Рассказывает Светлана Завгородняя
"Работает 2,5 года корреспондентом репортерского отдела. До прихода в Агентство журналистских расследований пять лет была фотомоделью и манекенщицей.
Имидж «секс-дивы» часто и очень успешно использует для добывания оперативной информации. Сверхкоммуникабельна, но доверчива. Натура творческая, хотя часто увлеченность Светланы разными темами сказывается на ее производственной дисциплине.
27 лет. Не замужем…"
Из служебной характеристики
…А потом этот придурок мне и говорит:
— Светик, ну возьми меня в мужья! Ну что тебе стоит, а?…
А мне этому придурку даже отвечать лень. Сосновая лапа от ветерка — туда-сюда, и солнце сквозь лапу — то за ухо, то в глаз: ну ничего не вижу. Чувствую только — Марэк приподнимается на локте и, склоняясь надо мной, прячет солнце.
И я снова вижу эти его размыто-синие глаза — точь-в-точь такие же, как отцветающие подснежники на этой полянке, изогнутые в вечном удивлении брови и страдальческую морщинку у рта.
— Возьми меня!… Я ведь здесь пропаду.
— Вообще-то просятся не в мужья, а замуж. И в основном — женщины уговаривают. — Л пытаюсь ладонью занавеситься от этой сини. — Тем более ничего не выйдет, что я — уже замужем.
Я вру. Потому что не понимаю, как можно выходить замуж, когда кругом столько интересных мужчин. Как выбрать-то? Мама расстраивается, говорит, что пора ей внуков иметь. Однажды зашла к нам в Агентство, посмотрела на всех и говорит дома: «Светочка, вот и Леша Скрипка — хороший парень, и Витек — не женат, и — Родик…» — «Мама, — говорю, — да они же — коллеги, друзья. Кто же за друзей замуж выходит?» — «За кого уж тогда и выходят-то?» — удивляется и вздыхает моя мама.
…Марэк — вот достал! — продолжает канючить:
— И что — что замужем? Разведешься.
Твоему мужу и так хорошо: в Питере живет, по улицам красивым ходит. А я здесь — пропаду…
Господи, навязался-то!
— Да я ведь старше тебя!
— А сколько тебе? — Марэк удивленно садится на смятой штормовке.
— Нисколько. Я просто всегда кажусь моложе, чем на самом деле.
— Счастливая! А вот я всегда выгляжу старше, чем есть, — говорит он невпопад (хам пещерный!) и кладет руку мне на талию.
И я снова таю, как последние льдинки в Ладоге, оттого, что возле моего бедра пульсирует и зреет на глазах восхитительная длинность этого островного аборигена…
* * *
Все было бы иначе, если бы в понедельник утром у меня не убежал кофе.
(Как заметила бы наша Агеева, Аннушка уже пролила свое масло. Или она все-таки постоянно кого-то цитирует?) В общем, лишних десять минут провозилась у раковины, отмывая джезву. Соседка Вера Никитична позвонила, когда я в дверях куртку натягивала.
— Светочка, а Юрка-то наш — пропал…
Юрка — мой тридцатидвухлетний сосед сверху. Любимец всего подъезда: за то, что — сирота, за то, что, тихо горюя, пьет на затянувшихся поминках матери, за то, что добрый и всегда поможет по хозяйству. Мы, конечно, не ставили целью его спаивать, но десятку-другую за мелкий ремонт всегда в карман совали.
Но тихое пьянство — еще полбеды. Беда пришла позже — Юрка «сел на иглу».
Мне еще по осени подруга Василиса как-то намекнула: что-то, мол, твой «электро-сантехник» смотреть стал, не мигая. А Васька, между прочим, биофак закончила, психотерапевт приличный. Ну а потом и все всё поняли.
