Реб Сасон засосал остатки по-английски. Не прощаясь.
      Осталось нас, вменяемых, семеро.
      - Приступим к молитве, - сказал Йосенька Абрамович. - Пока не поздно.
      - Бэкавод! Бэкавод! - одобрил Йосеньку полуминьян.
      Реб Йоселе Абрамович встал на простреленных ногах инвалида Войны за Независимость у стола, покрытого синим плюшем и львами.
      - Счастливы находящиеся в храме Твоем, вовек они будут хвалить Тебя! повел реб Йоси молитву Минха. - Счастлив народ, чей удел таков. - Реб Йоси творит молитву на ашкеназийский лад, подвывая и гнусавя на концовках, и к этому надо привыкнуть. Иначе все кажется антисемитской шуткой. - Счастлив народ, чей Б-г Господь!
      Качается в поклонах старик Йосеф, будто белая птица клюет зерно...
      Кладет в сухой рот астматика пальцы, перелистывая страницы...
      Четвертый год от приговора в вечность Абрамович на штрафняке. Загнала жена-старушка блядством в аффектацию (на горячем поймал бабку с сосунками-арабчатами в собственном доме на Кармеле), молотком слесарным двадцать один раз грохнул. Очко! Постель в кровище, а бабуся все ляжками грязными сучит. Уйди ж, дурак! Пятерка за аффект и через три года дома! Но злодей Йосеф бьет еще раз. Успокоил. Ну, а двадцать два - это перебор по-любому. Это и в Африке - перебор!
      Будь же справедлив, читатель!
      Где в Сионе извергов держать?
      Точно! На убой их в Вав-штаим. Там косоголовые. Последнее заберут и пайку тоже. А почему нет? Дед свое за семьдесят лет сожрал. У него холестерин. Сам не отдаст - помогут и морду майлом попортят. Как к Б-гу с пенсами на морде являться? Да. Опять же, молодняк жить хочет. Жажда, так сказать, жизни.
      Текут, переливаются от Моисея вечным ручейком надежды слова Б-га единого! Через Йосеньку в души наши. Слушай, Израиль.
      Уже встаем на Шмона-эсре, а тут Хабака замком гремит. Над задвижкой застрявшей старается.
      Мы к двери хором:
      - Не губи молитву!
      - Заткните свои рты, падлаот! - вскипает промокший друз. - У вас еще будет много молитв. Очень много. А ну, выходи по фамилиям!
      Снимаем талиты, не складывая.
      - Ханания! - выкликают.
      Пошел Ханания.
      - Авшалом бен-Барух! - кричит.
      - Осужден на семнадцать.
      - Винокур!
      - Моше бен-Залман. Осужден на два года.
      Слышу хохот и крики:
      - Тебе, стоя у двери, спать. На одной ноге. Узник ебаный! Щаранский!
      И конвой щерится. И тем смешно.
      - Синай!
      - Алон бен-Давид. Два пожизненно.
      Тишайший перс, этот Синай. (Кличка - Хумейни.) Большой ценитель покоя. За то и крест свой несет. (Катал юноша девушку на мотоцикле под окнами у перса. Долго катал. Тарахтел драндулетом... У господина Синая - нервы! Вышел с ломиком-гвоздодером. Успокоил и юношу, и девушку.) Теперь не слышит шума городского. И не нервничает.
      - Цадок!
      - Гурджи бен-Ишай. Пожизненно. (Брата родного, "Авеля", замочил в споре за басту на базаре.)
      - Абрамович!
      - Йосеф бен-Шимон! Пожизненно.
      Стоим во дворике. Слева Гурджи, справа Йоселе. Перед нами Рыжий с дубиной. Дворик наш - сорок шагов в длину и шестнадцать в ширину. На тусовках не раз вымерял. Можешь верить. Ровно на полхуя ниже уровня Мертвого моря. Ган Эден! От стены вправо - комнатенка, где белье из стирки получаем, и клуб для разборок с пристрастием. Дальше по периметру - вход в блок. С дистанционным замком калитка, видео-шнифтом и говорильным устройством.
