Бывший ленинградский опер Александр Зверев отсидел в тринадцатой уже больше двух лет. И три было еще впереди, статья у завхоза 16-го отряда была нехорошая — вымогательство. Терпеть борзоту от какого-то фраера Сашке было не в струю, но стерпел.
      «Ладно», — подумал Зверев. — «Ладно. Ты у меня, хромой, еще поплачешь».
      Он снова сунул шлемку в окно.
      — Может, еще кто спешит? — спросил он очередь.
      Очередь промолчала. Костя-раздатчик оскалил пасть с железными зубами.
 
      В литейке все было черным — стены, потолки, пол и даже люди. В горячем воздухе висела чугунная пыль, дым. Тяжело пахло горящим металлом, выгорающей серой. Свет ртутных ламп едва пробивался сквозь копоть из-под пролетов крыши. В темени светились формы с остывающим чугуном. Цвет металла менялся по мере остывания; от почти белого к желтому, потом к красному, потом к красному, припорошенному пеплом… оттенков великое множество… Красиво. И напоминает ад.
      Андрей подкатил тележку с кокилем под жерло печи, нажал на рычаг — жидкий чугун хлынул в кокиль. Разлетелись в стороны брызги. При попадании на асбестовые рукавицы расплавленный чугун, как правило, не причинял вреда. Рукавиц не хватало… Разной степени ожоги были в литейке нормальным явлением.
      Прогрохотал над головой тельфер. Рядом с Обнорским проехала, покачиваясь на цепях, огромная, пышущая жаром болванка. Даже в холодном тамбуре она будет остывать больше часа… Андрей передвинул телегу так, чтобы подвести под жерло второй кокиль. Нажал на рычаг. Он работал в литейке уже две недели. Сюда он попал по протекции Сашки Зверева. Сам Обнорский об этом, разумеется, не знал. Работа была адски тяжелая, изматывающая. За смену легкие прогоняли через себя столько испарений расплавленного чугуна и легирующих присадок, что к вечеру уже не хотелось курить. Дым сигареты казался сладким. Сочетание воздействия ядовито-угарного воздуха, жары и тяжелого труда навряд ли можно было компенсировать литром молока в день… Андрей работал в литейке уже две недели. Приближался новый, девяносто шестой год. Новый год — он и в зоне Новый год. Всем хотелось встретить его по-человечески: устроить какой-то стол, попить хорошего чаю… если удастся — организовать спиртное. В литейках перед праздниками резко возрастал расход чимергеса — спиртового лака для фиксации земляных форм. Пить эту гадость было нельзя, но зэки разрабатывали свои способы очистки. Самый простой заключался в том, что лак лили на морозе тонкой струйкой на стальной лом — все неспиртовые компоненты замерзали, а спирт стекал в подставленную емкость. Оперчасть активно выявляла нарушителей, но чимергес все равно перегоняли. Даже после очистки холодом спирт вонял, как химический завод по производству гуталина. В больших количествах он разрушал почки и зрение… Все равно пили. Иногда оперчасть обнаруживала емкости с брагой изымала запрещенный сахар и дрожжи. Зона готовилась к Новому году. Размечтавшись, осужденные даже поговаривали об амнистии. Понимали, что для многих из них никакой амнистии не будет, но-а вдруг? Все-таки девяносто шестой год — год выборов президента.
      Андрей откатил тележку в сторону и взялся за другую. Норма за смену составляла девяносто отливок. Он подвез тележку к печи.
      В столовой Зверев встретил Адама — бригадира-чеченца из черной литейки. Сел рядом, достал из специального чехольчика на поясе стальную ложку. Не торопясь начал есть.
      — Как там мой крестник, Адам? — спросил Сашка.
      — Обнорский-то?
      — Он самый.
      — Вкалывает, как сто китайцев. Выносливый черт, хоть и хромой.
      — Да ну? Он же из интеллигентов… журналист! Адам отломил кусок белого хлеба, ответил:
      — Вот тебе и журналист. Пашет, как заведенный. Я его, как договаривались, на самую тяжелую работу ставлю… перевоспитываю трудом.
      Адам хохотнул, но Зверев не поддержал.
