Соседка, Лопатина В.В., проживающая непосредственно под мастерской художника (кв. N…), рассказала, что дважды сталкивалась на лестнице и в лифте с гостями Савостьянова. При этом люди вели себя несколько странно — как пьяные, но запаха алкоголя Лопатина не ощущала. Около месяца назад Лопатина посещала мастерскую художника, т.к. гости Савостьянова шумно себя вели в первом часу ночи. Дверь ей открыл журналист Володя, проживающий у Савостьянова. Лопатина показывает, что в квартире ярко выражение пахло анашой. (Этот запах ей знаком, т.к. Лопатина работает преподавателем в ПТУ.) На лестничной площадке она неоднократно замечала окурки папирос «Беломорканал». Считает, что Савостьянов и его гости употребляют наркотики.
      Ст. инспектор 2 отдела 7 УУР капитан Бачурин.
      «Вот вы у меня и в кармане, господа», — подумал Чайковский.
      Он смотрел в сытые, ленивые и одновременно алчно-голодные глаза Гувда. Он слышал рычание автозаков, подвозящих все новую и новую жратву для чудовища. Гувд смотрел внутрь майора Чайковского, проникал в глубь черепа. И требовал: еще! Еще! Еще! Майору иногда становилось страшно. Он постоянно ощущал этот пристальный и требовательный взгляд из-под переплетенных колючей проволокой ресниц. Он предполагал, что когда-нибудь Гувд сожрет и его, как сожрал уже сотни — нет! тысячи — других лейтенантов, капитанов и майоров.
      Чайковский снял трубку телефона и связался со своей агентессой с экзотическим псевдонимом Кармен. Кармен зарабатывала на жизнь в Прибалтийской. Зарабатывала вполне прилично, ее сотрудничество с УР было обусловлено нематериальными причинами. Скорее ей хотелось как-то подняться над жизнью проститутки. Хоть и валютной, дорогостоящей… но все же проститутки. Был и еще один, как подозревал майор, фактор: личная симпатия Кармен к Чайковскому. Не раз Кармен как бы в шутку говорила оперу:
      — Женился бы ты на мне, Виктор. Я бы путанить бросила, ребеночка бы тебе родила. А, опер?
      Чайковский позвонил Кармен и растолковал ей задачу. Задание было несложным, Людмила подходила для него как нельзя кстати. О'кей, — сказала путана-агентесса. — Сделаю.
      В тот же вечер обозревателю отдела культуры городской «молодежки» Владимиру Батонову позвонила поклонница. Поклонниц у Батона было не ахти как много. Точнее, мало. Еще точнее — две. И обе не шибко юного возраста. Дуры. С запахом потных подмышек. Батонов же мечтал, что когда-нибудь найдется дама — пусть дура, пусть с подмышками, но с деньгами — и возьмет его на содержание. Мечта все не сбывалась. Новая поклонница была, судя по голосу, молода и, вероятно, красива. Назвалась Вероникой, главным бухгалтером крупной фирмы (!) из Новгорода. Рассказала, что является давней, горячей поклонницей его таланта. Читает все его материалы в газете. Восхищена умом, эрудицией, глубиной и парадоксальностью мышления.
      Батон слушал и кайфовал. И отвечал, что спасибо, что весьма польщен, и т.д. и т.п. И еще — чем он может быть полезен?
      Вероника просила автограф и спрашивала, что нынче интересного в театральной жизни? Что посоветует посмотреть мэтр Батонов?
      Батон защелкал соловьем, наговорил такую кучу глупостей и пошлостей, что Кармен на другом конце телефонного провода заскучала. Мэтр посоветовал посетить завтра вечером театр Комиссаржевской. Премьера, знаете ли… весь бомонд. Там можно встретиться, поговорить… А автограф, Владимир? — Там же и автограф… Но как, Вероника, я вас узнаю? — Я сама, Владимир, вас найду. До встречи в Комиссаржевке…
      Ух, приятный какой разговор получился! Батон почесал в паху, выдавил перед зеркалом здоровенный угорь около носа и стал прикидывать, как бы раскрутить провинциального главбуха на бабки. Себе он представлялся интеллектуалом и Казановой. Если уж фемину на бабки не раскручу, решил он, так хоть трахну после спектакля в мастерской у Савоси…
      Владимир Батонов даже и представить себе не мог, какой сюрприз преподнесет ему завтрашний вечер.
