Рассказывает Андрей Обнорский

      "Обнорский Андрей Викторович (творческий псевдоним — Серегин), 37 лет, закончил восточный факультет ЛГУ, владеет арабским, ивритом, английским и немецким языками. Капитан запаса. С 1991 года работал в различных СМИ Санкт-Петербурга. Имеет многочисленные контакты в среде сотрудников правоохранительных органов и в преступной среде.
      В сентябре 1994 года осужден по статье 218 часть 1 (незаконное хранение оружия), направлен для исполнения наказания в Нижний Тагил. По протесту прокуратуры освобожден из-под стражи на основании пункта 1 статьи 5 УПК РСФСР (отсутствие события преступления).
      В 1998 году Обнорский возглавил Агентство журналистских расследаваний, более известное под названием Агентство «Золотая пуля».
      Обнорский обладает лидерскими качествами, коммуникабелен, бывает вспыльчив и раздражителен.
      Склонен к проявлениям авантюризма и необоснованного риска.
      Холост (дважды разведен, детей нет)".
Из агентурных данных

 
      Зима никак не хотела заканчиваться. Всю вторую половину марта Питер прижимало морозом. Днем температура поднималась иногда до нуля, но ночью прихватывало крепко. Хотелось тепла, но его все не было. Когда я объявил нашему высококвалифицированному юристу Лукошкиной, что мы летим на Урал проводить занятия с местными журналюгами, она всплеснула руками и заявила:
      — Господи! Здесь замерзаем, а ты еще на Урал удумал. Там же, наверное, самая настоящая зима… бр-р.
      — Не бойся, Аня, я тебя согрею, — ответил я.
      — Размечтался, — юридически корректно ответила Лукошкина.
      В пятницу, тридцатого марта, мы вылетели в Екатеринбург. Летели вчетвером:
      Повзло, Соболин, Аня и я. Участие Соболина в семинаре не планировалось, но дня за три Володя сам ко мне подошел, помялся и говорит:
      — Возьми, шеф, меня на Урал.
      — С чего бы это вдруг? — спросил я.
      Володя опять помялся немного, откинул рукой волосы своей «артистической» прически и ответил:
      — Встряхнуться надо. Совсем я что-то закис, старуха загрызла и это… творческий кризис у меня.
      — Творческий?
      — Творческий, — подтвердил Соболин. — Глубокий.
      Творческий, да еще и глубокий — это, конечно, аргумент. Я решил проявить мужскую солидарность и дать Володе возможность встряхнуться. И взял. Знал бы, во что это выльется — ни за что!
      Короче, мы прилетели в Екатеринбург, а там нас уже встречал местный организатор семинара Евгений Танненбаум. Он приехал на шикарном микроавтобусе «мазда», и мы покатили в районный городок N-ск. Ехать до N-ска предстояло около восьмидесяти километров, а потом еще двадцать до базы отдыха райкома ВЛКСМ. ВЛКСМ, конечно, давно уже нет, но база осталась. Кстати, ее и прихватизировали бывшие комсомольские вожаки. Теперь там оттягиваются новые русские: бандюганы и коммерсанты… то есть те же самые «комсомольцы». Это нам Танненбаум по дороге рассказал.
      Евгений Кириллович («для друзей — просто Женя») был главным редактором «Вестника N-ска». Он производил впечатление жизнерадостного оптимиста, был лыс, как бильярдный шар, и говорил без умолку… В комфортабельном автобусе, по хорошей дороге, с музыкой и несмолкающим Женей Танненбаумом до N-ска доехали быстро. Смеркалось, синел снег, испятнанный заячьими следами, молчаливые стояли деревья. Красиво — безумно.
      Весной девяносто шестого я уже проезжал по этому шоссе, но тогда красоты не замечал.
      Мы миновали N-ск — маленький, уютно лежащий в сугробах городок, дальше поехали по укатанной грунтовке. Сумерки загустели, снег в свете фар искрился, вдоль дороги стояли мощные ели… Трепал языком Женя. Мне хотелось дать ему «в башню», так, чтобы его «заклинило». Но не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями.
      — Моя фамилия, — сказал Танненбаум, — в переводе с немецкого означает ель.
      — Ельцин, значит? спросил Соболин.
      — О! Борис Николаевич! Великий реформатор! Великий. Я перед ним преклоняюсь, — ответил Женя и продекламировал:
      — О Tannenbaum! О Tannenbaum! Wie grun sind deine Blatter.
      Сам же и перевел:
      — О ель! Как зелены твои листья… то есть, конечно, иголки. Прекрасное, могучее дерево. Я, знаете ли, испытываю с ним некое родство. Чувствую его дремучую языческую лохматость.
      — У вас не только родство, — сказала, разглядывая лысую танненбаумановскую голову, Аня, — у вас и внешнее сходство несомненное.
      — Могучее дерево, могучее, — согласился Женя. — Устремленное ввысь.
      Я подмигнул Лукошкиной и показал ей большой палец.
      — Да, — продолжал Женя, — устремленное ввысь, как… э-э…
      — Фаллос, — сказал я.
      Жизнерадостно заржали Повзло и Соболин. «Фи!» — скривилась Лукошкина.
      — Как фа?… — изумленно спросил Танненбаум. — Странно… я хотел сказать: как ракета.
      — И я тоже. Фаллос. Так штатники называют свою новую ракету-носитель. На Венеру полетит. Фаллос — он всегда на Венеру.
      — А-а, — уважительно произнес Женя, — я не знал… Фаллос.
 

