— А… вы? — спросил тот.
      — Может, мне и на брудершафт с тобой выпить?
      Вундеркинд Костыль неуверенно посмотрел на Виталия. Слово брудершафт было ему незнакомо… бил в ноздри запах водки. Костыль выпил. Ему протянули хлеб с куском жирного копченого угря и долькой лимона. Он проглотил это мигом, жадно посмотрел на стол, но больше ни выпить, ни закусить ему не предложили.
      — Ну, расскажи нам, Костыль, как жить собираешься? — спросил Виталий.
      — Я по-черному жить буду… вором.
      — У-у-у, — сказал Глеб, — да ты серьезный пацан. Уважаю.
      Костыль почесал коротко стриженную голову, шмыгнул носом.
      — Ну а сюда, в крытую, как попал? — спросил Зверев.
      — Мы с пацанами хату ломанули. Фраера одного обнесли.
      — Ага, понятно… А скажи-ка, Костыль, на следствии ты показания давал?
      — Так все давали.
      — Нет, дружок, — сказал Зверев, — я не спрашиваю, как там все. Ты на следствии показания давал? Про подельников рассказывал?
      — А все рассказали. Следачка — сука такая…
      — Ну вот опять: все. Ты за себя отвечай. Давал показания?
      Костыль снова шмыгнул носом и ответил:
      — Давал… все давали. А там следачка… Трое взрослых за столом весело рассмеялись, переглянулись.
      — Вот теперь мы выяснили, кто сука, — сказал Глеб. — Не следачка, а ты. А знаешь, что с суками делают? А? Ну, что молчишь? Ты же хочешь жить по-черному… должен знать.
      На бледном лице Костыля выступили красные пятна.
      — Может, выпьем? — спросил Глеб. Выпили. Зверев нажал клавишу магнитофона… «И осень в смертельном бреду», — пропел Вертинский. Лысый тяжелым взглядом посмотрел на юного садиста и спросил:
      — Так что, Костыль, делают с суками по черным законам? Ты не ответил.
      — Не надо, — тихо сказал Костыль.
      — Снимай штаны.
      — Не надо, Виталий Сергеевич.
      — А Китаец, когда ты стал его пытать, просил тебя: не надо, Костя?
      — А… — начал было Костыль, но осекся.
      — Что — а? Просил или нет?
      — Он не просил. Мы… мы ему пасть заткнули. Он ничего не просил.
      — Мудро, — сказал Глеб. — Мы ему заткнули пасть, и он ничего не просил.
      — Скидай портки, сволочь! — рявкнул Лысый.
      «Над розовым морем вставала луна», — пропел Александр Вертинский.
      Костыль медленно спустил до колен штаны.
      — Трусы, — скомандовал Лысый. — Трусы долой.
      …Во льду зеленела бутылка вина… Костыль спустил трусы. Бледная кожа покрылась мурашками.
 
И томно кружились влюбленные пары
Под ласковый шепот гавайской гитары…
 
      — Раком, Костик, раком вставай.
      Костыль опустился на пол. Тело его крупно вздрагивало. Лысый не спеша вытащил из кармана бухточку электропроводов в черной пластиковой изоляции, развернул.
      — Сейчас, Костыль, сейчас… ты же, наверно, знаешь, как это делается, а?
      Костыль задрожал еще сильнее. Лысый с размаху ударил его проводами по белым ягодицам. Костыль вскрикнул. Зверев отвернулся и стал смотреть в окно… Раздался еще вскрик.
      Потом еще.
      Потом Виталий отвел Костыля в камеру. Пока его не было, Зверев и Глеб сидели молча, курили, пили пиво… мерзко было на душе.
      — Чего так долго? — спросил Глеб у Виталия, когда тот вернулся.
      — Я им маленькую тронную речь прочитал, — ответил Лысый, наливая водки. — Чувствую, во мне погиб Макаренко.
      — Макаренко, — сказал Зверев, — эти славные детишки опустили бы через пять минут после того, как он вошел бы к ним в хату.
      — Это точно, — подтвердил Глеб, поднимая стакан.
      В углу камеры валялись провода в черной пластиковой изоляции.
