Свидетельствую как очевидец: дискуссии о том, быть или не быть гомосексуалистам в нашей армии, начались задолго до развала Советского Союза. Правда, проходили эти дискуссии в необычной форме...
      Дело было в небольшой мусульманской стране, где перманентно тусовалось очень много советских офицеров. Не надо спрашивать, что мы там делали. Мы выполняли «интернациональный долг», не особенно вникая: кто кому, собственно, задолжал и сколько именно?
      В мусульманских странах русскому человеку бывает очень скучно, когда не бомбят и не стреляют. Впрочем, скуку наши офицеры умело разгоняют водкой, и после третьего стакана начинаются трагические офицерские игры: «веснушка», «кукушечка», «сигаретка», «Тигр пришел» – не буду на них останавливаться подробно, щадя нервы и нравственность читателей. Однако там, куда судьба нас закинула, воспользоваться старыми рецептами российского офицерства было тяжело: злые люди приняли в этой стране сухой закон. Самогон гнать было трудно, потому что самогонщиков отлавливала местная полиция, зато сколько радости было, когда прилетели «МиГи-25»! Машины эти мы называли «гастрономами», потому что только из одного самолета можно было «выдоить» несколько сотен литров спирта... К сожалению, прилетали они к нам редко, а «надои» выпивались быстро, поэтому тоска нас грызла нещадно. Самое печальное – не было женщин. То есть к некоторым нашим офицерам приезжали семьи – к тем, у кого они были. А что делать нам, холостякам? Нет чтобы Министерству обороны выслать нам в подмогу батальон секретарш каких-нибудь или связисток... Куда там! Разве генералы вспомнят о том, как сами лейтенантами были!
      Вот и оставалось нам только таращиться на мусульманок в чадрах да подшучивать друг над другом.
      С этого все, собственно, и началось. Когда много мужиков долго живут вместе – обязательно начинаются шуточки на «голубую» тему – все ведь озабоченные, да еще по многу месяцев (провожая в отпуск в Союз коллегу, мы его обычно напутствовали: «Будешь первый раз трахаться с „телкой” – скажи, это, мол, тебя не один я, это тебя трахают все ребята, оставшиеся в далекой мусульманской стране»). Время от времени мы «шизовали» – устраивали вечеринки с танцами, где жребием определялось, кому быть «тетками», – и ржали на этих танцах так, что прибегала администрация отеля: узнать, что стряслось.
      И вот как-то сама по себе родилась шуточная «голубая» песня:
 
       Я один сижу в своей квартире,
       На мене разорвана тельняшка,
       Я не знаю, что случилось в этом мире,
       Знаю только, что придет ко мне Наташка.
 
       Мы сначала с ней посмотрим телевизор,
       «Шкваркнем» по бутылочке «Столичной»,
       Я немного на гитаре поиграю,
       И почувствуем мы с ней себя отлично.
 
       А потом, завыв от наслажденья,
       Я раздвину бархатные ляжки,
       И забьется в трепетном волненьи
       Подо мною тело белое Наташки.
 
       И как долго будет это продолжаться,
       Знаю я и техник дядя Вася —
       Это я его зову своей Наташкой,
       Потому что мы с ним оба педерасты!
 
      Возможно, песенка и грубоватая. Возможно. Но мы ее любили попеть хором на своих вечеринках. Злая судьба определила мне быть солистом, благо я умел немного тренькать на гитаре. А однажды кто-то взял да и записал эту песню на магнитофон, и пошла запись гулять по всему контингенту. И дошла до замполита. Замполит у нас был... замполитом и генералом. Знающие люди понимают, что это такое. Это мрак Полный. Потому что замполит, дослужившийся до генерала, автоматически возводит все свои замполитовские «достоинстза» в квадрат. А то и в куб.
      И вот вызывает однажды наш генерал-замполит меня к себе на «ковер». Я волнуюсь, иду, думаю лихорадочно, чего же натворил, но вспомнить ничего не могу.
      Захожу в кабинет. Во главе стола – замполит, по бокам штук пять полковников. У всех лица такие, как будто только что очередной генсек умер. И смотрят все на магнитофон-кассетничек, который в центре стола стоит.
      Нажимает замполит на кнопочку, из магнитофона вырывается мой жизнерадостный голос, поющий «Наташку»...
      Молча, как на похоронах, дослушали мы ее до конца. Замполит по-отцовски перешел на «ты» и спросил:
      – Твое творчество?