      Теперь идет жилье. Первая камера, вторая, наша третья (мой с Йосенькой апартмент. Четыре койки на восемнадцать жильцов, и ты уже въехал, читатель, что там спало?! На коечках этих?), синагога и четвертая. За углом - пятая и шестая (арабские), кусок стены, смежный с тюремной кухней, и заканчивается седьмой, восьмой и будкой охраны.
      Вот и весь Вав-штаим. Турецкими зодчими в начале века воздвигнутые конюшни оборудовали прочными решетками сионизма, теленадзором и стальной сетью поверх двора, чтобы аисты нас, блядей, не унесли. Да надпись наскальная над синагогой: "Жизнь хороша и без наркотиков".
      - Гурджи, - шепчу, - что там написано?
      - Где?
      - Напротив.
      - Н-ну! - отшивает незлобно адолановый зек. - У грамотных спроси.
      Мы с Гурджи - ништяк. Гурджи в блоке самый козырный! Это он, услышав арабский "трешь-мнешь" за "Лау", принес японскую бритву.
      - Не бзди! - успокоил. - Ты не проснешься - и они не проснутся.
      Я ему верю. У меня нет выхода.
      Йосенька Абрамович дохнет под дождем. Ему ну никак нельзя с простреленными ногами по щиколотки в воде.
      - Держись, старик. У нас еще пять сигарет есть! На пару.
      - Держусь, - сипит Молоток. - Выхода нет.
      - Эй, раввины! - командует Носорог. - Бегом в синагогу.
      Посреди лужи Хабака в ботфортах. Ловит шанс - кого бы огреть!
      Молоток по-рачьи шустрит под замок. Я - за ним.
      - Лау, - окликает Хабака. - Ты мне делаешь нервы!
      Ему показалось, что я бегу с ленцой.
      - Сколько еще ты будешь трепать мне нервы?
      - Прости, Хабака! Я ошибся. Я больше ошибаться не буду. Сто процентов.
      Мертворожденный друз абсолютно непредсказуем. В его смену даже супер-козырного Гурджи прохватывает понос. Не про нас, шваль, будь сказано.
      - Ну беги, - не бьет Хабака. - Я тебе верю.
      "Какой доверчивый парень? - думаю. - И на тебе - нервный".
      Еще не понял, что нервничать нельзя. Это привилегия вольняшек. Недуг и порок одновременно. Тебя б в любую из камер закинуть на исцеление. А? Ты б уж больше не нервничал. Никогда. Шибко нервных на зоне, прости за выражение, в жопу ебут! Без спроса и любви. Шокотерапия народная, но, увы, излечивает. Раз и навсегда.
      Теперь, думаю, после водных процедур и счастливых стечений обстоятельств напишу-ка я супруге письмо. И гори все синим огнем.
      Глава третья
      ДРАШ
      Сидели под замком в тюремной синагоге. Закурили. Обсыхаем.
      Круговорот воды в природе, а мы не жрамши.
      Господи, думаю. Ведь это не вода, а я испаряюсь. Йосенька, Гурджи...
      Рабы Твои... Почему пути Твои неисповедимы? Йоська учит: учи Нида, Коэлет твердит обратное... Умножающий знания - умножает скорбь... В доме праведников родился и там бородой оброс, но не научился мудрости выше, чем мудрость молчания, а тебя любой гандон в паранойю вгоняет: "Почему ты, бахурчик, молчишь и не отвечаешь?"
      Из подлунного мира у тебя волокуша к светлому, а там беспредел, и нет ничего нового под солнцем.
      Наглядный тому пример - Мики Перелмуттер.
