— Ну, иди тогда к своей тигрице.
      — Не могу… Она меня после пяти выставила.
      Я посмотрел на часы — было всего-то половина пятого.
      — Еще нет пяти, — сказал я. — Что ты несешь?
      — После пяти раз, — ответил Вова, скромно потупив глаза.
      Я зааплодировал, Маяковский за отсутствием рук просто кивнул. Но одобрительно.
 

***

 
      Утром было солнце и… скандал. Выяснилось, что у одной из дам пропал парик.
      Дама была расстроена, едва сдерживала слезы и говорила, что парик куплен ею в Лондоне, дорогущий — стоит черт те сколько валютных фунтов: «Это какая же сучка его спи…ла? А еще интеллигентные люди!»
      Страдающий тяжелым похмельем господин Танненбаум обошел коллег, расспрашивая: не видел ли кто английского парика? Никто ничего не видел… А еще интеллигентные люди!
      Перед завтраком ко мне подошел сияющий светский хроникер Юрий Львович и, подмигивая, рассказал, что, мол, не только пропажи случаются, но и находки.
      — Что же за находки? — поинтересовался я механически, без интереса.
      — Вот! — торжественно сказал Юрий Львович и вытащил из кармана пиджака ажурный кружевной комочек. — Вот, извольте… хе-хе… в бильярдной нашел.
      Кто— то из дам… хе-хе… забыл… на бильярде.
      — Бывает, — пожал я плечами и хотел отойти, но Юрий Львович схватил меня за пуговицу и продолжал:
      — Разврат. Скандал. Аморалка. Горячий, знаете ли, материал для моего издания… хе-хе…
      — Вы что же, — удивился я, — собираетесь об этом написать?
      — Есь-тесь-ств… А про парик Галька врет, врет. Она его на «секонде» нарыла за полтаху… Говно — хе-хе, — а не английский.
      В зал вошли Лукошкина и Повзло.
      Я все еще не мог решить, как вести себя с Аней — устроить скандал или просто мило поинтересоваться, где она была этой ночью?
      Юрий Львович продолжал бубнить:
      — Я ее, прошмандовку старую, знаю — она с начальником милиции еб…ась — хехе! О, я ее знаю.
      Он был мне крайне неприятен. Я извинился и поскорее ушел от «светского хроникера».
      Поздоровались мы с Лукошкиной весьма сдержанно.
      Наконец я решился:
      — Аня, я тебя ждал…
      — Я тоже, — сказала Лукошкина. — Но тебя там не было. Я прождала тебя десять минут и пошла спать. А где был ты?
      — Я — я два с лишним часа стоял на морозе…
      — С цветами? — в глазах Лукошкиной мелькнули искорки.
      — Откуда я тебе цветы возьму ночью в этой глухомани.
      — Какое же свидание без цветов?
      — Два часа… на морозе… — бессвязно — что это со мной? — продолжал я.
      — И где ты стоял?
      — У второго коттеджа. Два часа. Холодно. Замерз.
      — Места свиданий и встреч надо записывать, — назидательно сообщила Лукошкина. — Я, например, всегда записываю, где и с кем встречаюсь, и поэтому со мной таких историй не бывает.
      Я же тебе сказала — у двенадцатого коттеджа.
      — По-моему, у второго? — неуверенно сказал я.
      — У двенадцатого, — твердо заявила Лукошкина.
      Осознав, что выяснить истину о неудачном ночном свидании мне вряд ли дано, я переключился на Колю Повзло, который присутствовал при нашем диалоге, но по его внешнему виду было понятно, что он вряд ли что-нибудь понял.
      — Как самочувствие, камикадзе?
      — Да я, — ответил Коля, — в ЗакСе бухаю… с депутатами! Закалка! Тренировка… как огурчик, шеф.
      В общем, приврал Коля, — от него уже пахло свеженьким.
 

