— Вы же криминалист, дела раскрывали. Пойдемте — разоблачим этого Танненбаума. Припрем его к стенке, заставим вернуть украденный бинокль!
      «Ну, это уж слишком, — подумал я. — Это уже просто бред какой-то. Может, сплавить Юрия Львовича в надежные руки Коли Повзло?» Я оглянулся. Коли нигде не было.
      — Вот что, Юрий Львович, я вам скажу. Как я понял, никаких фактов, свидетельствующих о возможной причастности господина Танненбаума к кражам, у вас нет. Так?
      — Есть! воскликнул хроникер. — Еще и как есть!
      — Какие же?
      — Во время обеда я видел его возле своей двери. Что-то он вынюхивал.
      — Ну, знаете ли… несерьезно.
      — Вы отказываетесь мне помочь?
      — Разумеется, — ответил я, подводя черту под нашим разговором.
      — Зря, Серегин, — бросил мне в спину Юрий Львович. — Вы в этой истории самое заинтересованное лицо. Вы еще пожалеете.
 

* * * 

      — …Вы в этой истории самое заинтересованное лицо. Пожалеете.
      Я остановился. Я обернулся к хроникеру и… взял его за пуговицу. Он мне уже изрядно осточертел, но его последние слова…
      — Что вы имеете в виду, Юрий Львович? — строго спросил я.
      — Что имею, то и введу… хе-хе…
      — Прекратите. Что вы имели в виду, когда сказали, что я самое заинтересованное лицо?
      — Пуговицу отпустите.
      — Не отпущу. Колитесь, Юрий Львович, что хотели сказать. За базар, как говорится, надо отвечать.
      — Замашки у вас, однако… Неинтеллигентно, Андрей Викторович.
      — Ну не всем же светской хроникой заниматься… Колитесь.
      Юрий Львович повертел головой по сторонам и злорадно сказал:
      — В кражах-то вас подозревают.
      — Меня?
      — Ну, не вас лично, а вообще — вас, питерских. Вашу банду.
      Сказать, что я был удивлен — не сказать ничего. Я даже пуговицу из рук выпустил.
      — Вас, вас, Серегин. Вместе с вашей шайкой… хе-хе…
      — Но почему? Объясните почему?
      — Потому, что вы приезжие. Все остальные — свои. Мы не первый раз сабантуйчики-междусобойчики проводим.
      И никогда ничего не пропадало. Все друг друга знаем. Все всегда достойно, интеллигентно. Бонтонно… А вы из северной столицы приехали и — нате, пожалуйста! — кражи. Кроме того, Танненбаум раскопал, что вы срок мотали. Каково?
      Вот и пошли среди наших разговоры. Танненбаум же их и подогревает.
      — Понятно, — сказал я. — А где сам господин Танненбаум?
      — Черт его знает. Наверное, у себя, в своем барском коттедже. Оторвался, сволочь такая, от коллектива. Жирует.
 