* * * 

      Бывшая комсомольская база отдыха находилась на большой поляне посреди соснового леса. Посредине стояло двухэтажное строение в форме буквы "Т", поодаль были разбросаны отдельные домики, стилизованные под швейцарские шале. Светились окна, на стоянке сбились в стаю несколько автомобилей разной национальности и цены: от моей любимой отечественной «Нивы» до навороченной «тойоты-лэндкрузер».
      — Уже собирается народ, — сказал, кивнув на машины, Танненбаум. — Коллеги-журналисты… акулы, так сказать, пера.
      Мы тут, конечно, не столица… провинция.
      Но есть очень острые перья. Очень острые.
      Как… э-э…
      Я уже собрался подсказать Танненбауму, на что похожи острые журналистские перья, но Лукошкина сделала мне страшную морду.
      — …как шпаги, — закончил свою мысль Женя. Он — определенно — любил глубокие, небанальные метафоры. Острые, как… фаллос.
 

* * * 

      Нас с почетом разместили в шале. Однако наши коттеджи только снаружи были загранично-буржуазными. А вот внутри они отражали ностальгию нынешних хозяев по своей комсомольской молодости.
      В прихожей меня встретил плакат: «Привет участникам комсомольско-молодежного слета!» В гостиной количество ностальгической атрибутики было вообще безмерным — на стенах висели шелковые и бархатные вымпелы: «Ударник X пятилетки», «Победитель соцсоревнования», «Лучшая комсомольско-молодежная бригада». На телевизоре «Панасоник» стоял небольшой бюст поэта Маяковского, а на журнальном столике лежали номера журнала «Молодой коммунист». На прикроватной тумбе в спальне — томик речей Леонида Ильича Брежнева. Даже с трогательной закладкой… Да, с юморком бывшие комсомольцы оказались.
      Но в целом номер был весьма комфортабельный, в холодильнике даже напитки нашлись. В ассортименте от «Столичной» до «Мартеля».
      Я только успел осмотреться, разложить вещи и выкурить сигарету, как пришел Танненбаум и объявил, что пора на ужин.
      И что все местные коллеги горят от нетерпения, ожидая встречи со мной… Вот ведь дурак этот Женя, а слова сказал хорошие. Правильные сказал слова. Ну, насчет встречи со мной.
      Я подмигнул бронзовому Маяковскому и, накинув на плечи куртку, пошел за Танненбаумом. На улице было чертовски хорошо… И подумалось, что лучше бы не ходить ни на какой ужин, а пойти к Лукошкиной в ее шале, выпить чуть-чуть «Мартеля» и…
      — Вот мы и пришли, — сказал Женя Танненбаум.
 