      Об этом не знала и Кармен. Даже всезнающий и всевидящий Гувд не знал. Зато майор Чайковский не просто знал — он уже начал планировать на завтра некое мероприятие, в котором Владимиру Батонову отведена главная роль.
 
      Ростовский киллер и Шуруп установили адрес Никиты Кудасова. На это у них ушла неделя. Возможно, усилиями большего количества людей провести эту предварительную работу удалось бы быстрее. И соответственно, быстрее сгореть.
      Вероятно, можно было бы раздобыть адрес руоповского подполковника и другими способами, но это еще более увеличивало риск провала. А провал операции на любом ее этапе (не важно — до выстрела или после) означал смерть исполнителей.
      Кудасова выслеживали очень осторожно, поэтапно, издалека. Сесть на хвост подполковнику возле места службы было невозможно. Режим рабочего дня у офицера РУОП был, мягко говоря, ненормированным. Никита Никитич мог закончить работу рано — часов в десять вечера, мог чуть позже, — то есть далеко за полночь. Если бы речь шла о рядовом работяге или даже директоре завода — нет проблем: ставь машину напротив проходной и жди. А напротив Большого дома не встанешь. Максимум через двадцать минут тобой уже заинтересуются. Это понимал даже не обладающий навыками оперативной работы Шуруп.
      Они пошли по долгому, но относительно безопасному пути: зная номер служебной семерки подполковника, зная, что на службу он приезжает с северной части города, Шуруп и Гена стали выпасать Кудасова на дальних рубежах. На третий день машину Никиты Никитича удалось засечь на правом берегу Невы у Литейного моста. Подполковник подъехал со стороны Пироговской набережной. Это и стало точкой отчета. Вечером того же дня «москвичок» Шурупа дождался возвращения Кудасова домой, сел ему на хвост у гостиницы Санкт-Петербург и сопроводил до пересечения улицы Чапаева с Большой Посадской. Там, опасаясь расшифровки, Шуруп и Гена прекратили наблюдение. Они вернулись в свою хату на Гражданке и отметили первый успех. Даже непьющий Гена выпил за такое дело граммов тридцать водки. Да и было за что — вчерне они определили место предстоящей операции. С вероятностью девяносто девять процентов Кудасов живет на Петроградской. Последующее наблюдение это подтвердило.
      Поэтапно, по небольшим кусочкам, снимая слежку, как только возникал малейший риск, они довели подполковника до дома. Зафиксировали подъезд и даже окна квартиры. Гена в ту мерзкую ненастную ночь заметно повеселел. Шуруп — напротив — стал мрачен. Старый зэк не одобрял мокруху. До самого последнего момента он питал надежду, что Палыч одумается, даст отбой.
      Через связника, через новомодную штучку — пейджер, он доложил Палычу условную фразу: груз к отправке подготовлен. Так же через вторые руки через этот хренов пейджер, получил ответ: грузите. Захотелось Ваське завыть и ломануть ларек, взять очередной срок и пересидеть страшную эту погрузку в зоне. Этого он не сделал. А просто взял да и напился так, что утром не смог сесть за руль. Пришлось садиться ростовскому. Гена ругался — дело еще не сделано, еще предстоит выбрать огневую позицию, изучить прилегающие улицы и возможные пути отхода. Еще предстоит уточнить время выхода объекта из дома. Еще необходимо доставить на место оружие. Еще… да много еще чего.