      Знаешь, читатель, какой это зек был? ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКОЙ ЭТО ЗЕК БЫЛ???!!! У него яйца были такой крепости, что росли впереди ушей, на висках!!! И каждое в собственной мошонке! Где у нормальных людей пейсы - там у Мики Перелмуттера болтались яйца. С ним Нацив разговаривал стоя и в третьем лице, как с императором Хайло Силасио Первым! Ципорим наперегонки птичье молоко таскали. Из своего кармана доились! Вертухаи его икс гуттаперчевым ключом отпирали, чтоб не шуметь, так он их кетменем в боевой шок вогнал и с тех пор сам себя запирал. Произвольно. Когда сам хотел. Но зеков не обижал и шестерками брезговал. Столбовой был урка. Крутой!!!
      Раз приходит хозяин кичи. На цирлах. Постучался и говорит:
      - Микилианджело Перелмуттер!
      - Н-ну?
      - Ваш срок весь вышел!
      - Ну?
      - Все бумаги оформлены, и такси за забором стоит!
      - Ступай, - говорит Мики Перелмуттер. - Я подумаю.
      У хозяина понос по жопе течет, а Мики Перелмуттер делает предложение, от которого невозможно отказаться:
      - Я, - говорит, - хочу с контингентом посовещаться, но чтоб администрации духу не было! Такси, - говорит, - пусть въедет и ждет на вахте. Да покормить водилу не забудь!
      Как мы прощались, читатель!!! Как прощались!!!
      Для каждого теплое слово нашел!
      - Пьянь ты, Моисей Зямович! - говорит Мики. - Пьянь! И нельзя тебе оружие доверять.
      Я стою, и скупые мужские слезы (грамм сто, не больше) льются вовнутрь, обжигая гортань.
      Остограммился, а Перелмуттер утешает:
      - Пьяница проспится, - говорит, - а пидор - никогда!!! Прибей, говорит, - слова эти на дверном косяке сердца твоего. И сынам сыновей своих передай: пусть куда угодно идут, только не на соглашения!
      Кем, ты думаешь, читатель, стал такой калибр на свободе? Ну?
      А я отвечу: Микеланджело Перелмуттер стал Эсквайром!!!
      Купил на Масличном бугре четыре могилки и сдает их помесячно.
      Как меблирашки. Для репатриантов.
      Ибо сказал Коэлет: Суета сует и всяческая суета... Да.
      Однако я отвлекся.
      Третьего дня вызывают меня натощак к референтше по делам заключенных тунисайке по имени Мизи Барехов.
      - Фарадж, - говорю надзирателю, - за что ты меня к ней тащишь? У меня по режиму ни одного нарушения нет. У меня к референтше нет никаких вопросов. Почему ты меня к ней тащишь?
      - Ничего не знаю, - сказал выводной Фарадж заячьей губой. - Велела привести и все. Шевелись.
      Шустрю, сворачивая сырой матрац и мокрые одеяла (сезон дождей на родине), а мы с Йосенькой на бетонном полу под окном. Рожу ополоснул и готов.
      Йоська мне носовой платочек сует зашмарканный: "Обоссы, отожми и притырь, - поучает. - Не ты первый... " Выхожу из будуарчика, а племя махровым антагонизмом кипит, и это, пожалуй, требует объяснения. Не нервничай, читатель, сейчас объясню.
      Дело в том, что камера наша нищая до святости. У козырных хронический криз. Дрищут и блюют, а "джяджя" больших тюремных деньжищ стоит. Аж пятьдесят пачек ларьковых сигарет!!! (Нюхни, читатель, в должок, если ты молод, белокур, средней упитанности и либерал-гуманист.) Адолан, опять же, не всем и не вволю. Вот на махнаке и порют вены, да к референтше Миздаенет Барехов просятся... на шару.
      Дело в том, что госпожа референтша обладает природным даром анестезии!
      Госпожа референтша имеет моду беседовать с заключенным сидя и исключительно лицом к лицу. Вплотную. У нее мнение, что это сближает!
      Тунисайка раскрывает пасть, и оппонента обуревает восторг! Были счастливцы на зоне, неделю летали на дармовом ширеве! Не референтша, а газопровод Бухара - Урал!
      И вот зайцегубый Фарадж волокет меня к референтше.
      Референтша сидит, понимаешь, и ждет, а меня за каждой калиткой шмонают с пристрастием. В коридоре управления опять же приютили в закутке, но только хитрожопой машинкой с зуммером, и впустили.