* * * 

      В окнах шале, которое занимал Женя Танненбаум, горел свет. Едва слышно доносилась музыка. «В гости» к организатору нашего семинара мы пошли втроем: я, Повзло и Юрий Львович. Хроникера я брать не хотел, но избавиться от него не представилось возможным. Я был разгневан и шел к Танненбауму объясниться…
      А Юрий Львович шел его «разоблачить».
      Ну — ну…
      Я постучал в дверь. В вечерней тишине звук разносился далеко. Казалось, он достигает луны… Я снова постучал. Послышались шаги и затем голос Танненбаума:
      — Кто?
      — Откройте, Евгений Кириллович, — агрессивно рявкнул Юрий Львович. — Общественность.
      — Обще… Какая еще общественность?
      Я сплю. Я устал. Все — утром.
      — Врете, не спите. Откройте прессе.
      — Да что вам нужно? Я… не одет.
      — Глупости какие говорите, — пролаял Юрий Львович. Слова вырывались вместе с облачками пара. — Женщин тут нет.
      Я понял, что препираться через дверь можно долго, и решил вмешаться:
      — Евгений Кириллович, есть серьезный разговор. Извольте нас впустить.
      — Это вы, Серегин?
      — Я. И не только я. Со мной мои коллеги. Откройте, нам нужно поговорить.
      — А зачем с вами эта старая сволочь?
      — Это кто, извините, старая сволочь? — взвился Юрий Львович.
      — Спокойно, — сказал я. — Так вы собираетесь нам открывать?
      — Открою, — после паузы ответил Танненбаум. — Подождите минутку, я хотя бы оденусь. Я вас не ожидал. Я нездоров.
      Мы стояли на крыльце. Настроение было довольно-таки поганым… А каким же оно должно быть в такой ситуации?
      Юрий Львович вдруг быстренько соскочил с крыльца и убежал за угол дома.
      Я подумал, что ему приспичило помочиться, и ошибся. Секунд через тридцать возбужденный хроникер вернулся и зашептал:
      — Он! Точно он! Я в щель между шторами подсмотрел: что-то он в стенном шкафу подшустрил… поди — улики прятал. Перепуганный — сам с собой говорит. Щас узнаем, щас правда-то вся вылезет.
      Я молчал, смотрел в сторону. Было очень противно. Снова раздались шаги, распахнулась дверь, и лысый шар танненбаумовской головы блеснул в проеме.
      — Прошу вас, коллеги… Не ждал, не ждал.
      Первым вперед рванулась «старая сволочь». Поравнявшись с Танненбаумом, Юрий Львович остановился, пристально посмотрел ему в глаза и сказал:
      — Хе-хе, дружище… Видим, что не ждали.
      Один за другим мы вошли в гостиную.
      Все здесь было так же, как в моем шале:
      «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым». Вымпелы, почетные грамоты, бюст Гагарина на телевизоре…
      — Чем обязан, господа? — спросил Танненбаум. — Я, признаться, нездоров и намеревался лечь спать…
      — У нас есть к вам, Евгений Кириллович, несколько вопросов, — сказал я.
      — Если я смогу на них ответить…
      — Сможете, дорогой, сможете, — штопором ввинтился между мной и Повзло Юрий Львович. — Придется ответить-то… хе-хе.
      Сказав так, хроникер облокотился на дверцу стенного шкафа и побарабанил по нему пальцами. Танненбаум смотрел на него странными, напряженными глазами.
      Я бы сказал даже: со страхом… А Юрий Львович смотрел торжествующе.
      — Однако извольте все-таки объясниться, — неуверенно сказал Танненбаум, обращаясь ко мне. Но я ответить не успел.
      — Что в шкафу прячешь, сволочь бритая? — рявкнул Юрий Львович.
      — Я? В шкафу? Прячу?
      — Ты! В шкафу! Прячешь! Краденое! Парик! И бинокль!
      Неожиданно Евгений Кириллович захохотал и хлопнул себя по ляжкам. Он хохотал, а мы оторопело смотрели на него. Я, признаюсь, ничего не понимал и ощущал себя дураком. Или — напротив — нормальным, но в стране дураков… Еще неизвестно, что хуже.
      — Открой, — сказал, отсмеявшись, Танненбаум. — Открой и посмотри. Видит Бог, я этого не хотел, но… судьба!
      — Судьба… хе-хе. Тебя посодют, а ты не воруй! — произнес Юрий Львович и торжественно распахнул створки стенного шкафа.
      А дальше было как у классика — «немая сцена». Я, во всяком случае, точно онемел на некоторое время… В шкафу стояла и улыбалась неестественной улыбкой супруга Юрия Львовича. Из одежды на ней были одни колготки.
      — Здрасьте, — сказала супруга несколько застенчиво.
 