 
      Свой авторитет в тюрьме Сашка и Виталий зарабатывали постепенно, шаг за шагом. Сначала были телевизоры и бильярд. Потом они сумели организовать для детишек концерт Розенбаума. Потом Зверев договорился на макаронной фабрике о поставке в виде спонсорской помощи полутора тонн макарон, а Виталий пробил больше двухсот квадратных метров стекла по себестоимости. В стране, где все — дефицит, где все только по блату, человек со связями имеет особую ценность. Даже если он сидит в тюрьме в ожидании суда… Потом они добывали бумагу и электроды, маргарин и картошку, масляную краску и редуктор заднего моста для ЗИЛа.
      Шли дни, наступило лето с грозами и духотой, с белыми ночами. В Барселоне прошли Олимпийские игры. Лето стремительно катилось в никуда, приближалась осень. На четырнадцатое сентября был назначен суд.
      За неделю, седьмого числа, Зверева снова посетил Павел Сергеевич Тихорецкий. Павел Сергеевич был загорелый и посвежевший. Видимо, сразу после отпуска. Почти слово в слово повторился разговор, состоявшийся в Крестах зимой. Пересказывать не будем — неинтересно.
      А вечером того же дня Тихорецкий посетил народный суд Московского района. Дело Джабраилова передали судье Ксендзовой. Марина Вильгельмовна имела огромный судейский опыт, отличалась бескомпромиссностью. Именно с ней и встретился полковник Тихорецкий в модернистской башне Московского суда.
      — Я к вам, Марина Вильгельмовна, пришел по очень серьезному вопросу, — сказал, обаятельно улыбаясь, Павел Сергеевич.
      — Слушаю вас, — ответила судья. У нее были красивые темно-каштановые волосы и внимательные черные глаза за стеклами очков.
      — Я пришел поговорить о деле Джабраилова, в секретариате мне сказали, что дело расписали вам.
      — Да, — сказала Марина Вильгельмовна. — Дело у меня, через неделю начинаем процесс… А что, собственно, вас интересует, Павел Сергеич?
      — Я бы не хотел быть неправильно понятым, Марина Вильгельмовна. Мы в ГУВД очень обеспокоены ростом преступности в милицейской среде. Последнее время факты такого рода отмечались неоднократно. Мы с вами, Марина Вильгельмовна, делаем общее дело, и я буду предельно откровенен…
      Ксендзова кивнула, Павел Сергеевич продолжил:
      — Я бы даже сформулировал так: имеет место сращивание некоторых сотруднике ГУВД с преступными элементами. Вы меня понимаете?
      — Да, Павел Сергеич, отлично вас понимаю.
      Тихорецкий вытащил сигареты, но заметил, что в кабинете судьи нигде не видно пепельницы, и хотел убрать их обратно.
      — Курите, Павел Сергеевич, — сказала Ксендзова и поставила на стол блюдце с отбитым краем. — Я не курю, но заседатели…
      — Благодарю, — произнес полковник и закурил. Разговору с Ксендзовой он придавал большое значение.
      — Мы, Марина Вильгельмовна, понимаем всю опасность этого явления для общества, боремся с ним, но… нам нужна поддержка. Вы меня понимаете?
      — Да, понимаю. Мы в судейской практике тоже сталкиваемся с подобными тенденциями. Но… чем же я могу вам помочь?
      — По делу Джабраилова проходит один из наших бывших сотрудников, некто Зверев (Ксендзова кивнула). Офицер, капитан уголовного розыска. Кстати, очень толковый оперативник.
      — Да, я уже ознакомилась с материалами дела, прочитала характеристику на Зверева. Одни благодарности и даже именные часы… Удивлена.
      — Вот-вот… и мы все были шокированы. Я вам, Марина Вильгельмовна, больше скажу. Для меня это вдвойне неприятно, потому что есть и личный, так сказать, нюанс.
      — Личный нюанс?
      — К сожалению, — сказал Тихорецкий. Лоб перерезала глубокая морщина. — Саша Зверев — до некоторой степени мой воспитанник. Я ведь и сам служил в двадцать седьмом отделении. Понимаете?
      — Да, конечно…
      — И я никогда бы не подумал… — Тихорецкий махнул рукой и замолчал. В приоткрытую форточку доносился звук транспортного потока на Московском проспекте.
