Зверев докурил сигарету, вошел в автомат. Захрустело под ногами разбитое стекло. Он опустил монетку в прорезь, набрал номер… Наверно, Настя сидит около телефона. Ждет, тревожится… Пробился первый длинный гудок. Сейчас она снимает трубку… Второй. Сейчас!… Третий. Четвертый, пятый, шестой… Сашка грохнул ладонью по рычагу, снова набрал номер. На этот раз трубку сняли быстро.
      — Алло, — произнес Настин голос. Он звучал как будто издалека, хотя расстояние по прямой не превышало пяти-шести километров.
      — Это я, — сказал он.
      — Алло, — повторила Настя. — Алло.
      — Настя, это я. Ты слышишь меня?
      — Перезвоните, вас не слышно. Гудки отбоя. Он ударил по автомату рукой. Сильно, раздраженно, зло. Зазвенели высыпающиеся в возврат монет гривенники.
      В следующем телефоне не было трубки. В третьем трубка была, вот только к телефону в квартире Тихорецких никто не подошел. Он накручивал диск раз за разом, стучал по проклятой железной коробке ладонью. Длинные гудки медленно сочились из черной эбонитовой трубки.
      Он выкурил сигарету, потом набрал свой домашний номер. Мама подошла сразу.
      — Это я, мам, — сказал он.
      — Саша, ты где? — спросила мама. — Я уже начинаю тревожиться…
      — Я потом объясню, ма… Ма, меня не искали? Никто не звонил?
      — Как же, Саша… Уже два раза звонил дежурный.
      — А что хотел?
      — Хотел, чтобы ты срочно прибыл на службу. Спрашивали, где тебя можно найти.
      Все ясно, подумал Зверев, они меня уже вычислили, в отделении уже ждут. Возле дома тоже…
      — Понял, ма, — сказал Сашка бодро. — Немедля еду.
      Он прикинул про себя: успели или не успели поставить его домашний телефон на прослушку? Если успели, то в двадцать седьмом сейчас готовятся к встрече, радуются: добыча сама идет в руки. Ну, ждите…
      Затем он сделал звонок в офис Лысого. Телеграфно изложил ситуацию. Он знал: братки поймут и примут меры. К моменту, когда ОРБ начнет проводить обыски, квартиры Лысого, Кента и Слона будут уже стерильны.
      Сашка стоял в телефонной будке, прислонившись лбом к холодному стеклу. От дыхания на грязном стекле образовался туманный кружок. Зверев закрыл глаза. Ему было очень одиноко, и он не знал, что делать.
      Он постоял так несколько секунд. Или часов… А потом снова набрал Настин номер. И снова из эбонитовой трубки стали сочиться длинные гудки. Они стекали по эбониту черными каплями, черными дырами, черными кляксами, летели вниз в холодной темени телефонной будки. Они долетали до грязного пола и взрывались там… Каждый взрыв эхом отражался в голове Сашки Зверева.
      Он наконец вышел и побрел прочь, к следующему автомату. Потом — к следующему.
      Он звонил раз за разом, но Насти все не было дома. Что-то произошло, решил Зверев. Но что? Наконец около восьми вечера он принял решение и отправился к ее дому. Для пущей безопасности (какая тут, к черту, безопасность! Сейчас, спустя шесть часов после стрелки на Книпович, тебя, скорее всего, уже вычислили) поехал на такси. Вышел за три квартала до Настиного дома. В принципе здесь засады быть не должно. Однако он все же решил подстраховаться…
      В окнах квартиры было темно. Он долго всматривался, надеясь поймать отсвет телевизора, огонек сигареты. Ничего не было. Он дежурил во дворе дома более часа, наблюдал за подъездом.
      …Возможно, Зверев ждал бы и дольше, но его уже начали доставать холод, голод, боль в боку. Дважды мимо него прошел какой-то пенсионер с мелкой собачонкой на поводке. Косился подозрительно. Нужно было уходить — именно пенсионеры проявляют особую активность в выявлении правонарушителей. Достаточно этому старому пеньку позвонить в отделение — и довольно скоро здесь будет патрульная машина. Сашка покинул двор. Выходя, он бросил взгляд на подъезд, из которого вышел сегодня днем… Я куплю шампанского и буду тебя ждать.
