- С чего вы взяли, что я экономный?
      - У вас полный сарай дров, а вы все тянете... ветки, ящики...
      - Понимаете, - Матвей присел рядом, - вот эта береза, например, моя ровесница или около того. Если ее распилить умело и топить тоже умело, то хватит на три, ну четыре зимних вечера. Представляете, целая жизнь прошла, а всего-то - на три вечера обогреть старуху да инвалида. А если на весь год - значит, нужен нам небольшой лесок. Он рос, жил, а мы его - раз и спалим. И чтобы вырос такой же, нужно еще лет сорок. Мне стыдно хороший лес жечь. Вот и хожу, как побирушка, по поселку и вокруг, ищу сухие ветки, деревья, старые ящики, заборы, доски - если губить, то отработавшее, послужившее, не живое. Чтоб справедливо было.
      - Вы в справедливость верите? - спросила она с удивлением.
      - А почему нет? - в ответ удивился и он.
      - Но ведь жизнь несправедлива!
      Они смотрела удивленными ясными глазами, чуть-чуть недоверчиво, будто подозревала его в подвохе и ждала, что он и сам сейчас рассмеется, признается, что пошутил, конечно.
      - Вы уверены в этом? - спросил он и впрямь с подвохом.
      - Ой, вы же смеетесь надо мной! - как будто обиделась она. - Ну где же справедливость в жизни? Все эти случайные смерти, болезни, все эти лавины и сели, машины с пьяными водителями, гололед, бандиты и хулиганы... А в природе?! Ведь там тоже нет никакой справедливости! Жизнь жука или божьей коронки так же случайна, как жизнь человека... А само рождение разве не случайно? А где случайность, там не может быть справедливости.
      - Философы называют случайность формой проявления необходимости...
      - Ой, да не знаю я этой философии! Я вижу, что нет в природе ни справедливости, ни правды! Справедливость только в сказках... Поэтому дети их так любят... Дети вообще хотят справедливости... а потом привыкают, что ее нет в жизни...
      - Конечно, нет, - согласился он неторопливо. - В природе нет. И в жизни нет... Но...
      Матвей помедлил, словно не решаясь продолжить. Затянулся в последний раз, затоптал бычок.
      - Но в том-то и штука, что человек эту справедливость может принести в мир. Человек - царь природы не потому, что изобрел луноход. А потому, что он, только он один может изменить мир по законам совести, справедливости. И смысл появления человечества - не покорение природы. Смысл - принести справедливость. Если каждый будет так жить, то... случайности, конечно, никуда не денутся... но справедливости в мире будет все больше, и больше, и потом, может быть, настанет...
      - Царство божие?
      - Это уж как назвать.
      - Вы, Матвей, философ. Только все это теория, в жизни по-другому.
      - А разве жизнь не от нас зависит?
      - Нет! - крикнула она с обидой. - Вот почему я ушла из детсада?
      - А вы там работали?
      - Да, музвоспитателем. Я и детей люблю, и музыку, и вообще это самая хорошая профессия - учить детей музыке, а я все равно ушла. Там, в детсаду нашем, все воровали. Повара воровали, бухгалтер воровала, половина воспитательниц воровали и, конечно, директор всех покрывала и сама воровала. Масло, сахар, муку, просто деньги - скажем, на ремонт выделят, а они как-то так сделают, что половина денег у них в карманах остается. Ну и что я могла сделать?! В милицию пойти? Так у них там все свои. Написать куда-нибудь, чтоб комиссию вызвали? Были и комиссии, гак их тоже покупали. А кто пожалуется - тому еще хуже. Одна воспитательница против них пошла, так они ее саму чуть не посадили - еле убежала. А я вовсе не боец, не знаю я всех этих уловок, даже не понимаю, как им удается воровать, только видела не раз, как они вечерам на "рафик" - мешками, ящиками...
      - Понимаю, - кивнул Матвей. - А все-таки это ничего не меняет. Сами-то вы не воровали. И что ни делай с вами, все равно не стали бы воровать. Вот я и говорю, что все от человека зависит... А воруют... Что ж - это всегда было. Будущего своего не знают - вот и гадят. А посмотрели бы на себя лет через десять в арестантских куртенках где-нибудь в Сосьве авось по-другому жить бы стали...