      — В общем, именно о Звереве я и пришел поговорить. Мы бы хотели, чтобы этот случай — предательство офицера уголовного розыска — стал показательным. Справедливый и суровый приговор, соответствующее освещение в прессе и так далее. Вы меня понимаете?
      — Да, конечно. Но мне, Павел Сергеич, представляется, что вы выбрали неудачный пример.
      — Помилуйте, Марина Вильгельмовна! Капитан милиции В банде вымогателей! Куда уж дальше-то?
      — Ситуация, несомненно, безобразная… Я полностью с вами согласна, но, тем не менее, повторю: пример неудачный. Я внимательно ознакомилась с материалами дела и могу сказать: серьезных доказательств вины Зверева нет. По крайней мере его невозможно считать организатором или активным исполнителем…
      — Вы что же, считаете его этакой овечкой?
      — Нет, не считаю. Однако из материалов дела следует, что роль его в преступлении незначительна. Он, скорее, был декоративной фигурой, призванной, попугать жертву своим удостоверением.
      Тихорецкий закурил вторую сигарету и сказал:
      — Уверяю вас, Марина Вильгельмовна, что все значительно серьезнее: Зверев один из организаторов этого преступления.
      — Возможно, Павел Сергеич, возможно… Но я-то опираюсь на материалы дела. Если в ходе судебного разбирательства мы выясним, что роль Зверева не вскрыта на предварительном следствии полностью — направим дело на доследование.
      Тихорецкий устало потер лоб, посмотрел на судью.
      — Марина Вильгельмовна, мне сомнения ваши понятны… Видимо, в чем-то следователь не доработал. Но случай-то особый! И время непростое…
      — А в России, Павел Сергеич, всегда время непростое.
      — Абсолютно с вами согласен. Однако именно сейчас для нас, правоохранителей, настал момент, когда необходимы согласованные, оперативные, жесткие действия. Извините за банальность, но — факт! — преступность наступает, втягивает в свою орбиту все больше людей, и в том числе сотрудников милиции. Вот вы не знаете, но в ходе вымогательства у Джабраилова было совершено убийство.
      — Простите? — Ксендзова вскинула брови.
      — Да-да, убийство. Этого нет в материалах дела, но убийство-то было. За неделю до передачи денег при невыясненных обстоятельствах погиб помощник Джабраилова.
      — У вас есть факты, доказывающие насильственный характер смерти и причинную связь этих двух событий? — быстро спросила судья.
      — К сожалению, я располагаю только оперативной информацией, — ответил Тихорецкий. Не объяснять же этой судейской козе, что Магомед — сволочь — пошел в отказ. Когда Паша надавил на него: дай показания, что твоего помощника замочил Зверев, — уперся. «Нет, Паша, и так ты в блуд меня втравил», — сказал он. — «Я по закону живу, а наш закон в ментовку обращаться запрещает». — «Ты что, Магомед? Ты уже давно со мной ментом, в одной упряжке идешь». — «Это другое… это барыжные дела…» Переубедить его Павел Сергеич не смог, дагестанец стоял непоколебимо, как скалы кавказские.
      — …Только оперативной информацией, — ответил Тихорецкий. — А прокуратура поспешила отнести смерть помощника на несчастный случай: пьян, явных следов борьбы нет… вы же понимаете.
      — Если у вас нет доказательств, Павел Сергеич, извините — суд не может принять во внимание вашу версию.
      — Марина Вильгельмовна, — сказал полковник, — мы с вами оба юристы, но как будто на разных языках говорим. Неужели вы не хотите помочь общему делу?
      — Павел Сергеич! Сформулируйте, пожалуйста, точно: что же вы от меня-то хотите? Видимо, я чего-то не понимаю…
      Тихорецкий улыбнулся как можно более обаятельно и сказал:
      — Да чего же тут непонятного, драгоценная Марина Вильгельмовна? Зверев должен быть наказан строго. Так строго, чтобы у других сотрудников не осталось больше иллюзий… Это ведь не мое личное желание, это мнение руководства ГУВД. Хотя мой визит к вам и носит неофициальный характер.