* * * 

      — Ну, вы попали, — сказал Женя Танненбаум… Нет, это он потом сказал. А тогда он сказал:
      — Вот мы и пришли.
      В зале на стенах светились бра в виде канделябров, а на столах колыхались огоньки живых свечей. Акулы пера стояли парами, тройками или стайками. Когда мы вошли, к нам обернулись. Танненбаум громко и торжественно объявил:
      — Коллеги! Прошу любить и жаловать — Андрей Серегин. Звезда, так сказать, криминальной журналистики.
      Мне захотелось дать Жене в морду.
      Вполне, кстати, нормальное желание. Но все-таки в морду я ему не дал, а только буркнул зло: аплодисментов, мол, не слышу. И Танненбаум, огорчившись безмерно, тут же и откликнулся:
      — Поприветствуем нашего гостя аплодисментами!
      И я до конца прочувствовал танненбаумовскую «дремучую языческую лохматость»… Раздались аплодисменты. Я посмотрел в ту сторону, откуда они прозвучали, и увидел Аню Лукошкину. «Ну, Анька, — подумал я, — вот вернемся в Питер, я тебе все припом…» Но до конца недодумал: Лукошкина была чудо как хороша. В очень простом, длинном, черном платье, с ниткой жемчуга на груди.
      Потом начался ужин. Знакомство. Тосты. Упражнения в остроумии и красноречии. Больше всех, конечно, старался наш друг Ельц… тьфу! — Танненбаум. Это меня раздражало. Но еще больше раздражало то, что этот лысый пень все вился вокруг моего юриста. Я подозвал Колю Повзло и дал ему поручение.
      — Легко, — сказал Коля. — Нокаутом в третьем раунде.
      — Легко? — переспросил я. — Вы же в разных весовых категориях, Коля… Он килограммов на тридцать-сорок больше тебя весит.
      — Ты, Обнорский, дилетант, — очень солидно сказал Коля. — Я же с депутатами ЗакСа и чиновниками из Смольного пью.
      Этот аргумент показался мне убедительным. И, забегая вперед, скажу, что Коля с поставленной задачей справился. Геройски, нисколько не щадя себя.
      Ужин потихоньку приобретал все более непринужденный характер. Господа журналисты вели себя раскованно. Начались танцы… стал затеваться поход в сауну смешанным коллективом. («Разнополым», — сказал Юрий Львович, немолодой главный редактор газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Любознательный Повзло спросил у него: «А какой у вас тираж, коллега?» — «Шесть тысяч, коллега». — «Помилуйте, в N-ске все население — тридцать тысяч, — возразил Повзло. — Как же вам удается реализовать шесть тысяч?» — «Люди, — возразил Юрий Львович, — очень интересуются светской, знаете ли, жизнью…» Ошеломленный Коля сильно зауважал Юрия Львовича.)
      Вечер вошел в ту стадию, когда уже царит всеобщий и всеохватный восторг, алкогольное парение души у одних и страстный поиск амуров у других… Так ведь весна! Взгляд Володи Соболина упал — ах, весна! — на некое создание женского полу с грудью и попкой. Взгляд Володи упал в глубочайшее декольте… да там и остался. Володя оставил Повзло с Танненбаумом и как самонаводящаяся ракета пошел на цель…
      Весна. Весна! Неслышный гимн любви волнует кровь. Бушуют гормоны.
      Повзло старательно выполнял мое поручение и «язычески-лохматый» бильярдный шар Танненбаума уже склонялся к Коле на плечо. Звучала музыка, перекрывая ее, из сауны летел женский визг. Визг был голым.
      — Обнорский, — сказала, подходя ко мне, Аня. — Обнорский, пригласи меня танцевать.
      Я пригласил, и мы пошли танцевать.
      Как же это я раньше не обращал внимания, какие у нее глаза? Беда, а не глаза!
      Музыка кончилась, но мы так и стояли посреди зала.
      — Аня, — сказал я.
      — Что?
      — Анька, пойдем ко мне, — шепнул я.
      — Нет, — сказала она.
      — Почему? — спросил я.
      — Потому что мы с тобой мало знакомы, — ответила она.
      — Мы! С тобой! — изумился я. — Да мы с тобой вместе работаем уже сколько лет.
      — И это повод для того, чтобы идти к тебе?
      — Конечно, — уверенно сказал я. — Пойдем. У нас будет свидание.
      — Свидание — это прежде всего романтика, — юридически точно сформулировала Лукошкина.
      — Романтики будет столько, сколько у тебя никогда не было. Пойдем ко мне.
      — Хорошо, — наконец сдалась Аня. — Встретимся через полтора часа у второго коттеджа.
 