      Снайпер злился. Он-то отлично знал, что выстрел — самая короткая и незначительная часть операции. Да, да, именно так! Успех выстрела определяется тщательной подготовкой всех остальных этапов операции. Снайпер злился и на Шурупа, и на анонимного заказчика. Про себя он уже решил, что после получения денег зачистит подельника. Таким образом нити, связывающие его с ликвидацией руоповского подполковника, будут обрезаны. И навряд ли заказчик рискнет предъявить претензии…
 
      Ликвидация Гургена наделала немало шума не только в Москве, не только в России и ближнем зарубежье, но и в зарубежье дальнем. Вернувшиеся из командировки в Лондон сотрудники агентства «Консультант» привезли английские газеты. В них Семенов нашел сообщения об убийстве крестного отца всей русской мафии. И комментарий анонимного сотрудника Интерпола. Газета была серьезной, с хорошими традициями, и Роман Константинович только диву давался, когда читал откровенный бред высокопоставленного, хорошо информированного офицера Интерпола. Запад, как и прежде, боялся России неимоверно. Только теперь вместо происков КГБ им везде виделась всепроникающая русская мафия. Доля истины в этом, разумеется, была. Но только доля. О настоящей русской мафии западный обыватель имел абсолютно искаженные представления. Аналитики серьезных спецслужб знали побольше, но тоже не особенно много и не очень глубоко.
      Сотрудники «Консультанта» летали в Лондон не за газетами. Газеты теперь запросто можно купить и в Москве. Да и раньше для серьезных людей зарубежная пресса была доступна… В Лондоне командированные консультанты заключили договор с частным детективным агентством «Пирсон энд Морган» на розыск некой госпожи Даллет. Щекотливая эта темочка была красиво обставлена — соответствующая легенда проработана профессионально, убедительно и практически не поддавалась проверке. В том, что английские пинкертоны подобную проверку постараются провести, Семенов не сомневался. На их месте он и сам попробовал бы узнать, кто и зачем готов выложить круглую сумму за розыск странной еврейки. А когда детективы пройдут по следам Гончаровой в Израиле, Австрии, Швеции и Англии, где она засветилась последний раз, их интерес еще более усилится. Что ж — пусть проверяют! Выйти на агентство «Консультант» они не смогут никогда. Так же, как не смогут этого сделать специалисты секретной австрийской службы по фактам событий вокруг банка «Австрийский кредит».
      Итак, прославленная английская детективная фирма с хорошей репутацией и вековыми традициями взялась за розыск миллионерши Рахиль Даллет. А в России свою деятельность продолжала тайная концессия Семенов — Наумов. Целью ее являлась разработка залежей зеленых бумажек. Двадцать четвертого сентября директор агентства «Консультант» вновь посетил Санкт-Петербург. На этот раз его сопровождал только Кравцов. Партнеры встретились в элитном клубе «Галеон», где пообедали и обменялись информацией по делам концессии. Когда Семенов назвал сумму аванса, заплаченного английской детективной конторе, Николай Иванович посмотрел на него с интересом.
      — Я, разумеется, представлю все финансовые документы под отчет, — сказал полковник, — Разумеется, оригиналы.
      — Не в этом дело, Роман Константинович, — ответил банкир. — Я отлично понимаю, что этим Холмсам придется действовать на территории нескольких стран. Что у них будут огромные накладные расходы: переезды, гостиницы, возможно — взятки чиновникам, возможно — форс-мажорные обстоятельства… так?
      Семенов кивнул. Договор с сыскной фирмой предусматривал работу целой бригады из шести специалистов с широкими полномочиями. Даже уровень заработной платы английских детективов на порядок отличался от российских стандартов.
      — Меня интересует другое, — продолжал Наумов. — Гарантирован ли результат? И каковы ориентировочно сроки?
      — Результат не гарантирован, — ответил Семенов. — Это отражено в договоре. Продолжительность розыскных мероприятий? Абстрактный вопрос, Николай Иванович…
      — М-да, — сказал Наумов. Он все-таки был финансист и в первую очередь исходил из целесообразности и окупаемости инвестиций в любой проект. В данном случае инвестиции требовались огромные, а вероятность получения дивидендов… — М-да… А какова вероятность успеха мероприятия?