Тетки с лестницы (в том числе моя мама) пытались его увещевать. Но героин ведь голыми руками не возьмешь. Один раз даже «скорую» вызывали. Но через две недели Юрка вышел из наркодиспансера, и все покатилось по-прежнему. Да и сами врачи в диспансере особых надежд на полное излечение не питали: из ломки, сказали, выведем, а там уж — как будет. Правда, одна сердобольная докторица адрес нашей соседке дала. Есть, мол, один хороший реабилитационный центр «Очищение»: там и лечат незадорого (дешевле, чем на коммерческих койках в гордиспансере), и кормят вкусно, и беседы беседуют, и на природе выгуливают.
Парня пожалели, всей лестницей скинулись и отправили Юрку в «Очищение».
Месяц прошел, а он и не вернулся.
— Ты бы, Светочка, заехала на Петроградскую после работы, навестила бы парня, — попросила соседка. — Ведь мы с его матерью-покойницей дружили, неловко как-то.
Ехать к черту на рога не хотелось. Тем более что еще в пятницу Соболин намекал, что в понедельник у него свободный вечер, а друзья позвали в гости, а приезжать — как договорились в той компании — нужно с красивыми девушками…
После того случая, как из-за Обнорского у нас с Вовкой ничего не получилось, Соболин делает всяческие попытки остаться со мной наедине, но все никак не удается.
Обижать соседку, однако, тоже не хотелось.
— Ладно, Вера Никитична, заскочу — проведаю.
И я помчалась на работу.
* * *
Конечно — опоздала.
— Ну, Светка, молись! — Соболин встречал меня аж в подъезде. — Шеф тебя уже минут сорок разыскивает.
— Да если бы не кофе и не соседка…
— Это ты Обнорскому и расскажешь.
А он — послушает. Если захочет… — вставила проходящая мимо Горностаева.
Начинать неделю в кабинете Обнорского… Бр-р!
Я отправилась на ковер. Из соседнего кабинета, как черт из табакерки, выскочил Скрипка:
— Ты только, Света, не волнуйся. Купи себе таблетки от качки. Одну мою девушку тоже все время тошнило и прямо — на палубу. Оказалось — и вовсе она не беременна. Это просто болезнь такая — морская…
— Леша, ты — псих?
Обнорский, как ни странно, был в хорошем расположении:
— Ну и повезло же тебе, Светлана Аристарховна! Сам бы поехал, но — не могу. Проблемы, видишь ли, дела государственной важности… Да ты все равно не поймешь.
— Так, может, Спозаранника послать?… Если это так важно. — Я еще не понимала, о чем речь, но чувствовала, что поездка в гости с Соболиным отменяется.
— Да нужен Егорычу этот остров, как собаке пятая нога.
Так, значит — остров. Спасибо, что не монастырь.
— Андрей Викторович, я понимаю, что иногда нарушаю дисциплину, в смысле — на работу опаздываю, пару убийств вот еще проморгала в прошлом месяце…
— Зав-го-род-няя! Если я сказал — Валаам, значит — Валаам!
Все — таки монастырь…
— И прошу тебя — тело-то прикрой.
Там, конечно, монахи на туристские тропы стараются не выползать. И — все-таки — монастырь. Не мучай ты отцов Сергиев понапрасну. Иди, все инструкции — у Соболина.
В репортерском меня встретили дружным хохотом.
— Что, напугалась? — Соболин, словно извиняясь, заглядывал мне в глаза. — А теперь слушай.
Оказалось, что каждый год в мае (вот уже лет пять-шесть) городские медики весьма своеобразно отмечают начало речной навигации. Фрахтуют на целых три дня теплоход и отчаливают в сторону Валаама. И там, под шумок ладожских волн, обсуждают важнейшие проблемы здравоохранения. Все это называется международными семинарами. Вот и нынче таких семинаров будет аж три: об эффективности лучевой терапии в лечении онкологических больных, о возрастающей роли медицинской сестры в условиях перехода на систему врачей общей практики (домашних врачей) и о проблемах наркологии на современном этапе.
— Вовка, да я ж в этом ничего не понимаю!
— А красивым женщинам и не надо ничего понимать. И тебя же туда в конце концов не за сертификатами посылают.
В двери просунулась голова Скрипки:
— Светочка, слышала такую песню:
«И от любви качался теплоход…»?