      Она засмеялась тоненько, и Матвей взглянул удивленно.
      - Извините, - смутилась она. - Просто вы мне одного человека напомнили... Вас только двое таких, наверное...
      - Кого же?
      - Отца Никанора. Моего... ну, как это сказать... даже не знаю...
      - Отца?
      - Ну да, он священник. Я-то неверующая, так воспитана. Ну а когда из детсада уволилась, не знала, куда идти. Не хотела ни другого сада, ни школы - там всюду одно и то же: вранье и гадость. А у меня голос хороший и слух абсолютный. И я пошла в церковь, сказала, что готова петь в хоре. Отец Никанор пригласил меня к себе домой - рядом с церковью домик у него. И представляете, что меня там поразило - у него там рояль. Концертный "Петрофф", старый, вполне приличный. Он меня усадил, я стала петь, играть, потом он тоже, под конец даже арию царя Бориса исполнил - и так здорово! Оказалось, что он до семинарии учился в консерватории. Молодой еще... лет сорок ему... Он был рад вспомнить прошлое... И согласился меня взять. А я ему тогда честно сказала, что, наверное, иногда не смогу петь. У меня бывает, что голос пропадает, если настроение плохое. Я боялась, что он меня будет уговаривать, мол, дело есть дело, тем более - если деньги, мол, артист должен петь в любом состоянии... Или вовсе прогонит... Но он... знаете, вот как вы, - понимаю, говорит. К господу, говорит, надо с тихой душой идти, а если не спокойно вам, то обратитесь к Нему с молитвой в сердце своем. И когда не сможете петь, то не надо. Он поймет. Я чуть не заплакала... Нам же всю жизнь одно - и в школе, и в училище: ты обязан, у тебя долг, надо заставлять себя, преодолевать слабость, надо воспитывать в себе и в учениках волю, ответственность, ты должен, должен... Я в храм, как на праздник, лечу... А если нет настроения... Молиться я так и не научилась, хотя теперь много молитв и псалмов знаю... В бога не верю, нет... не отвергаю, но не верю... еще не готова... Я в лес иду. Слушаю птиц, дождь... А зимой - просто смотрю - белые деревья и синее небо ничего нет лучше... А завтра я пойду в храм. Завтра ведь большой праздник - Преображение Господне. Я готовлюсь к нему. И все наши тоже готовятся, и весь причт тоже... Будет очень хорошо, настоящий праздник будет... Приходите, Матвей! Правда, приходите к нам завтра!
      - Спасибо за приглашение... Но ведь я неверующий...
      - Ну и что? Я тоже, не в этом дело!
      - Понимаете, Мила...
      О, каким обманом была его трезвая рассудительность и как мало спокойствия было в душе! Нацеленный на дело, на борьбу, единорогом прущий к цели, о которой и подумать страшно, отринувший во имя этой цели все, решивший и жизни не пожалеть, и уже загодя зачеркнувший эту жизнь, выделивший себя из круга людей, отделившийся от них заповедной зоной, он внятно ощутил растущую тревогу за эту счастливую беднягу и понял, что не сможет пройти мимо и что путь к цели не обок этой девочки лежит, а через ее душу, слишком хрупкую для беспощадного, действительно несправедливого мира. Он почувствовал груз той самой нелюбимой Милой ответственности, от которой не мог уклониться, не мог сбежать в леса и храмы, потому что был старше, сильней, опытней, потому что играл уже в гляделки со смертью и вынес ее взгляд. Он в бога не верил, но знал, что есть в мире силы, смысл которых огромен и до поры не ясен и мощь неизвестна. Он бросил им вызов осознанно и дерзко, а в ответ - он понимал это! - получил Послание, и явилось оно в облике Милы. Он силился разгадать тайный код, уловить смысл Послания, но весь великий смысл оборачивался большими темными глазами, тонким, звенящим голосом и всей ее хрупкой фигуркой, соткавшейся из тумана и готовой раствориться в нем. Смысл ускользал, а Матвей, ворочаясь ночью на топчане, все гнался и гнался за ними, не отступая, потому что погоня уже привычно вошла в его кровь, потому что много лет гнался он за принципом Машины и догнал его, понял во сне и теперь воплощал в провода и диоды, в микросхемы и экран, в медь и пластик. Воплощал в реальное, твердое и знал, что дойдет до конца - воплотит. Одного не знал - что дальше случится, но готов был ко всему. Тут и настигло его Послание зыбкое, многозначное...