      — Я бы ответил на этот вопрос так: пятьдесят на пятьдесят, — ответил Семенов и солгал. Он считал, что при достаточном финансировании, квалифицированной работе и нелимитированном времени Даллет-Гончарова будет обнаружена. Может быть, это произойдет через месяц. Может быть, через год. Или через пять лет… Разумеется, если Рахиль захочет осесть в какой-нибудь Венесуэле с чужими документами и плюнет на свои канадские миллионы, то найти ее будет невозможно. Не хватит оперативных возможностей всех спецслужб мира, вместе взятых. Но этот вариант Семенов считал маловероятным. Рано или поздно дамочка появится в Канаде, где лежат ее денежки, и тогда…
      — Англичане обязаны подавать еженедельный отчет о ходе розыскных мероприятий, — сказал Семенов. — Как только я увижу, что они исчерпали реальные возможности, мы переходим от активных действий к пассивным.
      — То есть? — спросил Наумов.
      — Просто берем на контроль места ее возможного появления. Это будет значительно дешевле. Ну и, разумеется, используем нашу наживку. В каком, кстати, состоянии ваш живец?
      — Держу под колпаком. В контакт с Гончаровой он больше не вступал, это точно…
      — Тем не менее его следует изолировать, — сказал Семенов. — Так будет надежней. Он парень весьма непростой.
      — Такая работа ведется.
      — Моя помощь нужна? — спросил полковник.
      — Помилуй Бог, Роман Константинович, — отозвался Наумов. — Что ж я — журналистика не сумею в тюрьму посадить?
      — Смотрите сами, Николай Иваныч. — Семенов закурил и после небольшой паузы задумчиво добавил: — Он вообще-то парень весьма, так сказать, нестандартный. Может очень неожиданные решения принимать… Я с ним когда-то пересекался.
      — А где пересекались? — быстро спросил Наумов.
      — Так… в одной командировке, — сказал Семенов, и его собеседник понял, что большего он не расскажет.
      Ага… парень действительно нестандартный. Только он, Роман Константинович, УЖЕ СЛОМАЛСЯ.
 
      Премьера в Комиссаржевке. Премьера… питерский бомонд, густо разбавленный бордовыми пиджаками. Нет, раньше, конечно, тоже на премьерах и престижных гастролях находилось место и для зубного техника Шмеерсона, и для директора валютной «Березки». Но тогда это называлось — блат. А нынче блата не нужно… Разгуливают по фойе бордовые пиджаки, трезвонят радиотелефоны. Подзатерялась среди них питерская интеллигенция, подрастерялась. И Бог весть как попавшая сюда учительница в скороходовских туфлях третьего срока носки с удивлением смотрит на юную подружку бизнесмена. На ее итальянские ботфорты, которые стоят больше, чем учителка зарабатывает за год… Премьера, господа.
      Шумит фойе. Рай для сотрудника семерки — нечасто приходится работать в двух метрах от объекта, совершенно не заботясь о том, что тебя могут засечь. Среднего роста и среднего возраста, в сером пиджаке и серой водолазке мужчина сосредоточенно изучает программку в непосредственной близости от Вовы Батонова. Не нужен он никому в толпе, неинтересен. А Вовец в центре небольшой компании все крутит тощей шеей — высматривает княжну новгородскую, богатенькую бухгалтершу. Крутит, крутит Батон головенкой над пиджаком, обильно усыпанным перхотью. Эх, не пришла мамка!… Ну и фак ю, тетя, хрен с тобой! Соси назад в свою провинцию, доярка…
      — А на банкет, Батончик, мы идем? — спрашивает неопределенного возраста девица с ногтями такого цвета, будто по ним били молотком. Губы, впрочем, такие же — чернично-засосовые.
      На банкет интеллектуала Батонова пригласить забыли, но Вова об этом не говорит.
      — Во! — отвечает он, проводя рукой по горлу. — Во где у меня эти банкеты и презентации! Поверь, Жанночка, радость моя, это такая скука — слушать всех этих гомиков.
      — Жалко, — вытягиваются губенки засосовые, — так хотела потусоваться.
      — Тусанемся, — уверенно говорит интеллектуал. — После этой лабуды едем к Савосе. Приглашаю всех. У нас тоже будет ужин и спектакль. Премьера, так сказать…
      — Какой спектакль? — спрашивает неопределенного пола длинноволосое существо с серьгой в ухе.
      — Группенсекс, — отвечает Батон, и все смеются.