* * * 

      В тот вечер и произошла первая кража.
      Но до утра никто об этом не знал.
      Я пошел в свое шале привести себя в порядок, прилег на кровать и представил, как все у нас будет… Вж-ж-жи-икк «молнии» по спине платья, шелест ткани, скользящей по телу. Ломкий, призрачный свет луны в небе и бронзовый взгляд бюста В. В. Маяковского с телевизора…
      За окном серебрился снег и долетали иногда голоса коллег журналистов. Семинар!
 

* * * 

      …В свое шале я вернулся — совершенно замерзший — только в пятом часу утра. Или, если хотите, ночи. Два часа я прождал Лукошкину у второго коттеджа, но она не пришла. Несколько раз я порывался пойти в ее домик и устроить скандал, но каждый раз останавливал себя.
      Я заставил себя уйти с места назначенного, но почему-то несостоявшегося свидания, только когда понял, что еще десять минут — и с обморожением всех конечностей меня доставят в местную больницу, где какой-нибудь энский лекарь радостно приступит к ампутации…
      Злой — нет, даже не злой, а совершенно обескураженный поведением Лукошкиной я дошел до своего коттеджа и удивленно обнаружил, что в моей комсомольско-молодежной обители горел свет и был слышен голос. «Аня!» — подумал я и тихонько вошел.
      Дверь из прихожей в гостиную была приоткрыта. Сквозь щель я разглядел Володю Соболина. Соболин расхаживал по ковру и что-то бормотал себе под нос…
      Интересно!
      — И что же вы здесь делаете, господин репортер? — входя, спросил я строго.
      Володя медленно обернулся, посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Губы его шевелились.
      — Соболин! Ау! Очнись.
      — А, Андрей! Ты не можешь себе представить, что это за женщина, — сказал Соболин. — Марсианка… Марсианка!
      — Лукошкина? — со злостью спросил я.
      — Какая Лукошкина? — не понял Соболин.
      Я успокоился, поняв, что соболинская марсианка — это какая-то другая особь женского пола.
      — Ты что здесь делаешь, Вова? — спросил я уже спокойно.
      — Тигрица! — сказал Вова.
      Я сел в кресло, вытянул ноги и посмотрел на бронзового Маяковского. Владимир Владимирович скорбно опустил глаза.
      — Так тигрица или марсианка? — продолжал я допрос Соболина.
      — Марсианская тигрица, — ответил он.
      — А может, тигровая марсианка?
      — Нет, нет… Марсианская тигрица. Именно так! Да! Так!
      М — да, подумал я, худо дело-то… я громко щелкнул пальцами, и Вова, кажется, пришел в себя. На меня посмотрел слегка изумленно.
      — Ну так что случилось-то, господин Соболин? И как ты, друг мой, оказался здесь?
      — У тебя, Андрей, дверь была открыта.
      — Возможно, что и открыта. Забыл.
      А ты — то что здесь делаешь?
      — Да я вот… Виктория. О, она тигрица!
      — Ага, — сказал я, — понял. Виктория — эта та, у которой бюст из декольте выпрыгивает?
      — Она… она! Ты очень точный дал образ, Андрей.
      — Так ты ее трахнул?
      — Нет.
      — Фу, Соболин… Как это низко! Женщина хочет любви, а ты…
      — Она меня трахнула, — победно сказал Вова. — Тигрица!
      — Ну, это в корне меняет дело, — согласился я и повернулся к Маяковскому. Владимир Владимирович кивнул. — А ко мне-то ты чего приперся среди ночи?
      — Повзло пьяный храпит — невозможно… Нас же вдвоем поселили. Это только ты, Анька, Танненбаум и Виктория отдельные коттеджи занимаете. А мы — рядовые бойцы — живем парами. Так Повзло — сволочь! — храпит… работать невозможно.
      — Ну, иди тогда к своей тигрице.
      — Не могу… Она меня после пяти выставила.
      Я посмотрел на часы — было всего-то половина пятого.
      — Еще нет пяти, — сказал я. — Что ты несешь?
      — После пяти раз, — ответил Вова, скромно потупив глаза.
      Я зааплодировал, Маяковский за отсутствием рук просто кивнул. Но одобрительно.
 

