович, — начал Зверев, медленно приближаясь к Гамбургеру, но замнач прервал его:
      — Отойди к двери. Стой там. Что случилось? Ты можешь мне объяснить?
      Сашка немного пришел в себя. Ситуация, конечно, складывалась идиотская… Объяснил, как мог. Может быть, излишне эмоционально. Но зато успокоился немного, остыл. На Гамбургера не смотрел — противно.
      — Ладно, — сказал зам, — иди, Саша. Завтра разберемся.
      — Да что же вы его отпускаете? — пискнул Гамбургер. — Его в ШИЗО надо.
      — Помолчи, Кривцов, — ответил зам. Зверев не спеша вышел на улицу, закурил. Злость проходила.
      Придурка Гамбургера он не тронул. Побрезговал. Но настоял, чтобы его перевели из отряда. Последствий инцидент не имел. А уж когда переходил Зверев на поселок, зам по БР рассказал ему остальное. Гамбургер тогда убеждал его, что Зверев — беспредельщик и обязательно его, невинного и беззащитного Гамбургера, искалечит… О, этот Зверев такой! Его обязательно надо в ШИЗО. Вы войдите в положение, Михаил Петрович. Я ЗА ПРАВДУ СТРАДАЮ.
      Михаил Петрович в положение вошел, ответил:
      — Да как же ты, Гамбургер, не можешь понять простой вещи: чтобы посадить, нужно действие! За одно желание совершить нечто сажать в ШИЗО нельзя. А вот когда искалечит, тогда — не волнуйся! — посадим.
      Кстати, о слепоте случая… Однажды теплым апрельским вечером, когда душа волнуется от весеннего куража и остро, почти неуловимо пахнет оттаявшей землей, а небо над тринадцатой зоной голубое, чистое и бесконечное… И почки на вербе набухают, как соски у кормящей матери… И звучит в воздухе шепот: идет зеленый прокурор… Вот в один из таких вечеров несколько зэков отдыхали, сидя на ступеньках у входа в помещение отряда. Курили, смотрели на маленькую вербу — единственное деревце в локалке 16-го отряда. Сидели, нежились, трепались… О чем? Ну сам подумай: о чем могут говорить несколько праздных мужиков весенним вечером? Когда кровь бурлит в жилах. Когда хочется любви… высокой Любви. Но и плотской тоже.
      Ты все уже понял, наш проницательный читатель, Именно о плотской любви они и говорили. Обнорский загнул одну из своих хохм на эту тему. Таких рассказов у него было в запасе изрядное количество. Рассказывать он умел хорошо, слушали его всегда с удовольствием.
      …Обнорский рассказал баечку, посмеялись. Зверев, улыбаясь, сказал:
      — Тебе бы, Андрюха, все эти истории записывать нужно.
      — Зачем? — спросил Андрей.
      — Как зачем? Издать… издать отдельной книжкой. Видишь — люди слушают тебя с интересом. Значит, и читать будут с интересом.
      — Может, когда-нибудь и соберусь, — ответил Обнорский, пряча улыбку в бороду. — Только не знаю, когда еще это будет… и будет ли вообще.
      — А я вот разок видал книжку рукописную, — сказал один из зэков. — Старинную, с рисунками… почище всяких пентхаузов будет, ну!
      Этот зэк тоже был из питерских. В прошлом — мент, потом — охранник у одного банкира. Голова, шея и плечи у этого двадцатипятилетнего мужика походили на усеченную пирамиду. Новые русские почему-то считали, что чем более гориллообразным выглядит охранник, тем круче… В этом отношении бывший мент Вова мог считаться почти эталоном.
      — А что за пентхауз-то рукописный? — небрежно спросил Зверев.
      — О! Крутизна. Шефу моему подарили… Он — ну! — такие штуки коллекционирует, ну, типа любитель.
      — Дак ты сам-то видел? — опять спросил Зверев.
      — Ну! Конкретно. Старинная вещь. И рисунки, бля, вручную сделаны. Там то барин горничную дерет, то барыня с лакеем хороводится… ну! А то баба бабу приставным х… мастрячит во все дыры… ну!
      Гориллоподобный Вова жизнерадостно заржал. А Сашка Зверев вдруг побледнел, напрягся.