      – Мое, товарищ генерал! – честно ответил я, особой вины за собой все же не чувствуя: ну похохмили, пошутили... Смущали вот только скорбные лица полковников...
      – И давно ты этим занимаешься? – с участием в голосе спросил генерал.
      – Месяца два, товарищ генерал, – сказал я, думая, что речь идет о песнопении...
      – Эх, сынок, – генерал подошел ко мне и положил руку на плечо. – Сынок! Мы же понимаем, как тяжело без баб. Понимаем. Но своих товарищей офицеров трахать... (Тут, как вы понимаете, генерал употребил другое слово.) Это позор. Нельзя так, сынок. Нельзя. Лучше спирта лишнюю рюмку выпить...
      – А где же его взять, спирт-то? – машинально ответил я, ибо потихоньку начал обалдевать, осознавая, что они меня, оказывается, за «голубого» приняли!
      – Сынок! – В голосе замполита появился металл. – Ты тут нам! Не надо! Прекратить, пока не поздно, а то поздно будет! Мне уже «сигналили», так ты всем, всей своей компании, передай, чтобы прекратили! А мы проследим! И если поймаем – карать беспощадно будем! Иди с глаз моих долой, и ты меня понял! А если трудно станет – лучше к нам, в политотдел, придите. Мы поможем, поговорим...
      Из политотдела я ушел на негнущихся ногах, на них и шел до гостиницы, где меня уже ждала «братва».
      Сумрачно оглядев компанию, я сурово сказал:
      – Требую выдачи мне НЗ (у нас была всегда припрятана бутылочка на всякий случай) как жертве половых репрессий. Только что замполит официально признал меня гомосексуалистом...
      Что тут началось! Коллеги веселились вовсю, но, отсмеявшись, мы разозлились. Нам чужды были идеи «геев», но в сложившейся обстановке мы не могли остаться равнодушными. Политотделу делать нечего, решили «гомиков» среди нас отлавливать? Политотдел получит «гомиков»!
      На замполита началась настоящая травля. Где бы его ни встречал кто-либо из нашей компании – обязательно начиналась игра в «голубых». Молодые офицеры прогуливались у политотдела, сцепившись мизинцами или нежно придерживая друг друга за локоток... Замполит зверел и начинал, похоже, понемногу «двигаться» головой. Говорят, он написал рапорт Главному Военному Советнику о странных умонастроениях в среде младших офицеров. Главный якобы рапорт не принял, сказав замполиту по-простому: «Поймай сначала кого-нибудь за жопу, а потом разберемся». Главный был ничего мужик, хоть, как и все генералы, малость «дубевший».
      «Поймать за жопу» замполиту никого, естественно, не удавалось, пока мы наконец не сжалились над стариком.
      Были у нас два самых «злобных гомика» – лейтенанты Ваня и Паша. Оба этих лейтенанта не боялись замполита в принципе, потому что у Паши папа был генералом Генштаба, а у Вани папа хоть и был полковником, но таким, у которого в кабинете «генералы рыдали, как дети». Вот Ваня с Пашей и решили устроить праздник нашему замполиту. Ваня как раз улетал в Союз жениться – на пару недель отдохнуть. Возвращался он через Вену и купил в тамошнем «секс-шопе» здоровенный пластиковый член. Прибыв в родной гарнизон, Ваня раскрыл свой план...
      Уже смеркалось, когда генерал-замполит засек у клуба две обнявшиеся фигуры. С грациозностью контуженного краба труженик политического фронта стал подкрадываться к влюбленным. Паша и Ваня в угаре страсти не замечали ничего, они стонали от вожделения и гладили друг друга, гладили...
      Наконец Паша расстегнул у Вани штаны, и потрясенный замполит увидел, как советский офицер стал нежно целовать половой член другого советского офицера! Мизансцена была сильная, свидетельствую, как очевидец, потому что мы всю эту картину видели своими глазами, лежа на крыше отеля и кусая кулаки, чтобы не завыть от восторга...
      Замполит прыгнул, как тигр. Видимо, в голове у него мелькнула только одна мысль: «Пресечь!» Что он и попытался сделать, схватив целуемый член рукой. К тому, что член может остаться у него в руке, свободно выскочив из Ваниных штанов, старик был явно не готов. От ужаса и неожиданности генерал заорал, высоко, как знамя, поднял пластиковый член и побежал прочь от «голубых», вскидывая колени...