* * * 

      Утром было солнце и… скандал. Выяснилось, что у одной из дам пропал парик.
      Дама была расстроена, едва сдерживала слезы и говорила, что парик куплен ею в Лондоне, дорогущий — стоит черт те сколько валютных фунтов: «Это какая же сучка его спи…ла? А еще интеллигентные люди!»
      Страдающий тяжелым похмельем господин Танненбаум обошел коллег, расспрашивая: не видел ли кто английского парика? Никто ничего не видел… А еще интеллигентные люди!
      Перед завтраком ко мне подошел сияющий светский хроникер Юрий Львович и, подмигивая, рассказал, что, мол, не только пропажи случаются, но и находки.
      — Что же за находки? — поинтересовался я механически, без интереса.
      — Вот! — торжественно сказал Юрий Львович и вытащил из кармана пиджака ажурный кружевной комочек. — Вот, извольте… хе-хе… в бильярдной нашел.
      Кто — то из дам… хе-хе… забыл… на бильярде.
      — Бывает, — пожал я плечами и хотел отойти, но Юрий Львович схватил меня за пуговицу и продолжал:
      — Разврат. Скандал. Аморалка. Горячий, знаете ли, материал для моего издания… хе-хе…
      — Вы что же, — удивился я, — собираетесь об этом написать?
      — Есь-тесь-ств… А про парик Галька врет, врет. Она его на «секонде» нарыла за полтаху… Говно — хе-хе, — а не английский.
      В зал вошли Лукошкина и Повзло.
      Я все еще не мог решить, как вести себя с Аней — устроить скандал или просто мило поинтересоваться, где она была этой ночью?
      Юрий Львович продолжал бубнить:
      — Я ее, прошмандовку старую, знаю — она с начальником милиции еб…ась — хехе! О, я ее знаю.
      Он был мне крайне неприятен. Я извинился и поскорее ушел от «светского хроникера».
      Поздоровались мы с Лукошкиной весьма сдержанно.
      Наконец я решился:
      — Аня, я тебя ждал…
      — Я тоже, — сказала Лукошкина. — Но тебя там не было. Я прождала тебя десять минут и пошла спать. А где был ты?
      — Я — я два с лишним часа стоял на морозе…
      — С цветами? — в глазах Лукошкиной мелькнули искорки.
      — Откуда я тебе цветы возьму ночью в этой глухомани.
      — Какое же свидание без цветов?
      — Два часа… на морозе… — бессвязно — что это со мной? — продолжал я.
      — И где ты стоял?
      — У второго коттеджа. Два часа. Холодно. Замерз.
      — Места свиданий и встреч надо записывать, — назидательно сообщила Лукошкина. — Я, например, всегда записываю, где и с кем встречаюсь, и поэтому со мной таких историй не бывает.
      Я же тебе сказала — у двенадцатого коттеджа.
      — По-моему, у второго? — неуверенно сказал я.
      — У двенадцатого, — твердо заявила Лукошкина.
      Осознав, что выяснить истину о неудачном ночном свидании мне вряд ли дано, я переключился на Колю Повзло, который присутствовал при нашем диалоге, но по его внешнему виду было понятно, что он вряд ли что-нибудь понял.
      — Как самочувствие, камикадзе?
      — Да я, — ответил Коля, — в ЗакСе бухаю… с депутатами! Закалка! Тренировка… как огурчик, шеф.
      В общем, приврал Коля, — от него уже пахло свеженьким.
 