      — С ятями альбом? — спросил он Вову.
      — Чего? — не понял гориллообразный ну.
      — В тексте есть слова с твердыми знаками на конце? — терпеливо объяснил завхоз.
      — Ну!
      — Болт гну, — резко сказал Сашка. — Книга в переплете?
      — Ну… в этом… в переплете типа, ну.
      — Какого цвета? Переплет какого цвета?
      — Ну, такой… красный с коричневым. Старинный.
      В теплом вечернем воздухе над тринадцатой зоной прошелестел ветерок. Негромко рассмеялась женщина с коралловыми губами. Вдоль позвоночника у Александра Зверева побежали мурашки. Он сидел с изменившемся лицом, смотрел на гориллообразного Вову и молчал. Слева на Зверева с тревогой смотрел Андрей Обнорский. Зябко куталась в апрельский вечер верба.
      Андрей ощущал, что с Сашкой что-то происходит. Он хотел спросить: что, мол, Саня?… но не спросил.
      Дотлевающая сигарета обожгла Звереву пальцы. Он выругался, бросил окурок под ноги и растоптал. Зэки посмотрели на него удивленно — такого завхоз и себе не позволял, и с других спрашивал строго.
      Зверев встал. Длинная — в лучах садящегося солнца — тень завхоза пересекла дворик, упала на красноватую, как бордово-коричневый переплет рукописного порноальбома, вербу… было очень тихо.
      — Пойдем-ка, Вовец, поговорим, — сказал завхоз и, не оглядываясь, вошел в дверь.
      Садилось солнце, стоял теплый апрель девяносто шестого года.
 
      — Ты уверен, что это тот самый альбом? — хмуро спросил Обнорский.
      — Стопроцентной гарантии, конечно, нет… Но, судя по всему, он. Не так уж, их в конце-то концов, и много, — ответил Зверев. Андрей и Сашка сидели в комнате Зверева. В телевизоре кривлялся Ельцин, на рисованном лугу паслась корова. На лугу всегда было лето, порхали разноцветные бабочки.
      — М-да, — сказал Обнорский. — И когда же банкиру презентовали этот альбомчик? А самое главное — кто?
      — Самое главное по-прежнему остается в тумане. Даритель Вовцу, разумеется, не известен. Что, Медынцев будет горилле докладывать? Да нет, конечно. Вовец всего лишь один из телохранителей… Просто случилось так, что господин банкир похвастался: вот, мол, подарили редкую вещицу. Иначе бы наша горилла и вообще ничего об этом альбоме не знала. И на вопрос: когда? — тоже ответа нет. Не меньше чем полтора года назад, когда Вова еще был на воле… вот и вся информация, Андрюха.
      — М-да, — снова сказал Обнорский. — Не густо… А господин Медынцев — это фигура. В прошлом один из секретарей обкома. Идеолог. Потом, конечно, очень быстро перековался из товарища в господина и возглавил «Инпромбанк».
      — Серьезный банк? — спросил Зверев.
      — Очень… В Питере, вероятно, самый серьезный. Да и в масштабах Российской Федерации тоже имеет вес. Прийти к банкиру просто так и взять за пищик: а кто это, господин Медынцев, презентовал вам уникальный порноальбом? Не получится. Это фигура крупного калибра. Он может лично Черномырдину позвонить… а может и президенту. Уж Собчаку-то запросто.
      Обнорский встал со стула, прошелся взад-вперед по комнатушке Зверева мимо окна с лугом, коровами, цветами и бабочками. Потом остановился напротив Зверева:
      — Послушай, Саша, — сказал он, — уж коли ты рассказал мне правду — всю правду — о своей истории, то давай-ка пойдем до конца.
      — Что ты имеешь в виду? — спросил Зверев.
      — Давай-ка вместе бомбить наши с тобой истории. У тебя есть вопросы, требующие ответов. И у меня тоже есть вопросы на воле.
      — Как ты себе это представляешь? Обнорский сел напротив Зверева, закурил.