***

 
      Днем мы читали лекции по расследовательскому ремеслу. Слушали нас на удивление внимательно, задавали много вопросов. Изрядную активность проявляли Юрий Львович и его супруга — смазливая бабенка лет на пятнадцать моложе мужа. Вопросы они задавали специфические — все про проведение тайной фотосъемки и видеозаписи… Каждому свое.
      Потом был трехчасовой перерыв на обед. Я собрался сходить в гости к Ане Лукошкиной, но ворвался Соболин и начал рассказывать, какая Виктория изумительная, тонкая и страстная. А отец у нее — генерал-майор, но, конечно, не в этом дело…
      — А в чем? — перебил я с досадой.
      — Она — необыкновенная женщина, Андрей. Ты не понимаешь. Я хочу посвятить ей стихи… или романс… или крутой шлягер.
      — Посвяти ей поэму, — посоветовал я.
      — Поэму? — ошеломленно спросил Володя.
      — Поэму, поэму… Шел бы ты лучше к ней, Володя. К тигрице.
      — Да ее нет, ушла куда-то… Ты думаешь — поэму?
      Насилу я от Володи освободился и долго смотрел ему вслед. Соболин медленно брел по широкой, расчищенной от снега дорожке и что-то бормотал в диктофон… Совсем крыша поехала у мужика.
      Я пошел к Лукошкиной. По пути я представил, как задерну шторы, чтобы до нас не добрался похотливый взгляд Юрия Львовича — сторонника скрытого фотографирования. Как сквозь золотистые занавески будет пробиваться солнечный свет, и в этом свете тело Анны будет…
      Дойдя до домика, где обитала Лукошкина, я постучал.
      — Заходите, открыто! — раздался ее голос. 
      Я зашел. 
      Аня сидела на кровати и изучала какие-то бумаги.
      Я присел рядом. Взял ее за плечи, потянул к себе…
      — Ты мне мешаешь, Андрей! — произнесла Лукошкина, не отрываясь от документов. — Извини, но я страшно занята.
      Надо все это, — показала она на огромную пачку бумаги, — прочитать за час и сообщить в Питер клиенту, что я обо всем этом думаю.
      — Мы же на отдыхе, Аня!
      — Во-первых, мы не на отдыхе, а на семинаре. Во-вторых, у меня кроме Агентства, как тебе известно, есть клиенты, которые нуждаются в моей помощи. Юридической. И я не могу их подвести.
      — Хорошо, — согласился я. — А вечером? Вечером ты будешь свободна?
      — Вечером — буду.
      — И мы увидимся?
      — Увидимся.
      — Где? — спросил я. — Здесь?
      — Нет, не здесь.
      — Значит, у меня.
      — И не у тебя.
      — На мороз больше не пойду, — максимально жестко заявил я.
      — Давай, — задумалась Аня, — давай встретимся в сауне. Там тепло.
      — А сауна в этой комсомольской зоне одна? — спросил я недоверчиво.
      — Одна-одна. Значит, в сауне, в одиннадцать. Нет, лучше в одиннадцать тридцать. А то я не успею все свои дела доделать.
      В обед случилась еще одна кража.
      После обеда читал лекцию Соболин.
      Блеснул. Превзошел самого себя. Обращался он, правда, только к Виктории.
      Приводя примеры из практики, изрядно… э-э… ошибался в оценках своей роли и дважды почему-то упомянул планету Марс и тигров. Но очень даже ничего выступил. Вдохновенно.
 