      Ночь - его время, и опять она помогла. Он проснулся внезапно - с готовым ответом. Ошеломленный его простотой, он вскочил с топчана, бросился на крыльцо, настежь открыл дверь в ночь. Беззвучно шевелил губами, повторял, обращаясь к немигающим звездам: "Я люблю ее... Я просто люблю ее..."
      - Успокойтесь, Анна Сергеевна, пожалуйста успокойтесь, - Костя хотел дотронуться до ее руки, лежавшей на столе, но женщина резко отшатнулась.
      - А я спокойна! Я спокойна! - истерически крикнула она. - Девочка просто перезанималась, устала, вот и все! Она отдохнет и поправится, мне обещали! Я ведь вам это еще в первый раз сказала! Чего вы хотите, я вообще не понимаю!
      - Да ведь, наверное, не в том дело, что дочка ваша перезанималась? Или вернее - не только в том дело, не так ли, Анна Сергеевна? - мягко сказы Семен.
      - А в чем? В чем еще?! И какое вам дело?
      - Я же объясняю, - сказал Костя, - у нас есть сведения, что ваша дочь перенесла сильное душевное потрясение. И связано это с неким человеком или людьми, ведущими... ну, определенные научные работы... Мы интересуемся этими людьми, понимаете?
      Женщина безвольно сложила руки на коленях, опустила голову, и стала заметно, что она вся а некрасивых клоках и пятнах седины.
      - Вы, наверное, из КГБ, - сказала ока наконец спокойно. - Так бы и сказали сразу, а то все кругами ходите... Ничем я вам, товарищи чекисты, не смогу помочь. Только одно скажу - никаких иностранцев у ней знакомых не было, это точно. А после того как из детсада ушла, она и домой-то редко заглядывала. Может, я сама виновата: все пилила ее, мол, хватит гулять, надо серьезным делом заняться. А занималась она...
      Женщина вздохнула, с опаской, исподлобья глянула на гостей.
      - Ну чего уж скрывать... В церковном хоре она пела. Тем к жила.
      - Где? В какой церкви? - быстро спросил Семен.
      - В церкви Успенья Богородицы, в селе Романове... Это недалеко, по Киевской дороге... Там где-то рядом и комнату снимала.
      - А адрес вы знаете?
      - Вы мне только правду скажите, товарищи чекисты, ей за это что будет? - Женщина переводила глаза с Семена на Костю, а потом, выбрав Костю, жалобно попросила: - Только честно скажите!
      - Анна Сергеевна, ну что же вы такое говорите? - мягко укорил ее Костя. - Да пусть пела, разве это запрещено? Никто вашу дочь не думает преследовать, честное слово. Нам нужны только люди, с которыми она общалась в последнее время.
      - Я-то там не бывала ни разу, но Люда сказала, что она живет... Нет, не в самом селе, - женщина силилась вспомнить, но что-то застило ее память. - Рядом - поселок дачный... Забыла название... Сосновка, что ли? Нет, не помню...
      Семен досадливо хлопнул ладонью по коленке, и женщина вздрогнула.
      - Извините, - сказал он. - Может быть, детали вспомните? Что за дом? Что за хозяева?
      - Да, помню! - обрадовалась Анна Сергеевна. - Помню! Люда говорила, что от поселка до церкви ей четверть часа идти - сначала лесом, а после полем. Что хозяйка - старушка. И еще в доме инвалид живет.
      - Имя, имена не говорила?
      - Имя? Ой, что-то крутится... То ли Михаил этот инвалид, то ли... Макар? Или Андрей?.. Нет, не помню.