      Финала я уже не видел, потому что икал, лежа на спине, и с беспокойством думал: «А не сдохну ли я от хохота?» Но очевидцы позже рассказали, что замполит на беду свою наскочил на Главного Военного Советника, который стал орать на него на весь тихий мусульманский квартал:
      – Ты что, бля, с х...м в руке по городу бегаешь?! Совсем рехнулся или допился? Ты как генералитет позоришь?!
      И т. д. и т. п.
      Главный бывал крут, и сильно крут. Один полковник – ей-богу, не вру – обделался прямо в штаны, когда Главный орать на него начал...
      Такие вот пироги. Не рой, как говорится, яму другому... Замполита потом сердечными каплями отпаивали. Ване и Паше, конечно, для порядка немного влетело, но чисто условно, потому что официальные взыскания за «фиктивный оральный половой акт, приведший к тяжким последствиям и едва не закончившийся гибелью военнослужащего», – согласитесь, это даже для Советской Армии было бы слишком...
      Вечером мы праздновали «торжество голубой идеи над красной». Поднимая стакан контрабандного джина, Ваня вдруг посерьезнел и сказал тост:
      – Никогда не думал, что предложу выпить за «голубых» на полном серьезе. Я поднимаю стакан за них, родных, и их тяжелую судьбу. Я никогда раньше так не смеялся, как сегодня. Такое не забывается. Спасибо «голубым» за то, что они, сами не зная о том, доставили нам столько радости вдали от родины...
      Мы выпили, закусили, снова выпили, и через полчаса из окон нашего отеля вырвалась в душную мусульманскую ночь разухабистая неприличная «Наташка»...

      Конечно, пить вредно. С этим никто и спорить не собирается. Однако все равно все пьют или почти все. Что же касается молодых военных переводчиков, то вред пьянства они осознают, как правило, в лучшем случае тогда, когда переходят из категории младших офицеров в старшие. И поскольку переломить эту традицию трудно, то хотелось хотя бы как-то смягчить последствия того, что переломить все равно не получится. Чувствую, что изложил мысль глубокую до такой степени, что и сам до конца ее не понимаю. Но не в этом дело, важно стремление к добру.
      Военнослужащий должен действовать стремительно и дерзко, то есть решительно. А уж тем более если он употребил спиртное. Потерять решительность – это значит упустить инициативу, а потеря инициативы может привести к последствиям печальным. Привожу пример: как-то раз во время службы в южнорусском казачьем городке случилась в нашем отделении переводов большая радость. Старший лейтенант Федосякин, переводчик английского языка, на непонятно каким образом сэкономленные деньги, умудрился купить «Запорожец». По тем советским временам это было большое достижение. Естественно, мы решили это событие отметить выпиванием алкоголических напитков. А потом ничего умнее не придумали, как обновить покупку. То есть было принято решение покататься на купленном «Запорожце». Конечно, надо было все делать наоборот, сначала покататься, а потом уже выпивать. Но знали бы, как говорится, где упасть придется... Поначалу мы действовали решительно и дерзко, залезли вшестером в «Запорожец», Федосякин за рулем, и приняли решение ехать. Видимо, это решение было настолько волевым, что исчерпало полностью весь запас нашей решительности вообще. Проехали мы по трассе минут двадцать. Это было несложно, потому что ехали по прямой. Приятно, ветерок обдувает. Совсем мы разомлели в нашем «Запорожце», и вдруг кто-то говорит Федосякину:
      – Миш, смотри, осторожнее, навстречу КамАЗ едет.
      До КамАЗа этого, кстати говоря, было еще метров двести. Непонятно, что случилось с Федосякиным и чего это он так ужасно испугался. А только глянув на приближающийся КамАЗ, Миша бросил руль и ужасным голосом закричал:
      – Ну вот и все, это пиздец.