***

 
      О краже стало известно только ближе к вечеру. Мы с Лукошкиной сидели в малом зале, я наблюдал, как Танненбаум разжигает камин… Аня продолжала читать свои бумажки и что-то отмечать в блокноте. Вечерело, на соснах за окном золотилась кора в лучах садящегося солнца.
      Я думал о том, как вечером — в одиннадцать часов тридцать минут по местному времени — я возьму Аню за руку, и мы…
      Но тут влетел Соболин.
      — Андрей! — горячо сказал он. — Андрей, послушай.
      Он сказал это и встал «в позу драматического актера». «Поэма, — догадался я. — Поперла поэма, и сейчас придется ее слушать». Камин затрещал, языки пламени лизнули поленья, отсветы упали на Володино лицо — отрешенное и трагическое.
      Настал миг откровения, большого искусства… Танненбаум смотрел на Соболина, открыв рот.
      Володя отвел правую руку в сторону и завыл:
       Тигрица ты! На Марсе день сгорает.
       В загадочной небесной высоте.
       Душа моя страдает и блуждает,
       Как будто в лабиринтах декольте.
      Лукошкина оторвалась от своих документов и прыснула, Володя осекся. Да, художника может обидеть каждый!
      — Что? — спросил Володя. — Что вы сказали, Анна Яковлевна?
      — Я?… Я ничего.
      — А мне показалось, что вы сказали.
      Извольте…
      — Я, Владимир Альбертович, ничего не сказала, я только подумала, что ваш… э-э… текст не совсем оригинален.
      — Как? — воскликнул Володя. — Вы хотите сказать?…
      — Нет, нет, Владимир Альбертович.
      Боже упаси. Просто мне вспомнился один текст с очень созвучным началом, — успокаивающе сказала Лукошкина.
      — Автор? — со сталью в голосе произнес Володя. Дрова в камине уже разгорелись, и свет от них падал на трагическое Володино лицо — Гамлет, да и только.
      — Лоханкин, — сказала Аня. — Васисуалий Лоханкин.
      — Как?
      — Своей супруге… Кстати, если вы помните, ее зовут Варвара, и она имела два существенных достоинства: большую белую грудь и службу… Так вот, обращаясь к Варваре, Лоханкин говорил так: «Волчица ты! Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня…»
      И так далее. Мне показалось, что есть некоторое сходство. Разумеется, случайное…
      — Так, — сказал Володя. — Так…
      Он сделал шаг к камину, легко отодвинул рукой стокилограммового Танненбаума.
      — Закройте рот, Танненбаум, — саркастически, горько сказал не понятый современниками поэт.
      Танненбаум послушно закрыл рот. Володя вытащил из заднего кармана джинсов несколько листочков бумаги и бросил их в огонь. Они сразу же вспыхнули и сгорели.
      Володя был по-своему прекрасен в этот момент. Черные лохмотья сгоревшей поэмы поднялись на языках пламени и исчезли в жерле каминной трубы… Володя вышел вон. Его шаги отдавались эхом в марсианских лабиринтах декольте.
      Трещали дрова в камине. Трагический поэт вышел вон, мы трое сидели и молчали… Ах, Аня! Юрист убил поэта…
      Тут в комнату возбужденно влетел Юрий Львович. Влетел и ухватил Танненбаума за пуговицу… До чего же любит за пуговицу хватать!
      — Караул, — сказал светский хроникер.
      — Что? — сказал Танненбаум.
      — Караул, господин Танненбаум. Кругом — ворье!
      — Как?
      — Так! Бинокль спи… украли.
      Мы с Анной переглянулись: вторая пропажа — это уже случайностью не назовешь. Это уже интересно. После того как хроникер слегка успокоился, мы смогли совместными усилиями расспросить его. Выяснилось, что у Юрия Львовича был взят с собой бинокль (хороший, полевой, корейский, шестикратный). Так вот, этот бинокль пропал. Мы расспросили Юрия Львовича: а точно ли был бинокль? Может быть, Юрий Львович забыл его дома? — Нет, не забыл. И не далее как в обед достал его из саквояжа. Держал его вот этими самыми собственными своими руками. — А может быть, обратно в саквояж положили? Или жена ваша куда убрала? — Нет, не положили. И жена ничего не трогала. А бинокль украден какой-то сукой. И футляр украден. Осталась только замшевая салфеточка для протирания оптики…А еще интеллигентные люди! Ворье! У Галины Павловны — английский парик! Ему цены нет! Ворье! Какие меры вы собираетесь предпринять, гражданин Танненбаум?
      Танненбаум громко икнул и быстро вышел. Покачивая головой, Юрий Львович опустился в кресло.
      — А зачем вы взяли с собой бинокль? — приветливо спросила Анька.
      — То есть как — зачем? — удивился Юрий Львович. — Здесь же семинар!
      — Вот именно. Я спрашиваю: зачем на семинаре бинокль?
      — Э-э, коллеги… А вы знаете, как переводится с латыни слово «семинар»?
      Мы с Лукошкиной не знали, о чем и сообщили Юрию Львовичу.
      — То-то, — ответил он удовлетворенно. — Слово семинар на латыни означает — рассадник!… А вы что себе думали?
      И Юрий Львович торжественно поднял указательный палец.
      — А что еще украли? — спросил я.
      — Еще? Да, кажется, ничего.
      — Вы уверены?
      — Э-э… нужно проверить.
      Юрий Львович ушел. А я задумался.
      Я задумался, но ничего путного в голову не приходило.
 