* * * 

      Что было дальше — трудно описать.
      Давясь от хохота, держась друг за друга, я и Повзло вывалились в прихожую. Вслед нам летели голоса:
      — Сука! Потаскуха! Блядь вокзальная!
      — Руки! Руки убери, импотент… мерзавец… рогоносец…
      — Тварь! Развратная сука.
      — Извращенец! Импотент! Цирюльник!
      Затем мимо нас с криком и визгом пронеслись супруги. Впереди — голая Маргарита, за ней — одетый Юрий Львович.
      В лунном свете бег голой женщины по снегу отдавал чем-то колдовским… или, как сказал бы Танненбаум, — «дремучей языческой лохматостью».
      Разбираться с Евгением Кирилловичем сил у меня уже не было. Я увел Повзло к себе с целью держать военный совет. Однако же сразу приступить к обсуждению ситуации мы не смогли. Нас все еще душил смех. Достаточно было произнести:
      «Ты! В шкафу! Прячешь! Краденое!» — и мы начинали хохотать. У нас уже болели щеки от смеха, но приступ не проходил.
      В конце концов явился Соболин с диктофоном. Он посмотрел на нас и сказал застенчиво:
      — Здрасьте.
      Нас опять пробил хохот. Бедный Володя ничего не мог понять. Он растерянно смотрел на нас и молчал. Наконец мы успокоились, и я объявил своим сотрудникам пренеприятнейшее известие: нас подозревают в кражах.
      — Слышал уже, — буркнул Соболин.
      — От кого? — спросил я.
      — Виктория рассказала, что, мол, ходят такие слухи… Да и этого мало — они уже друг друга подозревают.
      Я на это ответил:
      — То, что они подозревают друг друга, — это, как говорится, их внутреннее дело. Меня волнует, что тень подозрения упала на нас и на Агентство. Предлагаю, господа инвестигейторы, мобилизоваться и попробовать вычислить супостата.
      Около часа мы сидели и обсуждали ситуацию, прикидывали «оперативные мероприятия». Вообще-то было очевидно, что дело тухлое. На семинаре собрались двадцать семь человек, плюс шесть человек обслуги. Всего, таким образом, тридцать три. Если откинуть нашу четверку да еще двоих пострадавших, все равно остается довольно большой список и минимум времени.
      — Я думаю, — сказал Повзло, — что краж больше не будет. Если, конечно, преступник не клептоман.
      Я тоже так подумал.
      Забегая вперед, скажу: мы оба ошиблись — утром стало известно об очередной краже.
 

* * * 

      После совещания мы вышли на свежий воздух. И дивную увидели картину: в салон стареньких «Жигулей» грузили багаж Юрий Львович и Маргарита. Поскольку путь наш к главному корпусу все равно лежал мимо стоянки, мы подошли.
      — Уже уезжаете, Юрий Львович? — участливо-огорченно спросил Коля акулу скандально-светской хроники.
      — Дела, голубчик… Срочные дела.
      Щека у Юрия Львовича была расцарапана. У Маргариты под глазом проступал сквозь слой косметики синяк. Супруги сели в автомобиль, рыкнул двигатель… уехали. А мы пошли проводить «оперативно-розыскные мероприятия» среди коллег-журналистов. В этот вечер мы так ничего и не надыбали. Коля Повзло изрядно принял на халяву, Володя убежал к своей марсианской тигрице, а я пообщался с буфетчицей, поваром и сторожем. Ничего интересного не узнал.
      В одиннадцать пятнадцать я пошел в сауну, разделся, завернулся в простыню и стал ждать. Было тепло. Лукошкиной все не было. Я заснул…
 

