— Почему ваш лучший ученик пошел работать в КГБ, Владимир Спиридонович?
      Немчинов вскинул на меня взгляд:
      — Хороший вопрос, — сказал он. — Многие его отговаривали от этого шага.
      Вы же помните, какое было время? Девяностый год! Накал страстей. Казалось: вот-вот КГБ будут судить как преступную организацию. Престиж комитета был низок, как никогда. Олег — не первый мой ученик, который пошел на службу в КГБ.
      Но те, кто выбрал эту стезю, выбрал ее в другое время. В другую, я бы сказал, эпоху… Вы меня понимаете?
      — Безусловно.
      — А Олег!… Я сам говорил ему: Олег, подумайте. Но он стоял на своем! Мотивов, собственно, у него было два. Первый:
      КГБ сейчас пытаются распять… значит, я пойду в КГБ. Второй: Троцкий. Дело в том, что на четвертом курсе Олег увлекся Троцким. И он почему-то решил, что в архивах комитета должны быть бумаги Троцкого. Но тут его ожидало разочарование.
      — Не нашел?
      — Не нашел, Андрей Викторович. Да их, скорее всего, и не было. А ведь он очень дорогой ценой заплатил за свое желание работать в КГБ. Очень дорогой.
      — А что вы имеете в виду, Владимир Спиридонович?
      — От него же жена ушла, Андрей Викторович. Да, да, именно так… Полина училась тоже у нас, но на курс младше.
      Красавица. О-о, тут сколько за ней кавалеров ухаживало… Сердец разбитых осталось много. А она всем Олега предпочла!
      И когда уже на четвертом курсе Олег учился, они поженились. Хорошая была свадьба, веселая… И все, казалось, будет у молодых безоблачно. Но на пятом курсе Олег вдруг заявил, что пойдет в КГБ. И — начался разлад. Полина была против категорически. Но и у Олега — характер…
      А тут еще, как на грех, давний Полинин ухажер, ба-а-льшой «борец с режимом»… сын, кстати, партийного функционера немалого ранга… Так вот этот «борец» и, подчеркиваю, в некотором роде соперник Олега, тоже внес свою лепту в конфликт. Хотя и косвенно.
      — А фамилию этого «демократа» не помните?
      — Как не помнить? Островский. Федор Островский.
      — Это не сын ли того Островского? Из обкома?
      — Его, его сынок. Юноша не бездарный, но всерьез учиться не хотел. Он был другого склада совершенно. Искал популярности… Вот на гребне разоблачений КПСС и КГБ он и поднялся. Примкнул к каким-то анархистам. И на одном из митингов подрался с милиционером. Посадили. Так что университет он не закончил, но зато выступил «жертвой режима». Шел-то уже восемьдесят девятый, «антисоветчиков» уже не сажали… Посадили Федьку за элементарный мордобой, но для части нашего студенчества, уважаемый коллега, он стал «жертвой КПСС» и, соответственно, «кровавого КГБ». На этом фоне желание Олега пойти в комитет выглядело для многих… э-э… странно. Разрыв, конечно, не мгновенно произошел, а постепенно. Собственно, окончательно Олег и Полина разошлись, когда уже покинули альма-матер и Олег поступил на службу в КГБ. Говорили, что потом Полина сошлась с демократом-хулиганом. Но точно не скажу, не знаю… Возможно, сплетни.
      — Скажите, Владимир Спиридонович, а ваш хулиган-демократ Островский заиканием не страдает? — спросил я. Я не знаю, почему я это спросил.
      — Заиканием? Да это, голуба вы мой, такой краснобай — еще поискать. Цицерон! Язык без костей у Феди Островского.
      — А что с ним потом стало? Где он сейчас?
      — Вот этого не знаю, не скажу… Да мне он, признаться, и не интересен вовсе… Вы лучше Полине позвоните — она, возможно, в курсе.
 