      — Ну, а вообще-то, что он за человек?
      — Вроде нормальный. С юмором, в шиш-беш играет не худо. Твой, кстати, земляк.
      — Да ну? Питерский?
      — Питерский. Ты что, не знал?
      — Не знал, — удивленно протянул Зверев. На зоне земляки все друг друга знают, поддерживают.
      А Сашка Зверев, как и все завхозы отрядов, закрутился в последнее время — конец года. В это время начинается привычная производственно-административная суматоха.
      — Не знал, — сказал Зверев. — Ладно, я как-нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.
      — Заходи, — сказал Адам. Они потолковали еще минут пять на новогодне-производственные темы и разбежались по своим делам. Об этом разговоре Зверев сразу же и забыл, а вспомнил только на другой день, когда шел мимо черной литейки.
      Андрей подвез тележку к печи. Над головой снова проехал визжащий тельфер. В прошлом году, говорили ребята, оборвался трос и зазевавшегося зэка раздавило отливкой…
      — Эй, журналист, — похлопал его по плечу кто-то, — выйди в тамбур.
      — Зачем? — спросил Андрей.
      — Тебя там ждут.
      Обнорский снял рукавицы, положил на край тележки и пошел к воротам тамбура. Ворота были обшиты рифленым железом. Копоть висела на них струпьями. Он распахнул дверь в левой створке и шагнул в тамбур. После жаркой и душной литейки здесь было прохладно, как в раю. Выходит, возможен на Земле рай… В дальнем углу стоял высокий крепкий мужик. На зэка он был похож очень мало: меховая шапка, аккуратно подогнанный ватник с косяком на левом рукаве, джинсы и ботинки на толстой подошве. Из-под расстегнутого ватника выглядывала неуставная куртка с целой батареей шариковых ручек в нагрудном кармане.
      Обнорский, похожий на негра (только белки глаз да зубы выделялись), являл собой полный контраст — грязная брезентовая роба, стоящая колом от специальной огнеупорной пропитки, прожженные, разбитые кирзачи, разводы пота на лице… Зверев едва узнал в нем борзого зэка из столовой… Два мира — две судьбы, — писали раньше в Правде.
      — Здорово, земляк, — сказал Зверев. — Я тоже питерский, Саша меня зовут.
      — Андрей, — ответил Андрей. Блеснули белые шведские зубы.
      — Потолкуем? — спросил Зверев, протягивая открытую пачку «Мальборо».
      — О чем? — сказал Обнорский и, игнорируя «Мальборо», вытащил из кармана грязную, захватанную пачку «Примы».
      — Ну как работается-то? Что льешь?
      — Форму 12, — ответил Андрей, усмехаясь. — Слыхал?
      — Поросят, значит? Та еще работенка. Обнорский посмотрел удивленно: жаргонное название отливки N 12 — поросенок — было специфически узким, бытовало только среди работяг. Зверев щелкнул зажигалкой, усмехнулся:
      — Ну что смотришь? Я на поросятах сам немало отпахал. Так что знаю.
      Он протянул зажигалку, дал прикурить Андрею. Потом прикурил сам.
      — Я, Андрей, этих поросят лил, еще когда ты по Невскому гулял. Тоже, кстати, за бунтарский дух попал… по дурости.
      — Значит, и я по дурости? — с иронией спросил Обнорский, глядя в глаза Звереву. От завхоза слегка пахло хорошим одеколоном.
      — А что, — ответил Зверев, прищуриваясь, — по-умному? Чего ты на меня в столовняке накатил?
      — Ладно… проехали, — сказал Обнорский. Он захабарил сигарету и опустил окурок в пачку.
      — Я спросил. Ответь, пожалуйста.
      — Проехали, говорю, — бросил Обнорский и повернулся, но Зверев схватил его за рукав и резко развернул к себе.
      — Ответь, пожалуйста, — повторил он. В глазах горели нехорошие огоньки.