      …Перед опером Зверевым стояла традиционная для всех беглых задача: где найти надежное убежище? Он очень устал, и ему был нужен элементарный отдых. Все решения, сказал он себе, будем принимать завтра. А сейчас необходимо найти временную берлогу.
      Зверев позвонил из очередного автомата своему агенту, с которым он работал накоротке, нигде не оформляя официально. Отношения с неформальным агентом у него сложились доверительные, и именно его квартиру Сашка решил использовать для ночлега. Лишь бы тот оказался в состоянии трезво мыслить — была у Косаря такая слабость, — водочки попить… К счастью, Косарь был дома и относительно трезв.
      На частнике Зверев поехал через полгорода. У того же частника купил бутылку водки. Он откинулся в удобном сиденье семерки и прикрыл глаза. Машина со скрывающимся от своих коллег опером летела на север, на Гражданку. Вокруг лежал настороженный, враждебный теперь город.
      Со стороны могло показаться, что Зверев спит.
      Солнечное утро и чистый белый снег, покрывший землю за ночь, никак не соответствовали настроению и похмелью. Зверев поднялся со старой, расхлябанной раскладушки, на которой спал, мрачно осмотрел комнату: грязную, со скудной, разномастной мебелью, отклеивающимися обоями и трехрожковой люстрой из шестидесятых годов. Впрочем, тут многое было из той эпохи: магнитофон «Яуза», черно-белый телевизор «Волхов» и выгоревшая фотография Бриджит Бордо в открытом купальнике. И сам хозяин тоже был из шестидесятых. В ту пору Косарь был известным и удачливым вором… это теперь он стал старым алкоголиком из околокриминального мира. С больной печенью, не долеченным туберкулезом, артритом и беззубым ртом. Информацию он давал довольно редко, но когда давал — всегда качественную. Недавно Зверев взял из-под него двух гастролеров-разбойников из Сухуми.
      Все эти мысли мелькнули у Сашки отстранение, периферийно. Он встал, прошел мимо спящего хозяина, мимо стола с пустыми бутылками и остатками простой холостяцкой закуски. Болела голова, во рту было сухо и омерзительно… В кухне он надолго приложился к носику старого чайника с отбитой эмалью. Вода с привкусом ржавчины текла по пищеводу, как сказочная живая вода.
      Сашка поставил чайник на убогую двух-конфорочную плиту, подошел к окну. За стеклом лежал солнечный, ослепительно-снежный мир… в котором его уже искали. Молодая женщина в полушубке и яркой шали на голове везла саночки с малышом. Слой снега был тонким, полозья иногда чиркали по асфальту… малыш смеялся. Мать улыбалась. Заворочался и что-то прохрипел за стеной Косарь. Зверев отвернулся от окна, вышел в прихожую. Здесь на табуретке стоял новенький ярко-красный импортный телефон. С общим видом квартиры он никак не вязался — явно краденый. Странно, что Косарь его не пропил…
      Зверев набрал номер. За вчерашний вечер и половину ночи он набирал его раз тридцать. Или сорок… Или… хрен его знает, сколько раз он набирал этот номер. Гудки. Бесконечные Длинные гудки.
      — Суки! — громко выкрикнул Косарь. — Суки! Рвань!
      Смеялся малыш в ярком желтом комбинезоне, на полу прихожей стояли ботинки хозяина хаты со стоптанными каблуками. Бежал куда-то таракан. Красный телефон выплевывал длинные гудки.
      Бывший опер опустил трубку на рычаг. Гудки смолкли, но ничего от этого не изменилось. Сашка вернулся в комнату, закурил косаревский «Беломор» и некоторое время сидел молча. Синий дым стелился над грязной клеенкой… Селедочная голова смотрела дурными глазами. «Ну, за успехи по вымогалову!», — сказала голова и подмигнула Звереву. Сашка с ожесточением воткнул в нее беломорину.
      Он встал и подошел к Косарю, потряс за татуированное плечо:
      — Вставай, Михал Антоныч! Вставай, дело есть.
      Косарь замычал, раскрыл мутные, в красных прожилках глаза, посмотрел непонимающе, бессмысленно.
      — Вставай, петушок пропел давно.
      — А? Что? — прошептал беззубый рот. — Ты что?