***

 
      Когда я вернулся в Агентство, меня ожидало три сообщения: звонила Елена Петровна Кондакова, звонил Троцкист и звонил Родя Каширин из Всеволожска.
      — А какого черта Родион делает во Всеволожске? — спросил я.
      Ответить на этот вопрос никто не мог.
      Потом пришел Зудинцев и рассказал, что он неформально пообщался с убойщиками из Калининского района. Под кружечку пива… Это он так сказал, но, по моим оценкам, кружечек было три-четыре, а к ним еще кое-что, Я пьянку на работе ненавижу. Однако ежели для пользы дела, то не возражаю. Пользы, впрочем, не было:
      — Мужики так сказали: сами-то они отрабатывали дело Гребешкова формально. Глухарь он и есть глухарь… Чего время впустую гробить? Но параллельно с ними работали «соседи». Эти за своего парня землю рыли! Просеяли всех его знакомых с детского сада… пустышка. Стоит ли нам, Андрей, время переводить? Если эфэсбэшники ничего не нарыли — а рыли они по полной схеме, — то ведь и мы, скорее всего, ничего не найдем.
      — Ты, конечно, прав, Михалыч, — сказал я. — После того, как ФСБ с гребешком прошлась, ловить нечего… Но ведь есть еще и Троцкист!
      — А при чем тут Троцкист?
      — Не знаю. Но не дает он мне покоя.
 

***

 
      Я позвонил Кондаковой, и Елена Петровна взволнованно сообщила мне, что рукопись подлинная.
      — Есть заключение экспертизы? — спросил я.
      — Официального еще нет. Но я показала текст эксперту-почерковеду центра судебных экспертиз Минюста {Правильное название: Северо-Западный региональный центр судебных экспертиз Министерства юстиции Российской Федерации}… Мнение эксперта однозначное: это — рука Льва Троцкого. Андрей Викторович?
      — Да, Елена Петровна?
      — Андрей Викторович, если у того человека, который передал вам эту страничку, есть другие материалы… их нужно добывать любой ценой. Вы понимаете?
      — Понимаю, Елена Петровна… Любой ценой, говорите? Это можно. Мы его вычислим и будем пытать утюгом до тех пор, пока он не отдаст тексты. Отдаст — куда денется?
      — Андрей Викторович, — растерянно сказала Кондакова и замолчала.
      — Это шутка, Елена Петровна. Извините, глупая… Но с Троцкистом будем работать.
      Едва я закончил разговор с Кондаковой, пришел мрачный Повзло. Сел и стал сетовать на жизнь: денег нет не только на оперрасходы, но и на бензин для нашей «антилопы»… И вообще, репортерам срочно нужны мобильники, иначе работа остановится.
      — А по таксофону они звонить уже не могут? — спросил я строго.
      — Тебе смешно? — сказал Коля. — Весело тебе, да? Дождемся.
      Коля ушел и хлопнул дверью… Весело ли мне? Куда как весело!
      Потом позвонил Троцкист. Кажется, он был изрядно выпивши, но заикался значительно меньше. Угрожал сжечь все тексты Троцкого, если я не выкуплю их…
      Я его стал успокаивать, убеждал, что найдем компромисс, и снова предлагал встретиться лично. Он обложил меня матом и назвал «чекистской сукой». Вот так и пообщались.
 

***

 
      Под вечер пришел возбужденный Родя и сказал:
      — А я все-таки был прав, Шеф!
      — Что такое? Опять вскрыл происки ФСБ?
      — Какая, к черту, ФСБ. Я про Комарницкую.
      — Понял: Комарницкая — тайный ликвидатор ФСБ… И ее овчарки тоже.
      Родион закурил и сказал серьезно:
      — Я не поленился съездить во Всеволожск, шеф.
      — Да? А зачем?
      — Дача Комарницких под Всеволожском. Я съездил и нашел следака, который вел проверку по факту самоубийства Стаса Комарницкого…
      — Ну-ка, ну-ка.
      — Следак считает, что Стаса убили. Либо сама Комарницкая, либо его заместитель, за которого Аллочка и вышла замуж спустя всего три месяца после «самоубийства» мужа… Но доказательств нет.
      — Бывает, — согласился я. — Что предлагаешь?
      — А что тут предложишь? Там даже дела не возбуждали — самоубийство. Следак говорит: наглая тварь. Он ей в лицо сказал: а не ты ли, Алла Феликсовна, муженька-то убила? А она в ответ: а ты докажи… Вот тварь какая!
      — Не бери в голову, Родя, — ответил я… и вспомнил огромных кавказцев… и ухоженную, холеную руку Аллы с обручальным кольцом… и брюлики, подрагивающие в ушках. Еще я подумал, что прокуратурский следак, скорее всего, прав. Но его правота не подкреплена фактами, и Алла Комарницкая никогда не предстанет перед судом. Такова реальность. — Ты, — спросил я, — Родион, пробил телефоны, с которых звонил Троцкист?
      — Да, — хмуро ответил Родя. — Звонил он с таксофонов возле метро «Площадь Мужества». Карта компании «Санкт-Петербургские таксофоны» на тридцать единиц, годна до тридцатого ноября.
      Звонки только на твой номер… Осторожный, гад.
 