      - Костя, мы что-то не то делаем, - ожесточенно сказал Семен, когда сели в машину. - Мы делаем что-то не то, - повторил он размеренно и зло. Не тебе объяснять, как я уважаю Деда. Он для меня и мать, и отец, и Альберт Эйнштейн. Но я не могу из-за любви к нему обслуживать его блажь, не могу! - сорвался он на крик.
      - Успокойся ты, остынь, - ответил Костя.
      - В свои семьдесят семь он может позволить себе каприз, а я?! Работа стоит, лаборатория срывает план, сотрудники скоро забунтуют, а я устраиваю дела каких-то автомобильных летчиков с их дурацким "Шаттлом"! Из плана полетела моя монография, на конференцию в Лондон я не поехал, а ведь меня Говард приглашал, сам Бенджамен Говард! А я сейчас вместе с тобой должен искать какое-то Успенье Богородицы! Что мы там найдем?! Ну богомольная старуха, ну инвалид юродивый, дальше что?! Ну секта, какие-нибудь трясуны-баптисты...
      - Баптисты - не секта и не трясуны, - возразил Костя.
      - Я ничегошеньки в этом не понимаю! Я синагогу от мечети не отличу, я физик - и не самый плохой! - а не поп и не сыщик! Я понимаю, Костя, я все понимаю, я знаю, что без Деда я бы и сейчас преподавал "Физику" Перышкина в шестом классе Омской школы, но ведь... Ведь это что выходит - я тебя породил, я тебя и убью?!
      - Семен, - сказал Костя напряженно, - тебе не кажется, что мы в тупике?
      - Да! Именно в тупике! С самого начала всей этой странной затеи!
      - Я не о том, - нервно перебил Костя. - Не кажется ли тебе, что все мы, ученые, в тупике? Ведь всем давно ясно, что мы раздробили науку на тысячи осколков, направлений, узеньких штреков, каждый долбит свой лаз и не видит общей цели. Движение для нас - все, а зачем, куда? Считается неприличным, наивным задавать этот вопрос. А Дед - гений. Он ищет принципиально новые пути, парадоксальные, невероятные. Поверх барьеров. Их нельзя выдумать за столом, их надо отыскать в жизни, понимаешь? Позавчера был у него на даче. Он выписал себе штук сто книг по философии, истории, этнографии Индии и Китая, обложился ими с трех сторон, сидит - и конспектирует, как первокурсник. Ищет. Уверен, что все возможные глобальные открытия предугаданы много веков назад. Думаешь, почему он так вцепился в Зеркальщика? Потому что - "свет мой, зеркальце, скажи да всю правду доложи...". Откуда это взялось? Вся история цивилизации переполнена предсказателями будущего - пророками, прорицателями, оракулами, пифиями. И ведь угадывали, черти, не раз угадывали! А Дед сидит, чешет лысину линейкой, приговаривает. "Нет дыма без огня! Бороться и искать...", и пишет, как всегда, двумя карандашами: синим - конспект, красным - свои соображения. Анна Егоровна мне жаловалась на кухне; по двенадцать часов сидит, как молоденький, она его гулять силой вытаскивает... Семен, скажи честно: неужели ты допускаешь, что Дед свихнулся?
      Семен убито вздохнул.
      - Нет, конечно...
      - Бот так-то. Ладно, едем в Романово, - Костя включил мотор. - А Бенджамен Говард тебя подождет. И Нобелевская - тоже...
      ...Сначала Матвей относился к нему с иронией, потом с симпатией, а потом стал считать как бы другом. Отрезав себя от старых друзей и связей, он хотел одиночества, но выходило так, что совсем без людей нельзя. После смерти тети Груни и ухода Милы Матвей остался с Каратом, и доходило до того, что тянуло повыть с ним на пару. Тогда он шел к Ренату, отрывал его от работы, и тот - близоруко и покорно - соглашался идти обедать, или дрова колоть, или в лес.