      Стою и недоумеваю. По коридору туда и сюда, а потом сюда и туда, но уже с подносом, тусуются какие-то странные зеки в опрятной глаженой робе, с чистобритыми ряшками апикорсов, и выглядят абсолютно не задроченными!
      Стою и недоумеваю.
      Тут ко мне подходит неизвестный Бен-Ами с мальбориной на губе и на ухе, а в "чердачке" нагрудного кармана их целая россыпь, и принимается шантажировать меня за сигарету.
      - Ответь мне, бахурчик! - говорит. - Почему ты молчишь и не отвечаешь?
      Ну, в натуре, думаю, что может быть такое, чего в природе быть не должно, но есть? Вроде бы Бен-Ами, но из черепа радар цветет синими пестиками Чака-лака.
      Мистика, думаю, и бред Айзика Азимова. Остановилось солнце над Тель-Мондом, а луна над тюрьмой Аялон в долине дарвинизма!!!
      Но Фарадж не дает нам шанса скрестить лясы. Из-за заячьей губы такие вульгарные слова вылетели, что я покраснел и потупился. Хам!
      Так и не поговорил я с мистическим зеком. Разошлись, унесенные ветром, и слава Б-гу. Какая мистика может быть в наше время? Окромя домашнего ареста? Йосенька Абрамович утверждает, что в его время мистика была повсеместно. "Хуй без ног, а стоял!!! А теперь только фуфель и суета!"
      В таком смятении души меня вводят в лабораторию госпожи Барехов и плотно закрывают дверь.
      - Ох, и нудник ты, Винокур! Ох, и нудник!!! - бросается мне на шею волкодавка. - И жена твоя нудница! Прям скоты!!! Вам мало, что свадьбу в Тель-Монде отгрохали за счет Шабаса? Вам этого мало?! Теперь вам приспичило личное свиданье! Ты сядь, сядь. Я хочу знать, почему я должна дать личное свидание преступнику?!
      Под дышлом закона забыл занавеситься Йоськиным платочком обоссанным и теперь вынужден, лох, вести диалог с открытым забралом.
      - Госпожа референтша! - говорю. - Разве можно ставить вопрос торчком на такую интимную тему? Тебе ли не знать, что узник в Сионе приравнивается к матросу, уходящему в плаванье дальнее! Позволь, - говорю, - сбегать в Вав-штаим и все обосновать по-науч... уч... уч...
      Дыхание тунисайки вязнет в моей бороде, как туман в болоте... и - чу... чу!... Чу, бля, начали порхать и гнездиться вальдшнепы...
      ... между Сциллой и Кусохтак... грот-мачту в чистой воде реет Санта-Мария красавец-корвет... лишь молодой гусар... в Потьме... четыреста суток шизо в одном бюстгальтере... коленопреклонен... ный и даже зубы есть у него... причастный к тайнам, плакал ребенок... пивень ты, пивень... решетки из золота - это только решетки... ребенок затих и расставил ноги... тут его Анатоль и помиловал, аккуратно, чтоб не забрызгаться...
      - Никуда не отлучайся!!! - вскрикнула референтша и шуганула мне "гонки". К моим заботам только побегушника не хватает. А ну, бухти по памяти! У меня еще заплетается язык и вместо "референтша" я боюсь ненароком сказать "пидорша", но я овладеваю собой во имя любви.
      - В первых главах священной книги Нида говорится о правилах приличия в еврейской постели. Так сказать - наука о введении, и это мы опустим.
      - Ничего не опускать! - нервничает референтша.
      - Не будем, так не будем. Воля твоя. - Я - невольник.
      И вот я сижу и проповедую тупице, что смертью умрет каждый, кто выплеснет шлихту всуе.
      - Ха-ха-ха-ха-хуй! - залилась референтша. - Был прецедент в Шабасе?
      - А как же! - отвечаю. - Онан! Первый зек.
      - Дальше!