* * * 

      Проснулся я утром оттого, что стал замерзать. Долго не мог понять, что я делаю в простыне на деревянной полке. Потом вспомнил: сауна, свидание, Лукошкина.
      «Обманула!» — понял я. Оделся и пошел в свой коттедж.
      Там меня уже ждал Соболин. Мрачный, бледный, нервный… М-да, не на пользу Володе наша поездка, не на пользу. Я предложил ему кофейку и за кофе провел профилактическую беседу об отношениях с женщинами. Впустую, Володя слушал невнимательно, а в заключение сказал:
      — О бабах ты, конечно, правильно говоришь, шеф. Вот только она не баба.
      — А кто же она? — удивился я.
      — Тигрица.
      Сказав так, он ушел и забыл от расстройства свой диктофон. Я машинально нажал кнопку «воспроизведение». Из черной коробочки потек Володин голос. Текст определенно был положен на классическую «битловскую» мелодию. Володя пел светло, трагически, задумчиво:
       Жаркий взгляд…
       Как опасен твой тигриный взгляд…
       И костры в моей душе горят… этот взгляд!
      Я осознал вдруг, что делаю совершенно неприличное дело, вторгаюсь туда, куда вторгаться постороннему нельзя. Я поспешно выключил диктофон, положил его в карман и пошел на завтрак. Однако не дошел.
      В главном корпусе, возле лестницы, ведущей на второй этаж, меня встретил Евгений Кириллович Танненбаум. Выглядел Женя несколько взволнованным, из-за его плеча выглядывала молоденькая журналистка из районной газеты. Кажется, ее имя — Света.
      — Доброе утро, — сказал я.
      — Похоже, что доброе, — быстро произнес Танненбаум и, нагнувшись ко мне, добавил:
      — Похоже, мы обнаружили вора.
      — Да ну?
      — Ну да! Светлана (кивок на журналистку) видела, как Татьяна прячет ее платье в свой шкаф…
      "Господи, — подумал я, — опять шкаф?
      Какой еще шкаф? Разве мало одного «сюрприза» в шкафу?"
      — Какой еще шкаф? — спросил я, и Танненбаум, поняв, о чем я подумал, усмехнулся.
      Света затараторила и рассказала, что она с Валей живет в номере семь… счастливый номер, правда?., а напротив, в номере восемь, живет Татьяна. Она одна живет. Сегодня утром, буквально пять минут назад, Света заглянула к Тане, чтобы попросить утюг.
      И вдруг увидела, что Таня поспешно прячет в шкаф ее, Светино, платье… понимаете?
      — Понимаю, — сказал я. — А вы, Светлана, не ошиблись?
      — Ну что вы! Тут ошибиться невозможно. Платье — эксклюзив, сшито в единственном экземпляре, в мастерской Козлевича.
      — Это наш местный, екатеринбургский Юдашкин, — сказал Танненбаум. — Талант, талант! Гений. Его работами Запад восхищен. Какие письма он получает от ведущих кутюрье мира! Какие приглашения! Но — патриот! Патри-о-от. Никуда не едет, работает для своих!… Пойдемте?
      — Куда? — спросил я.
      — Как же… к подозреваемой Татьяне.
      Найдем платье — решится вопрос. Отпадут ненужные сомнения.
      — А если не найдем?
      — Найдем! ~ горячо сказала Света. — Обязательно найдем. Ей деть-то платье некуда: дверь Валя караулит. Если только в окно выбросить, но ведь все равно платье далеко не улетит… верно?
      Я пожал плечами, подумал: «Опять шкаф», — и мы пошли наверх.
      Напротив двери восьмого номера стояла Валя — караулила. Вид у нее был решительный, чувствовалось, что она готова задержать воровку драгоценного, уникального платья любой ценой. Я был настроен скептически. «Скорее всего, — думал я, — показалось платьишко-то Свете в условиях всеобщей подозрительности…»
      Танненбаум постучал в дверь с латунной цифрой восемь, и дверь сразу распахнулась.
      Я стоял последним, участвовать в этом фарсе мне не хотелось… Дверь распахнулась, и в проеме показалась Татьяна — миловидная блондинка лет тридцати. На лице у нее была улыбка, которая, впрочем, сразу же и пропала. Еще бы! Лица Танненбаума и двух журналисток из седьмого номера не предвещали ничего хорошего.
      — Татьяна, — строго, как комиссар продотряда кулаку, сказал Женя. — Нужно объясниться.
      — Объясниться?
      — Да. Скажите, Татьяна… э-э… Марковна, есть ли в вашем номере не принадлежащие вам предметы? — строго спросил Танненбаум.
      — Не принадлежащие мне? Полно! Перечислить?
      — Да уж, будьте так любезны.
      Татьяна Марковна ухмыльнулась. Толковая, видно, тетка и сразу просекла, что к чему. И теперь издевалась.
      — Буду так любезна, Евгений Кириллович. В этой комнате мне не принадлежит диван, кровать, телевизор, стол и стулья, ваза… с цветами вместе, шторы, люстра, торшер, шкаф…
      — Стоп! — сказал Танненбаум зло. — Давайте-ка на шкафу и остановимся.
      — Ага, — ответила Татьяна, глядя с прищуром, — на шкафу? Мы с вами? Или все вместе?
      — Вопрос серьезный, Татьяна Марковна. Дело, собственно, в том, что есть основания… есть, видите ли, серьезные основания…