      А впервые Ренат сам пришел к Матвею с наивно-наглой просьбой: не может ли он дровами помочь, а то холодно. Матвей подивился на здорового мужика, который не удосужился дровами запастись, а теперь клянчит на дармовщинку. Но что-то удержало его от резкого отказа: наверное, нелепый вид Рената - ватник, золотые очки и лаковые мокасины, заляпанные глиной. Когда с вязанкой дров пришли на Ренатову дачу, Матвей огляделся и разом все понял про жизнь хозяина: веранда с безногим столом и битыми стеклами, пустая комната, заваленная пыльными газетами и журналами, еще одна такая же - поменьше и погрязней, с продавленным диваном, тощий кот с фосфорическими голодными глазами, в закутке-кухне - газовая плита, во много слоев заляпанная подгоревшим варевом, и наконец - большая жилая комната с облупившейся печкой и сотнями книг на полках и в стопках, рабочим столом с аккуратно разложенными листами бумаги, карандашами, ручками и элегантной, сверкающей хромом пишущей машинкой.
      - Такой дом протопить тебе, знаешь, сколько дров надо? - грубовато сказал Матвей.
      - Я как-то... привык... к холоду. Работается лучше... и вообще, извинился Ренат.
      - Ты что, писатель?
      - Не-ет, - засмеялся он, - я литературовед.
      Матвей не мог серьезно относиться к такой работе, она казалась ему не мужским делом, а баловством дамским. Раньше, в летные голы, он бы посмеялся в открытую. Тогда он вовсе не считал нужным присматриваться к людям, делил их на мужчин и всех остальных: женщин, детей, стариков. У "остальных" были точно определенные функции: у одних - спать с мужчинами, рожать детей и вести хозяйство, у других - расти и учиться, у третьих доживать и помогать молодым. А мужчины, в свою очередь, делились на "шляп" и мужиков, то есть на тех, кто тусуется помаленьку при жизни, ловчит и бездельничает, и тех, кто эту самую жизнь на себе тянет. Картина была без полутонов, четкой. И особенно четкой от того, что, как в рамку, помещалась в решенные Матвеем сроки. Но рамка рассыпалась, и он стал приглядываться к людям: ведь оказалось, что среди них еще долго, наверное, жить, и стоит, пожалуй, разобраться получше. По прежней мерке Ренат был стопроцентной "шляпой" и даже не просто "шляпой", а "шляпой с перышком", то есть находился на последней ступени мужского падения, донельзя приблизившись к бабам. Теперь же Матвей не спешил с оценкой. И мало-помалу, отвечая на вопросы, которые сам себе задавал, он ощутил, как растет его симпатия к "шляпе" и меркнет ирония. "Трудяга или бездельник?" - спрашивал Матвей. Ну хорошо; пусть работа его непонятная и бестолковая, но ведь трудяга! И не просто, а фанат. Готов не есть, не пить, а целыми сутками вкалывать. Если бы все так ишачили, давно уже коммунизм был. Ловчила? Смешно сказать достаточно взглянуть на его логово. Балбес? Ну уж нет - в своем деле дока, ас. А вот похитрей вопрос, наивный на вид, из драчливого детства: пойдешь с ним в разведку? И ответ вполне взрослый: насчет разведки не знаю, а вот то, что этому парню верить можно - факт. Такие не продаются и не покупаются, как их ни заманивай, ни стращай. Матвей, конечно, не мог доказать этого, но он почувствовал в Ренате упрямую силу его предков степных наездников, - и тогда привязался к нему. Может быть, потому, что он, Матвей, бросив вызов неведомым мрачным силам, тоже должен был быть настырным фанатом, но порой ощущал в себе и неуверенность, и робость, и даже страх, и даже подлое желаньице плюнуть на все и на всех, завалиться на диванчик у телевизора и жить вот так - бездумно и безбедно. Но он приходил в пустой промерзший Ренатов дом, видел этого черта упрямого в ватнике на майку, замотанного в драный шарф, в очочках, еле сидящих на плоском носу, и Матвею делалось стыдно, он называл себя "шляпой с перышком", рохлей, слюнтяем, тюфяком, штафиркой, бабой, и в нем подымалась тогда та самая злость, которая города берет. Ведь смелость это так, для стороннего глаза, а на самом деле города берут от обиды и злости.
      А разобравшись в этом, Матвей честно попытался понять смысл Ренатова дела. И Ренат столь же честно, без издевки постарался объяснить ему.