***

 
      Ничего путного в голову не приходило.
      Аня сказала:
      — Плюнь, Андрей… Пусть сами разбираются, кто тут у них такой шустрый. А нам еще денек отмучиться, да и домой.
      Она все правильно сказала: ну что в самом деле голову ломать?… Парик… бинокль… Какое мне дело? Отбарабаним завтра лекции, попрощаемся с коллегами, а послезавтра утром господин Танненбаум отвезет нас в аэропорт.
      — Пошли танцевать, — предложил я Ане.
      — Нет, я еще не все сделала. Пойду к себе — поработаю, тут слишком шумно стало.
      Я проводил Анну до ее коттеджа. Напоследок еще раз уточнил место нашей встречи. Сауна? Сауна!
      Когда я вернулся, тусовка была в самом разгаре. Господа журналисты активно оттягивались. Коля Повзло пил с Юрием Львовичем. Как только Юрий Львович увидел меня — сразу вскочил. Сейчас будет пуговицу крутить, понял я и оказался прав. Он вцепился в пуговицу моего пиджака и сказал, тараща глаза:
      — Нам нужно поговорить, Андрей Викторович.
      — Может быть, завтра? — спросил я, пытаясь освободить пуговицу.
      — Нет, немедля, — сказал Юрий Львович и решительно пуговицу дернул. Она оторвалась. Юрий Львович недоуменно на нее посмотрел и протянул мне:
      — Возьмите. Это ваша.
      — Спасибо, — сказал я.
      Юрий Львович был уже изрядно нетрезв, глаза у него блестели, залысины сделались цвета кумача.
      — Нам нужно поговорить тет-а-тет.
      — Я слушаю вас, Юрий Львович.
      Хроникер ухватил меня за локоть и потащил. Я грустно посмотрел на Аньку, она подмигнула.
      — Я знаю, кто совершает кражи, — громким шепотом заявил Юрий Львович.
      — Это интересно, — сказал я, а про себя подумал: «Дурдом…»
      — Я подозреваю господина Танненбаума.
      — Да? И почему же вы его подозреваете?
      — Сволочь!
      Дурдом. Нужно будет сказать Повзло, чтобы больше не пил с этим скандалистом-хроникером.
      — Сволочь законченная и на руку нечист. Еще при коммуняках попадался на растрате. Да и сейчас, знаете ли…
      — Что — сейчас?
      — Барабанит. И в ментовку, и в ЧК.
      О, я его знаю.
      Я пожал плечами, а Юрий Львович взялся за вторую пуговицу… Нет, это слишком! Я резко отодвинулся, спас пуговицу.
      — Скажите, Юрий Львович, — спросил я, — зачем вы мне все это рассказываете?
      — Как — зачем? Нужно разоблачить Танненбаума.
      — Разоблачайте на здоровье. В милицию, кстати, сообщили о кражах?
      — В милицию?! Вы смеетесь?
      — Нет, нисколько.
      Хроникер снова нацелился на пуговицу, но я предусмотрительно накрыл ее ладонью, а ему протянул другую, уже оторванную.
      — Что? — спросил он. — Что это?
      — Пуговица, — ответил я. — Если уж вам непременно нужно что-то крутить — крутите эту. Я вам ее дарю.
      — Спасибо… В милицию, говорите вы? Мафия, голубчик! Все повязаны. Круговая порука! Вы видели, на чем ездит эта проститутка Виктория? На джипе, Андрей Викторович!
      — А при чем здесь Виктория?
      — Ее папочка — начальник милиции N-ска. На какие шиши начальник милиции подарил доченьке «лэндкрузер»?
      — Папа Виктории — начальник милиции? — изумился я. — Генерал-майор?
      — Майор. Без генерала. Сволочь.
      Дочь — проститутка. Мафия.
      — Ладно, — сказал я. — Хорошо. Хорошо, я все понял. Но от меня-то вы чего хотите, Юрий Львович?
      — Вы же криминалист, дела раскрывали. Пойдемте — разоблачим этого Танненбаума. Припрем его к стенке, заставим вернуть украденный бинокль!
      «Ну, это уж слишком, — подумал я. — Это уже просто бред какой-то. Может, сплавить Юрия Львовича в надежные руки Коли Повзло?» Я оглянулся. Коли нигде не было.
      — Вот что, Юрий Львович, я вам скажу. Как я понял, никаких фактов, свидетельствующих о возможной причастности господина Танненбаума к кражам, у вас нет. Так?
      — Есть! воскликнул хроникер. — Еще и как есть!
      — Какие же?
      — Во время обеда я видел его возле своей двери. Что-то он вынюхивал.
      — Ну, знаете ли… несерьезно.
      — Вы отказываетесь мне помочь?
      — Разумеется, — ответил я, подводя черту под нашим разговором.
      — Зря, Серегин, — бросил мне в спину Юрий Львович. — Вы в этой истории самое заинтересованное лицо. Вы еще пожалеете.
 