      — Ну что же вы, господин Танненбаум? Наберитесь решимости. Вы же мужчина… Про что вы хотите спросить? Про бинокль? Про парик?
      Танненбаум кашлянул в кулак. Я подумал, что он испытывает неловкость, вспоминая, как мы воровались к нему накануне вечером.
      — Про платье, милочка, — сказала, выдвигаясь вперед, Светлана. — Про мое платье, которое ты прячешь в этом самом шкафу.
      Пришла очередь удивляться Татьяне Марковне.
      — Про платье? — спросила она удивленно.
      — Про платье. Когда я зашла за утюжком, ты как раз поспешно прятала его в шкаф.
      — Я действительно вешала платье в шкаф. Поспешно? Не думаю, чтобы я куда-то спешила… Зачем мне спешить, если я убираю в шкаф свое платье?
      — Твое платье? Твое?!
      — Мое, милочка, мое… не твое же.
      — Может, посмотрим в конце концов на это самое платье? — вмешался я. — И все станет ясно.
      — Действительно, — сказал Танненбаум.
      Татьяна Марковна кивнула, распахнула створку и извлекла платье на плечиках.
      Я в моде ни фига не разбираюсь, для меня что Парфенова, что Юдашкин… но платье производило впечатление. Я даже подумал, что Анька была бы в нем изумительно хороша. Впрочем, она в любом платье хороша. Да и без платья, наверное, тоже.
      — Оно! — закричала Светлана. — Оно!
      Мой эксклюзив от Козлевича.
      И так искренне она это прокричала, что я понял: это так и есть! Платье нашлось. Значит, нашелся и парик, и бинокль… Странно, никогда бы не подумал, что эта улыбчивая и обаятельная Татьяна Марковна способна на воровство. Тем более — у своих коллег. Впрочем — какая разница: у своих или нет? Кража все равно останется кражей.
      — И ты можешь доказать, что это твой эксклюзив? — спокойно спросила воровка. Ее спокойствие ошеломляло.
      — Еще бы! — победно ответила Светлана. — Минутку.
      Она вышла из номера. Мы — оставшиеся — испытывали неловкость… Через минуту вернулась Светлана, в руке она несла лист бумаги. На вид очень солидный, свернутый в трубку.
      — Вот! Извольте! Прочитайте, пожалуйста, вслух, Евгений Кириллыч.
      Танненбаум взял лист в руки, развернул, прочитал вслух:
      — Ателье авторской модели Эмилия Козлевича… настоящим подтверждаю, что платье «Каролина-изумруд» выполнено мною… по собственным эскизам… в единственном экземпляре… для Светланы Петрученко… дата. Подпись. Печать.
      — Вот тварь! — сказала Татьяна.
      — Сама ты тварь! — быстро отозвалась Светлана.
      — Не кипятись, девочка. Я не про тебя, а про Козлевича.
      — Не смейте. Не смейте так про Эмилия Вольфовича. Он — художник, — звенящим голосом сказала Светлана. — Он — гений!
      — Тварь он, деточка, а не художник.
      У меня ведь тоже есть такая же бумажка:
      «в единственном экземпляре».
      — И вы можете ее нам показать? — спросил Танненбаум.
      — Сейчас не могу. Я ее дома оставила.
      — Конечно, — сказала саркастически Светлана, — дома. На рояле, где бумажник Бендера.
      — Дома, — спокойно подтвердила Татьяна. — Но даже без всяких бумажек с подписью и печатью легко убедиться, что это мое платье.
      «Нет, — подумал я, — голова у тетки все-таки пришита как надо, соображает».
      — Как это понимать? — спросил Танненбаум.
      — Буквально, Женечка, — вздохнула Татьяна. — Пусть Светик примерит мое платьишко-то. Можно прямо поверх свитера.
      Все посмотрели на Светлану — на Татьяну — на платье. И все стало ясно. Нелепость ситуации стала очевидной. Танненбаум кашлянул. Валентина сказала: «Ой! Как же так?!» А Светлана опрометью выскочила из номера. Сквозь открытую дверь я увидел, как она извлекла из своего шкафа… «Каролину-изумруд», выполненную «в единственном экземпляре». Танненбаум густо покраснел.
      Татьяна Марковна закурила и сказала Светлане то ли насмешливо, то ли участливо:
      — Если у тебя, Светик, лифчик пропадет — приходи ко мне, дам взаймы. Подложим ватки — будет в самый раз.
      Я пошел по коридору в сторону лестницы. Остановился, прикуривая. Ко мне подошел Евгений Кириллович.
      — Андрей Викторович, — сказал Танненбаум.
      — Талант ваш Козлевич, господин Танненбаум, гений! А главное — патриот. Никуда не уезжает, работает для своих… вот повезло-то.
      — Да, неувязочка.
      — Я вам, Евгений Кириллыч, скажу по секрету: я сам собирался в Екатеринбурге посетить Эмилия Вольфовича Козлевича.
      — Зачем? — удивленно спросил Танненбаум.
      — Пуговицу мне пришить нужно. У меня — видите? — всего одна. Но теперь не пойду к Козлевичу.
      — Не пойдете?
      — Не пойду. Где же он найдет мне две одинаковые пуговицы, раз у него все «в единственном экземпляре»? Нет, не пойду к Козлевичу.
 