      — Тоже мне — премьера, — говорит черногубая. — У Савоси всегда одно и то же: сперва балет, потом минет.
      — Э-э, Жанночка, не скажи… Двух одинаковых оргазмов не бывает, как и двух одинаково сыгранных спектаклей. Группенсекс — вещица покруче «Фауста» Гете. Это я тебе как искусствовед говорю.
      — А пьеса «Конопляные долины» покруче «Земляничных полян», — говорит бесполое существо, и все снова смеются.
      — Абсолютно верно, Гена, — отвечает Батон. — Значит, так: после этого выдающегося театрального действа вы все хором катите к Савосе, а я еще в одно место заскочу.
      Раздался звонок, и вся компания начала медленный дрейф в сторону зала, а мужчина средних лет в сером направился в туалет. Из всей словесной шелухи, которой он вдоволь наслушался в антракте, он выделил три момента. О них и сообщил по портативной радиостанции своему напарнику. Напарник тихо скучал в стареньких «Жигулях» на Итальянской. Получив информацию, позвонил в свою очередь из уличного автомата инициатору задания, майору Чайковскому. Виктор Федорович сидел в своем кабинете и ждал сообщений. На сегодняшний вечер он делал изрядную ставку, и пока все его построения подтверждались.
      Впрочем, оперативная работа преподносит больше разочарований, чем удач. Такова реальность… Чайковский слишком хорошо знал, как просто рассыпаются самые хитроумные, выстраданные, можно сказать, комбинации. Он был готов к этому, но почему-то был уверен: сегодня дело выгорит.
      А у Веры Комиссаржевской продолжался премьерный спектакль. Интересно — Гувд жрет спектакли?
      Гувд жрет все!… Но от спектаклей его тошнит. Гувда вообще тошнит от всякого искусства, кроме традиционного концерта на День милиции десятого ноября. И патриотических песен народного певца Иосифа К.
      Майор Чайковский сидел в кабинете и рисовал шариковой ручкой портрет Гувда. Он рисовал тупую кабанью голову в золоте генеральских погон со свинячьими глазками артиста Винокура. Он рисовал сложный пенитенциарный пищеварительный тракт, состоящий из бесконечных коридоров, камер, карцеров, спецкомендатур, тюрем и зон. Желудок Гувда был плотно набит полупереваренной человеческой массой, он сокращался, он проталкивал свою добычу внутрь. Все дальше и дальше. Он набивал в одну камеру десять, двадцать, тридцать человек. Он одышливо выдыхал туберкулезные плевки. В его заплывших желтым салом мозгах была только одна мысль: жрать! Жрать, жрать и жрать. Превращать человечину в фекалии. Именно к нему, к Гувду, и должен был доставить новую порцию жранины майор Чайковский. В отношении анашиста и любителя группенсекса Вовы Батонова майор не испытывал никаких эмоций. Но журналист Обнорский был чист перед законом.
      Противно было Виктору Чайковскому. ПРО-ТИВ-НО. Ну и что?
      Майор закурил и размашисто написал наискось: «Никто не свободен от вины». Гувд согласно кивнул.
      Чайковский посмотрел на часы: скоро премьера в Комиссаржевке закончится. И тогда…
      — Ну, короче, как договорились, — сказал Батон. — Вы валите к Савосе, он ждет. А я по-быстрому смотаюсь в одно место.
      — Чао, сексгруппенфюрер, — сказала мымра с черными ногтями и губами. — Приезжай скорей, Киска…
      Владимир Батонов вышел на Садовую и начал ловить такси. В трех метрах от него голосовал пехотинец семерки. Шел мелкий дождь. Светофоры на углу Садовой и Итальянской моргали в режиме «нерегулируемый перекресток». Блестел черный мокрый асфальт, блестел черный мокрый зонт над головой искусствоведа Батонова. Заскрипела тормозами и остановилась раздолбанная желтая «Волга».
      — На Некрасовский рынок, мастер, — сказал Батон.
      Водила что-то ответил. Видимо, назвал цену, но сотрудник наружки этого не расслышал.