* * * 

      Днем мы читали лекции по расследовательскому ремеслу. Слушали нас на удивление внимательно, задавали много вопросов. Изрядную активность проявляли Юрий Львович и его супруга — смазливая бабенка лет на пятнадцать моложе мужа. Вопросы они задавали специфические — все про проведение тайной фотосъемки и видеозаписи… Каждому свое.
      Потом был трехчасовой перерыв на обед. Я собрался сходить в гости к Ане Лукошкиной, но ворвался Соболин и начал рассказывать, какая Виктория изумительная, тонкая и страстная. А отец у нее — генерал-майор, но, конечно, не в этом дело…
      — А в чем? — перебил я с досадой.
      — Она — необыкновенная женщина, Андрей. Ты не понимаешь. Я хочу посвятить ей стихи… или романс… или крутой шлягер.
      — Посвяти ей поэму, — посоветовал я.
      — Поэму? — ошеломленно спросил Володя.
      — Поэму, поэму… Шел бы ты лучше к ней, Володя. К тигрице.
      — Да ее нет, ушла куда-то… Ты думаешь — поэму?
      Насилу я от Володи освободился и долго смотрел ему вслед. Соболин медленно брел по широкой, расчищенной от снега дорожке и что-то бормотал в диктофон… Совсем крыша поехала у мужика.
      Я пошел к Лукошкиной. По пути я представил, как задерну шторы, чтобы до нас не добрался похотливый взгляд Юрия Львовича — сторонника скрытого фотографирования. Как сквозь золотистые занавески будет пробиваться солнечный свет, и в этом свете тело Анны будет…
      Дойдя до домика, где обитала Лукошкина, я постучал.
      — Заходите, открыто! — раздался ее голос.
      Я зашел.
      Аня сидела на кровати и изучала какие-то бумаги.
      Я присел рядом. Взял ее за плечи, потянул к себе…
      — Ты мне мешаешь, Андрей! — произнесла Лукошкина, не отрываясь от документов. — Извини, но я страшно занята.
      Надо все это, — показала она на огромную пачку бумаги, — прочитать за час и сообщить в Питер клиенту, что я обо всем этом думаю.
      — Мы же на отдыхе, Аня!
      — Во-первых, мы не на отдыхе, а на семинаре. Во-вторых, у меня кроме Агентства, как тебе известно, есть клиенты, которые нуждаются в моей помощи. Юридической. И я не могу их подвести.
      — Хорошо, — согласился я. — А вечером? Вечером ты будешь свободна?
      — Вечером — буду.
      — И мы увидимся?
      — Увидимся.
      — Где? — спросил я. — Здесь?
      — Нет, не здесь.
      — Значит, у меня.
      — И не у тебя.
      — На мороз больше не пойду, — максимально жестко заявил я.
      — Давай, — задумалась Аня, — давай встретимся в сауне. Там тепло.
      — А сауна в этой комсомольской зоне одна? — спросил я недоверчиво.
      — Одна-одна. Значит, в сауне, в одиннадцать. Нет, лучше в одиннадцать тридцать. А то я не успею все свои дела доделать.
      В обед случилась еще одна кража.
      После обеда читал лекцию Соболин.
      Блеснул. Превзошел самого себя. Обращался он, правда, только к Виктории.
      Приводя примеры из практики, изрядно… э-э… ошибался в оценках своей роли и дважды почему-то упомянул планету Марс и тигров. Но очень даже ничего выступил. Вдохновенно.
 