      — Хорошо, отвечу. — В глазах у Обнорского тоже вспыхнули темные искры. — Отвечу… Потому что мне смотреть на вас тошно. На таких вот чистеньких, ухоженных, надушенных, пристроенных. Я всю породу вашу ненавижу. Такие, как ты, при коммуняках жили припеваючи, а потом при дерьмократах также ловко пристроились… Даже на зоне ты пристроился. Вон вы какие номенклатурные мальчишечки. Мажорные, козырные… даже весла у вас индивидуальные, в чехольчиках на застежечках. Алюминиевым веслом вам, аристократам, жрать негоже. Вы же не пыль лагерная, а культурно жопу у хозяина лижете да куму постукиваете…
      — Я жопу никогда и никому не лизал, — жестко сказал Зверев. — Куму не стучал и не гнулся. Понял, журналист?
      Обнорский, не отвечая, выудил из пачки хабарик. Чиркнул спичкой, прикурил.
      — Ты понял меня, журналист? Кто из нас продажней — бо-о-ольшой вопрос. Это вы, по-моему, и коммунякам лизали, и теперь Чубайсам лижете. А я в розыске пахал… у меня почти триста задержаний, два ранения. Ложечкой в чехольчике меня упрекаешь?… Крепкий аргумент, крыть нечем. Только не в ложечке дело. Если ты дерьмо, ни весло в чехольчике, ни косяк на рукаве тебе веса не прибавят. Зона человека, как рентгеном, просвечивает и всю гниль открывает…
      Зверев выплюнул сигарету, раздавил подошвой.
      — Я к тебе по-человечески пришел поговорить. Как к земляку… А ты мне тут… На зоне главное остаться человеком, да еще просто выжить. ВЫЖИТЬ, ты понял? И остаться человеком. Не так это просто, как тебе кажется. Ты тут еще ничего не понял, журналист…
      — Тещу свою поучи, — сказал Обнорский и сам скривился: глупость!
      — Дурак. Тебе же руку протягивают… Из литейки бежать надо. Здесь ты за два года легкие полностью сожжешь. Ладно, — оборвал сам себя Зверев резко. — Будь здоров, землячок. С наступающим Новым годом!
      Он повернулся и вышел. На черном полу остались раздавленный окурок «Мальборо» и рубчатые следы ботинок. Впустив порцию холодного воздуха, закрылась подпружиненная входная дверь.
      Мрачный Обнорский выкурил еще половину сигареты и вернулся в цех. Рукавицы, пока его не было, разумеется, приватизировали.
 
      Новый год Обнорский встретил на работе — литейка работает по непрерывному графику. Если бы на одну ночь процесс прервали, то ничего страшного бы не произошло. Но стоит ли это делать ради осужденных? Вон — солдатики на вышках не празднуют, ДПНК бдит (принял, конечно, стаканюгу втихаря), а зэки будут гулять? Ну нет. Пусть поработают.
      Перед сменой замначальника по воспитательной работе Сергей Иванович Кондратовский лично зашел в литейку, поздравил всех с Новым годом. Отдельно поговорил с бригадирами: напомнил, как однажды в новогоднюю ночь по недосмотру забили козла — загробили ватержакетную печь… Дело было при царе Горохе, теперь и печей-то таких не осталось, но майор напоминал об этом историческом факте каждый раз. Вообще-то замнач был мужик неплохой, и его слушали.
      Минут без двадцати двенадцать исчезли вдруг из цеха все бригадиры и нарядчики. А потом и работяги разбрелись, собрались в кучки. Новый год Андрей встретил глотком отравного спирта и кружкой крепкого чая. Он сидел на перевернутом ящике в черном и жарком цехе, похожем на преисподнюю, курил и вспоминал все прошлые встречи Нового года. От самых ранних, детских, с запахом елки и дефицитных тогда мандаринов, криками «Ур-р-ра!» и шипучим лимонадом, который щекотно бьет в нос. И подарком под елкой, и непередаваемым чувством праздника… Все это прошло и уже не вернется никогда.
      Он вспоминал студенческие встречи Нового года. С портвейном три семерки, болгарскими сигаретами «Стюардесса», гитарой, «Голубым огоньком» по первому каналу телевидения… С настоящим, искренним весельем, танцами… Все девушки тогда казались прекрасными и доступными. Ах, студенческий Новый год!… И это прошло.