* * * 

      Из — за истории с «эксклюзивными» платьями я опоздал на завтрак. «Ну и хрен с ним!» — подумал я. И решительно направился к домику Лукошкиной. Надо было разобраться, что за чертовщина у нас с ней такая получается.
      Аню я встретил уже в дверях.
      — Почему ты не пришел? — огорошила она меня вопросом.
      — Куда? — не понял я.
      — На свидание. С цветами.
      — Да где я здесь цветы возьму? — в очередной раз возмутился я. Потом понял, что какой-то дурацкий разговор у нас с Лукошкиной получается. — Да при чем здесь цветы! Я тебя ждал, как договорились, а ты меня за нос водишь.
      — И я ждала.
      — Где? — я постарался вложить в вопрос максимальное ехидство.
      — В бане, то есть — в сауне.
      — Когда?
      — В одиннадцать тридцать, как договорились. Погрелась полчаса в гордом одиночестве и ушла.
      — Не может быть, — запротестовал я. — Я был там и в половине двенадцатого, и в половине первого. И даже в семь утра. — Я умолчал, что в это время я находился в сауне в бессознательном, то есть сонном, состоянии. Да и какое это имело значение!
      — Хорошо, — сказала Аня. — Давай сверим часы. Может, у тебя какие-нибудь проблемы с определением времени. С гениями это бывает.
      По поводу особенностей гениев я с ней спорить не стал, но руку с часами протянул.
      — Все понятно, — весело сказала Лукошкина. — Ты опять ошибся. Ты пришел на свидание в 11.30 по местному времени, а я там была в 11.30 по московскому.
      Я не стал ничего говорить нашему высококвалифицированному юристу. Просто повернулся и пошел.
      Настроение было похабное. Тем более что очередная — третья по счету — кража, несмотря на прогнозы, произошла. У Виктории украли сумочку. Там были деньги, документы, косметичка. Украли прямо из шале, в тот момент, когда Виктория была у себя. Не слышала ничего только потому, что принимала душ.
      — А дверь? — спросил Володя тигрицу. — Дверь наружную ты оставила открытой?
      — Я как-то не подумала. Я забыла, Вовик.
      — О Господи! Вика, нельзя быть такой беспечной! Ведь тебя же могли даже изнасиловать.
      — Ах! — ответила Виктория. — Конечно, могли бы… ах!
      Володя Соболин стал крутой, как Уокер, и каменный, как Брюс Ли.
      — Найти вора — дело чести. Теперь я отсюда никуда не уеду, пока не найду, — сказал он.
      Лукошкина, на которую я старался не смотреть и вообще всячески демонстрировал ей свою холодность, округлила глаза и невинным голосом произнесла:
      — Хорошо, хоть не изнасиловали. Вика этого бы не перенесла.
      Володя взвел курки обоих «смит-вессонов» и вышел. В нем была неотвратимость мстителя… ой-ей-ей!
 