***

 
      У Полины Гребешковой оказался очень приятный грудной голос, и она, кажется, нисколько не удивилась, когда я позвонил, представился и сказал, что хотел бы поговорить о ее бывшем муже — Олеге Гребешкове.
      — Когда вас устроит? — спросила она.
      Я ответил, что в любое удобное для нее время, но откладывать не хотелось бы.
      — Приезжайте, — сказала она. — Я все равно сижу дома, на больничном. Записывайте адрес…
      Я адрес-то уже знал. Знал и то, что вместе с Полиной прописана дочь Яна, 1993 года рождения, и Лосева Тамара Леонидовна, 1940 года, — очевидно, мать. Но говорить Полине этого я не стал. Адресочек, между прочим оказался недалеко от площади Мужества… Но это, конечно, ничего не означает.
      Я запряг свою сивку-бурку и поехал.
      На самой площади Мужества попал в хорошую пробку — после того, как линия метро оказалась разорванной, пробки здесь стали обычным делом. Полина жила в старенькой пятиэтажке на улице Хлопчина, из ее окон были видны стадион и парк Политеха.
      Я извинился за визит в неудобное для этого время, но Полина сказала:
      — Это не беда. Болею не я — Янка. Да и она уже, скорее, здорова, чем больна…
      Гулять пойдешь, доча?
      И Янка закричала: да-а, пойду-у…
      Я понял, что Полина не хочет, чтобы девочка присутствовала при разговоре. Через пять минут Яна ушла, а мы с Полиной сели в маленькой кухне. В окно было видно, как Яна играет на детской площадке.
      — Итак, Андрей… э-э… простите… — произнесла Полина.
      — Если вы не против, то, может быть, обойдемся без отчеств? — спросил я.
      Она кивнула: не возражаю… А потом вдруг заплакала. Я много раз видел, как плачут женщины, и каждый раз меня это угнетало… я не знал, что сказать или сделать, и сидел молча. За окном бушевало солнце, и скрипели качели на детской площадке.
      — Извините, — сказала Гребешкова. — Извините меня… У вас есть сигареты?
 