      Косарь сел, свесил тощие ноги, выглядывающие из черных семейных трусов, почесал татуированную грудь.
      — Тьфу ты! Выпить-то осталось?
      Зверев поднес ему граненый стакан с остатками водки. Косарь обхватил его обеими руками, жадно выпил, сморщился.
      — Сейчас, Михал Антоныч, съездишь в одно место, оставишь письмишко.
      — Куда еще? Никуда я не поеду.
      — Надо, дядя Миша. Очень надо, — проникновенно сказал Зверев. — Денег на такси дам, на пивко дам… Отвезешь маляву — и обратно. Очень нужно.
      Кряхтя, ругаясь, старый вор начал собираться. Зверев быстро писал письмо Насте. В окно било солнце. Селедочная голова с султаном беломорины оскорбленно молчала. Бормотал что-то себе под нос Косарь.
 
      Лысый, Кент и Слон провели ночь в изоляторе временного содержания на улице Каляева. Изолятор соединен со зданием ГУВД на Литейном сквозным закрытым проходом. Вот по этому коридорчику их и провели в ИВС, где разместили всех врозь в двухместных камерах. У Кента и Лысого соседями оказались агенты из платников. В воскресенье у обоих дома прошли обыски, которые, разумеется, ничего не дали. Каких-либо запрещенных к хранению предметов, денег или ценностей обнаружено не было. У Слона тоже провели обыск — для маскировки.
 
      Пока Косаря не было — а не было его долго — Зверев позвонил Галкину. Семен был дома, судя по голосу — трезв. Сашке он обрадовался, как будто не виделись сто лет, хотя в пятницу половину дня провели вместе. Даже поругались маленько.
      — Худо дело, Саня, — сказал Галкин. — Шестерка тобой интересуется.
      Шестеркой он по-старинке назвал ОРБ.
      — Я знаю, — ответил Зверев. — Что-нибудь конкретное есть?
      — Чего же конкретного? В субботу часов около пяти приперлись их опера. Пальцы веером… ФБР, блядь! Разговаривали с Самим, Сам-то им пыли напустил, вызвал Кислова: так и так, сыскать мне Зверева… Звонили тебе. Ну, Сам дал нам всем понять: шестерка на тебя тянет… все, конечно, под огромным секретом… какая-то стрелка, погоня. Достать, блядь, Зверева, из-под земли! Вот мы всем отделением тебя второй день и достаем. А фэбээровцы тебя до полуночи ждали. И Сам, и Василич намекнули: надо бы тебя предупредить, а ты пропал… как тут предупредишь?
      — Да, пропал… — сказал Сашка. — Что еще, Семен?
      — Да что ж? Все, пожалуй… Ты, Саня, как?
      — Жив пока.
      — М-да… Чем я, Санек, могу тебе помочь? — спросил Галкин и заорал кому-то: — Да убавь ты звук, в конце концов! Видишь — я разговариваю.
      — Спасибо, Семен, — сказал Зверев. — Пока ничего не надо. Может быть, потом…
      Он попрощался, положил трубку на ворованный аппарат, стиснул кулаки… Ни голос Насти, ни голос мамы не оказали на Сашку такого воздействия, какое произвел скрипучий Сенькин голос. Уже несколько лет работа была самым главным в жизни Александра Зверева. В ежедневной суматохе он об этом просто не думал… А если думал, то как-то отстранение, мельком, с изрядной долей иронии (Как служба, опер? — А-а… дурдом!) и профессионального цинизма.
      Сенькин голос, прозвучавший с сочувствием — а у еврея Галкина какое, к черту, сочувствие? Одно ерничество и зубоскальство… — Сенькин голос сказал: Все, Саня! С ментурой пора прощаться. Обратной дороги нет.
      Косаря не было часа три. Сэкономил, гад, на такси — катался туда-обратно на трамвае, понял Зверев… Косарь вошел, опустил на пол прихожей пакет со звякнувшим стеклом.
      — Пивко, — сказал он, — свеженькое… Водочка «Столичная».
      Был он уже навеселе — видно, успел приложиться по дороге. Зверев молча курил, прислонившись к косяку. Хозяин снял и повесил на убогую вешалку свою невероятную хламиду, а потом вытащил из внутреннего кармана… письмо к Насте. Сашка узнал этот сложенный вчетверо листок сразу.