      - Я изучаю литературу. Некоторые очень наивные и не очень грамотные люди считают, что мы должны помогать писателям лучше писать, а читателям лучше понимать их. Ерунда. Этим критики, наверное, долины заниматься, но уж никак не мы. Мы - такие же ученые, как химики, физики, биологи, мы изучаем природу, мир. А литература - это часть мира, это такая же реальность, как... ну как деревья или камни. И вот минералоги, геологи, геохимики разбираются в составе этих камней, структурах, качествах, а мы точно так же копаемся в литературе, стараемся понять ее законы и структуры, и таким образом расширяем знания человечества о мире. Литература - огромна, и каждый из нас выбирает себе ее часть. Я вот временные отношения в поэзии. По существу дела, я изучаю время - то, как оно отражается в маленькой части мира - в поэзии... Я коплю наши общие знания о времени.
      - Ну и что же такое - время? - тревожно улыбался Матвей.
      - Форма существования материи, если тебя интересует определение из учебника, - отвечал Ренат с виноватой улыбкой. - А если нет, то... Загадка. Самая великая загадка. Понимаешь, время - один из самых важных факторов эволюции живых организмов. И не исключено, что именно время таит разгадку принципов организации жизни во Вселенной.
      Поминутно поправляя очки на переносице, Ренат читал:
      "Что войны, что чума? Конец им виден скорый;
      Их приговор почти произнесен.
      Но как нам быть с тем ужасом, который
      Был бегом времени когда-то наречен?"
      - Ну и как же нам быть? - криво усмехнулся Матвей, пряча растерянность.
      - Согласно моей гипотезе, - серьезно пояснял Ренат, - наиболее сильные эмоциональные всплески возникают на временных сломах, как я их условно определяю. Ну, например, пушкинское:
      Я вас любил. Любовь еще, быть может,
      В душе моей угасла не совсем.
      Но пусть она вас больше не тревожит:
      Я не хочу печалить вас ничем.
      Это один из классических образцов лирической, то есть высокоэмоциональной поэзии, и одновременно - подтверждение моей гипотезы. Здесь в четырех строках - все три времени: прошлое, настоящее, будущее. Таких примеров у меня сотни, самых разных. Я разработал типологию временных отношений в лирике, систематизировал их. Эту гипотезу я почти доказал. Почти - работа еще не завершена. Но если докажу, то из нее произойдет другая гипотеза, которая строго говоря, пока еще не гипотеза, а лишь догадка. А именно: эмоциональная жизнь человека невозможна без пересечения в нем трех временных координат. То есть человек без прошлого лишен эмоции, без будущего - обращен лишь в прошлое, ущербен и, по сути дела, мертв. Ну а настоящее - это вообще условная точка пересечения прошлого и будущего. Я не могу назвать человеком того, кто живет лишь мигом настоящего, - это робот. Если сильно примитивизировать, то в самых общих чертах именно такова суть моих поисков...
      - Ты считаешь, что это большое открытие? - осторожно спрашивал Матвей.
      - Во-первых, открытия пока вовсе нет, есть догадки, не больше... А что касается открытия... Скажи, ты помнишь из школы, что сделало человека человеком?
      - Еще бы - труд сделал!
      - Вот именно. А если когда-нибудь мое открытие состоится, то оно будет означать, что человека сделало человеком осознание фактора времени. А труд только вытесал из обезьян материал для человека.
      - Ну это ты, брат, загнул...
      - На научном языке это звучит примерно так: "На мой взгляд, уважаемый коллега, ваша гипотеза нуждается в глубоко фундированных исследованиях", смеялся Ренат. - Но только эта гипотеза выходит далеко за рамки литературы - в психологию, философию. Правда, литература тем и хороша, что выводит на самый широкий круг гносеологических проблем...
      - Чего?
      - Проблем познания. Но это все впереди, пока я за философию всерьез не брался, пока - вот, конкретика, - и он обеими руками хлопал по стопкам книг. - А вообще-то мне хочется верить, что все мы - дети времени, что от него зависит вся наша эмоциональная жизнь, жизнь души. Но это я только с тобой так распускаюсь, а в другое время не позволяю себе увлекаться далекой перспективой. Иначе - прости-прощай, моя научная объективность и добросовестность!
