Танненбаум кашлянул в кулак. Я подумал, что он испытывает неловкость, вспоминая, как мы воровались к нему накануне вечером.
      — Про платье, милочка, — сказала, выдвигаясь вперед, Светлана. — Про мое платье, которое ты прячешь в этом самом шкафу.
      Пришла очередь удивляться Татьяне Марковне.
      — Про платье? — спросила она удивленно.
      — Про платье. Когда я зашла за утюжком, ты как раз поспешно прятала его в шкаф.
      — Я действительно вешала платье в шкаф. Поспешно? Не думаю, чтобы я куда-то спешила… Зачем мне спешить, если я убираю в шкаф свое платье?
      — Твое платье? Твое?!
      — Мое, милочка, мое… не твое же.
      — Может, посмотрим в конце концов на это самое платье? — вмешался я. — И все станет ясно.
      — Действительно, — сказал Танненбаум.
      Татьяна Марковна кивнула, распахнула створку и извлекла платье на плечиках.
      Я в моде ни фига не разбираюсь, для меня что Парфенова, что Юдашкин… но платье производило впечатление. Я даже подумал, что Анька была бы в нем изумительно хороша. Впрочем, она в любом платье хороша. Да и без платья, наверное, тоже.
      — Оно! — закричала Светлана. — Оно!
      Мой эксклюзив от Козлевича.
      И так искренне она это прокричала, что я понял: это так и есть! Платье нашлось. Значит, нашелся и парик, и бинокль… Странно, никогда бы не подумал, что эта улыбчивая и обаятельная Татьяна Марковна способна на воровство. Тем более — у своих коллег. Впрочем — какая разница: у своих или нет? Кража все равно останется кражей.
      — И ты можешь доказать, что это твой эксклюзив? — спокойно спросила воровка. Ее спокойствие ошеломляло.
      — Еще бы! — победно ответила Светлана. — Минутку.
      Она вышла из номера. Мы — оставшиеся — испытывали неловкость… Через минуту вернулась Светлана, в руке она несла лист бумаги. На вид очень солидный, свернутый в трубку.
      — Вот! Извольте! Прочитайте, пожалуйста, вслух, Евгений Кириллыч.
      Танненбаум взял лист в руки, развернул, прочитал вслух:
      — Ателье авторской модели Эмилия Козлевича… настоящим подтверждаю, что платье «Каролина-изумруд» выполнено мною… по собственным эскизам… в единственном экземпляре… для Светланы Петрученко… дата. Подпись. Печать.
      — Вот тварь! — сказала Татьяна.
      — Сама ты тварь! — быстро отозвалась Светлана.
      — Не кипятись, девочка. Я не про тебя, а про Козлевича.
      — Не смейте. Не смейте так про Эмилия Вольфовича. Он — художник, — звенящим голосом сказала Светлана. — Он — гений!
      — Тварь он, деточка, а не художник.
      У меня ведь тоже есть такая же бумажка:
      «в единственном экземпляре».
      — И вы можете ее нам показать? — спросил Танненбаум.
      — Сейчас не могу. Я ее дома оставила.
      — Конечно, — сказала саркастически Светлана, — дома. На рояле, где бумажник Бендера.
      — Дома, — спокойно подтвердила Татьяна. — Но даже без всяких бумажек с подписью и печатью легко убедиться, что это мое платье.
      «Нет, — подумал я, — голова у тетки все-таки пришита как надо, соображает».
      — Как это понимать? — спросил Танненбаум.
      — Буквально, Женечка, — вздохнула Татьяна. — Пусть Светик примерит мое платьишко-то. Можно прямо поверх свитера.
      Все посмотрели на Светлану — на Татьяну — на платье. И все стало ясно. Нелепость ситуации стала очевидной. Танненбаум кашлянул. Валентина сказала: «Ой! Как же так?!» А Светлана опрометью выскочила из номера. Сквозь открытую дверь я увидел, как она извлекла из своего шкафа… «Каролину-изумруд», выполненную «в единственном экземпляре». Танненбаум густо покраснел.
      Татьяна Марковна закурила и сказала Светлане то ли насмешливо, то ли участливо:
      — Если у тебя, Светик, лифчик пропадет — приходи ко мне, дам взаймы. Подложим ватки — будет в самый раз.
      Я пошел по коридору в сторону лестницы. Остановился, прикуривая. Ко мне подошел Евгений Кириллович.
      — Андрей Викторович, — сказал Танненбаум.
      — Талант ваш Козлевич, господин Танненбаум, гений! А главное — патриот. Никуда не уезжает, работает для своих… вот повезло-то.
      — Да, неувязочка.
      — Я вам, Евгений Кириллыч, скажу по секрету: я сам собирался в Екатеринбурге посетить Эмилия Вольфовича Козлевича.
      — Зачем? — удивленно спросил Танненбаум.
      — Пуговицу мне пришить нужно. У меня — видите? — всего одна. Но теперь не пойду к Козлевичу.
      — Не пойдете?
      — Не пойду. Где же он найдет мне две одинаковые пуговицы, раз у него все «в единственном экземпляре»? Нет, не пойду к Козлевичу.
 