      - И если еврей бросит на женщину вагинальный взгляд, то у них родятся чада со свирепыми ряшками! Раз!
      А если еврейская женщина спуталась с начальством в неурочные дни, то у нее выпадут волосы и матка, и чресла, и истребится имя ее в народе, и это мерзость для Господа!!! Два!
      Вижу, тунисайка влетела в паранойю и вспотела. Почти не дышит - так ее мудохают сомнения.
      - И расплата за грех - скилла!!! Три!
      Референтша бледнула лицом и не смотрит в глаза. Все, думаю. Моя! Теперь только не перепрессовать!
      - Вот вы приводите всякую шушеру по собственному желанию и с корыстными целями на зону, а за флажки не пускаете. Посмотрели бы, как несчастные невольники мучатся и портят зрение, когда ночи напролет иголками из отходов формайки в поганом свете прожекторов шьют шлепанцы-снегоступы из чего попало, только бы не оскользнуться в душевой на шлихте и не поломать себе ноги и становый хребет!
      Здесь не Гулаг, госпожа Барехов. На аэросанях далеко не поскачешь! Не надо говорить и отвечать, госпожа Барехов. Ибо я тебе отвечу.
      Вот ты, гордая женщина из Магриба! Офицер. Мать. Как может польская банда из Высшего суда справедливости держать весь срок в категории "Алеф" репатрианта из-за подержанной ракеты? А?
      Да они забыли и помнить не хотят, сенильные пердюки, что сделал нам Амалек, когда мы вышли из Египта! Мы шлялись сорок лет и не поспевали хоронить друг друга, а блядюшки из Газы жрали жирный фалафель у нас на глазах и заголяли ляжки!
      Кто прессовал Мойшу Рабейну и пошел на соглашение?! Мы? Нет, госпожа референтша. Это сделали румыны! Племя смычка и отмычки!!! Храм сожгли мамалыжники в беспричинной ненависти!!!
      Тунисайка зарыдала.
      - Скажи еще что-нибудь! - умоляет бедная женщина. - Твои слова слаще баклавы! Говори, и я все для тебя сделаю.
      - Когда супругу запустишь?
      Референтша задумалась и шмаркнула в подол казенной юбки.
      - В ночь с двадцатого на двадцать первое февраля. С шести вечера до шести утра. Готовься.
      - Бехаят раббак, Мизи. Ведь с любовью не шутят!
      - Слово офицера.
      Я встаю, вытягиваюсь во фрунт и оговариваю детали.
      - Мизи, - говорю, - там за стенкой Иван Воскрес. Это супругу не смутит? Дирбаллак!
      - Не надо бояться, хабуб, - провожает меня референтша к двери. Иван на цепи. Демьянюк уже не буянит.
      ... И вот я пишу жене письмо. На древнееврейском языке. Консультацию получаю у Йосеньки. Ивритских ласковых слов в моем багаже нет. Благо, читать и писать научили в Тель-Монде.
      "Им итен бен адам коль хон бейто бе ахава буз ябузу ло!" - вылавливает Молоток лакомые кусочки из Песни Песней.
      - Ой, какой ты эйзл! - стонет. - У-ю, ю-ю, ю!!! Хэй на конце пишут. Хэй! Дубина. Тыщу раз тебе повторять?
      - Да хоть с ять на конце пиши, - огрызаюсь, - цензура не пропустит. Меламед, - говорю, - а огурчик мелафефоном проклинаете! Бабу сладкую яфефефефией! Дикари!
      - Несчастная женщина страшной судьбы! - причитает Молоток. - Ходит на свидания к фараону. Безумная.
      - Когда ты прав, ты не виноват, Йосенька, - говорю. - Но Коэлет им спуску не давал. Всех держал в ежовых рукавицах! Савской так козьи ноги задрал, что никому больше не давала и всю жизнь провела в недоумении!
      - Шмок! - шипит Молоток. - Не трогай Соломона!