***

 
      — …Вы в этой истории самое заинтересованное лицо. Пожалеете.
      Я остановился. Я обернулся к хроникеру и… взял его за пуговицу. Он мне уже изрядно осточертел, но его последние слова…
      — Что вы имеете в виду, Юрий Львович? — строго спросил я.
      — Что имею, то и введу… хе-хе…
      — Прекратите. Что вы имели в виду, когда сказали, что я самое заинтересованное лицо?
      — Пуговицу отпустите.
      — Не отпущу. Колитесь, Юрий Львович, что хотели сказать. За базар, как говорится, надо отвечать.
      — Замашки у вас, однако… Неинтеллигентно, Андрей Викторович.
      — Ну не всем же светской хроникой заниматься… Колитесь.
      Юрий Львович повертел головой по сторонам и злорадно сказал:
      — В кражах-то вас подозревают.
      — Меня?
      — Ну, не вас лично, а вообще — вас, питерских. Вашу банду.
      Сказать, что я был удивлен — не сказать ничего. Я даже пуговицу из рук выпустил.
      — Вас, вас, Серегин. Вместе с вашей шайкой… хе-хе…
      — Но почему? Объясните почему?
      — Потому, что вы приезжие. Все остальные — свои. Мы не первый раз сабантуйчики-междусобойчики проводим.
      И никогда ничего не пропадало. Все друг друга знаем. Все всегда достойно, интеллигентно. Бонтонно… А вы из северной столицы приехали и — нате, пожалуйста! — кражи. Кроме того, Танненбаум раскопал, что вы срок мотали. Каково?
      Вот и пошли среди наших разговоры. Танненбаум же их и подогревает.
      — Понятно, — сказал я. — А где сам господин Танненбаум?
      — Черт его знает. Наверное, у себя, в своем барском коттедже. Оторвался, сволочь такая, от коллектива. Жирует.
 