* * * 

      О краже стало известно только ближе к вечеру. Мы с Лукошкиной сидели в малом зале, я наблюдал, как Танненбаум разжигает камин… Аня продолжала читать свои бумажки и что-то отмечать в блокноте. Вечерело, на соснах за окном золотилась кора в лучах садящегося солнца.
      Я думал о том, как вечером — в одиннадцать часов тридцать минут по местному времени — я возьму Аню за руку, и мы…
      Но тут влетел Соболин.
      — Андрей! — горячо сказал он. — Андрей, послушай.
      Он сказал это и встал «в позу драматического актера». «Поэма, — догадался я. — Поперла поэма, и сейчас придется ее слушать». Камин затрещал, языки пламени лизнули поленья, отсветы упали на Володино лицо — отрешенное и трагическое.
      Настал миг откровения, большого искусства… Танненбаум смотрел на Соболина, открыв рот.
      Володя отвел правую руку в сторону и завыл:
       Тигрица ты! На Марсе день сгорает.
       В загадочной небесной высоте.
       Душа моя страдает и блуждает,
       Как будто в лабиринтах декольте.
      Лукошкина оторвалась от своих документов и прыснула, Володя осекся. Да, художника может обидеть каждый!
      — Что? — спросил Володя. — Что вы сказали, Анна Яковлевна?
      — Я?… Я ничего.
      — А мне показалось, что вы сказали.
      Извольте…
      — Я, Владимир Альбертович, ничего не сказала, я только подумала, что ваш… э-э… текст не совсем оригинален.
      — Как? — воскликнул Володя. — Вы хотите сказать?…
      — Нет, нет, Владимир Альбертович.
      Боже упаси. Просто мне вспомнился один текст с очень созвучным началом, — успокаивающе сказала Лукошкина.
      — Автор? — со сталью в голосе произнес Володя. Дрова в камине уже разгорелись, и свет от них падал на трагическое Володино лицо — Гамлет, да и только.
      — Лоханкин, — сказала Аня. — Васисуалий Лоханкин.
      — Как?
      — Своей супруге… Кстати, если вы помните, ее зовут Варвара, и она имела два существенных достоинства: большую белую грудь и службу… Так вот, обращаясь к Варваре, Лоханкин говорил так: «Волчица ты! Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня…»
      И так далее. Мне показалось, что есть некоторое сходство. Разумеется, случайное…
      — Так, — сказал Володя. — Так…
      Он сделал шаг к камину, легко отодвинул рукой стокилограммового Танненбаума.
      — Закройте рот, Танненбаум, — саркастически, горько сказал не понятый современниками поэт.
      Танненбаум послушно закрыл рот. Володя вытащил из заднего кармана джинсов несколько листочков бумаги и бросил их в огонь. Они сразу же вспыхнули и сгорели.
      Володя был по-своему прекрасен в этот момент. Черные лохмотья сгоревшей поэмы поднялись на языках пламени и исчезли в жерле каминной трубы… Володя вышел вон. Его шаги отдавались эхом в марсианских лабиринтах декольте.
      Трещали дрова в камине. Трагический поэт вышел вон, мы трое сидели и молчали… Ах, Аня! Юрист убил поэта…
      Тут в комнату возбужденно влетел Юрий Львович. Влетел и ухватил Танненбаума за пуговицу… До чего же любит за пуговицу хватать!
      — Караул, — сказал светский хроникер.
      — Что? — сказал Танненбаум.
      — Караул, господин Танненбаум. Кругом — ворье!
      — Как?
      — Так! Бинокль спи… украли.
      Мы с Анной переглянулись: вторая пропажа — это уже случайностью не назовешь. Это уже интересно. После того как хроникер слегка успокоился, мы смогли совместными усилиями расспросить его. Выяснилось, что у Юрия Львовича был взят с собой бинокль (хороший, полевой, корейский, шестикратный). Так вот, этот бинокль пропал. Мы расспросили Юрия Львовича: а точно ли был бинокль? Может быть, Юрий Львович забыл его дома? — Нет, не забыл. И не далее как в обед достал его из саквояжа. Держал его вот этими самыми собственными своими руками. — А может быть, обратно в саквояж положили? Или жена ваша куда убрала? — Нет, не положили. И жена ничего не трогала. А бинокль украден какой-то сукой. И футляр украден. Осталась только замшевая салфеточка для протирания оптики…А еще интеллигентные люди! Ворье! У Галины Павловны — английский парик! Ему цены нет! Ворье! Какие меры вы собираетесь предпринять, гражданин Танненбаум?
      Танненбаум громко икнул и быстро вышел. Покачивая головой, Юрий Львович опустился в кресло.
      — А зачем вы взяли с собой бинокль? — приветливо спросила Анька.
      — То есть как — зачем? — удивился Юрий Львович. — Здесь же семинар!
      — Вот именно. Я спрашиваю: зачем на семинаре бинокль?
      — Э-э, коллеги… А вы знаете, как переводится с латыни слово «семинар»?
      Мы с Лукошкиной не знали, о чем и сообщили Юрию Львовичу.
      — То-то, — ответил он удовлетворенно. — Слово семинар на латыни означает — рассадник!… А вы что себе думали?
      И Юрий Львович торжественно поднял указательный палец.
      — А что еще украли? — спросил я.
      — Еще? Да, кажется, ничего.
      — Вы уверены?
      — Э-э… нужно проверить.
      Юрий Львович ушел. А я задумался.
      Я задумался, но ничего путного в голову не приходило.
 