      Судья вздохнула и, глядя полковнику в глаза, сказала:
      — Павел Сергеевич, я хорошо понимаю озабоченность ГУВД. Как судья, я могу вам обещать, что все обстоятельства дела будут изучены и все виновные получат наказание в соответствии со степенью своей вины.
      Марина Вильгельмовна прервала свой монолог и добавила после короткой паузы:
      — Поймите, Павел Сергеич, больше чем года на два — два с половиной этот ваш Зверев никак не тянет. Увы и ах!
 
      — Итак, государи мои, — сказал Глеб, — за то чтобы завтра вам было легко. За то, чтобы день был солнечным, кивалы в расположении духа, судья-колибри и вообще… за вас!
      Стаканы звякнули. Мужики выпили. Лысый и Зверев взялись за краба, Глеб бросил в рот дольку лимона.
      — Тюрьма и раблезианство, — сказал Зверев, — суть вещи несовместные. Как думаешь, Глеб?
      — Э-э нет, Саша! Раблезианство не есть состояние брюха. Даже если бы у меня было три глотки и пять членов, на каждый из которых я мог бы посадить по девке с ядреной попкой… ну и что? Раблезианство, сударь мой, есть состояние духа. Свободы. Раскрепощенности. Ты, Саша, говоришь: тюрьма. Ну и что? Тюрьма — это стены… не более того. Баб, конечно, не хватает, тут я с тобой согласен. Самоудовлетворение посредством правой руки — банально, пошло и не дает той эмоциональной гаммы, которую мы имеем, снимая с тетеньки трусики… Согласен, Саша, согласен… Но! Но все-таки великий Франсуа Рабле писал не о брюхе, а о духе. Дух свободы, вот что есть главное. Нежелание и невозможность некоторых индивидуумов жить по стандарту, подчиняться уложениям, указам, кодексам… вот из этого считаю я, вырастают личности. А тюрьма? Тюрьма — это стены, чушь, бред, временное явление… Но баб, конечно, не хватает. Давайте-ка выпьем за свободу. За Рабле!
      Стаканы снова звякнули. Сидельцы выпили за свободу, за Франсуа Рабле.
      Изменилось ли что-нибудь в мире? В мире не изменилось ничего. Граненый стакан поблескивал почти незаметным фиолетовым лучом на грани, янтарно светилось пиво, смотрел выпученными глазами краб… до начала процесса оставалось пятнадцать часов.
 
      Мужчина в серой копейке вытащил из-под сиденья обрез и вставил в патронники тяжелые цилиндры патронов.
      …Раблезианство, говоришь? Ну, ну…
      — Скажи бабушке: доброй ночи, ба.
      — Ба-а, — сказал Николка и зевнул. Надежда засмеялась, Марина Вильгельмовна чмокнула внука в щеку и ответила:
      — Спи, хороший мой. Я тоже скоро закончу… устала.
      Надежда с Николкой на руках вышла из кухни, Марина Вильгельмовна посмотрела ей вслед. Улыбнулась. Рыжий эрдельтерьер, вконец затерроризированный двухлетним мальчонкой, тоже облегченно вздохнул.
      — Ну что, Велт, устал? — спросила судья. Пес кивнул, прижался к ноге.
      — Вот и я устала… хватит на сегодня. Пошли они все к черту.
      Судья закрыла папку, сняла очки и помассировала рукой глаза… Зверев… Сволочь, конечно… как и его дружок Мальцев. Но фактов-то нет! Извините, товарищ полковник… худо работаете. Больше чем по два года им никак не влепить… Убийство помощника? Не факт. Прокуратура отказалась возбуждать дело: несчастный случай. Так-то, товарищ полковник… худо работаете.
      Судья встала из-за стола и вышла из кухни. Щелкнула выключателем. Мужчина в серой копейке вытащил из-под сиденья обрез и вставил в патронники тяжелые цилиндры патронов… За Франсуа Рабле! — сказал Глеб, один из лидеров тамбовской ОПГ… хлопнула дверца копейки.
      Марина Вильгельмовна вышла из кухни. Щелкнула выключателем. Одновременно с грохотом ружейного выстрела разлетелось оконное стекло. Завизжала, рикошетируя от потолка, картечь. Залаял пес. Ку-ку, — сказала, высовываясь не ко времени, кукушка из ходиков. Капризно заплакал Николка. Ку-ку… Привет от Зверева!