      — Ты что же? — сказал он. — Не съездил?
      — Съездил, Александр Андреич, съездил…
      — А почему в ящик не опустил? Косарь посмотрел в лицо Звереву:
      — Ваши там крутятся… Густо их, как клопов. Бабенку, говорят, вчерась в том парадном завалили… судью народную.
      Сашка враз побелел, а Косарь достал из пакета бутылку водки, ловко сковырнул пробку и протянул Сашке.
      — На-ка выпей, Саша, полегчает, — сказал он, а сам буравил внимательными глазками. Зверев автоматически взял бутылку.
      — Что ты мелешь, дядя Миша? Как — судью завалили?
      — Выпей, Александр Андреич, полегчает… Знаю. Знаю, как тяжело кровь первый раз на душу-то брать. Выпей, Саша.
      Машинально Сашка сделал глоток. Водка легко покатилась по пищеводу… Старый вор все также внимательно смотрел на опера. Зверев обтер рот ладонью и протянул бутылку обратно. Косарь смотрел ему в глаза. Внезапно до Зверева дошел смысл сказанного стариком.
      — Ты что, дядя Миш? Ты что хочешь сказать?
      Старик молчал. Только губы кривились! Зверев опустился прямо на пол. За окном закричала ворона. Солнечные потоки били сквозь грязное стекло, ослепляли… Перезвоните, сказала Настя, вас не слышно… Она была еще жива. …Перезвоните, вас не слышно… И — черные дыры длинных гудков в холодной телефонной будке.
      — Как… ее? — сказал Зверев и не услыша своего голоса.
      — Я к следаку с вопросами не лез, я не прокурор… А? — Косарь глотнул из бутылки и вдруг сказал, — Худо дело… живая она осталась, Саша. Вот что.
      — Настя… жива?
      Солнечные потоки ослепляли и что-то снежном мире происходило не так. Неверно! Неправильно… Перезвоните, вас не слышно. ВАС НЕ СЛЫШНО НИ ХРЕНА. ПЕРЕЗВОНИТЕ!
      — Настя жива? Она жива?
      — В больничке…
      — А в какой? Дядя Миша, не томи, говори. Зверев вскочил, навис над Косарем.
      — Не знаю… Жильцы у парадного языками треплют. Мало чего натреплют… язык-то без костей. Мелет да мелет. Мало чего натреплют… язык-то без костей. Мелет да мелет.
      — О, е-е, — простонал Зверев и ударил кулаком по косяку. Посыпалась вниз облезающая чешуйками краска.
      — Тебе теперь, Саня, крепкое алиби нужно, — сказал Косарь. — Выживет — амба. За судью под вышку подведут.
      Зверев схватил Косаря за шиворот, рывком поднял.
      — Ты что, старый, ополоумел? Думаешь, что порешь?
      — А ты на меня не кричи, — ответил старик строго. — Я тебя не сдам, ты меня от зоны отмазал год назад… я добро помню. И тебе добра желаю.
      — Да почему ты думаешь, что это я Настю?… Объясни, старый.
      — Вспомни, Саша, какой ты вчера ко мне пришел. Вспомни. Ты весь стремный был… Что у тебя с той бабой — не мое дело. Упорол косяк — бывает. Всяко бывает. А сегодня зачем меня посылал? Маляву передать? Нет, Саша, ты меня посылал понюхать: зажмурилась бабенка или нет?
      Старый вор говорил горячо, откровенно. И Зверев оценил, понял, что Косарь искренен. Для человека, который двадцать лет зону топтал, это редкость… означает высшую степень доверия. Даже сочувствия.
      — Извини, — сказал Сашка. — Извини. Но это не я!
      Он отпустил старика. В ногах была слабость, пульсировала кровь в висках. Косарь сел на табуретку, протянул бутылку. Зверев благодарно кивнул.
      Неведенье относительно Настиной судьбы продолжалось более суток. Вопросы: кто напал на Настю? Почему? — были на втором плане. Как опер, Зверев, разумеется, задавал их себе. Но главным все-таки было другое: что с Настей? Где она? Кошмар неведения продолжался более суток.
      Зверев обзванивал питерские больницы. Без толку. Везде ему отвечали, что Тихорецкая Анастасия Михайловна не поступала.