***

 
      — Да, конечно. — Я протянул сигареты, щелкнул зажигалкой. Она затянулась довольно неумело, закашлялась. — Вы… вы, Андрей, что-то узнали об убийстве Олега?
      — Нет, Полина, я, к сожалению, почти ничего не знаю. Я пришел к вам за помощью… Расскажите мне про Олега.
      — Про Олега, — сказала она, — можно рассказывать долго. Он ведь очень цельный был человек. Очень глубокий.
      Я ведь, по сути, многие годы не понимала его… Что конкретно вас интересует?
      — Почему вы расстались, Полина?
      — О-о, какой вопрос… По наивности.
      По глупости, если хотите. Время было дурное — угарно-демократическое. Все что-то разоблачали, ниспровергали… В общем, долго рассказывать, но когда Олег заявил, что пойдет работать в КГБ, на факультете начали его травить. Вопили о демократии, о праве вслух высказывать свои взгляды и — травили подленько. Заправлял этим делом профессор Немчинов…
      — Владимир Спиридонович? — удивился я.
      — Вы знакомы?
      — Да, я был на кафедре… Немчинов показался мне глубоко порядочным человеком. И об Олеге он отзывался в высшей степени положительно…
      — А вам что — никогда не встречались подлецы в обличье порядочного человека?
      — Встречались, но Немчинов…
      — Именно Немчинов больше всех обозлился на Олега, когда узнал, что лучший его ученик вдруг собрался в КГБ, — сказала Полина. На лице у нее обозначилась вертикальная морщинка между бровей. — Травили Олега. Доставалось и мне… А я же еще девчонка была. Замужняя женщина, но девчонка. Потом я забеременела. Сказала Олегу: себя не жалко, меня не жалко — ребенка-то пожалей. И он сказал: да.
      Но у меня выкидыш случился. Он очень трепетно ко мне относился. А я решила, что из-за него этот выкидыш. И что-то во мне переменилось, перегорело… Господи, зачем я вам это говорю?!
      Полина взяла еще одну сигарету из пачки, повертела в руках и положила обратно.
      — В общем, я вела себя мелко, пакостно, по-бабски мстительно… И ведь нельзя сказать, что я не понимала, что делаю.
      Понимала. Не все, не до дна, но понимала. Теперь я это вижу очень ясно. И мне почему-то кажется, что если бы я осталась с Олегом — все было бы по-другому. Но тогда процесс, как говорил Горбачев, пошел… теперь надо углубить. Я и углубила.
      Я Олегу изменила и сделала так, чтобы он об этом догадался. Какой же я была дрянью!…Вы меня осуждаете?
      — Нет, — сказал я не правду.
      — Вы лжете. Но теперь это не важно.
      В девяностом году мы расстались окончательно. Мне мама говорила: дура ты, дура, Полинка! Где ты еще такого мужика найдешь?… А я и сама знала, что дура и стерва, но уже делала всем все назло, А тут из тюрьмы вернулся Федька. Вы слышали про историю Федора Островского?
      — Краем уха.
      — Уже много, — усмехнулась Полина. — Федька и того не стоит. Сел он за драку с милиционером на митинге. Папа у Федьки был большой партийной шишкой, но сынка отмазать не сумел — КПСС уже шаталась. Вот так Федька и стал «жертвой режима»… Отсидел, вышел…
      Приперся ко мне. Мне бы выгнать его к черту. Но мне хотелось Олега еще раз оскорбить, унизить, и я стала жить с Федором. Он тогда все рвался в политику.
      Шустрил возле Собчака. В публичной политике делать ему, конечно, было нечего, но где-то он крутился, что-то организовывал, даже статья о нем была в «Огоньке»…
      В девяносто третьем у нас Янка родилась.
      Я тогда оттаяла. Федора я не любила, но привыкла уже… да и дочка… У вас, Андрей, есть дети?
      — Нет.
      — Тогда вам трудно меня понять. В общем, жизнь как будто наладилась. Хотя, конечно, это самообман. Но я его старалась не замечать… Потом моего Феденьку из «политики» вышвырнули. Пришли новые люди — деловые, хваткие. Такие, как Федька, болтуны и демагоги, стали никому не нужны. И Федька скис. Мгновенно скис. Потыркался туда-сюда — а никому и не нужен. Попробовал заняться бизнесом, его кинули партнеры. Мало того, что пришлось продать гараж и машину, так еще и долг на нем повис.
      — Большой? — спросил я.