Коробка со скрепками ударилась о уже закрытую дверь.
— Лучше бы меня послали, — ввернула Горностаева. — Я ни на Валааме, ни в Кижах не была.
На завистливую Валюшу никто не обратил внимания.
— Ты, Света, туда едешь от-ды-хать, — продолжал объяснять мне Соболин. — Скрипка в чем-то прав: медикам тоже отдых нужен. После трудной зимы. Перед тяжелым летом. Вот они и придумали себе эти майские Валаамы. И ты отдыхай. А заодно покрутись там, повертись, как ты умеешь… — Соболин вздохнул. — С людьми пообщайся. Может, какое «дело врачей» назревает. Или — сплошь «ошибки врачей». Руководство Агентства решило расширять тематику «Явки с повинной», понадобится много социальных расследований. И тут ты — вся в белом.
— «Дело врачей» — это, конечно, круто. Но я действительно даже анальгин от аспирина не отличу.
— Опять — двадцать пять! Тебя туда что — лечиться посылают? — в кабинет вплыла Агеева. — Сказано — отдыхай!
И — слушай. Эх, Светка, — как-то очень уж откровенно потянулась Марина Борисовна, — счастья ты своего не понимаешь.
Люди давятся за такие путевки, а тебе так в руки идет. И — представь еще: целый теплоход — одни врачи! Эти хирурги с умными глазами, эти их трепетные пальцы…
Ага, со скальпелем. И — в намордниках. Но я уже выходила из кабинета бывшего артиста Соболина.
* * *
…С Василисой мы встречались за час до моего отплытия у Речного вокзала. Я еще издали увидела ее красное узкое платье с разрезом на бедре и испанскую соломенную шляпку с красными же лентами. Как только она, бедная, в таком платье и шляпе мою сумку спортивную дотащила?
Васька еще издали помахала мне пластиковой папкой, и у меня отлегло — во, подруга!
До этого, днем, понимая, что отчет о поездке потом все равно потребуют, я без всякого энтузиазма отправилась к Спозараннику.
— Глеб, нет ли у вас чего завалящего на врачей?
— У нас, Светлана, ничего не валяется: вы штабную культуру моего отдела знаете — у нас все по полочкам, в смысле — по файлам.
— Да это я к слову… Меня Обнорский на Валаам к медикам засылает. Так я думала, может, у вас что зава… в файлах зависло.
— Ничего особенного. Так, прошлым летом еще заходила одна докторша, незаслуженно уволенная из наркодиспансера. Чайка ее фамилия. Мы разбираться не стали — таких увольнений по городу несть числа. Но заявление, естественно, оставили. И — справку о ходе разговора. Посмотрите, но вряд ли вам это пригодится. — И Спозаранник протянул два листка бумаги.
Не понимаю тех, кто мечтает работать в отделе Спозаранника. От читки одних только этих документов можно зачахнуть на корню… Заявление самой Чайки в Агентство, копии исковых заявлений в суд о незаконности увольнения. Скука. А что в справочке? В устном разговоре с расследователем из отдела Спозаранника Нинель Викторовна Чайка сообщала, что с приходом на должность главврача Высочанской Татьяны Павловны дела в диспансере пошли из рук вон плохо. И стены стационара разваливаются. И пациентов плохо кормят.
И толком не лечат… «Ну, это все — как везде», — подумала я, вспомнив одну из городских больниц, в которой недавно лежала моя мама. Так, что еще? А еще Высочанская, мол, насоздавала по городу частных структур, куда перенаправляет поток пациентов из государственного диспансера (у коммерсантов и детоксикация дешевле, и психотерапевтов навалом).
Интересно, что представляет собой эта Высочанская? Наверное, некрасивая стареющая стерва в толстых очках. И — безбожно жадная. А я, стало быть, ее разоблачаю. И меня Спозаранник приглашает на работу в свой отдел… От абсурдности всего этого мне стало просто смешно. Тем более что я тут же вспомнила про нашу юристку Лукошкину. Ане ведь на каждое слово — справочку подавай, запись диктофонную. А пересказ устной речи Чайки к делу не подошьешь.