***

 
      Из— за истории с «эксклюзивными» платьями я опоздал на завтрак. «Ну и хрен с ним!» -подумал я. И решительно направился к домику Лукошкиной. Надо было разобраться, что за чертовщина у нас с ней такая получается.
      Аню я встретил уже в дверях.
      — Почему ты не пришел? — огорошила она меня вопросом.
      — Куда? — не понял я.
      — На свидание. С цветами.
      — Да где я здесь цветы возьму? — в очередной раз возмутился я. Потом понял, что какой-то дурацкий разговор у нас с Лукошкиной получается. — Да при чем здесь цветы! Я тебя ждал, как договорились, а ты меня за нос водишь.
      — И я ждала.
      — Где? — я постарался вложить в вопрос максимальное ехидство.
      — В бане, то есть — в сауне.
      — Когда?
      — В одиннадцать тридцать, как договорились. Погрелась полчаса в гордом одиночестве и ушла.
      — Не может быть, — запротестовал я. — Я был там и в половине двенадцатого, и в половине первого. И даже в семь утра. — Я умолчал, что в это время я находился в сауне в бессознательном, то есть сонном, состоянии. Да и какое это имело значение!
      — Хорошо, — сказала Аня. — Давай сверим часы. Может, у тебя какие-нибудь проблемы с определением времени. С гениями это бывает.
      По поводу особенностей гениев я с ней спорить не стал, но руку с часами протянул.
      — Все понятно, — весело сказала Лукошкина. — Ты опять ошибся. Ты пришел на свидание в 11.30 по местному времени, а я там была в 11.30 по московскому.
      Я не стал ничего говорить нашему высококвалифицированному юристу. Просто повернулся и пошел.
      Настроение было похабное. Тем более что очередная — третья по счету — кража, несмотря на прогнозы, произошла. У Виктории украли сумочку. Там были деньги, документы, косметичка. Украли прямо из шале, в тот момент, когда Виктория была у себя. Не слышала ничего только потому, что принимала душ.
      — А дверь? — спросил Володя тигрицу. — Дверь наружную ты оставила открытой?
      — Я как-то не подумала. Я забыла, Вовик.
      — О Господи! Вика, нельзя быть такой беспечной! Ведь тебя же могли даже изнасиловать.
      — Ах! — ответила Виктория. — Конечно, могли бы… ах!
      Володя Соболин стал крутой, как Уокер, и каменный, как Брюс Ли.
      — Найти вора — дело чести. Теперь я отсюда никуда не уеду, пока не найду, — сказал он.
      Лукошкина, на которую я старался не смотреть и вообще всячески демонстрировал ей свою холодность, округлила глаза и невинным голосом произнесла:
      — Хорошо, хоть не изнасиловали. Вика этого бы не перенесла.
      Володя взвел курки обоих «смит-вессонов» и вышел. В нем была неотвратимость мстителя… ой-ей-ей!
 