 
      Телефонный звонок прозвучал минут через семь. В прихожей уже толпились сотрудники РУВД Московского района, Велт с интересом обнюхивал сапоги, вилял обрубком хвоста… младший сержант вытащил из кармана конфету.
      — Слушаю, — сказал Николай, потом протянул трубку жене. — Тебя, Марина.
      — Да, слушаю.
      — Марина Вильгельмовна?
      — Слушаю вас.
      — У вас, кажется, стекло разбилось? Внук, наверное, плачет?
      — А… кто вы? Почему, собственно…
      — По кочану. Зверев и Мальцев должны быть оправданы. Вам все понятно?
      В трубке зазвучали гудки. За стеной спал двухлетний Николка… Руки у судьи Ксендзовой задрожали…
 
      Пять с половиной лет. Это значит: май девяносто седьмого. Бог мой! Май девяносто седьмого. Осужденный Александр Зверев стиснул зубы. Из сентября девяносто второго года май девяносто седьмого рассмотреть невозможно. Как ни напрягай зрение, все равно ты ничего не разглядишь за плотной стеной январских метелей, июльских дождей и сентябрьских листопадов… За дымкой туманов… За косым полетом тополиного пуха.
      Ты можешь вглядываться сколько угодно. Ты не увидишь ничего. Ты можешь только попробовать представить себе майское утро девяносто седьмого года. Ливень, смывающий пыльцу с молодой листвы, и себя, постаревшего на пять лет. Со справкой об освобождении в кармане.
      Зверев выслушал приговор, стиснув зубы. Справа от него стоял Кент, получивший четыре года, слева Лысый, получивший шесть. Слону вкатили восемь. Когда судья произнесла к восьми годам лишения свободы, Слон начал смеяться.
      А до мая тысяча девятьсот девяносто седьмого года осталось всего пятьдесят шесть неполных месяцев, или около тысячи семьсот дней. Р-р-раблезианство! Свобода духа… Дерьмо на палочке. И косо летящий дождь в мае девяносто седьмого.
      Разумеется, выстрел в окно судьи был предупредительным. Стрелок сознательно дождался, пока в кухне погаснет свет — то есть там никого гарантированно не будет. Ну и что с того? Да ничего. Но провокация удалась, срока все получили реальные.
      Кассационные жалобы городской суд оставил без удовлетворения.
 
      …Итак, приговор вынесен, злодеи разоблачены и надежно изолированы от общества. Пускай сидят. Им нет места в нашем разлагающемся… пардон, опечаточка… в нашем развивающемся обществе, ориентированном на высокие нравственные ценности. Или безнравственные… впрочем, это неважно. А что же важно? — важно, господа, не по-па-дать-ся! Обокрасть старуху, изнасиловать ребенка, нагадить в церкви и не попасться. Вот что важно.
 
      — А ведь твое место, Зверев, в Нижнем Тагиле, — задумчиво сказал следователь. — Ловко ты здесь пристроился… со всеми у тебя отношения хорошие, машины начальству красишь, а?
      — Крашу, — согласился Зверев. — Могу и тебе покрасить, если нужно.
      — А у меня машины нет.
      — Это говорит о том, что вы, гражданин следователь, честный и порядочный человек.
      — Это точно, — кивнул головой следак. — Ну так что, Зверев?
      — А что — что?
      — Не дури, Саня… ты же все понял: дашь показания на Лисицина — останешься здесь досиживать. А нет — поедешь в Тагил.
      — Какие же могут быть показания на начальника тюрьмы? — удивился Зверев.
      — Какие-какие? Любые… ну, например, о том, что вы в покрасочном боксе левака гоните, денежки мимо бухгалтерии пускаете.
      — Знаешь что, Василь Захарыч? — сказал Зверев, улыбаясь.
      — Что?
      — Поеду-ка я лучше в Тагил.