На всякий случай заглянула к Каширину.
— Родик, ты мне про Высочанскую Т. П. — в радиусе тридцати лет — по своим каналам не выяснишь? Проверь, нет ли в городе коммерческих структур, где она — в учредителях.
Родион послал мне воздушный поцелуй и уткнулся в монитор, а я пошла звонить Чайке. Телефон (редкий случай!) сразу откликнулся. Нинель Викторовна вспомнила о собственном приходе в Агентство и пожаловалась, что суды-волокитчики до сих пор не могут рассмотреть ее вопрос и она так безработной и числится. Жаловалась она и на Высочанскую, и на комитет по здравоохранению, который — по всему — специально попустительствует всем безобразиям в наркодиспансере… Я еле-еле слово вставила:
— Нинель Викторовна, а документов, подтверждающих факт этих безобразий, у вас, случайно, нет?
Оказалось, есть — копия акта КРУ о комплексной проверке. Тут я уже с интонацией Спозаранника строго сказала, что документ этот мне нужен сегодня же и не позднее 20.00. Чайка сразу согласилась подвезти. Я выспросила ее приметы и велела к восьми вечера, как штык, стоять на выходе с эскалатора метро «Пролетарская».
В кабинет заглянул Каширин:
— В городе двенадцать Высочанских, три из них — Татьяны Павловны, одна из них — древняя старуха. Интересующие тебя две оставшихся — чисты: ни фирм, ни фондов.
— Родион, а ты хорошо проверил?
— Хорошее некуда.
— А тогда, может, ты посмотришь какие-нибудь фирмы, где в названии есть слова «наркомания» или «кровь»?
— Света! — Каширин у нас заводится с полуоборота. — Сколько раз тебя учить, что задания нужно давать конкретные. Знаешь, сколько этой «наркомании» и «крови» в городе? Ты хоть что расследуешь-то?
Ну что за люди! Сначала с утра посылают незнамо куда, требуют найти незнамо что, потом еще все раздражаются. А у меня еще сумка не собрана. И мама не знает, что я уезжаю. И Юрку обещала проведать…
В этот момент — как спасение — позвонила Васька. Милая моя подружка, выручай: надо заскочить ко мне домой, побросать кое-что в сумку. Потом к восьми часам подъехать к «Пролетарской», найти по приметам женщину — Чайку, прикинуться Светланой Завгородней, забрать документы и к девяти — не позже! — быть на Речном вокзале. Васька взамен вытребовала с меня что-то несусветное, но я согласилась, не вслушиваясь.
Было уже после семи вечера, когда в кабинет снова заглянул Каширин (я думала, они с Князем давно свалили пиво пить) с пачкой листков.
Я заглянула в компьютерный вывод. Батюшки, тут тебе и клиника эфферентной терапии, и фонды «Против наркоманов!» и «Жизнь без наркотиков», и центр экстракорпоральной гемокоррекции…
— Родион, ты — гений! А центр «Очищение» случайно там не попадался?
— Ну знаешь, Света… — Представляю, что бы он сказал, если бы я была Горностаевой. — Ты же два часа назад просила все со словами «наркотики» и «кровь» в названиях. При чем тут «Очищение»?
Уже собираясь выходить, я все-таки взглянула на списки учредителей. Высочанской действительно нигде не было (приснилось все Чайке на нервной почве). Были другие фамилии: Лившиц, Гуренкова, Блад, Арсеньев, снова Лившиц, снова — Блад, Чернов, снова Гуренкова, снова — Блад… Ну что ж, значит, не быть мне никогда расследователем. Да и черт с ним! Других, что ли, радостей на свете мало? Главное, что я еду на Валаам! И целый теплоход — одни врачи! Ах, эти хирурги с умными глазами, эти их трепетные пальцы…
Я уже красила губы.
— Вот твое «Очищение», и надеюсь, что в ближайшие дня три ты не будешь обращаться ко мне с такими глупостями.