      — О'кей, — весело бросил журналист-искусствовед Батонов. Он сел в машину, громко хлопнул расхлябанной дверью. Обдав разведчика густым бензиновым выхлопом, «Волга» отъехала.
      Через несколько секунд рядом с пехотинцем остановилась серая пятерка. Он скользнул в салон, машина тронулась.
      — На Некрасовский рынок поехал, — сказал пехотинец водителю.
      — Все ясно, — ответил тот. — За дурью поехал… лох чилийский.
      — Похоже, так. Веселый такой…
      — Щас ему Петр Ильич настроение испортит.
      — Какой Петр Ильич? — спросил пехотинец удивленно.
      — Чайковский, — ответил водила и засмеялся. Голос у него был приятный — глубокий красивый баритон.
      — Понял. Спасибо. Выезжаю, — быстро сказал Виктор и положил трубку. Через минуту он уже сидел в салоне своей восьмерки. Пока спускался к машине, прихватил на лестнице одного из оперов, Сашку Блинова. Сашка ничего расспрашивать, не стал — надо так надо — поехали! От «Лесной» до Некрасовского рынка не Бог весть как далеко. Но от Садовой все равно ближе. Батонов и ребята из наружки приехали раньше Чайковского с Блиновым.
      Колхозный рынок уже давно закрылся. Но и внутри него, и вокруг продолжалась жизнь. Для непосвященных невидимая и непонятная. Офицеры уголовного розыска смотрят на этот полный скрытого движения мир другими глазами. Их взгляд круто отличается от взгляда обывателя. Авторы не вкладывают в слово «обыватель» какого-либо уничижительного смысла, просто опера УР ежедневно и ежечасно сталкиваются с таким количеством подлости, корыстолюбия и мерзости человеческой, что невольно меняется их собственное представление о жизни… И с этим уже ничего не поделаешь! Если ты не можешь нести на себе этот груз чудовищный, если тошно тебе и невмоготу — уходи. Уходи — и никто тебя не осудит. Равнодушным и циничным здесь делать нечего… Хотя именно циничные и равнодушные редко уходят. Они легко находят здесь свое место.
      …Колхозный рынок уже давно закрылся. Но крутились рядом наркоманы и барыги. Крутились недорогие проститутки… Некоторые совсем молоденькие. Кавказцы — труженики колхозного рынка — после напряженного трудового дня любили снять стресс с женщиной.
      Разные тут происходили вещи — иногда и совсем уже мерзкие и никакому описанию не поддающиеся. Случались и заурядные (?!) изнасилования. В милицию жертвы обращались редко.
      Вокруг рынка крутились и пацаны. И воры. И скупщики краденого. И если на задворках кто-то затачивал ребро монетки… что ж тут удивительного? Эх, кошелечки-кошельки… кошелечечки!
      Здесь, случалось, перекидывались в картишки и, случалось, хватались за ножи. Или за страшные мясницкие разделочные тесаки. Здесь за пятую часть цены алкаши сбывали украденное из дома. Здесь можно было купить за один настоящий доллар четыре фальшивых. И гранату можно было здесь купить, коли нужно…
      И разумеется, здесь можно было купить счастье. Хоть в виде таблеток, хоть в виде ампул, хоть в виде сушеной травы… Счастье — оно и есть счастье!… В каком бы виде ни было. До того, как открылся Правобережный рынок на Дыбенко, Некрасовский был бесспорным лидером наркоторговли в Питере. Интересно, что до определенного времени никакой наркомании в обществе развитого социализма не было… Потом факт официально признали. И… и все, пожалуй.
      Нет! С наркотиками, конечно, боролись. Борьба шла — только держись! Количество наркоманов и реализуемой в городе и стране отравы росло в геометрической прогрессии. Опера сбивались с ног, кого-то вязали, кого-то сажали… Они отлично понимали, что вся их чудовищно напряженная, злая и опасная работа — блеф! Что те, кого нужно сажать, недоступны… И они, опера, только щекочут монстра. А с Украины, из Таджикистана, Азербайджана, из Киргизии везут и везут зелье, которое убивает русских ребят и девушек.