* * * 

      А настроение все равно было похабным. День сверкал, с крыш барабанила капель… и — весна. Весна! Но настроение — дрянь. Лекции до обеда мы отчитали кое-как. Плохо отчитали. Да и у слушателей настроение было никакое. В воздухе витала бацилла недоверия… Я и сам все время ловил себя на том, что, вглядываясь в лица, спрашиваю: кто? Кто из этих славных на вид людей — вор?
      Ответа не было. Из собравшихся на базе комсомолии тридцати трех человек с уверенностью можно было исключить шесть человек обслуги. Я выяснил, что все они работают давно, за место держатся и вообще никаких эксцессов ранее не случалось. Можно исключить нас четверых.
      Можно исключить троих пострадавших. Да еще, пожалуй, Танненбаума, Свету и Светину подружку Валю… Я присмотрелся к ним во время недоразумения с «Каролиной» — они явно не способны украсть. Ну и, разумеется, можно исключить уехавших супругов. Всего, таким образом, вне подозрений оказалось восемнадцать человек.
      Впрочем, неверно — семнадцать: Юрия Львовича я включил в список дважды. Как пострадавшего и как уехавшего.
      Итак, круг подозреваемых сократился вдвое. С этим списком работать уже реально. Я был уверен, что вора вычислить можно, но для этого нужно время. А вот его-то почти не осталось. Менее чем через сутки нам предстояло уезжать.
      «Да и черт с ним, — решил я зло. — Детей мне с воришкой не крестить. Мы улетим, а вы тут сами решайте свои проблемы». Так я размышлял, слушая, как Повзло читает лекцию. Это было до обеда.
      А в обед приехал мотоциклист…
 

* * * 

      В обед приехал мотоциклист из N-ска.
      И привез пачку экземпляров газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Экстренный выпуск. Главный редактор Бодрящий Ю. Л. Тираж — 200 экземпляров. Газета представляла собой обычный лист бумаги формата А4, отпечатанный с обеих сторон на ксероксе. Бумага выглядела слегка грязноватой из-за некачественного ксерокопирования и совершенно грязной из-за содержания.
      Статья в «Скандалах» называлась «Рассадник разврата, пьянства и воровства в бывшем комсомольском борделе». Она мигом разошлась по рукам и вызвала интерес больший, чем наши сегодняшние лекции.
      Пересказывать содержание не буду. Скажу только, что нам были посвящены три абзаца с подзаголовком «Бригада из бандитского Петербурга». Там упоминалось о моей судимости. О том, что на бильярдном столе «наш корреспондент» нашел дамские трусики и «…известно, что господин Обнорский-Серегин очень любит играть на бильярде. Интересно, в какие игры он играет?» Были еще и слова о том, что Повзло «пьет водку, как извозчик». У Лукошкиной — «глаза проститутки с Невского», а Володя Соболин — «фигляр из провинциального ТЮЗа». И, разумеется, намеки о нашей причастности к кражам.
      В обед я собрал наш маленький коллектив в своем шале. Каждый пришел с экземпляром «Скандалов». Настроение было паршивое. Только Аня улыбалась. А Соболин энергично ходил из угла в угол, курил, ронял пепел на палас. Что-то бормотал.
      Разобрать можно было только отдельные слова: из ТЮЗа… фигляр… едва не изнасиловали… светская жизнь!
      — Да я Гамлета, — сказал вдруг Володя громко, вскидывая голову, и тише добавил:
      — Мог бы сыграть.
      — Володя! Мы работать собрались, а не рефлексировать, — заметил я и изложил свои соображения о «круге подозреваемых». Все согласились со мной, что вычислить супостата в принципе можно, но — времени мало. Значит, необходимо еще больше сократить список.
      — А как? — спросил Володя.
      — Просто, — сказала Лукошкина. — Почему, как ты думаешь, они косятся на нас?
      — Потому что мы чужие, приезжие.
      — Верно, — кивнула Анька. — Но это еще не все. Есть еще один фактор.
      — Какой? — спросил Володя.
      А Лукошкина ответила:
      — Мы здесь новые. До нас здесь ничего подобного не было. Я узнавала у девчонок. Но не только мы здесь новенькие.
      — А кто? Кто еще, Аня? Не томи!
      Анна улыбнулась загадочно. Володя смотрел на нее пронзительным взглядом сицилийского мстителя.
      — Сюда впервые приехали два человека, ранее в эту тусовку не вхожие, — Татьяна, которая с «Каролиной», и…
      — И? спросил Володя нетерпеливо.
      — И Виктория.
      Володя уронил длинный столбик пепла на палас.
      — Ну, — сказал он, — я ее за вымя-то возьму. Дело чести!
      — Кого? — спросил Повзло. — Татьяну или Викторию?
      — Коля, — ответил Соболин, — я вижу, что ты предвзято относишься к Виктории. Но повода для оскорблений она тебе не давала. Тем более что она сама стала жертвой. Так?
      — Так, дружище, так… извини.
 