      Лаемся с Йоськой незлобно, а тут реб Сасон-ложкомойник из реинкарнации вернулся. Про сына любимого у друга любимого рассказывает. И говорит:
      - Южная поста, а, а? Везла нас из Беэр-Шевы в Дамун. И подбирала, а? По участкам арестантов. Сидим в бананах, как шимпанзе. Гварим! В Кфар-Йона загнали троих. Смотрю, а? Проспер! Мой кореш, Проспер!!!
      - А-а?
      - Сабаба! - говорю. - А у тебя как?
      - Сабаба!
      - На свидания приходят?
      - Жена была и сын.
      - Сабаба!
      - Ребенок уже начал говорить. Первые слова: А-б-б-а! А-б-б-а! Я с ума сошел!
      - Сабаба! Сколько лет мальчонке? - спрашиваю у Проспера.
      - Одиннадцать! - говорит счастливый отец. - Одиннадцать!
      Эту печальную притчу про Сабабу тюремные Б-голюбы знают назубок и как огня боятся. Как только реб Сасон доходит до слова "одиннадцать", у всех останавливается пульс. Ибо реб Сасон начинает шнорать сигареты, а это, мягко выражаясь, в нашей среде не очень принято.
      - Азза ки мавет ахава!!! - бурчит старик Йосеф.
      - Ихса! - поддакиваю. - Ужас!
      - Аба, дай сигарету, - наезжает на моего Йосеньку Сасон. - Дай, ну?!
      - Не называй меня папой, - советует Молоток. - Зови уж меня лучше мамой. И хотя у меня только одна грудь, я уж дам тебе ее почмокать. Так и быть.
      - Пидор мандаторный! - бурчит Сасон и отъезжает.
      Коротко мяукнула сирена и затихла. По селектору передали: поверка в полном порядке.
      - Хаванина в блоке! - поет кормилец наш Хабака. - Команда обслуги: на выход!
      Все в порядке в Аялонской центральной тюрьме. Никто убегать и не думал. Эпоха косоголового жизнелюбья.
      Реб Сасон буксует по голень в воде. Согнулся пополам над ящиком, пайки наши прикрывая. За ним, и тоже с ящиком, мужичишка скачет. Сияет в свете прожекторов бородой серебряной до пупа. Долгожданный ты наш! Креп-сатиновый! Это и был десятый еврей, достигший святости штрафняка благодати ради!
      Реб Гурджи, учуяв запах хлеба, выходит из коматозного состояния.
      Еще миг, и начнется дележ паек. Возвышаемся, братки!!!
      - Нетилат ядаим! - гаркнул долгожданный хасид. - Не уподобляйтесь скоту!
      Столбенею от укора, но чувствую, что от слов десятого у меня и по крайней мере у Йосеньки начинает кипеть экскремент! Но нервничать нельзя. Избави Б-г!!!
      - Йосенька, - говорю, - с этим штурм-бундовцем мы очень далеко уедем. Пропали мы, Йосенька, необратимо. Теперь ты видишь, куда нас ведет доброта???
      - У-ю, ю-ю, ю-ю, юй! - качает головой Молоток. - Таки да... пиздец.
      - Йосенька, - говорю, - скажи мне. Ну, скажи мне. Если солнце встает... если подушку уже вспороли... значит, это кому-нибудь надо? Говори мне, почему ты молчишь и не отвечаешь?
      - Если встает, это уже неплохо, - уклоняется от ответа ушлый старик. Пережили фараона и его переживем. Без подушки.
      - Ахлан у сахлан, Амсалем! Кого я вижу и кого видят мои глаза! - сказал реб Гурджи, и дебаты прекратились. Миньян хотел услышать, что скажет Гурджи, ибо беззубый Гурджи слыл большим молчуном.
      - Кус март абук! - сказал реб Гурджи и перешел на бандерлошен.
      - Ты сделал большую ошибку, калай Амсалем. Очень большую ошибку... и ты заплатишь. Ты ошибся, и ты заплатишь!
      - Я не могу ошибаться, - сказал десятый. - Я упакован до ноздрей. Половина твоя.