 
      С того дня, когда в суде Московского района был прочитан приговор, прошло уже полгода. Зверев и Мальцев отбывали свои срока в изоляторе на улице Лебедева, в хозобслуге. Но, кажется, этому благополучию пришел конец. Кому-то сильно не понравилось, что в тюрьме на Лебедева образцовый порядок. Что здесь нормально кормят спецконтингент, покупают телевизоры и книги, устраивают концерты… А чего это они так хорошо живут? Непорядок! А еще и хозяйственной деятельностью занимаются? Машины красят? Ну это уже ни в какие ворота не лезет! Это волюнтаризьм.
      Покраску организовали Зверев с Лысым. Оборудовали бокс, нашли толкового маляра. Пошел процесс… и начальство ментовское свои тачки прогоняло, и со стороны люди. Гнали ли левака мимо кассы? А вы сами догадайтесь — в России живем, вековые традиции имеем. Так-то… В общем, жили — не тужили. Но ежели кому-то хорошо, то обязательно находится где-то рядом человечек, которому от этого плохо… Мы в России живем, у нас традиции — у-у! — вековые. У нас, братуха, с этим строго.
      — Што это они там — никак хорошо живут?
      — Ага… жируют, гады, портянки с панбархату носят… колбасу дохтурскую жрут.
      — Ну так надо их, блядей таких, ущучить! Мордой — и в говно, штобы, значит, хорошо не жили… Ишь они чего выдумали — жить хорошо! Мордой — и в говно!
      И конечно, появляются комиссии. А потом заводится уголовное дело. Вот только зацепиться следствию не за что. Не за что — и все тут! Но у нас… правильно, традиции! — ежели преступления нет, его нужно создать. Был бы, как говорится, человек, а статья найдется… Что они там: машины красят? Ага! Не может быть, чтобы не левачили… А кто у них за это дело отвечает? Ага! Два уголовника — Зверев и Мальцев. Давай-ка их прижмем. Вон и первый замначальника ГУВД, товарищ полковник Тихорецкий, сказал: развели, понимаешь, блатную малину в СИЗО… тамбовские… казанские… хрен вообще поймешь какие… Нужно навести порядок, разогнать всех к чертовой матери. А Лисицина посадить.
      — Дашь показания на Лисицина — останешься здесь досиживать, — сказал следак Звереву. — А нет — поедешь в Тагил.
      — Поеду-ка я лучше в Тагил, — ответил Зверев. — Там воздух чище… Вот только об одном жалею.
      — О чем же? — вяло поинтересовался следак.
      — Тебя, Василь Захарыч, честного и порядочного человека, мне там будет сильно не хватать, — сказал Зверев и рассмеялся.
      — Оч-чень смешно, Зверев, очень… Ну, ничего — поедешь в Нижний Тагил, вот там посмеешься. Там ты вдоволь насмеешься, МУСОР.
      Честный и порядочный Василий Захарович слов на ветер не бросал. Первым отправился по этапу Лысый. Задвинули Виталия в Архангельскую область. Гульнули напоследок… хорошо гульнули, крепко. Подарил Виталий Сашке свой мобильный телефон и часы, а на следующий день ушел на этап. Попрощались как братья — их уже связывало многое… Попрощались, и Лысый исчез. Встретиться им доведется теперь только в девяносто седьмом.
      Из середины января девяносто третьего не разглядеть… Автозак рыкнул черным переобогащенным выхлопом на белый снег, коротко просигналил и увез в своем холодном стальном чреве питерского бандита Виталия Мальцева. В кармане у Зверева остался лежать подарок — мобильный телефон. На воле его оплачивали бойцы из группировки Лысого. Удовольствие не из дешевых, но Сашка уже чувствовал, что и ему скоро на этап — звонил, не задумываясь. Родным, друзьям, знакомым… потом долго не удастся поговорить.
      Через месяц, в середине февраля, когда снег в сумерках кажется голубоватым, когда метели, оттепели и облачность… когда тоска начинает доставать, Володя Петренко заскочил к Звереву, сказал: завтра этап, Саша.
      — Ну что же, — ответил Зверев, — все хорошее рано или поздно свершается. Давай отметим, что ли? И… в дальний путь, на долгие года.
      Отметили. Володя был довольно-таки мрачен, а Сашка смеялся, много шутил. Да еще попросил передать Стасу телефон. Зачем он мне Нужен в Нижнем Тагиле? — Передам, ответил Петренко. Потом Зверев вспомнил и рассказал ему историю о старшине, который чуть было не взял на себя чужое убийство из-за сотового телефона… Смешно? Куда как весело.