      — Как вам сказать. Около двух тысяч долларов… Мы его погасили. Продали половину папиного «номенклатурного» участка в Рощино. Но Федор сломался — запил. Шел уже девяносто пятый год. Янка — маленькая, денег нет и муж-алкоголик… Ох, я с ним намучилась! Трижды к наркологу его таскала. Он «подшивался», но ненадолго. Плакал, в ногах валялся, а через три-четыре месяца все повторялось. Я устала. Я устала чудовищно. В девяносто восьмом мы разошлись окончательно. Трагедии никакой уже не было… какая трагедия? Я, напротив, вздохнула с
      облегчением.
      — С тех пор живете врозь? — спросил я.
      — Разумеется… Да он появляется довольно часто, живет-то неподалеку, приходит «дочку навестить». Но хотя бы раз фруктов ей принес! Куда там — пьет.
      Пропивает потихоньку, что от отца осталось. Кажется, дачу собирается продать.
      Продаст — так пропьет. Впрочем, это не мое дело.
      — Понятно, — сказал я. — А Олег?? С Олегом вы после развода отношения поддерживали?
      — Скорее нет, чем да… Он звонил иногда по праздникам, но общался больше с мамой, чем со мной, — ответила Полина.
      Мне показалось, что она снова заплачет, но этого не произошло. Она улыбнулась и сказала:
      — А потом мы с ним столкнулись однажды возле «Академической». Месяца за три до его гибели.
      — О чем вы говорили?
      — В общем-то ни о чем. Поносталъгировали немножко… — Она снова улыбнулась и махнула рукой.
      — А все же? — спросил я.
      — Так… Знаете, как это бывает, когда люди не общаются очень долго? Кого видел из наших? Как дела? Чем занимаешься?
      — Неужели, Полина, все так банально? Ведь вас многое объединяло когда-то: любовь… мечты.
      Полина нахмурилась:
      — Мечты? Мечты растаяли в тумане льдинкою… Мне, собственно, и не хотелось какого-то серьезного разговора. Всегда есть риск опошлить то, что было. Да и виновата я перед Олегом…
      — Понятно. Скажите, у Олега могли быть враги?
      — Навряд ли. Он жил в своем мире.
      — А женщина? Была у него женщина?
      — Вот этого не скажу… не знаю. Да и на что ему женщина? Его женщина — История, воплощенная в облике Бронштейна. — Полина усмехнулась.
      — Да, — сказал я, — жаль.
      — Чего вам жаль, Андрей?
      Я закурил и ответил совсем не то, что должен был бы:
      — Жаль, что он так и не открыл своего Троцкого.
      — Но ведь он-то как раз и открыл! — сказала Полина.
      — Что?
      — Он нашел письма и дневник Троцкого!
      Меня как будто током ударило. Я сделал несколько затяжек подряд и спросил:
      — Где нашел?
      — В архиве, который Олегу подарил Бударцев — старый партиец, активист общества «Мемориал». Он собрался на старости лет к детям, в США, и оставил весь свой архив Олегу. Гору пыльных картонных коробок, которые не разбирались десятилетиями. Для Олега копаться в старых бумагах — просто наслаждение! Когда он сказал мне о своей находке, я не поверила. А он: хочешь, дойдем до моего дома, и я покажу тебе подлинники документов?…
      Какое-то время я сидел ошеломленный.
      Я не знал, как относиться к словам Полины… Потом сигарета обожгла мне пальцы, я чертыхнулся и спросил:
      — Кто еще знал о том, что Олег хранит дома документы Троцкого?
      — Понятия не имею, — ответила она.
      — Подумайте, Полина, подумайте… Это очень важно.
      — Я… я не знаю, — сказала она. В голосе прозвучал испуг.
      — Когда вас допрашивали в связи со смертью Олега, вы сказали чекистам или убойщикам об этих документах?
      — Н-нет…
      — Почему?
      — Господи, я совершенно о них не думала…
      — А еще кому-нибудь вы о них говорили?
      — Не помню…
      — Постарайтесь. Может быть — маме?
      — Да, маме я сказала. Но что из этого следует?
      — Вы сказали маме о документах Троцкого до убийства Олега или после?
      — До. В тот самый день, когда я встретила его возле метро. Не хотите же вы, Андрей, сказать, что моя мама…
      — Нет, Полина, я не хочу сказать, что ваша мама… Но не могла ли она рассказать кому-либо о документах? — спросил я.
      — Кому? Кому, Андрей? Мама — пенсионерка, обычный технолог со «Светланы», — почти выкрикнула Полина.
      — Хорошо, — сказал я, — хорошо. Давайте успокоимся… Когда придет мама?? Где она сейчас?
      — Да вот же она. — Полина указала в окно. — Вернулась из поликлиники, беседует с Янкой.
      Я посмотрел в окно. На детской площадке стояла пожилая женщина в коричневом плаще, с хозяйственной сумкой в руках. Вокруг нее прыгала на одной ноге Янка.
 