      Храпел и стонал в пьяном сне Косарь, а Зверев все накручивал диск красного телефона. «Не поступала», — отвечали ему. Он курил одну за другой папиросы и снова набирал номер. Не поступала такая. Солнечный день за окном съежился, завял, затянулся низким серым небом. Поднялся ветер, понес, закручивая, снег. Не поступала.
      Ночью Зверев не спал. Ворочался на раскладушке, слушал, как воет ветер, как лакает пиво проснувшийся Косарь. Было тошно на душе, тоскливо, одиноко. Мучило чувство вины: он нисколько не сомневался, что нападение на Настю сопряжено с ситуацией вокруг Джабраилова. Но как именно сопряжено? Через кого? Почему?
      Утром он едва дождался девяти, снова сел на телефон. Подружка Насти в суде (А-а… какие подруги, Саня? Так, ведем бабские разговоры за кофе) сначала насторожилась: какой Зверев? Саша?… Какой Саша?… А потом заплакала вдруг и сказала без всякого перехода:
      — Саша, ее ведь убить хотели. Вы что же, не в курсе?
      — Нет, — ответил Сашка очень убедительно, ОШЕЛОМЛЕННО. И сам себя мгновенно возненавидел за эту профессиональную ментовскую ложь. Кому же ты лжешь: не себе ли? А?… Молчишь, мент поганый?
      А подружка поплакала-повздыхала и так же внезапно успокоилась:
      — Да живая она… обошлось. Там, слава Богу, врач случайно подвернулся, нашел ее на лестнице. Не он бы, так неизвестно, что могло бы быть.
      — Где она лежит? — спросил Зверев.
      — В Сведловке. Хотите навестить?
      — Э-э… надо бы, да вот и не знаю…
      — К ней все равно не пускают… Я пыталась, но даже с удостоверением судьи не пустили.
      — Благодарю вас, всего доброго, — сказал Зверев сухо и положил трубку. Ему стало немножко легче — живая она… обошлось.
      Зверев побрился электробритвой Косаря, критически посмотрел в зеркало. Пьянка, стресс, бессонница… страх. Темные круги под воспаленными глазами.
      Посмотрим, как там они не пускают… Он посчитал деньги в бумажнике. Оказалось, тридцать шесть рублей. Два червонца положил на табуретку в прихожей, вышел, захлопнул за собой дверь.
      Обошлось, сказала подружка по бабским разговорам… обошлось. Он только сейчас сообразил, что даже не спросил: как состояние Насти? Какие, собственно, у нее ранения? Эх ты, опер! Растерялся, расклеился, только что сопли не распустил. А тебе теперь работать надо! Пахать. Найти того подонка или подонков, которые ранили Настю… если тебя раньше не возьмет ОРБ.
      В трамвае Зверева окружали такие же угрюмые и похмельные морды, как у него самого. Он, в принципе, ничем не отличался от массы жителей северной столицы. Озабоченные ростом цен, неопределенностью будущего, шоковой терапией, угнетенные от выпитого вчера, хмурые ехали люди. И все-таки… все-таки ни одного из пассажиров этого трамвая не разыскивала милиция. Ни над одним из них не висела угроза ареста. И, в конце концов, ни один из них не подставил любимую женщину под нож. А он, Сашка Зверев, подставил.
      Неожиданно он ощутил на себе чей-то внимательный взгляд. Неприятно заныло в подреберье. Неужели — все?… Маловероятно. Почти невероятно. Но… ты же сам знаешь, как ЭТО бывает. Стремительное движение двух неприметных мужчин с разных сторон… сильные руки Не дергайся, Зверев, ты арестован!… Щелчок наручников, торжествующая улыбка.
      Сашку сильно толкнули в бок. Он резко развернулся. И встретился глазами с человеком, который его разглядывал… Толик-Кнут, карманник с Лиговки. Толик приветливо улыбнулся, Зверев ответил кривой ухмылкой. Сердце колотилось. Мерзко скрежетал на повороте трамвай.
      В палату, где лежала Настя, действительно не пускали. Но удостоверение еще лежало в кармане… Оно все еще обладало магической силой и способностью быстро открывать многие двери. Для этого, правда, пришлось дождаться заведующего отделением. Красивый пожилой грузин повертел в руках ксиву, хмыкнул и сказал:
      — Сколько же вы ее мытарить-то будете? Прокуратура, розыск, судейские чины… бегаете толпами, а проку нет никакого.