* * * 

      Ничего путного в голову не приходило.
      Аня сказала:
      — Плюнь, Андрей… Пусть сами разбираются, кто тут у них такой шустрый. А нам еще денек отмучиться, да и домой.
      Она все правильно сказала: ну что в самом деле голову ломать?… Парик… бинокль… Какое мне дело? Отбарабаним завтра лекции, попрощаемся с коллегами, а послезавтра утром господин Танненбаум отвезет нас в аэропорт.
      — Пошли танцевать, — предложил я Ане.
      — Нет, я еще не все сделала. Пойду к себе — поработаю, тут слишком шумно стало.
      Я проводил Анну до ее коттеджа. Напоследок еще раз уточнил место нашей встречи. Сауна? Сауна!
      Когда я вернулся, тусовка была в самом разгаре. Господа журналисты активно оттягивались. Коля Повзло пил с Юрием Львовичем. Как только Юрий Львович увидел меня — сразу вскочил. Сейчас будет пуговицу крутить, понял я и оказался прав. Он вцепился в пуговицу моего пиджака и сказал, тараща глаза:
      — Нам нужно поговорить, Андрей Викторович.
      — Может быть, завтра? — спросил я, пытаясь освободить пуговицу.
      — Нет, немедля, — сказал Юрий Львович и решительно пуговицу дернул. Она оторвалась. Юрий Львович недоуменно на нее посмотрел и протянул мне:
      — Возьмите. Это ваша.
      — Спасибо, — сказал я.
      Юрий Львович был уже изрядно нетрезв, глаза у него блестели, залысины сделались цвета кумача.
      — Нам нужно поговорить тет-а-тет.
      — Я слушаю вас, Юрий Львович.
      Хроникер ухватил меня за локоть и потащил. Я грустно посмотрел на Аньку, она подмигнула.
      — Я знаю, кто совершает кражи, — громким шепотом заявил Юрий Львович.
      — Это интересно, — сказал я, а про себя подумал: «Дурдом…»
      — Я подозреваю господина Танненбаума.
      — Да? И почему же вы его подозреваете?
      — Сволочь!
      Дурдом. Нужно будет сказать Повзло, чтобы больше не пил с этим скандалистом-хроникером.
      — Сволочь законченная и на руку нечист. Еще при коммуняках попадался на растрате. Да и сейчас, знаете ли…
      — Что — сейчас?
      — Барабанит. И в ментовку, и в ЧК.
      О, я его знаю.
      Я пожал плечами, а Юрий Львович взялся за вторую пуговицу… Нет, это слишком! Я резко отодвинулся, спас пуговицу.
      — Скажите, Юрий Львович, — спросил я, — зачем вы мне все это рассказываете?
      — Как — зачем? Нужно разоблачить Танненбаума.
      — Разоблачайте на здоровье. В милицию, кстати, сообщили о кражах?
      — В милицию?! Вы смеетесь?
      — Нет, нисколько.
      Хроникер снова нацелился на пуговицу, но я предусмотрительно накрыл ее ладонью, а ему протянул другую, уже оторванную.
      — Что? — спросил он. — Что это?
      — Пуговица, — ответил я. — Если уж вам непременно нужно что-то крутить — крутите эту. Я вам ее дарю.
      — Спасибо… В милицию, говорите вы? Мафия, голубчик! Все повязаны. Круговая порука! Вы видели, на чем ездит эта проститутка Виктория? На джипе, Андрей Викторович!
      — А при чем здесь Виктория?
      — Ее папочка — начальник милиции N-ска. На какие шиши начальник милиции подарил доченьке «лэндкрузер»?
      — Папа Виктории — начальник милиции? — изумился я. — Генерал-майор?
      — Майор. Без генерала. Сволочь.
      Дочь — проститутка. Мафия.
      — Ладно, — сказал я. — Хорошо. Хорошо, я все понял. Но от меня-то вы чего хотите, Юрий Львович?