      Чем поверг всех нас в состояние глубокого шока. Решительность утратили все шестеро. И тупо смотрели, как расстояние в 200 метров между КамАЗом и «Запорожцем» сокращается. Никто не попытался хоть что-нибудь предпринять. Естественно, вскоре раздался страшный удар, и мы куда-то полетели. Что любопытно, при том, что «Запорожец» разбился всмятку, ни у одного из нас даже переломов не было. Самая большая потеря случилась у капитана Свистинихина, который очнулся вне «Запорожца» почему-то без ботинок. Ботинки эти мы потом так нигде найти и не смогли, хотя точно помнили, что в «Запорожец» он садился в ботинках. Дело было под вечер, и мы еще долго потом всерьез обсуждали эту проблему, потому что Свистинихину надо было на службу, а где взять ботинки, если Военторг уже закрыт. А про «Запорожец» вообще никто особо и не говорил, потому что и говорить было уже не о чем. Мишка только рукой махнул: «Бог дал, Бог взял». А водитель КамАЗа, сволочь, даже не остановился. Наверное, с перепугу. Решил, что кучу трупов за собой оставил. У Мишки Федосякина эта история потом интересный синдром выработала, он долго еще потом, когда по утрам на службу приезжал, не решался самостоятельно дорогу перед КПП перейти. Говорил, что машин боится. Его обязательно кто-то из коллег за руку брал, и вместе перебегали.
      А моя личная нерешительность однажды и вовсе чуть не привела к большой человеческой трагедии. История случилась ужасная. Я в итоге чуть было всерьез не поверил, что наши русские женщины абсолютно резиновые по сути своей. А дело было вскоре после моего возвращения из Йемена. Я тогда выпивал много. И вот однажды выпивали мы дня четыре на квартире у друзей. Причем в компании с нами были наши однокурсницы, милые и интеллигентные девушки. Они о нас заботились и даже на четвертую ночь вызвали «скорую помощь», когда подумали, что одному из наших совсем плохо стало. «Скорая помощь» свое дело сделала, но непонятно, почему врач из этого экипажа остался с нами. Симпатичный такой врач Вася, завертело его как-то в этом водовороте... А наутро выясняем, что, собственно говоря, все запасы спиртного практически закончились. А организм нуждается в немедленной поправке. Скинулись, денег еще, слава Богу, хватало. Стали решать трудную проблему, кому идти за выпивкой. А на улице холодно, дело зимой происходило, метель метет. Никому идти не хочется. Решили бросить жребий. Злая звезда указала ни меня, но я раскапризничался, поскольку мой денежный взнос был самым большим, то полагал, что покапризничать имею полное право. И вот я капризничал, непонятно на что рассчитывая, и говорил, что один в магазин не пойду. И тут одна из моих однокурсниц говорит: «Хорошо, я пойду с тобой».
      Ну мне уже деваться некуда, надо идти. И пошли мы, я впереди, злой как черт, за мной, приотставая на полшага и придерживаясь за мой локоть, семенит и цокает каблуками однокурсница – мы как раз пятый курс заканчивали. Таким вот интересным цугом дошлепали мы до винного магазина и, как сейчас помню, обнаружили, что продается там хорошее грузинское вино «Саперави» – недорогое, всего по 2 рубля 20 копеек бутылка, и жутко симпатичное. Сложил я в большую сумку ровно 22 бутылки, а 23-ю употребил прямо в магазине, правда, и однокурснице дал немножко отхлебнуть. Это чуть-чуть повысило мой тонус, но тем не менее был я по-прежнему сердит, и обратно мы пошли тем же порядком, как и шли в магазин. Я решительно шагаю впереди, а сзади цокает каблучками девушка и все щебечет что-то, щебечет-щебечет. Вот так решительно, позвякивая бутылками, я дошел до светофора, где надо было улицу перейти, а светофор как раз замигал. Я шагнул было вперед, а потом думаю: «Нет, не успею». И шагнул назад. А потом вспомнил, что командир, приняв решение, должен все же решительно претворить его в жизнь. И снова шагнул вперед. И побежал через улицу. Жизнь немедленно доказала то, что колебания в принятии решения приводят к «чреватым последствиям». Дело в том, что моя однокурсница повторяла все мои маневры, но с запаздыванием на фазу. В результате, когда я уже добежал до противоположной стороны улицы, то услышал сзади чудовищной силы удар, обернулся и увидел, что однокурсница летит по воздуху, выписывая восьмерки ногами, обутыми в изящные замшевые сапожки. А потом она воткнулась в большой белый сугроб. У меня из рук выпала сумка с вином, и я подумал о том, что вот мы и попили. Вот мы и попили, вот мы и погуляли. Вот мы и закончили пятый курс университета. Славненько так поразвлекались. Не обошлось без человеческих жертв. А из белой «Волги», которая мою однокурсницу в полет отправила, вылезает трясущийся мужик, который начинает тонким голосом свидетелей скликать. Мол, я не виноват, она на красный свет бежала. А я отрешенно на всю эту суету смотрю, и внутри у меня пусто и омерзительно. В этот момент из сугроба, отряхиваясь, вылезает однокурсница, как ни в чем не бывало семенит ко мне и пристраивается сзади в прежнюю позицию, придерживая меня под локоток. И круглыми, немигающими глазами смотрит в ту же сторону, куда смотрю и я, то есть на трясущегося водителя. В этот момент ко мне возвращается утраченная решительность, и я громким командирским голосом заявляю:
      – Какие свидетели, молчи урод, ты мою жену чуть не убил.