      — Извините, служба у нас такая, — неохотно сказал Зверев.
      — Вот скажите, молодой человек, вы найдете тех, кто это сотворил?
      — Я сделаю все, чтобы их найти, — ответил Сашка твердо. Он плотно сжал губы, выражение лица стало жестким. Врач внимательно посмотрел на него, сказал:
      — Ну-с, желаю успеха. Можете поговорить с Анастасией э-э… Михайловной. Очаровательная, доложу я вам, женщина.
      Я знаю, — чуть было не сказал Сашка. …Настя смотрела огромными темными глазами. Лицо выглядело очень бледным. И чувственные коралловые губы побледнели, вытянулись в длинный блеклый мазок акварели. И бинты на голове… Господи! Какой же я идиот. Опер, блин! Ни разу не удосужился спросить, как ее ранили. Все казалось — ножом. Почему ножом?… Идиот, лох, дешевка!… бинты на Настиной голове лежали аккуратной марлевой шапочкой. Белые как снег. Страшные, как вдовья вуаль. И глаза Настины огромные смотрели в лицо Звереву МОЛЧА. …Почему она так смотрит?… Почему ты так смотришь? Почему?
      — Почему ты так смотришь на меня, Настя?
      Ресницы дрогнули, скривились бледные губы… и слеза показалась в уголке глаза. Ах, вы, слезы женские! В каратах вас не взвесишь… не измеришь… да и вообще никогда ничего про вас не поймешь.
      — Как ты? — задал Зверев глупый вопрос и неловко двинулся к кровати. Шторы в палате были задернуты, горел светильничек в изголовье, и в его свете смотрели темные глаза с родного лица…
      — Ты что, добить меня пришел?
 
      Сашка показал пальцем на стакан, и бармен равнодушно налил еще водки. За его спиной искрились десятки бутылок со спиртным. Цены здесь были аховые, и Сашка даже не знал, хватит ли остатков его денег. Какое, к черту, это имеет значение?
      Он выпил, швырнул на стойку пятнадцать рублей и вышел. На лестнице столкнулся с опером из спецслужбы — Женькой Кондрашовым. Женька посмотрел удивленно, сказал:
      — Здорово, Саша.
      — Привет, Женя.
      — Слушай, Саша, тут понимаешь какое дело…
      — Жень, — невежливо перебил Зверев, — не спрашивай, и мне не придется врать… Лады?
      — Лады, — сказал Кондрашов. — Выйди через черный ход, у главного стоит ПМГ. Знаешь, как его найти? Налево, через вестибюль…
      — Спасибо, знаю.
      Зверев повернул налево и скрылся в пустом вестибюле. Кондрашов озадаченно потер рукой подбородок и пошел по своим делам.
      Сашка вышел через заставленный ящиками двор. Шел снег. Тяжелые, влажные хлопья вертикально опускались из глубины серого неба. Посреди хоздвора чернела огромная лужа. Снежинки падали в воду, таяли. На краю лужи две вороны дрались из-за сизого мясного ошметка. Зверев закурил и вышел на улицу. Здесь дул сильный ветер с Невы, снег летел косо… Сашка поднял воротник куртки. Идти ему было некуда, и он пошел так, чтобы ветер дул в спину.
      Двести граммов водки, выпитых в баре гостиницы «Москва», согревали изнутри, возвращали способность соображать. Можно сказать по-другому: они притупили боль. Зверев шел бесцельно, курил. Ветер с хлопьями снега дул в спину.
 
      …Разговор с Настей получился очень тяжелым… Ты что, добить меня пришел? Навряд ли это вообще можно назвать разговором. Скорее — допросом. Странным допросом, переходящим в истерику, в исповедь, в слезы, в отрешенное молчание… Он пережил этот разговор снова.
      …Она ждала. Она купила шампанского… и накрыла стол. И надела кружевное белье… то, черное, что тебе нравится, опер… Она ждала час, другой. Было тоскливо. Страшно. Ты можешь это понять — СТРАШНО?!