Каширин, просидев целый день за компьютером, даже и не знал, как он прозорлив.
* * *
Василиска всучила мне папку с документами Чайки («Все прошло о'кей, тетенька считает, что я — и есть Завгородняя»), двинула ногой тяжеленную сумку:
— Беги. Там, по-моему, тебя уже обыскались.
По трапу «Острова Котлин» действительно бегал пресс-секретарь комитета по здравоохранению Петриченко и нервно поглядывал на часы.
— Завгородняя? «Золотая пуля»? Слава Богу! Через пять минут отчаливаем.
Уже подходя к рецепшен, краем глаза заметила, что не я последняя. По трапу поднималась не женщина — вамп. Я даже не успела головой дернуть, как меня просто прошили насквозь два зеленых луча.
Таких глаз я не видела никогда.
Журналистов поселили, конечно, на самой нижней палубе. Я поняла, что никогда в жизни не дотащу до каюты свою сумку. И вдруг ручки натянулись, их потащило вверх. Рядом стоял веселый белозубый мальчик в синей робе, из-под которой виднелась тельняшка.
— Разве можно изящным девушкам носить такие тяжести?
Матрос Сергей был смешливым и бесшабашным. Настоящий мореман круизного судна.
Поездка, по всему, обещала быть нескучной.
— Ты — Света, мне уже Петриченко сказал. Нас тут пятеро — журналистов.
Парень с радио, две девки из ежедневных газет, а я — Кира из «Питерского доктора». Медициной интересуешься? — Моя соседка по каюте была примерно моего возраста и выглядела очень доброжелательной.
— По необходимости, — пробормотала я.
— Если что — спрашивай. Я этой темой лет семь занимаюсь, уже сама почти как доктор. Хотя надоели они мне со своими примочками и реформами. Ладно, хоть на Валаам взяли, можно три дня оттянуться. Но баб набрали! Видела на пристани? Как будто все — на семинар по сестринскому делу.
— А ты сюда. — отдыхать? — Кира мне уже нравилась.
— Ты, что ли, работать? Кто ж здесь работает? Слышала песню: «И от любви качался теплоход»?…
Я фыркнула, вспомнив утреннего Скрипку, и полезла в сумку за свежей блузкой, так как по местному радио объявили об отплытии и о начале банкета по случаю открытия трех международных семинаров (пардон — симпозиумов).
* * *
Уже возле огромного П-образного стола Кирка, критически осмотрев меня, жарко зашептала на ухо:
— С тобой тягаться, конечно, трудно.
Поэтому учти: любого мужика выбирай, а вон того — пепельного блондина — не трожь! Это — мой онколог, я у него буду эксклюзивное интервью брать.
Чего ж не понять. Я вообще девочка с понятиями. Но на всякий случай проследила за взглядом Киры. Батюшки, это ж каким воображением надо обладать, чтобы на этом плешивом футбольном мяче разглядеть остатки пепельноволосости!
А рост! Да я с такими маломерками со времен ясельной группы не общалась. Так что спи спокойно, дорогая подружка. Бери свое эксклюзивное интервью.
Произносились речи. Кукушки хвалили петухов. Весь стол гордился достижениями городского здравоохранения в деле профилактики, лечения, реабилитации… Говорили в основном мужчины. Если их можно было так назвать. Бледные, обрюзгшие. Хилые потомки древних костоломов и травников…
В общем, глаз положить было не на кого.
А обещали хирургов с умными глазами…
Недалеко от главных чиновников комитета я вдруг заметила зеленоглазую даму, что прибыла на «Котлин» сразу за мной и стала ее разглядывать. Бесспорно, она была красавицей. Гладкие черные волосы над высоким лбом, белая кожа. Но главное — эти странные, пронзительные — цвета бутылки из-под советского пива — глаза. Я не могла издали определить ее возраст: она могла быть и моей ровесницей, и погодком Агеевой. Величественная осанка, чуть снисходительная усмешка. Ну — королева.
Народ у стола как-то перегруппировался, и она исчезла за чужими головами.