      Он вспомнил, как встречал новый, девяносто четвертый год с Катей в Стокгольме. Тогда они встречали его дважды — сначала по Москве, а потом по Стокгольму. А потом они любили друг друга — неистово, взахлеб!… И это тоже прошло! И не вернется НИКОГДА!
      Осужденный Обнорский сидел на перевернутом ящике в грязном горячем цехе и курил горькую «Приму». Он выкурил две сигареты подряд и отправился лить чугунных поросят.
      С Новым годом! С новым счастьем!
      Бывший старший опер ленинградского уголовного розыска, а нынче осужденный по статье 148 Александр Зверев встретил Новый год с водкой «Смирновской», красной икрой и таллинской колбасой. Еще на столе были цыплята, салаты, селедочка, огурчики соленые и маринованные, соки, шоколад, крабовые палочки… много чего было. Такой стол на зоне стоит чудовищно дорого.
      У завхоза 16-го отряда была на зоне своя комната с цивильной мебелью, импортными обоями, телевизором и магнитофоном. С фонотекой из сотни кассет… Но новогоднюю ночь Зверев встречал в клубе, в компании нескольких завхозов и земляков-питерцев. Хорошо встретили. Достойно. Весело. Хотя и с грустинкой: кто же дом и семью не вспомнит? Только дебил. А дебилы в компании Зверева не водились…
      Сашка почти не пил: стопку водки за уходящий год, бокал шампанского за Новый — и все. Не лежала душа к спиртному. Да, по правде сказать, ни к чему она не лежала. Зверев остро ощущал пустоту своего существования за решеткой. Никто из лагерных корешей даже не догадывался, что у него на душе. Со стороны выглядел Сашка весьма преуспевающим человеком. Всегда собран, подтянут, спокоен, в отличной спортивной форме… А он держался только на одной идее: выйти быстрее и решить некоторые вопросы на воле. И форму-то боевую поддерживал только поэтому… Они кричали, их не пускали.
      Некоторые вопросы на воле требовали ответов. Они требовали ответов давно… но до их разрешения было еще долго. Очень долго. Зверев стискивал зубы и говорил себе: я выйду и во всем разберусь! Он тосковал.
      Завхоз 16-го отряда сидел за новогодним столом, пил сок, веселился, травил байки из прошлой ментовской жизни… Равный среди равных. БС в кругу БС.
      БС — это, господа, БЫВШИЙ сотрудник. Прилагательное бывший в этой связке превалирует над существительным сотрудник. Оно просто давит своей чудовищной массой и пригибает к земле так же, как гнет зэка невесомая бумажка с копией приговора и круглой печатью народного суда. И не более того, господа, не более.
      Зверев вставил в магнитофон кассету. Послышался гитарный перебор, а затем явно непрофессиональная запись:
 
Этап на Север…
Срока — огромные,
Кого не спросишь — у всех Указ.
Ты погляди в глаза,
в глаза мои суровые.
Быть может, видимся в последний раз.
 
      Эту песню Звереву исполнил старый еврей-адвокат, который помнил еще сталинские времена. Впрочем, — говорил мудрый еврей, — ничего по существу не изменилось… да и не может в России ничего измениться. Адвокат умер три года назад от неоперабельного рака мозга. Сашка часто слушал эту кассету… Да и сейчас незамысловатые слова и простенькую мелодию в любительском исполнении прослушали молча.
      Звучала в ней человеческая боль. Не эстрадная, не кабацкая.
      В шестом часу гости выпили на посошок и стали расходиться. Остался один Зверев да сильно пьяный завклубом. Сашка молча курил одну сигарету за другой и пытался сосредоточиться на чем-то ускользающем… В шесть он надел свой ватник с косяком на левом рукаве, сунул во внутренний карман початую бутылку «Смирновской», полпалки таллинской колбасы. Решительно вышел из клуба. Он шел к Обнорскому. Если бы у Зверева спросили: зачем? Если бы спросили — он бы не ответил. Но чем-то его этот угрюмый мужик зацепил. Было в нем что-то, что было и в самом Звереве. Воля и целеустремленность, граничащая с фанатизмом. Способность принимать решения и отвечать за них. И еще что-то, что трудно объяснить словами… но это что-то рождает в людях либо взаимную симпатию, либо ненависть.