      …А она стояла у окна. И небо темнело, темнело, темнело… И уже стало ясно, что что-то случилось… А потом был первый звонок, но она не успела подойти. Или — если хочешь — боялась… А потом второй звонок… кто-то позвонил и молчал… И стало еще страшней. Нет, не так… ЖУТКО стало. Ты понимаешь, жутко!… Не плачь, родная, я с тобой… Руки! Убери руки! Как ты можешь, Саша? Как ты можешь?…
      …А потом, когда раздался звонок в дверь, и я подбежала и увидела тебя… Ме-меня? Как — меня?… В глазок, опер, в глазок.
      И уже все стало совсем непонятно. Глаза Настины смотрели, сухие, строгие… Зверев, не спрашивая разрешения, закурил прямо в палате, и Настя попросила: дай мне, и он отдал сигарету. И она затянулась… Плыл тяжелый дым в свете лампы, плыл, и как пьяные, плыли мысли. Белела на голове Насти повязка.
      …Зачем ты так, Саша? Я бы и сама тебе отдала все деньги… Я бы все отдала. Зачем же ты?… Настенька, родная, что ты говоришь? Подумай, что ты говоришь?! Я в это время названивал тебе… я все автоматы в районе «Елизаровской» обошел. Настя, одумайся! Это не мог быть я!… Ну, значит, не ты. Значит, твоя тень с дубинкой… А я-то, дура, надеялась…
      Грузовик закричал клаксоном пронзительно, завизжал тормозами. Его несло по мокрому месиву… Зверев повернул голову, увидел искаженное лицо водителя за лобовым стеклом. Водитель что-то кричал. Сашка равнодушно смотрел на стремительно приближающийся радиатор.
      Лечащего врача Насти Зверев нашел во внутреннем садике. Несколько мужчин и женщин стояли у капота новенькой «Волги». Автомобиль был, что называется, нулевый, даже без номеров. Компания пребывала в состоянии радостного возбуждения, на капоте стояла бутылка шампанского и разномастные чашки, стаканы, мензурки.
      Некоторое время Зверев наблюдал за людьми у «Волги» со стороны. Очевидно, решил он, кто-то купил машину… обмывают. Не худо зарабатывают эскулапы… Зверев смотрел со стороны и пытался определить, кто же из них нейрохирург Эрлих.
      Высокий мужчина в длинном двубортном пальто вытащил из салона еще одну бутылку шампанского и стал ее трясти.
      — Мишка, — закричала женщина в полушубке, наброшенном поверх белого халата, — что ты делаешь? Пены же будет море!
      — Ее-то нам и нужно, — ответил мужчина. Он ловко распечатал бутылку и направил пенную струю на машину. Остальные зааплодировали. Зверев решительно двинулся вперед.
      — Здравствуйте, мне нужен Михаил Давыдович Эрлих, — сказал Сашка.
      — Я Эрлих, — отозвался мужчина с шампанским в руках. — Чем могу?
      — Я бы хотел поговорить об одной из ваших пациенток.
      — Завтра, голубчик, завтра… Сегодня, извините, занят.
      — Сожалею, Михал Давыдович, но придется сейчас.
      — Господи! — вздохнула женщина в полушубке. — Ну что за народ? Вам же сказали — завтра. Раз в жизни человек машину купил, и то не дают спокойно отметить…
      — Извините, — повторил Зверев. — Очень нужно. Я из уголовного розыска.
      Теперь на него смотрели несколько пар глаз. Опускались сумерки, красиво стекала пена по черному борту автомобиля, белели халаты врачей.
      — Слушаю вас, — сухо сказал Эрлих. На Сашку он смотрел откровенно неприязненно.
      — У меня всего несколько вопросов. Может быть, мы отойдем?
      Врач и опер сделали несколько шагов в сторону. Эрлих так и держал в руках пустую бутылку из-под шампанского. Горлышко, как ствол оружия, было направлено Звереву в живот.
      — Ну-с, молодой человек, я слушаю вас, — сказал врач. Зверев усмехнулся: с врачом они были примерно одного возраста.
      — Меня интересует Анастасия Тихорецкая.
      — Так уже были ваши. И я, и Костя с ними общались, все рассказали. Чего же еще-то?
      — Скажите, Михаил Давидович, с вашей точки зрения: ее хотели убить?