***

 
      В окнах шале, которое занимал Женя Танненбаум, горел свет. Едва слышно доносилась музыка. «В гости» к организатору нашего семинара мы пошли втроем: я, Повзло и Юрий Львович. Хроникера я брать не хотел, но избавиться от него не представилось возможным. Я был разгневан и шел к Танненбауму объясниться…
      А Юрий Львович шел его «разоблачить».
      Ну— ну…
      Я постучал в дверь. В вечерней тишине звук разносился далеко. Казалось, он достигает луны… Я снова постучал. Послышались шаги и затем голос Танненбаума:
      — Кто?
      — Откройте, Евгений Кириллович, — агрессивно рявкнул Юрий Львович. — Общественность.
      — Обще… Какая еще общественность?
      Я сплю. Я устал. Все — утром.
      — Врете, не спите. Откройте прессе.
      — Да что вам нужно? Я… не одет.
      — Глупости какие говорите, — пролаял Юрий Львович. Слова вырывались вместе с облачками пара. — Женщин тут нет.
      Я понял, что препираться через дверь можно долго, и решил вмешаться:
      — Евгений Кириллович, есть серьезный разговор. Извольте нас впустить.
      — Это вы, Серегин?
      — Я. И не только я. Со мной мои коллеги. Откройте, нам нужно поговорить.
      — А зачем с вами эта старая сволочь?
      — Это кто, извините, старая сволочь? — взвился Юрий Львович.
      — Спокойно, — сказал я. — Так вы собираетесь нам открывать?
      — Открою, — после паузы ответил Танненбаум. — Подождите минутку, я хотя бы оденусь. Я вас не ожидал. Я нездоров.
      Мы стояли на крыльце. Настроение было довольно-таки поганым… А каким же оно должно быть в такой ситуации?
      Юрий Львович вдруг быстренько соскочил с крыльца и убежал за угол дома.
      Я подумал, что ему приспичило помочиться, и ошибся. Секунд через тридцать возбужденный хроникер вернулся и зашептал:
      — Он! Точно он! Я в щель между шторами подсмотрел: что-то он в стенном шкафу подшустрил… поди — улики прятал. Перепуганный — сам с собой говорит. Щас узнаем, щас правда-то вся вылезет.
      Я молчал, смотрел в сторону. Было очень противно. Снова раздались шаги, распахнулась дверь, и лысый шар танненбаумовской головы блеснул в проеме.
      — Прошу вас, коллеги… Не ждал, не ждал.
      Первым вперед рванулась «старая сволочь». Поравнявшись с Танненбаумом, Юрий Львович остановился, пристально посмотрел ему в глаза и сказал:
      — Хе-хе, дружище… Видим, что не ждали.
      Один за другим мы вошли в гостиную.
      Все здесь было так же, как в моем шале:
      «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым». Вымпелы, почетные грамоты, бюст Гагарина на телевизоре…
      — Чем обязан, господа? — спросил Танненбаум. — Я, признаться, нездоров и намеревался лечь спать…
      — У нас есть к вам, Евгений Кириллович, несколько вопросов, — сказал я.
      — Если я смогу на них ответить…
      — Сможете, дорогой, сможете, — штопором ввинтился между мной и Повзло Юрий Львович. — Придется ответить-то… хе-хе.
      Сказав так, хроникер облокотился на дверцу стенного шкафа и побарабанил по нему пальцами. Танненбаум смотрел на него странными, напряженными глазами.
      Я бы сказал даже: со страхом… А Юрий Львович смотрел торжествующе.
      — Однако извольте все-таки объясниться, — неуверенно сказал Танненбаум, обращаясь ко мне. Но я ответить не успел.
      — Что в шкафу прячешь, сволочь бритая? — рявкнул Юрий Львович.
      — Я? В шкафу? Прячу?
      — Ты! В шкафу! Прячешь! Краденое! Парик! И бинокль!
      Неожиданно Евгений Кириллович захохотал и хлопнул себя по ляжкам. Он хохотал, а мы оторопело смотрели на него. Я, признаюсь, ничего не понимал и ощущал себя дураком. Или — напротив — нормальным, но в стране дураков… Еще неизвестно, что хуже.
      — Открой, — сказал, отсмеявшись, Танненбаум. — Открой и посмотри. Видит Бог, я этого не хотел, но… судьба!
      — Судьба… хе-хе. Тебя посодют, а ты не воруй! — произнес Юрий Львович и торжественно распахнул створки стенного шкафа.
      А дальше было как у классика — «немая сцена». Я, во всяком случае, точно онемел на некоторое время… В шкафу стояла и улыбалась неестественной улыбкой супруга Юрия Львовича. Из одежды на ней были одни колготки.
      — Здрасьте, — сказала супруга несколько застенчиво.
 