      Смена уже подходила к концу. Обнорский сильно устал — ночные смены особенно тяжелы. Недаром именно ночью случается наибольшее количество травм и несчастных случаев.
      Он уже практически выполнил норму. Оставалось чуть-чуть… ерунда оставалась. Пожалуй, стоит пойти перекурить, решил Андрей. Он вышел в тамбур, присел на штабелек досок. Курить не хотелось, в горле стоял привкус горячего чугуна. Обнорский откашлялся и сплюнул… Прав, наверное, этот завхоз Зверев — за два-три года здесь можно навсегда загробить легкие.
      …Зверев. После их разговора на прошлой неделе Обнорский не единожды его вспоминал. Он уже и сам понял, что был не прав в столовой: лагерная элита — те, кто имел право носить косяк на рукаве — всегда проходила без очереди. Такова здешняя традиция.
      Андрей понял, что и во время последнего их разговора здесь, в тамбуре, он снова был не прав. Если бы довелось поговорить со Зверевым еще раз… Но это навряд ли — завхоз явно оскорбился, а самому Андрею подойти к Звереву было неловко. Характер такой. Нет, если бы Обнорский и завхоз 16-го отряда находились на одной ступени лагерной иерархии, то никаких проблем бы не возникло. Андрей запросто подошел бы и извинился. При всех недостатках он не стеснялся признавать ошибки. Но извиняться перед начальниками он не любил. Вернее, не мог. Ему всегда казалось, что это могут принять за заискивание, за прогибание. Эти особенности характера сильно осложняли Андрею Обнорскому жизнь, он сам себя поругивал, обещал себе в следующий раз быть умней, но… каждый раз вел себя точно так же. Он, можно сказать, отплясывал на тех самых пресловутых граблях. Характер!
      …Дверь тамбура распахнулась, ворвался клубящийся морозный воздух… и вошел завхоз 16-го отряда Зверев. Несколько секунд двое осужденных молча смотрели друг на друга.
      — Ну, с Новым годом, что ли, — сказал наконец Сашка.
      — С Новым годом, — эхом отозвался Андрей. Зверев опустился на доски. Их завезли в тамбур два дня назад, они не успели покрыться сажей и даже еще хранили свежий хвойный запах.
      — Может, отметим? По питерскому времени… Андрей вытащил из кармана швейцарские часы, подаренные Катей два года назад.
      — Поздно, — сказал он. — Уже и по-питерскому опоздали.
      — И тем не менее предлагаю отметить. — Зверев распахнул куртку и показал горлышко бутылки.
      — Так ведь у меня работа, — неуверенно сказал Обнорский.
      — Ну, это я сейчас улажу, — широко улыбнулся Зверев. И действительно уладил все с бригадиром за пачку «Мальборо».
      — Пойдем, земляк, — сказал он Андрею, увлекая его за собой.
      — Куда идем? — спросил Обнорский.
      — Есть тут у меня одна конспиративная точка…
      Они вышли на улицу, обогнули корпус и оказались перед стальной дверью с надписью «Не входи — убьет! Высокое напряжение». Висело над головой бездонное черное небо, усыпанное звездами. Снег выглядел слегка голубоватым.
      — Во козлы, — сказал Зверев. — Замок заменили. Раньше-то тут мой личный висел. Хрен вам, все равно открою.
      — Стояли звери около двери, — негромко, почти шепотом произнес Андрей. Он очень тихо это сказал, в шуме работающей вентиляции его и слышно-то не было, но Сашка услышал. Замер, а потом резко обернулся.
      — Что ты сказал? — спросил он напряженным голосом.
      — Так… считалочку одну детскую. Из фантастического романа.
      — Стругацких, значит, любишь?
      — Люблю, но давно в руки не брал… А тут случайно книга в камере попалась. — В камере?
      — Да, в Крестах.
      — Камера два девять три? — странным голосом спросил Зверев.
      — А ты откуда… — начал было Обнорский, но осекся. Осекся, потому что все понял. Потому что вспомнил инициалы А.З. на обложке. И отчетливо осознал, что именно так все и должно быть. Что ничего не происходит случайно в этом огромном мире… Высокое напряжение — было написано на двери… Не входи, убьет.