***

 
      А настроение все равно было похабным. День сверкал, с крыш барабанила капель… и — весна. Весна! Но настроение — дрянь. Лекции до обеда мы отчитали кое-как. Плохо отчитали. Да и у слушателей настроение было никакое. В воздухе витала бацилла недоверия… Я и сам все время ловил себя на том, что, вглядываясь в лица, спрашиваю: кто? Кто из этих славных на вид людей — вор?
      Ответа не было. Из собравшихся на базе комсомолии тридцати трех человек с уверенностью можно было исключить шесть человек обслуги. Я выяснил, что все они работают давно, за место держатся и вообще никаких эксцессов ранее не случалось. Можно исключить нас четверых.
      Можно исключить троих пострадавших. Да еще, пожалуй, Танненбаума, Свету и Светину подружку Валю… Я присмотрелся к ним во время недоразумения с «Каролиной» — они явно не способны украсть. Ну и, разумеется, можно исключить уехавших супругов. Всего, таким образом, вне подозрений оказалось восемнадцать человек.
      Впрочем, неверно — семнадцать: Юрия Львовича я включил в список дважды. Как пострадавшего и как уехавшего.
      Итак, круг подозреваемых сократился вдвое. С этим списком работать уже реально. Я был уверен, что вора вычислить можно, но для этого нужно время. А вот его-то почти не осталось. Менее чем через сутки нам предстояло уезжать.
      «Да и черт с ним, — решил я зло. — Детей мне с воришкой не крестить. Мы улетим, а вы тут сами решайте свои проблемы». Так я размышлял, слушая, как Повзло читает лекцию. Это было до обеда.
      А в обед приехал мотоциклист…
 

***

 
      В обед приехал мотоциклист из N-ска.
      И привез пачку экземпляров газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Экстренный выпуск. Главный редактор Бодрящий Ю. Л. Тираж — 200 экземпляров. Газета представляла собой обычный лист бумаги формата А4, отпечатанный с обеих сторон на ксероксе. Бумага выглядела слегка грязноватой из-за некачественного ксерокопирования и совершенно грязной из-за содержания.
      Статья в «Скандалах» называлась «Рассадник разврата, пьянства и воровства в бывшем комсомольском борделе». Она мигом разошлась по рукам и вызвала интерес больший, чем наши сегодняшние лекции.
      Пересказывать содержание не буду. Скажу только, что нам были посвящены три абзаца с подзаголовком «Бригада из бандитского Петербурга». Там упоминалось о моей судимости. О том, что на бильярдном столе «наш корреспондент» нашел дамские трусики и «…известно, что господин Обнорский-Серегин очень любит играть на бильярде. Интересно, в какие игры он играет?» Были еще и слова о том, что Повзло «пьет водку, как извозчик». У Лукошкиной — «глаза проститутки с Невского», а Володя Соболин — «фигляр из провинциального ТЮЗа». И, разумеется, намеки о нашей причастности к кражам.
      В обед я собрал наш маленький коллектив в своем шале. Каждый пришел с экземпляром «Скандалов». Настроение было паршивое. Только Аня улыбалась. А Соболин энергично ходил из угла в угол, курил, ронял пепел на палас. Что-то бормотал.
      Разобрать можно было только отдельные слова: из ТЮЗа… фигляр… едва не изнасиловали… светская жизнь!
      — Да я Гамлета, — сказал вдруг Володя громко, вскидывая голову, и тише добавил:
      — Мог бы сыграть.
      — Володя! Мы работать собрались, а не рефлексировать, — заметил я и изложил свои соображения о «круге подозреваемых». Все согласились со мной, что вычислить супостата в принципе можно, но — времени мало. Значит, необходимо еще больше сократить список.
      — А как? — спросил Володя.
      — Просто, — сказала Лукошкина. — Почему, как ты думаешь, они косятся на нас?
      — Потому что мы чужие, приезжие.
      — Верно, — кивнула Анька. — Но это еще не все. Есть еще один фактор.
      — Какой? — спросил Володя.
      А Лукошкина ответила:
      — Мы здесь новые. До нас здесь ничего подобного не было. Я узнавала у девчонок. Но не только мы здесь новенькие.
      — А кто? Кто еще, Аня? Не томи!
      Анна улыбнулась загадочно. Володя смотрел на нее пронзительным взглядом сицилийского мстителя.
      — Сюда впервые приехали два человека, ранее в эту тусовку не вхожие, — Татьяна, которая с «Каролиной», и…
      — И? спросил Володя нетерпеливо.
      — И Виктория.
      Володя уронил длинный столбик пепла на палас.
      — Ну, — сказал он, — я ее за вымя-то возьму. Дело чести!
      — Кого? — спросил Повзло. — Татьяну или Викторию?
      — Коля, — ответил Соболин, — я вижу, что ты предвзято относишься к Виктории. Но повода для оскорблений она тебе не давала. Тем более что она сама стала жертвой. Так?
      — Так, дружище, так… извини.
 