***

 
      Что было дальше — трудно описать.
      Давясь от хохота, держась друг за друга, я и Повзло вывалились в прихожую. Вслед нам летели голоса:
      — Сука! Потаскуха! Блядь вокзальная!
      — Руки! Руки убери, импотент… мерзавец… рогоносец…
      — Тварь! Развратная сука.
      — Извращенец! Импотент! Цирюльник!
      Затем мимо нас с криком и визгом пронеслись супруги. Впереди — голая Маргарита, за ней — одетый Юрий Львович.
      В лунном свете бег голой женщины по снегу отдавал чем-то колдовским… или, как сказал бы Танненбаум, — «дремучей языческой лохматостью».
      Разбираться с Евгением Кирилловичем сил у меня уже не было. Я увел Повзло к себе с целью держать военный совет. Однако же сразу приступить к обсуждению ситуации мы не смогли. Нас все еще душил смех. Достаточно было произнести:
      «Ты! В шкафу! Прячешь! Краденое!» — и мы начинали хохотать. У нас уже болели щеки от смеха, но приступ не проходил.
      В конце концов явился Соболин с диктофоном. Он посмотрел на нас и сказал застенчиво:
      — Здрасьте.
      Нас опять пробил хохот. Бедный Володя ничего не мог понять. Он растерянно смотрел на нас и молчал. Наконец мы успокоились, и я объявил своим сотрудникам пренеприятнейшее известие: нас подозревают в кражах.
      — Слышал уже, — буркнул Соболин.
      — От кого? — спросил я.
      — Виктория рассказала, что, мол, ходят такие слухи… Да и этого мало — они уже друг друга подозревают.
      Я на это ответил:
      — То, что они подозревают друг друга, — это, как говорится, их внутреннее дело. Меня волнует, что тень подозрения упала на нас и на Агентство. Предлагаю, господа инвестигейторы, мобилизоваться и попробовать вычислить супостата.
      Около часа мы сидели и обсуждали ситуацию, прикидывали «оперативные мероприятия». Вообще-то было очевидно, что дело тухлое. На семинаре собрались двадцать семь человек, плюс шесть человек обслуги. Всего, таким образом, тридцать три. Если откинуть нашу четверку да еще двоих пострадавших, все равно остается довольно большой список и минимум времени.
      — Я думаю, — сказал Повзло, — что краж больше не будет. Если, конечно, преступник не клептоман.
      Я тоже так подумал.
      Забегая вперед, скажу: мы оба ошиблись — утром стало известно об очередной краже.
 

***

 
      После совещания мы вышли на свежий воздух. И дивную увидели картину: в салон стареньких «Жигулей» грузили багаж Юрий Львович и Маргарита. Поскольку путь наш к главному корпусу все равно лежал мимо стоянки, мы подошли.
      — Уже уезжаете, Юрий Львович? — участливо-огорченно спросил Коля акулу скандально-светской хроники.
      — Дела, голубчик… Срочные дела.
      Щека у Юрия Львовича была расцарапана. У Маргариты под глазом проступал сквозь слой косметики синяк. Супруги сели в автомобиль, рыкнул двигатель… уехали. А мы пошли проводить «оперативно-розыскные мероприятия» среди коллег-журналистов. В этот вечер мы так ничего и не надыбали. Коля Повзло изрядно принял на халяву, Володя убежал к своей марсианской тигрице, а я пообщался с буфетчицей, поваром и сторожем. Ничего интересного не узнал.
      В одиннадцать пятнадцать я пошел в сауну, разделся, завернулся в простыню и стал ждать. Было тепло. Лукошкиной все не было. Я заснул…
 