      — Вот это номер, Андрюха! Вот это совпадение…
      — Нет, Саня, это не совпадение, — сказал Обнорский и улыбнулся. — Это не совпадение, Саня. Это — судьба.
      Он засмеялся и стал умываться снегом. Грохотала вентиляция цеха черного литья. Над планетой летела новогодняя ночь, и далеко-далеко, в Берлине, федеральный канцлер поздравлял соотечественников с Новым годом… Осужденный Обнорский смывал пушистым снегом африканскую копоть, а завхоз 16-го отряда Зверев ковырялся в потрохах висячего замка. Высокое напряжение звенело в морозном воздухе над красной ментовской зоной. Сильно нетрезвый ДПНК майор Филатов названивал домой. Жена уже давно спала, а майор сходил с ума от ревности к прапорщику Семисалову… На окраине города Грозного весело полыхал подбитый танк. Журналист Батонов нюхал кокаинчик в обществе богатой любовницы. Повезло-таки Вове… Директор агентства «Консультант» Семенов обсуждал с израильской гражданкой госпожой Даллет варианты обмена пятидесяти миллионов долларов США на осужденного Андрея Обнорского. Грелась водка в кармане завхоза 16-го отряда Зверева. На дне Дуная недалеко от столицы Австрии лежала половинка ржавых тисков. Привязанный к ней за ногу, покачивался в черной воде распухший труп с откушенным языком.
      Угольно-черное небо висело над уральской зоной УЩ 349/13. И до рассвета было еще очень далеко. Очень. Но он обязательно настанет, потому что все еще впереди, читатель, все впереди.
      А пока… замок щелкнул. Зверев потянул на себя дверь.
      — Прошу, — сказал он и первым вошел внутрь.
      Андрей вошел следом. Гул вентиляторов стал тише. Зверев нащупал выключатель на стене, вспыхнула лампа. По длинному коридору, заваленному каким-то металлическим хламом, они прошли внутрь, к еще одной двери.
      В маленькой комнатке стояли стол и три сломанных стула. На стене висел календарь за девяносто третий год.
      — Садись, — сказал Зверев и вытащил два не слишком чистых стакана. Скептически посмотрел на свет, хмыкнул.
      — Ладно… сойдет.
      Он разлил водку по стаканам, положил на стол колбасу.
      — Я эту комнатенку в девяносто третьем надыбал. Кроме меня и еще одного человека — он уже откинулся, — никто о ней и не знает. Мелочь, конечно, но иногда хочется побыть одному, спрятаться от всех к чертовой матери. Ну, давай. С Новым годом!
      — С Новым годом! — глухо ответил Андрей.
      Стаканы звякнули.
      Выпили, закусили колбасой, откусывая ее прямо от палки.
      — Странно мы встретились, — сказал наконец Зверев.
      — Странно… а может быть, нет. Думаю, что мы рано или поздно где-нибудь пересеклись бы.
      Закурили. Дым, выписывая узоры, поплыл по комнате.
      — А ты, Саня, как здесь оказался? — спросил Андрей.
      — Хочешь знать? — Зверев хмыкнул. В принципе, на зоне не принято лезть в душу и интересоваться тем, как по правде все было, кто как на нары залетел. Захочет человек — сам расскажет, и с подробностями — если дурак. Но дураков мало, поэтому если послушать умных — то все, почитай, невиноватые, сплошь подставленные, под произвол угодившие…
      Но Обнорский не был похож на провокатора. И Звереву вдруг почему-то очень захотелось поговорить с этим странным парнем откровенно. Известно, что, с иным собеседником разговаривая, можно и самому себе неожиданные вопросы задать, да и неожиданные ответы найти… Те вопросы, от которых раньше бегал, и те ответы, которых раньше боялся…
      Зверев вытащил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой — маленький огонек неожиданно глубоко отразился в его глазах, придав лицу странное, почти волчье выражение…
      — Долгий рассказ получится, земляк… Целая история… Знать бы еще, чем она закончится…
      Зверев снова замолчал, и в ночной тишине стал слышен приглушенный стенами пронзительно беспощадный вой ветра…
 
       КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