***

 
      Мы отстрелялись — прочитали вторую, послеобеденную часть лекций. Я сказал несколько заключительных слов, и мне даже чуть-чуть жиденько похлопали. Женя Танненбаум с кислым видом объявил, что программа нашего семинара завершена.
      Что все мы поработали очень конструктивно. Что через три часа здесь, в большом зале, состоится ужин. Из кармана Жениного пиджака торчала газета «Скандалы и светская жизнь N-ска». Экстренный выпуск.
 

***

 
      Мы с Повзло сидели в шале у Лукошкиной. Потихоньку пили коньяк, разминаясь, как сказал Коля, перед прощальным ужином. Сквозь щель в шторах была видна стоянка. Огромный «лэндкрузер»
      Виктории и сама Виктория вместе с Соболиным возле машины. Наш сицилийский мститель что-то горячо говорил, размахивая руками.
      — А разбить бы морду этому Юрию Львовичу, — мечтательно сказал Повзло, разглядывая на свет бокал с «мартини».
      — Бесполезно, — отозвалась Лукошкина, — ему уже сто раз били.
      — А ты откуда знаешь? — спросил Повзло.
      — С Танненбаумом поговорила. Меня, помню, удивил тираж этого сортирного листка — шесть тысяч! Я стала интересоваться. Танненбаум мне объяснил, что шесть тысяч — это годовой тираж! Пятьсот экземпляров на двенадцать месяцев — вот тебе и шесть тысяч. Но даже по цене один рубль тираж не раскупают. Он его наполовину бесплатно раздает в пивнухе да в своей парикмахерской.
      — У Юрия Львовича своя парикмахерская? — удивился я.
      — Да, у них с Маргаритой — парикмахерская тире массажный салон. А сам Юрий Львович и есть парикмахер. А «журналистика» — это его «призвание», — ответила Лукошкина.
      Нашим любовникам возле джипа, видимо, стало прохладно. Или им захотелось заняться любовью в просторном салоне авто… Так или иначе, но они сели в машину, спрятались за тонированными стеклами. Из выхлопной трупы «лэндкрузера» вырвалось облачко белого пара.
      — Очень интересно, — пробормотал Повзло.
      — Да, — согласилась Лукошкина. — Призвание у Юрия Львовича такое — сплетни собирать. «Светской жизни» в N-ске, разумеется, никакой нет, если не считать каких-нибудь «звездных браков»… типа: дочь прокурора вышла замуж за сына агронома.
      Но скандалов и сплетен хватает. Вот их-то Юрий Львович вместе с супругой собирает и размножает на корейском ксероксе. N-ск — город небольшой, все друг друга знают.
      Сплетни про знакомых читают с удовольствием, а про себя… Так что, говорят, били уже Юрию Львовичу и лицо, и стекла в парикмахерской, но он дядька-кремень. Журналист, можно сказать, с большой буквы.
      — Да, Анна Яковлевна, — резюмировал я. — Битье морды тут не поможет. Так что предлагаю выпить за стойкость «журналистского» характера.
      Мы выпили. Спустя минут пятнадцать-двадцать к нам присоединился Соболин. Был он, как всегда в последние сутки, мрачен.
      — Садись, Володя, выпей с коллективом, — предложил Повзло. — Брось ты голову себе забивать… плюнь на все — завтра уже домой летим.
      Володя решительно выпил граммов сто коньяку, проигнорировал предложенный Анной шоколад и заявил:
      — Я никуда не лечу.
      — Ну, ясен перец. Дело чести! — с готовностью отозвался Повзло.
      — Я остаюсь потому, что встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь.
      Я не хочу возвращаться в это болото, в котором…
      — Соболин! — прервала его Аня. — Соболин, ты пьян или ты дурак?
      — Он трезв как дурак, — глубокомысленно сказал Повзло. — Но это дело поправимое. Я вообще-то давно заметил, что трезвый человек абсолютно некритичен и иррационален. А по большому счету — опасен для самого себя… В философском же смысле…
      — Стоп! — сказал я. — Стоп! Вы, ребята, посидите тут, а мы с Володей пойдем погуляем.
      Мы с Соболиным вышли. Воздух бодрил, запускал холодные пальцы под одежду. Мы остановились на крыльце. И я начал говорить слова, которые мне говорить вовсе не хотелось, но сказать их я был обязан.
      Я представил себе лицо Ани Соболиной…
      Я говорил про семью. Про долг. Про то, что мужик, конечно, имеет право сходить налево — для того и командировки, но…
      Володя слушал меня безучастно. А может, вообще не слушал. Но я все равно говорил, потому что это именно я взял его в эту поездку и ощущал теперь некий «долг и ответственность руководителя». А если по-честному: мне было жалко Аню Соболину.
      — Послушай, Андрей, — перебил меня Володя, — я у тебя диктофон забыл.
      — Что?
      — Диктофон, говорю, забыл.
      Я понял, что убеждать дурака бесполезно. Видимо, человек так устроен: сколько ему ни говори, что стенка твердая — он не успокоится, пока не расшибет лоб… А в случае с «тигрицей» все именно так и будет.
      — Диктофон? Пойдем, отдам я тебе твой диктофон, — буркнул я, и мы пошли к моему коттеджу.
      Дорожка за день оттаяла до камня, но сейчас вновь подмерзла, и мы шли по скользкой ледяной корочке с вмерзшими в нее хвоинками… Когда мы проходили мимо джипа Виктории, я вспомнил, что диктофон еще утром собрался отдать Володе и положил его в наружный левый карман пиджака. Я хлопнул рукой по карману… Он был пуст.
 