      Не раз и не два "пытал" Матвей Рената и все примерял его мысли к своей потаенной работе, все старался понять, как же изменится человек, когда откроется ему будущее.
      И однажды намекнул, в общих чертах рассказал о том, чем занят дни напролет на чердаке. Но Ренат отреагировал странновато. "Что ж, - сказал он, - это дело интересное. Желаю удачи". И перевел разговор на другую тему...
      - ...Ты мой бирюк, - шептала Мила и водила пальчиком по его бороде. Раз, два, три...
      - Что ты считаешь?
      - Седые волосы...
      - Я уже старый.
      - Только семь. Не старый.
      - Я уже прожил одну жизнь, а теперь живу вторую. Я старше всех абхазских долгожителей.
      - Наоборот, ты еще совсем маленький малыш в этой второй жизни. И у тебя есть детские тайны, как у малыша...
      - Не надо, Мила.
      - Но ведь я все равно узнаю, чем ты там занят на чердаке целыми днями.
      - Узнаешь, если сделаю...
      - Что?
      - Самогонный аппарат, - засмеялся Матвей.
      - Ты смеешься, потому что считаешь меня дурочкой. Сам не хочешь сказать, но я все равно догадалась...
      - О! Я, кажется, снова слышу знаменитую колдунью!
      - Смейся, смейся... Ты хочешь узнать будущее.
      - Ты... Ты... - опешил Матвей. - Как ты догадалась?
      Теперь засмеялась Мила.
      - Вот так-то, таинственный бирюк! Колдовство!
      - Нет, правда, откуда?
      - Ты не знаешь, что ты говоришь по ночам?
      - Неужели? - искренне удивился Матвей.
      - Мне это приятно, - опять засмеялась Мила. - Это значит, что ты никогда не жил ни с кем... долго.
      - И что ж я говорю?
      - У тебя есть любимая фраза: "Человек должен знать будущее" - я ее раз пять уже слышала. А иногда ты говоришь так жалобно: "Слепые мы, слепые, как так можно!" - и будто всхлипываешь. Или вдруг заскрипишь зубами страшно и как крикнешь: "Ты покажешь будущее, покажешь!" Я сначала даже пугалась, а теперь привыкла. Я тебя вот так поглажу - и ты сразу успокаиваешься и спишь. Посапываешь, как малыш...
      - Да, в разведку меня посылать нельзя, - улыбнулся Матвей смущенно.
      - Я и не пущу тебя ни в какую разведку, выдумал! А еще... Обещай, что ты не будешь сердиться! Ну!
      Матвей молчал.
      - Ну обещай, а то не скажу!
      - Обещаю.
      - Один раз я решила попробовать... Я слышала, что если человек говорит во сне, то в это время надо взять его за мизинец и задавать любые вопросы - он ответит честно... Я так и сделала однажды... Я тебе только три вопроса задала.
      - Какие? - спросил Матвей недовольно.
      - Ну не сердись, пожалуйста, Матвей! Я спросила, правда ли, что ты хочешь сделать что-то такое, чтобы угадать будущее. И ты сказал: "Да". Но это был второй вопрос, а сперва я спросила... Не сердись! Я сбросила: любишь ли ты меня? И знаешь, что ты ответил?
      - "Да", что же еще...
      - Нет! Ты ответил: "Очень!"
      - Это я могу и наяву сказать...
      - Ну а мне хотелось, чтобы совсем-совсем-совсем правду...
      - Правдолюбка, - улыбнулся Матвей и чмокнул ее в щеку. - А третий вопрос?
      - Понимаешь, Матвей, ты во сне иногда говоришь о каком-то Единороге... Я не понимаю, что... И я спросила: "Кто такой Единорог?" Но ты ничего не ответил. Я снова спросила, и ты забормотал что-то про чуму, войну, время... Я не поняла. Кто это - Единорог?
      - Да никто, - сказал Матвей. - Проста сказку, наверное, вспомнил. Я в детстве сказки любил, мифы... Спи, колдунья.
      - Не могу...
      - А что случилось?