***

 
      По лестнице мы спустились почти бегом…
      — Бабушка! — закричала Яна. — Смотри — мама идет!
      Бабушка удивленно посмотрела на Полину и еще более удивленно — на меня.
      Мы подошли.
      — Мама, — сказала Полина, — это Андрей Серегин, журналист.
      — Очень приятно…
      — А это моя мама, Тамара Леонидовна.
      Я тоже сказал, что мне очень приятно. Тамара Леонидовна смотрела настороженно…
      — Мама, — сказала Полина, — мама… Мама, помнишь, я говорила тебе про Олега? Ну зимой я встретила его у метро… Помнишь?
      — Конечно, помню. Склероза у меня еще нет.
      Полина перевела дух и спросила:
      — А помнишь, я сказала тебе о письмах Троцкого, которые нашел Олег?
      — И это помню… А в чем, собственно, дело?
      — Тамара Леонидовна, — вмешался я, — постарайтесь вспомнить: вы рассказывали кому-нибудь об этом?
      — А в чем, собственно, дело? Полина, я не понимаю…
      — Мама! Мама, это очень важно…
      — Ну рассказывала… А что? недоуменно произнесла Тамара Леонидовна.
      Я уже начал терять терпение от тупости этой мамаши: неужели вы, мадам, не понимаете, что дали наводку убийце?… Я взял себя в руки и спокойно спросил:
      — Кому вы это рассказали, Тамара Леонидовна?
      — Да никому. Только одному Федьке-паразиту.
      Меня как будто оглушили. До меня доносились слова пенсионерки-технолога, но я их не воспринимал: «А кому я еще расскажу? Федьке… Он пришел раз пьяненький, расхвастался, что вот, мол, скоро продаст дачу, так разбогатеет. А я ему и попеняла: дурак ты, Федор. Пьяница и бездельник. Что в тебе Полинка нашла? А он: да уж не такой я дурак, как ее Олег… А я ему: Олег-то еще может прославиться — он письма Троцкого нашел…»
      — Как среагировал Федор? — быстро спросил я. — Заинтересовался?
      — Заинтересовался… Но не так чтобы очень. Я же говорю: он пьяненький был.
      Дурак дураком.
      — Мама! — сказала Полина. — Почему ты ничего не рассказала об этом мне?
      — А о чем говорить-то, доча? — искренне удивилась пенсионерка.
      Действительно, подумал я, о чем тут говорить? Дело-то плевое: две… как бы сказать помягче?… две курицы дали Федору наводку на квартиру, где лежит настоящий клад. А он историк. Хоть и не доучившийся, но историк — он сразу просек, сколько могут стоить рукописи Троцкого.
      Я повернулся к Полине:
      — Полина, а среди знакомых Федора нет человека с сильным заиканием?
      Я спросил просто так. Я не рассчитывал на положительный ответ: навряд ли Полина знает всех знакомых своего бывшего гражданского мужа… Да и разошлись они давно — за это время у Островского могла появиться масса новых дружков-собутыльников. Не исключено, впрочем, что Федька подключил кого-то из старых корешей по отсидке… Полина посмотрела на меня изумленно, а Тамара Леонидовна сказала:
      — Да сильнее самого Федьки-то никто, наверное, не заикается.
 