      - Они ошиблись, а ты заплатишь! Понял?! Продерни с моих глаз, мусор! Сейчас! В другую тюрьму! Или ты забыл Ашкелон?
      Реб Гурджи щелчок за щелчком выдвигает приговор японской бритвы. Десятый спит. Или кажется спящим. И не только он. Спят реб Сасон, реб Йоси, спит Хумейни - тишайший жид.
      Гурджи чертит пенс от виска до носа по ряшке десятого.
      Развалил, будто меря семь раз.
      - Я рабби! Я рабби! - бормочет Сасон-ложкомойник. - Рав Шимон бар-Юхай!
      Десятый у двери, а я еще сплю.
      - Надзиратель!!! - зовет через прутья. - Со-э-э-э-эр!
      - Что тебе, маньяк? - откликается Хабака.
      - Веди, шармута, на вахту. Пока всех здесь не помиловал...
      Капли крови взбухают на мокром полу. Надзиратель гремит замками.
      - Реб Йоси! - шепчу. - Не молчи. Давай убежим, пока Санта-Мария на рейде, и еще ебутся вальдшнепы!
      - Это Каббала! - утешает умница Молоток. - Тебе уже поздно в это вникать...
      Глава последняя
      СОД
      За полгода до освобождения валялись в изоляторе за нарушение режима. Я - за голодовку, Сильвер - за разбор с пристрастием.
      Лежим-гнием... Клетки раздельные, но слышно: чиркнет кремень зажигалки... прольется струя в пустую парашу... и трижды в день беззубый рот с всхлипом всасывает фуль...
      Разговорами друг другу не докучали, но вечерами Сильвер пел.
      Какие-то слова вполголоса, и этот напев в стиле кантри.
      Я не понимаю, читатель, английскую речь. Я не люблю английские песни. Это не имеет ко мне никакого отношения. Язык чуждого мне племени.
      Но изолятор - не место для любви, и я слушаю. Прислушиваюсь...
      Иногда Сильвер пуляет мне зажженную сигарету из покупных.
      Времени у нас - тонна.
      - Эй, Сильвер. О чем ты поешь?
      - Зачем тебе? - откликается вечник. - У вас не растут клены...
      Прошло полгода. Я стоял во дворе блока Вав. Ждал конвоира. Легендарный в Шабасе ХИЛТОН. Сплошь тяжеляки...
      Горсть минут, и пасть крытки выблюет меня из кокаинового нутра.
      Мои простыни, майки, кружку, талит-катан и четыре пачки "Тайм" передали Илану Гудману в блок Хэй. Глухонемой островок для уже незрячих. Блок психиатрии...
      Пожали руку те, кто не жег ненавистью, не держал для меня нож, не глодали души моей от не хуй делать.
      Кто поделился со мной последним и принял от меня последнее.
      Мендель, Мейир, Руббик, Йоселе, Дадо... Подходят Сильвер и Киш, подходит Гурджи...
      - Лех-леха! - благословляют. - И не вздумай возвращаться...
      - Велик Господь! - говорю. - Еще свидимся.
      - Как уродуют человека вольные тряпки! - подъебывает Киш.
      Смеемся. Тот смех!
      - Хеврэ, у меня к Мойше разговор на четыре глаза, - объявляет Сильвер. - Тик-так.
      Отходим к стене, к лавочке.
      Он: В изоляторе, помнишь?
      Я: Говори, Сильвер.
      Он: Там слова, как в ваших молитвах... Там, понимаешь, все - класс... (тридцатилетний парень из Калифорнии, нитроглицериновых кровей, и вот стоит, и мнет жопу, и не находит слов.)
      Я: Говори, братка.
      Он: Там парень отмерил отмеренное и написал письмо. Там так: Если я тебе еще нужен, если ты ждешь меня - повесь на клене у заправочной станции желтую ленту. Автобус тормозит у заправки, и парень боится глаза поднять. Короче, у него ломки. Криза-ахус-шармута! Ты понимаешь?
      Я: Говори, Сильвер. Я понимаю. Бахурчик влетел в паранойю.