* * * 

      Мы отстрелялись — прочитали вторую, послеобеденную часть лекций. Я сказал несколько заключительных слов, и мне даже чуть-чуть жиденько похлопали. Женя Танненбаум с кислым видом объявил, что программа нашего семинара завершена.
      Что все мы поработали очень конструктивно. Что через три часа здесь, в большом зале, состоится ужин. Из кармана Жениного пиджака торчала газета «Скандалы и светская жизнь N-ска». Экстренный выпуск.
 

* * * 

      Мы с Повзло сидели в шале у Лукошкиной. Потихоньку пили коньяк, разминаясь, как сказал Коля, перед прощальным ужином. Сквозь щель в шторах была видна стоянка. Огромный «лэндкрузер»
      Виктории и сама Виктория вместе с Соболиным возле машины. Наш сицилийский мститель что-то горячо говорил, размахивая руками.
      — А разбить бы морду этому Юрию Львовичу, — мечтательно сказал Повзло, разглядывая на свет бокал с «мартини».
      — Бесполезно, — отозвалась Лукошкина, — ему уже сто раз били.
      — А ты откуда знаешь? — спросил Повзло.
      — С Танненбаумом поговорила. Меня, помню, удивил тираж этого сортирного листка — шесть тысяч! Я стала интересоваться. Танненбаум мне объяснил, что шесть тысяч — это годовой тираж! Пятьсот экземпляров на двенадцать месяцев — вот тебе и шесть тысяч. Но даже по цене один рубль тираж не раскупают. Он его наполовину бесплатно раздает в пивнухе да в своей парикмахерской.
      — У Юрия Львовича своя парикмахерская? — удивился я.
      — Да, у них с Маргаритой — парикмахерская тире массажный салон. А сам Юрий Львович и есть парикмахер. А «журналистика» — это его «призвание», — ответила Лукошкина.
      Нашим любовникам возле джипа, видимо, стало прохладно. Или им захотелось заняться любовью в просторном салоне авто… Так или иначе, но они сели в машину, спрятались за тонированными стеклами. Из выхлопной трупы «лэндкрузера» вырвалось облачко белого пара.
      — Очень интересно, — пробормотал Повзло.
      — Да, — согласилась Лукошкина. — Призвание у Юрия Львовича такое — сплетни собирать. «Светской жизни» в N-ске, разумеется, никакой нет, если не считать каких-нибудь «звездных браков»… типа: дочь прокурора вышла замуж за сына агронома.
      Но скандалов и сплетен хватает. Вот их-то Юрий Львович вместе с супругой собирает и размножает на корейском ксероксе. N-ск — город небольшой, все друг друга знают.
      Сплетни про знакомых читают с удовольствием, а про себя… Так что, говорят, били уже Юрию Львовичу и лицо, и стекла в парикмахерской, но он дядька-кремень. Журналист, можно сказать, с большой буквы.
      — Да, Анна Яковлевна, — резюмировал я. — Битье морды тут не поможет. Так что предлагаю выпить за стойкость «журналистского» характера.
      Мы выпили. Спустя минут пятнадцать-двадцать к нам присоединился Соболин. Был он, как всегда в последние сутки, мрачен.
      — Садись, Володя, выпей с коллективом, — предложил Повзло. — Брось ты голову себе забивать… плюнь на все — завтра уже домой летим.
      Володя решительно выпил граммов сто коньяку, проигнорировал предложенный Анной шоколад и заявил:
      — Я никуда не лечу.
      — Ну, ясен перец. Дело чести! — с готовностью отозвался Повзло.