      А наутро рыкнул двигателем автозак, выплюнул черный выхлоп в белую поземку и повез бывшего опера Саню Зверева на Финляндский вокзал. Прощай, тюрьма детская… встречай, красная ментовская зона.
      Эка, встречай! До зоны еще доехать надо.
 
      Мы не будем описывать погрузку нашего героя в столыпинский вагон — все это есть у нас в прологе. Мы сразу напишем, что…
      …Осужденный по сто сорок восьмой, части третьей Зверев лежал на полке своего купе-клетки и курил сигарету. Вспыхивал при затяжках оранжевый огонек, освещал плотно сжатые губы. Лязгнуло сцепное устройство, коротко свистнул маневровый локомотив, и столыпинский покатился по рельсам запасных путей Финляндского вокзала.
      Его еще даже не прицепили к поезду Санкт-Петербург — Екатеринбург, он проехал всего сотню метров, но уже начался ЭТАП. Впереди тысячи километров огромной заснеженной России, почти шестьдесят часов пути.
      …Едет поезд, в чистых и теплых купе сотни пассажиров знакомятся, заводят беседы, разворачивают пакеты с домашними бутербродами, курицей и яйцами, сваренными вкрутую. Появляется на столиках чай, лимонад, у кого-то и водочка-коньячок-пивко… Те, что побогаче, идут в вагон-ресторан. И там знакомятся, беседуют, флиртуют даже. Им и невдомек, что в одном из вагонов этого поезда едут зэки. Осужденные. И уж тем более невдомек — как едут.
      А едут плохо. Страшно. По-скотски. В отдельных клетках путешествуют только малолетки, особисты и менты. Остальных забивают в купе столько, сколько влезет. И ехать им так до самого пункта назначения: сутки, двое, трое… десять… В духоте, вони, без горячей пищи… даже в сортир только по графику.
      И только бегом. Медленно шевелишься — конвой сапогом подгонит.
      …Зверев ехал один. Такая интересная у него была привилегия. Он лежал и курил, когда подошел к решетке прапорщик — начальник конвоя.
      — Ну как, обосновался? — спросил он.
      — Да вроде бы, — ответил Зверев и сел.
      — Если надо чего — спроси… что в моих силах — сделаю.
      — Да, в общем-то, ничего и не надо. Разве что горячего чего похлебать. Я заплачу, ежели требуется.
      — Нет проблемы. Будем варить обед — пришлю к тебе солдатика с супом.
      — Ну, спасибо, буду ждать.
      Поезд шел, постукивал на стыках. Жизнь в нем постепенно устаканивалась. По проходу сновали, присматриваясь к зэкам, солдаты конвоя. У них свой интерес… ФИНАНСОВЫЙ. Солдат — он всего лишь, человек и хочет немного подзаработать. И зэк — хоть и кажется это кому-то спорным — тоже человек. Есть у него свои запросы — большие или маленькие, важные или не очень. Может быть, он хочет письмо домой отправить (опущенное конвоиром на железнодорожной станции, оно минует лагерную цензуру) или здесь, в «Столыпине», записку знакомцу передать. Может быть, он хочет водки или женщину из числа тех же зэчек… Все эти вопросы решаются через солдата-конвоира. Вот и ходит конвойный, высматривает, кто из зэков одет побогаче. У кого часы хорошие, у кого свитер или джинсы. Начинают в тесном мирке тюремного вагона складываться товарно-денежные отношения… категорически запрещенные всеми служебными документами и ГУИН и ВВ. Но бумажные запреты от реалий жизни далеки.
      — Эй, Зверев, — сказал молоденький ефрейтор, — тебе прапор велел борща налить. Шлемка-то есть?
      — А как же, — живо ответил Сашка, вскакивая. Как опытный сиделец, он уже давно оброс хозяйством: в сумках чего только не было. Среди прочего две — большая и маленькая — миски и кружка. — А как же? Вот, начисляй по полной схеме… горячего очень хочу.
      Ефрейтор наполнил шлемку горячим борщом. Над ней поднимался пар. Навряд ли этот борщ был верхом кулинарного искусства, но Сашке он показался восхитительным… по крайней мере, по запаху.