— Кира, кто эта дама? — я кивнула в сторону «шишек».
— Которая? Кира проследила за моим взглядом. — А-а, Мэри… Что, зацепила она тебя? Смотри, Светка, она ведь — лесбиянка. Берегись!
— Да кто она?
— Мэри-то? Профессор. Докторскую, между прочим, защитила раньше всех питерских баб-медичек. То есть самая молодая женщина-профессор. Коммерцией занимается. Крупный спонсор. Говорят, что за полтеплохода она деньги внесла. (Из-за этого чиновники из комитета по здравоохранению перед ней на цирлах.) Может, и мы с тобой на ее денежки катаемся. Бога-тая женщина… — Кирка, не договорив, бросилась к другому концу стола: видно, заметила своего пепельноволосого.
Я осмотрелась. Медсестер действительно было много. В лучших своих турецких платьях до пят с Апрашки, в немыслимых боа, громко говорящих, громко хлопающих любому тосту. Мне как-то быстро этот банкет надоел, и я вышла на палубу.
А вот на реке — хорошо. Ночь, хоть и белая, уже наступила. Город остался позади. С берега доносились запахи первой черемухи. Несмотря на плеск волн, соловьи были все равно слышны. Кое-где на берегу мелькали огоньки. Надо же — и здесь люди живут! Хорошо…
И все-таки, если бы я выбирала, где жить, жила бы в Шотландии. Да я вообще уверена, что в той жизни там и жила.
В замке из корнуэльского камня. Бродила среди вересковых лугов (говорят, на Валааме — такие же). Слушала вечерами птиц в зарослях рододендронов. Носила платье из зеленого органди на лиловом чехле (интересно, органди — это что-то вроде креп-жоржета или все-таки панбархат?). И была возлюбленной руководителя богатого и величественного клана. Он мне на волынке играл. А я ему гольфы в цвет основной клетки на юбке подбирала…
Я не заметила, как задремала на белом металлическом стуле у перил, а проснулась от громких голосов и от холода. Наверное, банкет закончился. Надо бы спуститься в музыкальный салон: там, как предупреждала всезнающая Кира, все и начиналось. Первая ночь освобожденных медиков на теплоходе — это вам не фунт изюма. И я, дрожа от ночной сырости (на горизонте уже проступал Орешек), направилась искать где-то внизу свою каюту.
— Замерзли? — грудной женский голос раздался за спиной так неожиданно, что я чуть не выронила ключ. — А вы зайдите на секунду в мою каюту, я вас грогом угощу. Грог, как известно всем, — лучшее средство отогреть душу и кровь в те ночи, когда дует норд-ост с Ладоги.
* * *
Как у нее в совершенно пустой каюте оказался горячий ром с водой — это мне и много дней спустя не давало покоя. Но грог был великолепный: я почувствовала, как что-то горячей волной действительно ударило и в душу, и в кровь.
— Давайте знакомиться: я — Мария Эдвардовна, — сказала зеленоглазая.
— В смысле — Эдуардовна?
— Ну, если вам так легче… А вообще-то — Эдвардовна.
— Странное отчество.
— Почему же? В Англии, например, за сто лет до Елизаветы Тюдор (сильная и властная, между прочим, была женщина) правил такой король — Эдвард IV.
— А-а, а вы, стало быть, — его дочь…
Я, кажется, начинала хмелеть. На банкете пила только сок, а тут от одного бокала горячего рома стала «уплывать».
Мэри внимательно смотрела на меня.
Я с удивлением поняла, что мне трудно выдержать ее взгляд. И я перевела свой — на ее странно-красивые серьги, переливающиеся зелеными (изумруды?) и бриллиантовыми искрами. Наверное, Эдвард подарил.
— Конечно — не дочь, — Мэри улыбнулась снисходительно. — Но — дальняя-дальняя родственница. Ветка моего рода началась от женщины-ирландки, родившей девочку вне брака от короля Эдварда.
С тех пор почти всем мужчинам нашего рода давали это имя.