***

 
      Хотелось курить, но пришлось терпеть, чтобы не нарушать правил светомаскировки. Было холодно — в салоне танненбаумовской «мазды» мы просидели уже минут двадцать. Я уже начал сомневаться в правильности своих выкладок.
      — Идет, — сказала Аня. Слух у нее оказался лучше, чем у Танненбаума или у меня.
      Спустя секунд десять на дорожке появилась тень. В темноте разглядеть детали было невозможно, но это и не требовалось: мы знали, кто идет к джипу Виктории.
      — Как только распахнет дверцу — выходим, — сказал я.
      «Лэндкрузер» и «мазду» разделяло всего метра полтора. Человек с сумкой в руке вошел в узкое пространство между автомобилями. Пискнула сигнализация, распахнулась дверь. Танненбаум резко откатил широкую боковую дверь микроавтобуса. Я включил фонарь. Одновременно Аня щелкнула затвором «кэннона». Виктория вскрикнула, обернулась и выронила сумку. Из сумки на лед стоянки вывалился диктофон и запел голосом Соболина:
       Жаркий взгляд…
       Как опасен твой тигриный взгляд!
      В салоне танненбаумовской машины было тепло и уютно. Под колесами шуршало сухое чистое шоссе — мы ехали в Екатеринбург.
      — Может быть, расскажете, Андрей Викторович, как все-таки вы ее вычислили? — спросил Женя Танненбаум. — Никому и в голову не могло прийти, что дочь милицейского начальника — воровка.
      Соболин с ненавистью посмотрел в бритый затылок Танненбаума, затем отвернулся и стал глядеть в окно.
      — Клептомания, — сказала Лукошкина, — это болезнь. А болезнь не разбирает, кто дочь министра, а кто — дворника.
      — Согласен, — кивнул Женя. — Но как все-таки вы ее вычислили?
      А как, действительно, мы ее вычислили?
      …Я вспомнил, что еще утром положил диктофон в левый карман пиджака, собираясь вернуть его Володе. Сейчас диктофона в кармане не было. Машинально я похлопал себя по правому… Я отлично ПО знал, что положил диктофон в левый, но все же похлопал себя и по правому. Чуда, разумеется, не произошло — правый тоже был пуст. Парик — бинокль — сумочка — диктофон…
      Мы стояли возле джипа Виктории, и я, как дурак, хлопал себя по карманам. "В какой же момент, — думал я, — это произошло? Весь день я был в пиджаке и… Стоп!
      Стоп, я его снимал, когда мы читали дообеденные лекции. Я снял его, повесил на спинку стула. Видимо, именно тогда у диктофончика и выросли ноги".
      — Володя, — сказал я. — Ты извини, но… я, кажется, потерял твой диктофон.
      — Как потерял?
      — Как потерял? Как все теряют — по не внимательности.
      — Ну, шеф, ты даешь! — сказал Володя, резко повернулся и пошел прочь.
      А я остался возле джипа. На «торпеде»
      «лэндкрузера» тревожно вспыхивала красная точка сигнализации… И я вдруг все понял!
 