      После чего делаю поворот кругом, хватаю сумку и широким шагом следую к той квартире, где у нас гульба происходила. А однокурсница семенит рядом и щебечет-щебечет. Она щебечет, а я весь холодным потом обливаюсь, думаю, лишь бы ее до квартиры довести. Потому что щебечет и идет она исключительно из-за того, что пребывает в состоянии глубокого шока. По-другому быть не может, я ведь видел, как она летела. И удар слышал, после такого удара ни одной целой косточки в организме остаться не должно. Так мы и идем. Я потом обливаюсь, а она щебечет. У меня мысль одна только: в квартире есть врач со «скорой помощи», мы сразу все травмы определить сможем. И дальше уж решим, что делать, «скорую» вызывать или прямо в милицию звонить, сознаваться. Заходя в квартиру, я швыряю сумку с бутылками на пол и прерываю щебечущую однокурсницу коротким и ясным командирским приказанием:
      – Молчи дура, шагом марш в спальню, раздевайся.
      А она кокетливо так улыбается и спрашивает:
      – Что, прямо так сразу?
      Я ее дальше слушать не стал, кликнул доктора, заволокли ее в спальню, раздели догола и всю по сантиметру прощупали. Обнаружили маленькую-маленькую гематому на левом боку, размером с пятикопеечную монету. Если бы я сам не видел, как она летела, ни за что бы в такое не поверил. И долго еще потом я считал, что наши русские женщины – практически резиновые и что если хочешь добиться хоть какого-то результата, то давить их надо катком и КамАЗом, и то еще, кстати, не ясно, что получится.
      А все из-за чего? Из-за того, что в нужный момент действовал недостаточно решительно, из-за того, что заколебался...

      На заре своей переводческой карьеры, после 4-го курса восточного факультета Ленинградского университета, я попал на самый юг Аравийского полуострова, на так называемую «стажировку по войне». Военных переводчиков не хватало, и поэтому в спецкомандировки в те времена отправляли даже не доучившихся студентов гражданских вузов, каким был на тот момент и я.
      По прибытии в страну назначения я был назначен на должность переводчика в парашютно-десантную бригаду спецназа, но на самом деле, конечно же, еще не мог никоим образом считаться полноправным членом славного братства военных переводчиков. И дело не только в уровне владения языком, надо еще усвоить обычаи и традиции этого братства, проникнуться его духом. В таком сложном процессе без наставников не обойтись. Был такой наставник и у меня. Звали его, скажем так, Анатолий Быстрицкий. Он был кадровым военным переводчиком и приехал в ту же страну, что и я, в звании капитана.
      Быстрицкий был, безусловно, по-своему выдающимся человеком. Он обладал внешностью Андрея Миронова и рыжей шевелюрой, за что ему соответственно и дали сразу две клички Артист и Рыжая Бестия. Быстрицкий действительно был по-своему артистом и достаточно продувной бестией. В эту командировку он прибыл, как сам мне признался, исключительно ради получения майорского звания, потому что, в общем-то, имел неплохое место службы в Москве-матушке. Это теплое место раздобыл Быстрицкому батюшка – генерал в Генштабе Министерства обороны СССР. Имея папу генерала, Рыжий чувствовал себя, безусловно, на привилегированном положении. Ему прощались те вольности, за которые беспощадно «имели» всех прочих военных переводяг.
      Однажды, помню, прилетела к нам комиссия из Главного политического управления для проверки уровня боевого духа и морали личного состава. Замполит наш, узнав о прибытии комиссии за неделю, носился по гарнизону как ошпаренный – заставил нас отдраить свои комнаты, посрывал со стен плакаты с не очень одетыми девушками... в общем, мы готовились. Один только Быстрицкий отнесся к страшной новости весьма индифферентно...