— А, так вы — ирландка? — спросила я как о само собой разумеющемся.
— Вас это не удивляет? Ну да, вы же сами уверены, что когда-то жили в Шотландии.
Я почувствовала, что пропустила удар.
Поэтому схватилась за бокал, чтобы была возможность уйти из-под сверления ее зеленых глаз. Откуда она знает про мою Шотландию? Телепатия? Или я бредила на палубе? Или — говорила вслух?… Голова была тяжелой, а руки и ноги ослабли.
Теплоход качнуло, я дернулась, и вдруг, как в замедленном фильме, увидела осколки бокала, которые, крошась в моей руке, стали сыпаться на пол. Я тупо уставилась на свои пальцы, которые еще сохраняли форму пузатого бокала из хрупкого стекла: по мизинцу гранатовой змейкой вилась тоненькая струйка.
И я, и Мэри, как загипнотизированные, смотрели на мой палец. Мэри медленно шагнула навстречу, взяла мою руку, поднесла к лицу и втянула палец в рот.
При этом, не мигая, продолжала смотреть мне в глаза.
Я почувствовала ее горячий язык и снова дернулась.
— Не бойтесь, — Мэри опустила глаза. Ее дыхание участилось. — Сейчас кровь остановится.
Мне стало холодно, словно вся кровь вытекла из моего тела через этот маленький разрез на пальце. Я в последнем отчаянии выдернула-таки свою руку из Мэриной пасти. Та только грустно улыбнулась.
— А вы не замечали, милая, что люди очень боятся вида крови? Вот выдери у человека кусок тела, но оставь рану бескровной, и — ничего. А стоит появиться лишь капелькам крови на царапине и человек бледнеет, теряет сознание…
Да, замечала, но не хотела обсуждать это с Мэри. С этой кельтской ведьмой. Или кельты жили в другой стране?
А она продолжала:
— Знаете, как раньше врачевали древние? Кровопусканием. Моя дальняя — в веках — родственница была монахиней, и она именно кровопусканием лечила сельских ирландцев. Это был тогда чуть ли не единственный метод: считалось, что болезнь уходит через рану вместе с «дурной» кровью, а взамен организм вырабатывает новую, здоровую. Потом появились пиявки.
Только здесь уже не просто отсасывание крови. Пиявки — существа очень разумные и «дурную» кровь пить не будут. Поэтому сначала в ранку они «выплевывают» специальное вещество, которое меняет состав человеческой крови, а потом эту кровь и сосут… И только спустя много столетий уже появилась современная гемосорбция.
Мне было противно одно только упоминание о пиявках. А Мэри, видно, села на своего любимого конька:
— Как вы считаете, а где у человека находится душа?
— Ну, в сердце, наверное, — обрадовалась я, что пиявок мы благополучно обошли стороной.
— Многие так думают. Однако если вы спросите любого известного кардиохирурга, что такое сердце, то в ответ услышите, что «это — мускульный орган, толкающий кровь по сосудам». Вы представляете, сердце — всего лишь банальная мышца, придуманная Создателем для перекачки крови.
— Ну, тогда — в мозге. — Мне не хотелось говорить о душе с этой странной женщиной.
— Академик Бехтерева тоже так считает. Эта старая бестия в своем институте Извилин многое, думаю, поняла про мозг.
Но мало что говорит, отделывается лишь туманными намеками на какое-то Зазеркалье. И все-таки, несмотря на ее гениальность, она — не права…
— …Потому что душа — в крови, — мне интуитивно хотелось сопротивляться Мэри, и я решила, что съязвила.
— Конечно! Кровь — это все! Почему, чтобы поставить диагноз, нужно делать анализ крови? Почему некоторые секты запрещают переливание крови? Почему очистка крови с помощью сорбентов помогает излечивать тяжелейшие заболевания? Почему про красивых девушек говорят — «кровь с молоком»?…
— …Почему у красивых и некрасивых раз в месяц бывает менструация? — Я казалась себе очень остроумной. Но Мэри подхватила «шар».