***

 
      Я быстро вернулся в шале. Повзло посмотрел на меня и спросил:
      — Ну, провел воспитательную беседу? Спас семью Соболиных?
      Не отвечая ему, я обратился к Ане:
      — Аня, ты где носишь ключи от машины? В сумочке или в карманах?
      — А при чем здесь ключи? — удивилась Анна.
      — Ответь: в сумочке или в карманах?
      — Ну, в сумочке… А что?
      — Нет, ничего. Это я так, — ответил я и вышел.
      Я пошел в шале к Виктории. Проходя мимо джипа, снова увидел яркую точку на «торпеде»… Доказательство или нет?…
      Нет, не доказательство. Лукошкина носит ключи в сумочке, а Виктория, допустим, в кармане… Нет, не доказательство. Фигня, а не доказательство… Я думал, что Соболин окажется у тигрицы, но его там не было. Может, и к лучшему.
      — Открыто, — сказала Виктория, когда я постучал в дверь. — Открыто, войдите.
      Я вошел, и она, кажется, нисколько не удивилась.
      — Если вы ищете Вовчика, — сказала она, — то его нет.
      — А я, собственно говоря, к вам, Виктория. Можете уделить мне минут пятьдесять?
      — Да, конечно. Проходите, Андрей… Кофейку или чего покрепче?
      — Кофейку, если не затруднит, — ответил я, усаживаясь в кресло.
      — Какие же тут могут быть затруднения? Напротив, мне весьма приятно попить кофе в обществе знаменитости.
      Виктория прошла в крохотный кухонный «отсек», примыкающий к гостиной.
      Она была в футболке и плотно обтягивающих кремовых джинсах… А обтягивать было что! Тигрица звякала посудой и что-то мурлыкала. Через пару минут на столике дымились две чашки с кофе. Насыпая мне песок в чашку, Виктория нагнулась, и я смог заглянуть в лабиринты декольте. Лабиринты впечатляли. И она отлично знала, куда я заглядываю.
      Песок она насыпала долго. А когда выпрямилась, посмотрела на меня с довольно откровенной улыбкой… Но это ты, тигрица, зря. Этот номер не катит.
      — Вы, наверное, о Володе хотели поговорить, Андрей?
      «Не столько о Володе, сколько о тебе, тигрица», — подумал я, но говорить стал о Володе. Я стал говорить о том, что Соболин — человек неплохой, но несколько импульсивный, увлекающийся. Что он женат, что немножко устал за последнее время… Виктория слушала с улыбкой, иногда кивала…
      «Зачем тебе этот парик? — подумал я. — У тебя прекрасные волосы…» Я говорил, она улыбалась и кивала. Я пытался вспомнить, что я знаю о клептомании. Главным образом меня интересовало: что клептоман делает с украденным? Выбрасывает или оставляет «на память»?… Выбрасывает или оставляет? Но так ничего и не вспомнил.
      — Еще кофе? — спросила Виктория.
      — Нет, спасибо…
      — А я, пожалуй, сделаю себе еще, — сказала она и снова прошла в кухонный «отсек», демонстрируя «вид сзади». Снова поколдовала с посудой, что-то напевая… Я прислушался, и мне очень понравилось.
      Виктория вернулась с чашечкой кофе, села:
      — На чем мы остановились?
      — На том, что Володя — человек увлекающийся. Он даже собрался посвятить вам стихи. Или, вернее, шлягер… Не слышали?
      — Нет, не слышала… Если вы, Андрей, пришли спасать семью вашего увлекающегося Вовчика, то я могу вас успокоить: он мне на хер не нужен. Он же нищий?
      — Весьма не богат, — подтвердил я.
      — Так что зря вы беспокоитесь… Я сама скажу ему вечером, чтобы летел к своей кастрюле. О'кей?
      — О'кей, — ответил я и поднялся. — Спасибо за кофе. Надеюсь, еще встретимся на ужине.
      — Конечно. Я рассчитываю, Андрей, что вы пригласите меня танцевать.
      — Разумеется… Буду счастлив.
      Виктория вышла вместе со мной в прихожую… Невзначай прижалась грудью.
      — Так что зря вы, Андрей, беспокоились. Ну, пошалили немножко, приятно провели время… А завтра разъедемся. И — никаких слез!
      — Да, — подтвердил я. — Завтра разъедемся… Кстати, как вы, Вика, поедете?
      — У меня джип, — сказала она.
      — Я знаю. «Лендкрузер», шикарный аппарат… Я имел в виду, что у вас украли сумочку. Видимо, и ключи тоже украли?
      Виктория осмотрела меня внимательно… «Жаркий взгляд… Как опасен твой тигриный взгляд!»
      — Нет, — сказала она, — ключи, слава Богу, не украли. Я их в кармане куртки ношу.
      — Вот и замечательно, — ответил я и вышел. Воздух на улице был бодрящим и свежим. Замечательно, но… не доказательство.
 