      И вот настал Судный день. Переводчики в рубашках с галстуками ждали комиссию по своим комнатам, непринужденно листая конспекты по марксистско-ленинской подготовке и слушая магнитофонные записи советской эстрады (в нашей комнате, например, гоняли две песни: «В траве сидел кузнечик» и «До чего же хорошо кругом» в исполнении пионерского хора). Несмотря на беспрецедентный уровень подготовки к встрече, комиссия все же выявила у нас массу недостатков. Последняя комната в переводческой галерее, которую должна была посетить комиссия во главе аж с целым полковником, принадлежала Рыжему. Он, кстати, единственный из переводяг-холостяков жил один. Когда комиссия приблизилась к его двери, замполит наш явственно побледнел, потому что из комнаты доносилась какая-то песня на вражеском английском языке. После требовательного стука в дверь Быстрицкий появился на пороге. Все так и ахнули! Он встретил проверяющих в одних шортах. Главный полковник из Москвы радостно засипел, почуяв добычу. Когда он шагнул в комнату, сипение переросло в победный клекот, потому что все стены жилища Рыжего были увешаны картинками с не то чтобы не очень одетыми дамами, а, скажем честно, с дамами попросту без одежды. Полковник побагровел и рявкнул, тыча бестию пальцем в грудь:
      – Фамилия?
      – Капитан Быстрицкий, – спокойно представился Рыжий.
      Полковник открыл было рот, чтобы начать разнос, но тут у него в голове, видимо, что-то щелкнуло, потому что с непостижимой быстротой гримаса искреннего гнева вдруг преобразовалась в приветливую и доброжелательную улыбку.
      – Э-э, не Сергей ли Игнатьича сынок будете?
      – Так точно, – спокойно ответил Рыжий.
      – Как же, как же, – защебетал соловьем полковник, – знаю вашего батюшку, знаю. Как служба проходит?
      – Нормально, – пожал плечами капитан.
      – Ну что ж, я передам, передам.
      Попав в глупое положение, начальник комиссии не знал, как из него выйти. Вдруг он наклонился к одному из плакатов с голой дамой и, непонятно как углядев на нем внизу короткую мелкую строчку на английском языке, в восхищении выдохнул:
      – А вы, стало быть, еще и по-английски читаете?
      – Стараюсь практиковаться, – с достоинством ответил Рыжий.
      – Ну что ж, – заулыбался полковник, – передам Сергею Игнатьевичу, что из его сына толковый и достойный офицер получился.
      Говорят, наш замполит при этом диалоге имел вид полного придурка.
      Одним словом, Рыжий наш был самым что ни на есть блатным. И тем не менее он пользовался авторитетом среди военных переводяг и был желанным гостем в любой компании. Дело в том, что Толя обладал от природы уникальным даром: он был замечательным парикмахером, притом что никогда этому специально не учился. И именно он стриг на протяжении всей командировки переводчиков-холостяков. А еще Толя любил и умел рассказывать байки из жизни военных переводяг и каждый раз клялся, что это абсолютная и полная правда. Слушать его рассказы было очень интересно. Собственно говоря, именно Быстрицкий и привил мне любовь к устному творчеству военных переводчиков. Некоторые из его рассказов, по моему мнению, могут смело претендовать на звание шедевров жанра..
      Однажды мы сидели с Рыжим у него в комнате и выпивали. А попутно он наставлял меня «по жизни»:
      – Запомни, Андрюха, – говорил Рыжий, разливая водку по рюмкам, – настоящий переводяга должен быть внимательным и обладать хорошим зрением, то есть не быть близоруким как в прямом, так и в переносном смысле, иначе это грозит конфузом вроде того, что случился однажды с Маратом Сайфулиным, переводчиком из мгимошников...
 

* * *

 
      Я тогда в Сирию курсантом попал, как раз война с евреями шла. Ну меня, как положено, – в бригаду и на фронт. Советник попался – полный мудак, полковник Милосердов. Он почему-то вбил себе в башку, что лучшая смерть для военного – это героическая гибель на поле боя, так и лез под пули, и ладно бы сам, так и меня, сука, с собой тянул. Слава Богу, война быстро закончилась, и нас в Дамаск отозвали. Тамошний Аппарат в так называемом Белом доме располагался, куда старшие офицеры периодически на дежурство заступали. И надо же такому случиться, что мой пенек дежурил, как раз когда Хафиз Асад <Хафиз Асад – президент Сирии> надумал по итогам кампании речь к народу двинуть. Причем надумал к ночи; всех свободных переводяг сразу в Белый дом дернули через приемник речугу слушать и переводить с ходу – каждый предложение по очереди выхватывает и толмачит, а потом все это вместе сводится на бумаге – и Главному, чтобы в курсе был.