      - Знаешь, мне и хорошо и тревожно. Хорошо, потому что люблю тебя, а тревожно - не понимаю почему... Как будто что-то на нас надвигается... Я чувствую - вон с той стороны, из-за леса. Как будто там что-то собралось, скопилось и медленно-медленно ползет к нам через лес... Страшно.
      - Не бойся, ведь я с тобой, - сказал он неуверенно.
      - У тебя бывает так - когда и хорошо и страшно?
      Он не ответил.
      Еще бы не знать ему этого! Он испугался, как точно высказала Мила то же, что чувствовал он, и поразился этому совпадению, и сразу же понял, что не совпадение тут, а родство, единство, а значит - соединение судеб. И это, именно это, а не взвесь тревоги и счастья всерьез испугало его. Ведь он снова, как в летные годы, не мог, не имел права соединять свой путь с душой другого человека. Он бросил свою судьбу против неведомых, угрюмых сил и сам, только сам должен был выиграть или проиграть. А проигравший должен быть смят, растоптан, безвозвратно изувечен и выброшен вон из мира, который останется тогда несправедливым, немилосердным.
      И никого не должно быть рядом, никто не должен быть вместе с ним сокрушен смертельным ударом.
      Но вот не вышло. Не сумел. И теперь отвечает за Милу. Но нечем ему ответить, выбора нет. И остается идти тем же путем навстречу неизвестности и уповать на свои силы, на удачу, на благое предназначение, может быть, дарованное ему судьбой.
      А Мила подсказала точно - именно там, куда уходит солнце, копилась и зрела угроза. Он не боялся, а только знал, что это близится схватка. Потому что одновременно, днями напролет работая над Машиной, чувствовал приближение последней спайки, последнего туго закрученного винта. Техника и вправду не подводила. И по мере долгой работы росла его любовь к Машине, и все ясней и ясней ощущал он, что Машина отвечает такой же любовью.
      Он засыпал с предчувствием Сна. Но раз за разом предчувствие обманывало, и ночи были пустыми, черными, а пробуждения беспамятными. Сон пришел нежданно, когда Матвей, расслабленный и счастливый, заснул безо всяких предчувствий, уткнувшись в Милины пушистые волосы.
      Вокруг был дождь - он шел из серого неба ровно, буднично, несильно, давно. Лес промок до мха, и на полянах земля уже не вмещала воду, и она выступала чистыми лужицами. Но на Матюшу дождь не попадал, а штаны он высоко подвернул и с радостью ступал по мокрой теплой земле, по прозрачным холодящим лужицам. Он уходил все дальше в лес и ничего не слышал там, кроме дождя. Вдалеке от опушки увидел знакомую березу - старую, толстую, раскоряченную, почерневшую, в Матюшин рост покрытую мхом. Он знал ее не один год, а недавно услышал слова былины: "У той ли березы, у покляпыя", и сразу понял, что вот эта его береза и есть "покляпыя". Он погладил ее мох, поглядел на соседние молодые березки и подумал, что они тоже когда-нибудь станут такие же покляпые. Он пожалел их всех и молча пообещал им потом, на обратном пути, придумать, как сделать так, чтобы они навсегда остались светлыми и стройными. За старой березой начинался лес - совсем глухой, страшный, и Матюша пошел к нему. "Вернись, сынок", - сказала береза маминым голосом. Он обернулся, посмотрел на высокий просвет серого неба, увидел, как капли дождя исчезают, не достигая его лица. Потом посмотрел на старую березу и покачал головой.
      Он шел долго и слышал только дождь. И все чаще и чаще попадались на его пути кровавые бусинки брусники, но Матюша не трогал их, опасливо обходил стороной.
      И вдруг дождь стих. Матюша видел, как падают тысячи одинаковых капель вокруг, сливаясь в чуть посверкивающие линии, видел, как вздрагивают листья и травы от дождя, но не слышал его. И в наступившей тишине раздались далекие, грузные шаги. Матюша замер в сладком испуге, счастливый и дрожащий. "Ваня, Ванечка!" - невольно вырвался зов. Но никто не откликнулся, не послышалось легкого волчьего бега, а тяжкие шаги Единорога близились.