      — Если откровенно, — сказал он, — то пока не очень представляю. Но… лиха беда начало! Ты опер, я тоже кое-что умею… (Зверев усмехнулся) ну, по крайней мере, с методами сбора и анализа информации я знаком. Так что не стоит иронизировать, Саша… Кой-чего могем.
      — Ну, извини, — сказал Зверев, — не обижайся.
      — Ладно, проехали… А вдвоем, Саня, мы кое-что сможем. Я в этом убежден.
      — Подожди, Андрюха, — перебил его Зверев. — Подожди. Я тебе за твое предложение, конечно, благодарен. Но… пойми пожалуйста: это мое и только мое дело. Свои проблемы я буду решать сам.
      — О, как круто! — сказал Обнорский с иронией. — Почти как в голливудском боевичке: волк-одиночка на тропе войны… Что ты один из зоны сделаешь? А? Какую-такую разработку можно провести, находясь здесь? Одному?
      — А вдвоем можно? Вдвоем, находясь здесь, можно провести разработку?
      — Находясь здесь — нельзя, — сказал Андрей.
      — Ну так о чем базар? Что трем-то? Обнорский затушил сигарету, встал, заходил, прихрамывая, по апартаментам завхоза. Над цветущим лугом порхали бабочки. Зверев скучно смотрел на челночные движения журналиста, дымил сигаретой.
      — Не хотел говорить раньше времени, — сказал Андрей. — Чтоб не сглазить. Но теперь скажу.
      Он остановился, внимательно посмотрел на Сашку.
      — Теперь скажу…
      — Ну, телись уж… теперь скажу, теперь не скажу. Чего хотел-то?
      — Я, наверно, скоро освобожусь, Саша, — произнес Андрей и выдохнул. Так облегченно выдыхает воздух человек, сделавший какой-то очень важный шаг или принявший непростое решение. Сказал — и выдохнул облегченно.
      — Та-ак, — протянул Зверев. — Очень интересно. Не соизволишь ли объяснить?
      — Соизволю. Я, милостивый государь, соизволю. Помнишь, неделю назад меня вызвали в оперчасть? Ну, под вечер, внезапно… помнишь?
      — Конечно, помню, — сказал Сашка. — Помню, какой ты вздернутый вернулся.
      — Да, вздернутый. Я, кстати, тебе благодарен за то, что ты с расспросами ко мне не полез… Правду я бы все равно не сказал, а врать противно. Но теперь есть смысл рассказать. Итак, неделю назад меня вдруг вызвали в оперчасть… Иду, прикидываю про себя, что бы это значило, но ничего путного в голову не идет.
      — Неудивительно, — буркнул Зверев. — Такая уж голова. Пригодна только для ношения бороды и импортных зубов. Хоть совсем сними — не велика потеря.
      — Э-э, Саша, не скажи… нужна головенка-то. Я ею ем… Ну так вот: прихожу, и ведут меня прямиком в кабинет кума. А в кабинете, под портретом вождя мирового пролетариата товарища Ульянова-Ленина, сидит кум и пьет чай с лимоном из шикарного подстаканника. И еще сидит один человечек, но лица его мне не видать — в углу сидит, на диванчике, в тени. Только подстаканник поблескивает, и нога в начищенном саламандере в освещенное пространство вылезла… покачивается нога.
      — Да не тяни ты кота за хвост, — с раздражением в голосе сказал Зверев. — При чем здесь нога в саламандре? Дело говори, журналист.
      Обнорский смущенно кашлянул и продолжил свой рассказ уже более сжато, хотя эмоции явно переполняли его… Он вошел, получил приглашение присесть и даже услышал:
      — Чайку, Андрей Викторович?
      — С удовольствием, Валерий Василич, с удовольствием…
      Кум смастрячил чаю — янтарно-темного, ароматного, с лимоном. Человек в темном углу пристально рассматривал Обнорского, поблескивали линзы очков, сквозь аромат чая доносился легкий запах дорогой парфюмерии. Андрея очень интересовал этот человек… он понимал, что странный вечерний вызов к куму связан с этим человеком… кто же он? Он явно не из зоны. Он с воли, принадлежит к определенному кругу общества.
      — Ну, как настроение, Андрей Викторович? — спросил кум нейтрально-благожелательно. Вообще кум вел себя с ним необычно, как с равным.