      — Навряд ли… Удар, конечно, был сильный, но навряд ли. Обширная субдуральная гематома… вещь, разумеется, неприятная, но не смертельная.
      — Ага, — сказал Сашка, — понятно… А вы упоминали какого-то Костю — это, извините, кто?
      — А вы что же — не знаете? — врач посмотрел удивленно. — Константин Евгеньевич — наш юрист. Он, собственно говоря, и нашел Анастасию Михайловну на пороге квартиры… привез к нам сюда на своем автомобиле.
      — Понятно… а где вашего юриста можно найти?
      — Костя! — позвал Эрлих, обернувшись к «Волге». Один из мужчин отделился от группы и подошел к ним.
      — Костя, вот товарищ из милиции хочет с тобой поговорить…
      — Ну, коли из милиции…
      — Капитан Зверев из уголовного розыска, — представился Сашка. — Скажите, пожалуйста, Константин Евгеньевич, это вы обнаружили Анастасию Тихорецкую?
      — Д-да, — неуверенно ответил юрист.
      — А как же это произошло? В какое время?
      — Ну… ну что-то около пяти часов… в начале шестого… А что? Я уже, собственно, все рассказал следователю.
      Юрист выглядел смущенным, испуганным.
      — Да вы не волнуйтесь, — сказал Сашка. — Работа у нас такая. Расскажите, пожалуйста, еще раз, как это произошло.
      — Ну, я собственно, жил когда-то в этом доме… Так что с Тихорецкими знаком хорошо. Замечательные, доложу вам, люди. Анастасия Михайловна — судья, Павел Сергеевич — полковник милиции…
      — Да, я знаю, — перебил Сашка. — Меня интересует, как вы обнаружили Тихорецкую.
      — Ну, что тут скажешь? Я вошел в подъезд… на третьем этаже вижу — дверь в квартиру Тихорецких открыта. Не то чтобы нараспашку, а так — приоткрыта. Свет горит в прихожей… А Настя… прошу прощения — Анастасия Михайловна — лежит ничком на полу, лицо окровавленное, стонет… Ужасно! Это, поймите меня, ужасно!
      — Да, я вас понимаю. Продолжайте, пожалуйста.
      — Да, собственно, все… Я растерялся сначала. Потом вызвал скорую. А потом подумал, что скорая, может быть, неизвестно когда… понимаете?
      — Понимаю, — кивнул Сашка.
      — И я решил отвезти ее сам, на своей машине. Вот так! Отвез, сдал с рук на руки Михаилу. Он ей и оказал помощь…
      Юрист еще что-то говорил, но Зверев слушал уже вполуха. Уже было очевидно, что никакой стоящей информацией он не располагает. Белые халаты у черной «Волги» в нетерпении поглядывали на Зверева. Размазывались остатки пены на тускло отсвечивающем капоте, в холодном сумеречном воздухе звучали слова: субдуральная гематома. Горлышко бутылки нацеливалось в живот ссучившегося мента Зверева. Голые черные деревья стояли неподвижно… Ты что, добить меня пришел?
      И снова встала та же проблема: где ночевать? Вечная проблема любого человека на нелегальном положении. Можно было, разумеется, пойти к Косарю… но не хотелось. Не хотелось идти к человеку, который считает тебя убийцей. Вот так, Саша! Старый спившийся уголовник, за которым есть и мокруха, считает тебя убийцей… И Настя тоже. Настя считает тебя убийцей.
      Зверев медленно брел по улице. Денег у него не было. Крыши над головой тоже не было. В родном городе он вдруг оказался чужим и никому не нужным… кроме сотрудников ОРБ… да прокурорского важняка, расследующего дело о нападении на судью Тихорецкую А.М.
      Сашка брел по улице. Он не чувствовал ни голода, ни усталости, хотя был голоден и провел весь день на ногах. Он пытался проанализировать ситуацию с Настей. Все в этой истории было странно, глупо… Настолько глупо и странно, что казалось неправдоподобным. Именно это свидетельствовало о реальности ситуации: ложь-то всегда выглядит убедительно.
      Итак… Настя ждала его, и он пришел.
      В глазок встревоженная Настя увидела мужчину в коричневой кожаной куртке, джинсах… ростом и комплекцией как Зверев.