      А тогда в Дамаске все в истерике были – почему-то израильского десанта ждали, поэтому и мы прибыли в Аппарат с автоматами и в касках. Расселись вокруг стола, на котором приемник стоит, автоматы на пол положили. Ждем. Тут Асад начинает говорить: мы, мол, чуть было не взяли такие-то и такие высоты и населенные пункты противника... А конструкцию такую выбрал для этого предложения, что по-арабски это звучало так: мы взяли такие-то и такие-то высоты и населенные пункты противника, а «чуть было не» выносилось в самый конец предложения после длинного перечисления названий всех высот и населенных пунктов, которые так и остались у израильтян. Так вот, когда Асад начал перечислять все эти названия, население ничего не поняло – сирийцы решили, что свершилось чудо и что все это на самом деле взято. И начали салютовать выстрелами вверх из автоматов и пистолетов. Так резво салютовали, что впечатление было – по всему Дамаску начался ожесточенный бой...
      Мой Милосердов всю эту канонаду услышал и как заорет: «Израильский десант!» И ничего умнее не придумал, как послать на крышу нашего Белого дома Марата Сайфулина, переводчика из мгимошников, которого по зрению на фронт не отправили – у него очки были со стеклами сантиметровой толщины. Ну и папа – крупный политический обозреватель, «Международную панораму» вел... Маратик, естественно, хватает автомат – и на крышу. Мы сидим спокойно – какой, в жопу, десант, все ведь уже закончилось. Но тут вдруг слышим – с крыши длинными автоматными очередями лупить начали... Тут даже мы растерялись – если нет десанта, то в кого же тогда наш мгимошник лупит ? А Милосердов, которому не удалось героически погибнуть на поле брани, весь аж расцвел – хватает телефонную трубку и кому-то докладывает, что Белый дом,мол, окружен израильским десантом, ведем бой и т.д. А среди прочего вдруг заявляет: «Принимаю решение на подготовку к ликвидации». Вот тут мы все по-настоящему перепугались, потому что ходили слухи, что, дескать, весь Белый дом нашпигован взрывчаткой и если что – достаточно нажать какую-то кнопочку, и общий привет... Бог его знает, была эта кнопка или нет, но я-то знал, что, если она есть, – мой псих ее обязательно нажмет. Очень уж ему хотелось героем стать.
      А Маратик наверху между тем не унимается – лупит себе и лупит из автомата, он ведь, гад, на крышу с подсумком полез – как-никак четыре рожка... Мы друг на друга смотрим – и у всех на рожах одна мысль читается: про эту кнопку. Милосердов по всем советским учреждениям в Дамаске названивает – израильским десантом пугает. Мы пошептались, пошептались и, чтоб, не дай Бог, этот мудак до кнопки не дополз, решили электричество вырубить. Думали, что кнопка-то – она тоже электрическая... Это потом уже нам объяснили, что если такая кнопочка и была, то с автономным питанием... Короче, когда свет погас, Милосердов совсем обезумел, заорал: «Провода перерезали, суки!» – и куда-то понесся, завывая на ходу. Видать, кто-то в темноте, решив, что полковник к кнопочке бежит, ему ногу подставил – и вошел мой хабир <Хабир – специалист> своим лбом аккуратно в дверной косяк. И вырубился. А мы на крышу полезли за Маратиком, помню, радовались еще, что этот ухарь гранат с собой не захватил...
      Там ведь что оказалось... Когда Маратик из кондиционированного помещения вылез, у него очки сразу запотели – ночь-то была душная, он их решил было протереть, но от волнения так руки тряслись, что уронил их с крыши-то. А без очков он не видел ни хрена. Только размытые какие-то очертания. Напротив Белого дома стояло здание корейского торгового представительства, мирный дом, где на крыше простыни сушились, как на Востоке принято. Маратик с перепугу и сослепу эти простыни за парашюты десантников принял и открыл беспощадный огонь.