      Оно убивает, убивает и убивает! Не так быстро, как пистолет или нож. Но столь же неотвратимо!
      Эй, парень! Если ты только сегодня взял в руки шприц — выброси его немедленно! Сейчас же! Растопчи эту гадину и скажи себе: нет! А-а… ты хочешь только попробовать? Один разок? Ты точно знаешь, что ты не дурак? Ты не подсядешь? Конечно, так и будет… Делов-то — один укол. Или два. Ну — три… делов-то. Я ж не лох голимый! Тему просекаю… Я только еще один разочек вколюсь — кумар снять. Кумарит чего-то сегодня круто… Мне только снять кумар. А потом я — все. Я в завязке… Я не хочу больше! Господи, я НЕ ХОЧУ! И — НЕ МОГУ!… Толян, отпусти в долг одну дорогу. Одну дорожку, Толян… ломает меня, видишь? Трясет, суставы выворачивает… дай, пожалуйста, Толик. Хочешь, я на колени встану? Хочешь, я ботинки тебе целовать буду, Толик? ДА-А-А-Й! Я НЕ МОГУ!
      …К восьмерке Чайковского подошел мужичок невзрачный. В лицо они друг друга не знали, но опознали безошибочно — нюх.
      — Батонами не интересуетесь? — спросил на всякий случай старший поста, наклонившись к водительской дверце.
      — Очень интересуюсь, — ответил Чайковский. — Садись в тачку.
      — Ну что? — спросил он, когда разведчик уже сидел в машине.
      В этот момент забубнила радиостанция в кармане разведчика:
      — Грузчик — бригадиру.
      — Я бригадир, — ответил старший поста. — Что у тебя, грузчик?
      — Появился младший экспедитор, — ответила радиостанция. — Этот тяжелый. Понятно — тяжелый?
      — Понял тебя, грузчик. Экспедитор — легкий, а младший — тяжелый.
      — Точно… встретились. Встретились у второго подъезда магазина «Колбасы».
      — Так… видишь их хорошо?
      — Хорошо вижу… Есть! Экспедитор передал платежные документы… Младший вошел в подъезд.
      — Отлично, — сказал старший поста наружки в рацию и подмигнул оперативникам. Чайковский в свою очередь подмигнул Блинову: есть поклевка! Сашка улыбнулся, двух передних зубов у него не было. Выбил их один вконец отмороженый молдаванин больше месяца назад, а вставить у Сашки не хватало ни времени, ни денег. У молдаванина — наоборот — времени было полно (в Крестах всегда времени полно), но и у него стоматологические проблемы решались туго. Перелом челюсти — неприятная штука.
      — Грузчик — бригадиру: вышел… вышел младший экспедитор. Есть!
      — Понял тебя, грузчик, — отозвался бригадир и повернулся к Чайковскому. — Ну, будете брать? Товар он уже получил.
      — Будем, — ответил Чайковский довольным голосом. — А вы за хачиком посмотрите — еще может понадобиться.
      — Удачи тебе, — сказал разведчик, вылезая из машины.
      — И тебе…
      Саня Блинов снова пересел вперед. Чайковский повернул ключ зажигания, движок тихонько запустился. Владимир Батонов стоял на тротуаре с вытянутой рукой.
      — Ща, Вовец, будет тебе такси, — пробормотал себе под нос майор.
      Он лихо подкатил к Батонову, остановился на противоположной стороне и, припустив стекло, развязно крикнул:
      — Куды желаем, господин пассажир?
      — На Васильевский надо, мастер, — крикнул в ответ экспедитор, он же груз легкий.
      — Падай, — таким же веселым и разбитным голосом откликнулся Чайковский. «А поедем мы с тобой, братан недоделанный, в Смольнинское РУВД», — подумал он и, резко развернув восьмерку, остановился прямо напротив Батонова. Саня Блинов открыл дверь. Батон заколебался… Опер выбрался из салона.
      — Садитесь, пожалуйста, назад, — вежливо сказал Саня. — А то мне выходить на Литейном.