***

 
      Пробки! Чертовы пробки… С началом дачного сезона по пятницам все выезды из города превращаются в автопытку. По пятницам к гигантскому стаду автомобилей, колесящих ежедневно, присоединяются еще и те, что используются только для поездок на «фазенды». Среди «дачных водителей» масса пожилых людей на «Москвичах». И масса дамочек на иномарках. Водители «Москвичей» любят возить багажник на крыше, а дамочки лепят на заднее стекло сразу пачку нашлепок… Водят и дедки, и тетки одинаково — очень медленно уходят со светофоров и, набравши скорость сорок километров, с достоинством катят до следующего светофора… я их очень сильно уважаю.
      Я гнал джип на север, к выходу на Выборгскую трассу. Я протискивал машину в любую щель, где только можно.
      Выскакивал на разбитые в хлам трамвайные пути. На выбоинах джип скакал козлом, и Полина хваталась за ручку под потолком.
      — Вы всегда так ездите, Андрей? — спросила она.
      — Хотите, чтобы Федька успел все сжечь? — зло ответил я.
      …После того, как Тамара Леонидовна произнесла: да сильнее самого Федьки, наверно, никто не заикается, — у меня, как нынче говорят, «снесло башню».
      — Что? — спросил я. — Что это значит?
      — То и значит, ответила Тамара Леонидовна, — что он заика, каких еще поискать.
      Я повернул голову к Полине:
      — Как же так? Я спрашивал у Немчинова. Он мне сказал: Цицерон, язык без костей.
      — Немчинов, — тихо ответила Полина, — не видел его после тюрьмы. Федька подхватил там какую-то инфекцию, чуть не умер… В результате стал очень сильно заикаться. Но в «демократических» кругах Федька всем говорил, что заикается потому, что его избивали на допросах чекисты…
      Я почувствовал себя полным дураком.
      Я всегда считал, что заикание бывает либо врожденным, либо появляется в детстве после сильного испуга. Я сам учился в первом классе с мальчиком, который стал заикой после нападения собаки… Но мне и в голову не могло прийти, что эта напасть может поразить взрослого мужчину.
      Все стало на свои места. Образовалась цепочка, в которой еще не хватало нескольких звеньев, но это уже не имело принципиального значения.
      — У Островского, — спросил я, — есть ружье?
      — Нет, — ответила Полина. Она, в отличие от своей матери, все уже поняла. — У Виктора Федоровича, отца его покойного, было… Сам Романов ему дарил.
      Вот так! Сам Григорий Васильевич Романов подарил секретарю обкома Виктору Федоровичу Островскому ружьишко… В апреле 2001 года Федор Викторович Островский расстрелял из этого подарка офицера ФСБ.
      — Федор, — снова спросил я, — знал адрес Олега Гребешкова?
      — Конечно, — сказала Полина, — Олег адрес не менял… Сто лет в этой квартире. Мы у него пару раз Новый год встречали. Еще студентами. — Она замолчала, потом прошептала:
      — Неужели… Федька?
      И зажала рот рукой. И ужас отразился в глазах. Я ничего не ответил. Во-первых, я не знал ответа. С вероятностью девяносто девять процентов Гребешкова убил Федор. Троцкист. Но не исключено, что не сам, а кого-то навел… Маловероятно, но один процент оставим… Во-вторых, я был почти уверен, что доказать вину Островского будет невозможно. Следов в квартире Олега он не оставил, свидетелей нет. Ни одна экспертиза в мире не сможет «привязать» дробь к конкретному стволу…
      А все остальные факты — косвенные, любой, даже начинающий, адвокат развалит обвинение в пять минут. Троцкист — неуязвим для Фемиды.
      Я стоял на детской площадке в окружении трех женщин разного возраста и молчал. Тамара Леонидовна, Полина и Янка смотрели на меня… Янка сосала палец, слегка покачивались качели на ржавеньких опорах.
      — Не соси палец, — сказала Тамара Леонидовна и шлепнула Янку по руке.
      — Ба-а, укоризненно протянула Янка.
      И в этот момент заверещал мой сотовый. Мне ни с кем не хотелось говорить, я думал о подлом и неуязвимом Троцкисте… Мне ни с кем не хотелось говорить, но механически я вытащил трубу. И услышал голос Троцкиста!
      Если бы он позвонил хотя бы на десять минут позже! Или хотя бы на пять… Все могло бы быть по-другому.
 