***

 
      Проснулся я утром оттого, что стал замерзать. Долго не мог понять, что я делаю в простыне на деревянной полке. Потом вспомнил: сауна, свидание, Лукошкина.
      «Обманула!» — понял я. Оделся и пошел в свой коттедж.
      Там меня уже ждал Соболин. Мрачный, бледный, нервный… М-да, не на пользу Володе наша поездка, не на пользу. Я предложил ему кофейку и за кофе провел профилактическую беседу об отношениях с женщинами. Впустую, Володя слушал невнимательно, а в заключение сказал:
      — О бабах ты, конечно, правильно говоришь, шеф. Вот только она не баба.
      — А кто же она? — удивился я.
      — Тигрица.
      Сказав так, он ушел и забыл от расстройства свой диктофон. Я машинально нажал кнопку «воспроизведение». Из черной коробочки потек Володин голос. Текст определенно был положен на классическую «битловскую» мелодию. Володя пел светло, трагически, задумчиво:
       Жаркий взгляд…
       Как опасен твой тигриный взгляд…
       И костры в моей душе горят… этот взгляд!
      Я осознал вдруг, что делаю совершенно неприличное дело, вторгаюсь туда, куда вторгаться постороннему нельзя. Я поспешно выключил диктофон, положил его в карман и пошел на завтрак. Однако не дошел.
      В главном корпусе, возле лестницы, ведущей на второй этаж, меня встретил Евгений Кириллович Танненбаум. Выглядел Женя несколько взволнованным, из-за его плеча выглядывала молоденькая журналистка из районной газеты. Кажется, ее имя — Света.
      — Доброе утро, — сказал я.
      — Похоже, что доброе, — быстро произнес Танненбаум и, нагнувшись ко мне, добавил:
      — Похоже, мы обнаружили вора.
      — Да ну?
      — Ну да! Светлана (кивок на журналистку) видела, как Татьяна прячет ее платье в свой шкаф…
      "Господи, — подумал я, — опять шкаф?
      Какой еще шкаф? Разве мало одного «сюрприза» в шкафу?"
      — Какой еще шкаф? — спросил я, и Танненбаум, поняв, о чем я подумал, усмехнулся.
      Света затараторила и рассказала, что она с Валей живет в номере семь… счастливый номер, правда?., а напротив, в номере восемь, живет Татьяна. Она одна живет. Сегодня утром, буквально пять минут назад, Света заглянула к Тане, чтобы попросить утюг.
      И вдруг увидела, что Таня поспешно прячет в шкаф ее, Светино, платье… понимаете?
      — Понимаю, — сказал я. — А вы, Светлана, не ошиблись?
      — Ну что вы! Тут ошибиться невозможно. Платье — эксклюзив, сшито в единственном экземпляре, в мастерской Козлевича.
      — Это наш местный, екатеринбургский Юдашкин, — сказал Танненбаум. — Талант, талант! Гений. Его работами Запад восхищен. Какие письма он получает от ведущих кутюрье мира! Какие приглашения! Но — патриот! Патри-о-от. Никуда не едет, работает для своих!… Пойдемте?
      — Куда? — спросил я.
      — Как же… к подозреваемой Татьяне.
      Найдем платье — решится вопрос. Отпадут ненужные сомнения.
      — А если не найдем?
      — Найдем! ~ горячо сказала Света. — Обязательно найдем. Ей деть-то платье некуда: дверь Валя караулит. Если только в окно выбросить, но ведь все равно платье далеко не улетит… верно?
      Я пожал плечами, подумал: «Опять шкаф», — и мы пошли наверх.
      Напротив двери восьмого номера стояла Валя — караулила. Вид у нее был решительный, чувствовалось, что она готова задержать воровку драгоценного, уникального платья любой ценой. Я был настроен скептически. «Скорее всего, — думал я, — показалось платьишко-то Свете в условиях всеобщей подозрительности…»
      Танненбаум постучал в дверь с латунной цифрой восемь, и дверь сразу распахнулась.
      Я стоял последним, участвовать в этом фарсе мне не хотелось… Дверь распахнулась, и в проеме показалась Татьяна — миловидная блондинка лет тридцати. На лице у нее была улыбка, которая, впрочем, сразу же и пропала. Еще бы! Лица Танненбаума и двух журналисток из седьмого номера не предвещали ничего хорошего.
      — Татьяна, — строго, как комиссар продотряда кулаку, сказал Женя. — Нужно объясниться.
      — Объясниться?
      — Да. Скажите, Татьяна… э-э… Марковна, есть ли в вашем номере не принадлежащие вам предметы? — строго спросил Танненбаум.
      — Не принадлежащие мне? Полно! Перечислить?
      — Да уж, будьте так любезны.
      Татьяна Марковна ухмыльнулась. Толковая, видно, тетка и сразу просекла, что к чему. И теперь издевалась.
      — Буду так любезна, Евгений Кириллович. В этой комнате мне не принадлежит диван, кровать, телевизор, стол и стулья, ваза… с цветами вместе, шторы, люстра, торшер, шкаф…
      — Стоп! — сказал Танненбаум зло. — Давайте-ка на шкафу и остановимся.
      — Ага, — ответила Татьяна, глядя с прищуром, — на шкафу? Мы с вами? Или все вместе?
      — Вопрос серьезный, Татьяна Марковна. Дело, собственно, в том, что есть основания… есть, видите ли, серьезные основания…
      — Ну что же вы, господин Танненбаум? Наберитесь решимости. Вы же мужчина… Про что вы хотите спросить? Про бинокль? Про парик?