      Батон еще колебался — садиться ли ему вечером в машину с двумя мужиками, но Блинов его сомнения быстро разрешил: он коротко ударил искусствоведа в живот и ловко втолкнул охнувшего Вову в машину. Все для Батонова мгновенно и неожиданно переменилось — только что он стоял на улице, веселый и свободный, в предвкушении кайфа, приятного разговора и приятного секса в хорошей компании. И вообще — все в жизни было хорошо. Замечательно. Классно!… Он ведь молод, умен, красив… бабы от него тащатся… О, все классно! И вдруг — резкая боль и стремительное падение в темное нутро страшной машины. Он не мог даже вздохнуть — кулак старшего лейтенанта Блинова врезался в солнечное сплетение искусствоведа, как ядро. Из вытаращенных глаз катились слезы, вспыхивали какие-то яркие пятна. Чужие сильные руки бесцеремонно швырнули его в машину — как щенка, как мешок с картошкой. Он больно ударился обо что-то лбом, в желудке горел огненный шар, накатывала тошнота…
      Он очухался только спустя секунд двадцать, когда машина уже неслась по улице. На руках у Вовы были наручники.
      — Что… вы? — выговорил он. — Куда?
      — В казенный дом, урод, — ответил страшный человек, который его ударил. И улыбнулся беззубым ртом.
      — Вы… я… Я — журналист!
      — О-о! Так это же в корне меняет дело, — воскликнул другой. Тот, который сидел за рулем. — Что же сразу-то не сказали?
      — Да, вот именно, — подхватил беззубый. — Что ж вы сразу не сказали?
      — Так вы же… сразу — кулаками.
      — Как — кулаками? — удивился тот, что сидел за рулем. — Александр Николаевич, вы ударили господина журналиста кулаком?
      — Ну что вы, Виктор Федорович? Я — кулаком? Господина журналиста? Никогда! Никогда, — горячо и патетически говорил Блинов, — я не позволю себе даже пальцем ударить журналиста! Бить журналиста? Как это низко, мерзко… Обидеть журналиста — все равно что обидеть ребенка. Верно я говорю?
      Сашка обернулся к Батонову, и тот понял, что над ним просто издеваются. Он прикусил нижнюю губу. Боль понемногу отступала, зато наваливался страх. Подленький, гнусный страх…
      — А вы… кто? — спросил Батон. Чего уж спрашивать? И так уже догадался. Но все-таки спросил.
      — Мы из всемирной лиги защиты наркозависимых журналистов, — ответил Блинов торжественно.
      — Ага, — подтвердил Чайковский. — При ООН. Неофициальное название — двенадцатый отдел уголовного розыска. Не слыхали?
      Батонов покусывал нижнюю губу… Вот, значит, как! Влип! Два коробка с анашой во внутреннем кармане… Господи, что делать? Что теперь делать-то? Вот ведь ерунда-то какая…
      — Может, договоримся? — сказал искусствовед неуверенно.
      — Отчего ж не договориться? — ответил Чайковский. — Разумные взрослые люди всегда могут найти общий язык…
      — А?… А вот и хорошо, — облегченно выдохнул Батон.
      — Конечно, хорошо, — подхватил Блинов. — Мы за конструктивный диалог, построенный на идеях тоталитарного плюрализма и плюралистического тоталитаризма. Это у нас строго!
      Батонов понял, что над ним снова издеваются и найти общий язык не получится. А два проклятых коробка так и лежали во внутреннем кармане пиджака. Никуда от этого не деться… Даже не сбросить — скованные наручниками руки не дают такой возможности. Дворники восьмерки шастали по лобовому стеклу: туда-сюда… туда-сюда… Беззубый опер что-то вещал про взаимопонимание, новое мышление и долгосрочное партнерство во имя мира и гуманизма… Батонов покусывал нижнюю губенку и тоскливо слушал весь этот бред. Значит, не возьмут, думал он отрешенно. Вспыхнувшая надежда таяла, на глазах превращаясь в лохмотья, в пыль, в прах…
      — Сколько? — наконец спросил он. Беззубый опер прервал свой бесконечный и бессмысленный монолог и сказал:
      — Только ради высоких гуманистических идеалов… только ради них, наш дорогой друг журналист. Всего один миллион.