— Да-да! Почему яйцеклетка, не встретившаяся со сперматозоидом, проливается кровью?…
Мне, честно говоря, все это изрядно поднадоело. Я, в конце концов, приехала сюда отдыхать, а не слушать бредни сумасшедшей ученой. Хоть и родственницы короля. И тогда я решительно направилась к двери. Но Мэри меня тормознула:
— А мы ведь с вами так и не познакомились. Как вас зовут?
— Светлана Завгородняя.
Было такое ощущение, что Мэри ударили по лицу.
— Вы — из «Золотой пули»? От Обнорского?
— Да. А что?
Мэри о чем-то на секунду задумалась.
— Мне просто казалось, что Светлана Завгородняя должна любить красные платья и соломенные шляпки.
Я пропустила второй удар. Так, в чем дело? При чем тут платье Василиски? За ней следили у «Пролетарской»? То есть — вдруг дошло до меня — за мной? Но кто?
Вдруг стало страшно. Но интуитивно я понимала, что нужно что-то говорить:
— Да, я действительно люблю испанскую соломку. Но не на банкет же в шляпке приходить…
— Пойдемте лучше в музыкальный салон, — вдруг быстро засобиралась Мэри.
С собой она зачем-то взяла изящный ноутбук. Краем глаза я заметила, что в каюте стояла спутниковая антенна. Такую до этого я видела только у Аркадия. Только Аркадий сейчас в Америке, а я вот здесь — незнамо с кем.
* * *
— Ну, что? Не трахнула тебя еще Мэри? — хихикнула Кирка, подсаживаясь к моему столику с бокалом пива.
Вокруг нас танцевали. Медсестры в перьях, закатив глаза, висели на своих считанных кавалерах. В салон заглянул Сергей и, грустно разведя руки, куда-то ушел: наверное, нести вахту. В динамиках мило коверкала язык Вайкуле: «Я не помню лицо утонувшего юнги…» Для теплохода в штормящей Ладоге — очень актуальная песня.
— А с чего ты взяла, что она — лесбиянка? — я сначала спросила, а потом поняла, что краснею, вспомнив свой собственный палец во рту Мэри.
— Так это все знают. Она Таньку Высочанскую совсем затрахала. Вцепилась в нее просто мертвой хваткой. Хотя, как говорят, от Мэри она погуливает с мужиками. Даже кто-то в Смольном есть.
— Высочанская… Это — главврач наркодиспансера?
— Она — она. Она и главврачом-то стала с подачи Мэри. Сначала Мэри написала за Таньку кандидатскую, параллельно — докторскую за ее отца (отец работает в Военно-медицинской академии, и чтобы стать начальником кафедры, ему понадобилась степень; ну Мэри и написала что-то о том, как «обкумаривать» солдат, чтобы подымать их в атаку). А поскольку папаша — человек влиятельный и дружит с министром, Таньку и пристроили в наркодиспансер главврачом.
— Получается, что Мэри — специалист по наркологии?
— Здра-а-сь-те! Еще какой! Да она на детоксикации собаку съела. И главный в городе специалист в экстракорпоральной гемокоррекции.
Мне показалось, что этот набор слов я уже сегодня где-то слышала. Или — вчера? Как-то уж слишком давно я уехала из Питера.
— Экстра… какая коррекция?
— Ну ты даешь! Гемокоррекция — это корректировка крови. Экстракорпоральная — внеорганизменная. То есть кровь последовательно выводится из организма, проходит очистку с помощью всяких мембран и сорбентов и возвращается обратно. Гениальная придумка!
Влюбленная в медицину Кирка продолжала что-то трещать о современных методах очистки крови, но я ее не слушала.
Я пыталась найти глазами в зале хоть одного мало-мальски приятного мужчину, а вместо этого новые имена и фамилии сами соединялись в моем мозгу, разлетались в разные стороны, создавали новые группы.
Значит, Мэри — покровительница Высочанской? Вот тебе и уродина с толстыми очками! И за этой Высочанской — раздолбанный наркодиспансер с многочисленными замечаниями.