***

 
      — З-здравствуйте, Андрей, — сказал Троцкист.
      Меня обдало жаром. Меня просто окатило горячим потоком… И я ответил:
      — Здравствуйте, Федор.
      В трубке повисла тишина, и мне показалось, что я ощущаю, как скручиваются от напряжения соединяющие нас радиоволны.
      — Ну, — сказал я, — что же ты замолчал, Федя? Ты же хочешь потолковать о трофеях с квартиры Олега Гребешкова?
      Охнула, зажимая рот рукой, Полина.
      Замерли качели.
      — Ну, Федя, что молчишь?
      — Ка-ка-какой Ф-ф-ф… — донеслось из трубки и я передразнил его:
      — М-молочник, кефиру…
      Я уже взял себя в руки и понял, что совершил под влиянием эмоций глупость.
      Неслыханную и непростительную глупость. Пока Островский не знал, что его инкогнито раскрыто, он чувствовал себя в относительной безопасности… А вот что он предпримет теперь?
      — Слушай меня внимательно, Островский, — сказал я. — Ты наделал ошибок. Теперь у меня на руках железные факты. У тебя один выход — написать явку с повинной. Понял?
      Несколько секунд он молчал, а потом зло произнес:
      — О-отсоси, пидор гэбэшный. Хуй тебе за щеку…
      Странно, но он почти не заикался…
      В трубке пошли гудки отбоя. Я зло захлопнул «эриксон». Островский действительно жил недалеко — на Светлановской площади. Езды всего-то на пять минут, но сначала мы задержались потому, что Полине нужно было переодеться, а потом меня тормознул гаишник. Я совал в его лицо (извините — в мурло) удостоверение, говорил, что речь идет о жизни и смерти, но страж дорог был непреклонен.
      Короче, мы потеряли минут десять.
      Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, «номенклатурной»… Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:
      — Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.
      — Когда? — спросил я.
      — Недавно… с четверть часа.
      — А… куда?
      — А он мне докладывает? — огрызнулась тетка. Потом увидела лицо Полины и добавила другим тоном:
      — На дачу, наверное… с рюкзаком был, спешил сильно.
      — Вы знаете, где эта дача? — спросил я Полину. Она кивнула. И мы поехали.
      В душе я материл себя: какого черта?? Какого черта я еду на эту дачу? Ведь Островский может рвануть куда угодно: к собутыльникам, к троюродной тетке в Кривоколенск, к черту на рога, в пустыню Гоби… Я материл себя, но поехал в Рощино.
      Я отлично понимал, что все делаю не правильно. Все делаю не так, как учу своих студентов. Что озлобленный Федька Троцкист опасен и, возможно, вооружен…
      По уму надо было бы просто позвонить в ФСБ: вот убийца вашего сотрудника. Берите. Колите. Но я поехал в Рощино.
      Раньше поселок Рощино был «заповедником», в котором паслась советская элита. Простому смертному здесь делать было нечего… Времена переменились, и «элитарность» стала определяться не номенклатурной расфасовкой, а толщиной бумажника, но поселок Рощино все равно остался не для простых смертных.
      Фазенда бывшего партаппаратчика выглядела неухоженной. Лохмотьями облезала краска на фронтоне, у самого крыльца «колосились» лопухи… Но над трубой вился дымок! Этот дымок мне сразу не понравился. На кой, спрашивается, хрен, топить печку при двадцатиградусной жаре?
      — Что? — спросила Полина.
      — Какого черта он печку топит?
      — Это не печка — камин.
      Я подумал, что принципиальной разницы нет, и бумага одинаково хорошо горит, что в печке, что в камине. Но ничего Полине про это не сказал… А сказал:
      — Сидите в машине, Полина.
      И поперся в дом. Героя изображать.
      Глупо. Но над трубой вился дымок, и я понимал, что алкоголик — заика — убийца Федька Троцкист жжет рукописи, которые не горят. А они горят. Еще как горят!… И еще он жжет улики, которыми можно привязать Федора Островского к убийству майора ФСБ Гребешкова.
      Я вошел в дом. Я вошел в дом и закричал:
      — Островский!
      Мой собственный голос показался мне чужим… Если сказать по правде, мне было довольно страшно. Я не знал, сохранил ли Федька ружье, подаренное покойному папе Григорием Васильевичем Романовым. По идее он должен был бы избавиться от ружьишка. Но хрен его знает…