***

 
      — Вот теперь понял, — сказал Танненбаум. — Вы решили, что Виктория имитировала кражу сумочки с целью отвести подозрения от себя, но не учла одного момента: ключи должны были пропасть вместе с сумкой. Так?
      — В общем — да. Однако доказательством это быть не может. Аня носит ключи от своей машины в сумочке, а Виктория — в кармане. Реально? Вполне… Доказательством ее… э-э… болезни стал другой факт.
      — Какой же? — спросил Женя крайне заинтересовано.
      — Песня, которую она мурлыкала, когда делала кофе.
      — Песня? Что же такое она пела?
      — Она пела песню, которую не могла слышать. Текст существовав только на кассете диктофона, украденного у меня.
 

***

 
      Воздух на улице был бодрящим и свежим. Я прошел мимо джипа, подмигнул ему, и он подмигнул мне в ответ огоньком сигнализации… «Жаркий взгляд… Как опасен твой тигриный взгляд!»
      Я вернулся в коттедж Лукошкиной, отобрал у Коли Повзло коньяк и наказал больше не пить. Потом изложил ситуацию. Потом мы отправились на прощальный ужин.
      Первым делом я поймал Соболина, еще раз извинился за «потерянный» диктофон и поинтересовался между делом: не давал ли Володя послушать свой бессмертный шлягер марсианской тигрице? Володя ответил: нет, не давал. Текст сыроват, да и вообще… хочу сделать сюрприз. Ну-ну, сказал я, сюрприз — святое дело. Сам люблю делать сюрпризы. Сомнений у меня больше не было — тигрица! Осталось только поймать ее в ловушку. И я построил эту ловушку.
      После того как отзвучали дежурные тосты за гостей и за хозяев, и обстановка сделалась непринужденной, а зал заполнился голосами, я попросил слово. Слово мне дачи и начали наполнять рюмки и фужеры напитками.
      — Коллеги, — сказал я, — я отвлек ваше внимание не ради тоста, а для того, чтобы сделать небольшое объявление. Мы с вами не худо поработали и не худо повеселились… Все это здорово, но наш семинар был омрачен некоторыми известными вам происшествиями крайне неприятного свойства. (После этих слов слушать меня стали гораздо внимательнее.) Я знаю, что кое-кто из вас, коллеги, склонен был подозревать нас… Для нас это было крайне неприятно, но… Мы, дорогие друзья, провели свое собственное расследование и вычислили вора.
      По залу прокатился гул. Быстрый, неразделимо-слитный, как накат волны на галечный пляж. А потом несколько голосов почти одновременно выкрикнули:
      — Кто?
      — Имя! Назовите имя.
      — Не назову, — ответил я.
      — Почему? — выдохнул зал.
      — Потому, — ответил я, — что я хочу дать ему шанс… (Гул.) Да, я хочу дать ему шанс. Сейчас двадцать один ноль три. Ровно в полночь я назову имя… Если до этого времени похищенные вещи не будут возвращены, я назову имя. Ровно в полночь.
      Некоторое время за столом царила тишина. Затем зазвучали голоса:
      — Назовите сейчас!
      — Серегин, вы даете преступнику шанс избавиться от украденного.
      "Правильно, — подумал я, — даю… или, во всяком случае, предлагаю это сделать.