      — Послушай-ка, брат, — сказал Зверев негромко, — водочки там в закромах у тебя нет?
      — Водочки? — переспросил ефрейтор, как будто не понимая. Зверев смотрел на него молча. Если бы хитрый конвойный ответил: нет, Сашка не стал бы настаивать.
      — Цену знаешь? — спросил ефрейтор, оглядываясь зачем-то по сторонам.
      — Знаю.
      — Ну… жди. Скоро принесу.
      Зверев успел выхлебать не особо вкусный, но наваристый и горячий борщ и выкурить сигарету, когда появился ефрейтор с водкой. Он извлек ее из карманов широких галифе, продемонстрировал пробку: заводская, дескать. Зверев в заводском происхождении спиртного сильно сомневался, но спорить не стал. Не «Астория» и даже не изолятор на Лебедева, где все у него было схвачено.
      — Шлемку давай, — сказал ефрейтор, ловко сковырнул пробку и перелил водку в протянутую посуду. По проходу потек густой запах спирта. «Не на заводе ли моего друга Магомеда изготовлено?» — подумал Зверев. Впрочем, теперь это не имело значения. Конвоир убрал в один карман пустую бутылку, в другой деньги и ушел.
      Зверев поставил миску с водярой на стол. На поверхности прозрачной жидкости в такт колесному перестуку разбегались круги. Пить не хотелось. Тем более в одиночку.
      А в соседнем купе, самом ближнем к конвою, ехал особист. Зверев догадался об этом сразу, услышав лишь несколько реплик старого рецидивиста. В оперском своем прошлом он пообщался с ними немало, определить человека с тюремной биографией мог безошибочно. По глазам, по манере двигаться и разговаривать. Печать на них лежит особая.
      Зверев постучал в стенку и позвал:
      — Эй, сосед, не спишь?
      — Не сплю, — донеслось из колесного стука и невнятного гама голосов.
      — Ты кто, сосед? Давай познакомимся.
      — Ну, давай, сосед… дорога-то дальняя. С разговором все веселей. Я, гражданин начальник, особист, зовут Василий.
      — А я Саша. Ты почему же меня гражданином начальником назвал?
      — Извини, коли задел, но ты же бээсник. Верно?
      — Верно… а как догадался?
      — Ты же про меня догадался… чего мудреного?
      «Все правильно», подумал Зверев, «опера и воры бок о бок ходят, повадки друг друга знают».
      — Слушай, — сказал Зверев, — а если в мое купе тебя переселить? Не в падлу будет с бывшим ментом ехать?
      — Нет, не в падлу, — ответил спокойный голос. Скорее всего он принадлежал человеку лет пятидесяти… впрочем, в отношении зэка со стажем легко ошибиться: тюрьмы и лагеря старят человека быстро.
      — Не в падлу. Только вот вместе нас не посадят… давай так потолкуем.
      — Так — через стенку — мы всегда с тобой потолкуем, этого нам запретить не смогут, — сказал Сашка. — Но я лучше попробую прапора уговорить.
      Прапорщик просьбу Зверева выслушал скептически.
      — А глотку вы друг дружке рвать не начнете? — спросил он.
      — С чего бы? Он осужденный, и я осужденный.
      — Тебе, может, и не с чего, а в них, в зэках-то, злобы иной раз много бывает на ментов и вертухаев.
      — Ничего, я за себя постоять пока могу, — усмехнулся Зверев. — А у тебя одно купе освободится. Сможешь немного другие разгрузить.
      — Это верно, — согласился начальник конвоя. — Мне еще в Вологде людей принимать, а некуда… как кильки в банке едут.
      Видимо, именно это соображение и сыграло свою роль… Прапорщик подумал немного, потом махнул рукой и дал добро. Особиста Василия переселили к бээснику Звереву. В купе к Сашке вошел среднего роста мужик в полосатой куртке, сильно затертых брючатах с тощим рюкзачком в руке. Ничего злодейского в его облике не было. Очень короткая седая стрижка, внимательные цепкие глаза, небольшая щетина…
      Поезд катился, останавливался там, где ему положено, а бывший мент и рецидивист сидели и выпивали потихоньку, разговаривали.