      А уж как он поступит — одному Богу известно". Голоса звучали, я молчал. Я молчал до тех пор, пока не прозвучал главный вопрос — тот вопрос, которого я ждал.
      — Ну, допустим, Андрей, вы назовете имя… А чем вы подтвердите свои обвинения? — спросил какой-то бородач. Молодец! Умница! Я ждал, чтобы кто-то задал этот вопрос.
      — Хороший вопрос, коллеги, — ответил я. — Очень правильный вопрос. Итак, чем я подтвержу свои обвинения?… Украденными вещами, коллеги. Но при одном условии.
      — При каком? — спросил один голос.
      — Что за условие? — спросил другой.
      — Почему вы навязываете нам какие-то условия? — выкрикнул третий.
      — Я не навязываю, я предлагаю. А условие простое: мы должны разделить ответственность, — сказал я и обвел взглядом зал.
      На меня смотрели глаза: заинтересованные, насмешливые, удивленные, негодующие…
      Виктория смотрела с ироничной улыбкой, и я вдруг подумал: «А если сорвется? Если я не прав и — сорвется?»
      — Какую ответственность? — спросил бородач. — Объясните, Андрей.
      — Охотно. Я знаю, коллеги, где лежат похищенные вещи. Точно знаю, наверняка. Но — коли воришка не захочет сам их вернуть — нам придется провести обыск.
      Абсолютно незаконный обыск. Я, со своей стороны, гарантирую, что вещи окажутся именно там, где я скажу. Но нам, однако, придется проголосовать.
      Проголосовали единогласно. Вот так.
 

***

 
      Наш прощальный ужин продолжался.
      Ко мне парами, группами или поодиночке подходили коллеги и задавали вопросы: а кто же все-таки вор, Андрей?… Расскажите, как вы его вычислили?
      Но чаще всего говорили: зачем вы загодя предупредили злодея? Он сумеет спрятать награбленное!
      Я отвечал, что имя назову в полночь. Что обязательно расскажу, как мы его вычислили. Но — опять же — в полночь. Что же касается «предупреждения», то я надеюсь, что воришке хватит здравого смысла вернуть вещи, и тогда инцидент будет исчерпан…
      Кто— то со мной соглашался, кто-то нет.
      Вечер продолжался, горячительные напитки текли рекой, и о моем заявлении вспоминать стали реже. Вот тогда-то ко мне подошел Володя Соболин. Мы с ним выпили по рюмке, и Володя задал мне те же самые вопросы: кто? Как? Зачем я предупредил?
      Я напустил туману, обещая раскрыть суть дела чуть позже, а на последний вопрос ответил:
      — Это ловушка, Володя. Вор, конечно, захочет избавиться от краденого. Но сделает это ближе к полуночи, когда все будут основательно пьяны. А мы до полуночи ждать не будем. В двадцать три часа мы с Танненбаумом неожиданно и негласно произведем обыск. Просек?
      — Просек, — серьезно ответил Володя и стал набиваться в помощники.
      Я отказал. Я довольно язвительно и жестко ему отказал, и он пошел к Виктории… Честно сказать, мне было его очень жалко.
 

***

 
      Из сумки вывалился диктофон и запел голосом Соболина: «Жаркий взгляд… Как опасен твой тигриный взгляд…» Щелкал затвор фотоаппарата, и пыталась отгородиться от него рукой марсианская тигрица… или, вернее, марсианская гиена.