      Он: Правильно.
      Я: А клен спилили!
      Он: Н-на! (показывает из кулака средний палец и светлеет лицом) Весь в желтых лентах стоял!
      Я: Это песня про тебя, Сильвер.
      Серые зрачки американца подергивает ледком.
      Он: Не надо врать, Мойше.
      Я: Вот увидишь.
      Он: Наркоману клены до сраки. И бабы тоже. Наркоману снится кок, и только. Пусть уж это будет про тебя.
      Я: И поэтому ты не пульнул мне кок, когда я хуел от голода?
      - Иди, - сказал Сильвер. - Иди и забудь решетки. Но если вернешься, если все окажется не так...
      - Лау! - кричит выводной Фарадж заячьей губой. - Кончай сопли пускать. Начальник тюрьмы вызывает.
      Я: Прощай, Сильвер.
      Он: Прощай.
      Я иду впереди выводного, и дверные замки выщелкивают невероятное!
      Я выхожу за забор.
      Ты еще со мной, читатель? Я выхожу за забор!
      Заминка на проходной. Власть ведет последний расчет.
      Рыло поколения, как морда пса. Это мой род! И эти ухмылки... Прости, Господи!
      Я выхожу за забор.
      У желтой "Мини-Субару" стоит моя женщина, не пропустившая ни одного свидания. Это ей считается. От Б-га счет. Копна черных волос покрыта желтой шляпкой. Так должна выглядеть жена заключенного. Скромно и достойно. Просто глаз не могу отодрать... от телефона-автомата!!!
      Стоит переговорное устройство с внешним миром и на хуй никому не нужно!!! Бомбоньера!
      Нет кучи зеков, надзирателя с дубиной из белой пластмассы, драк до хрипа смертного и газометов.
      Вот она - свобода в первозданье своем.
      - Что с тобой, Мойшеле?
      - Не знаю.
      - Не оборачивайся, - просит. - Не делай этого.
      Мы едем по городу Рамле в сторону Луда, города-полукровки на святой земле, через Петах-Тикву и дальше от перекрестка Сегула в Раматаим. Там дом моей жены. Да.
      Ты еще со мной, читатель? Ты уже думаешь: ладно, так и быть. Дочитаю. Придурок! Это не ты читаешь. Это я дал тебе почитать.
      И не нервничай. Вспомни, как лечат в Вав-штаим шибко нервных, и не забывай.
      Я смотрел на мир за решеткой от ареста, пересылки и двух тюрем. У меня был ничтожный срок. Благословен Господь!
      Я жил и дышал, и плакал во сне, и пытался, только пытался удержаться от скотоподобия в среде семитского племени.
      Моей заслуги в том, что я выжил, нет.
      Меня окружало восхитительное блядво!!! От конвоя - до соседа.
      Но были Евреи!
      Мудак в своем гойском мудачестве Гамлет. Прессует просвещенный мир кумовским вопросом: быть или не быть!
      Что с него взять? Мудак! Все там будем...
      Мир переполнен читателями. Летают себе из пизды в могилу в гордыне своей да в чемпионах по мордобою. Шваль.
      - Алло, - скажешь, - куда ты едешь? Натяни ручник!!!
      А я отвечу:
      - Ладно... Спустим это дело на тормозах.
      Но окажись ты один в штрафном блоке Вав-штаим на мокром матраце под неостекленным окном, и косой дождь хлещет в камеру...
      ХУДОЖНИК
      Художник нам изобразил
      Глубокий обморок сирени
      И красок звучные ступени
      На холст, как струпья, положил.
      О.М.
      Цви - художник-монументалист. Это он размалевал крепостные стены Аялонского централа. Любуйтесь, сограждане, с внешней стороны на веки вечные.
      Он родился в сытой семье. Получил образование в Бецалеле. И ему не надо было рвать пупок, чтобы пробздеться в Париже. Жирные деляги любят цеплять на стены кибиток всякую мерзость. Однажды очень, ОЧЕНЬ богатый еврей заказал ему портрет сынишки.
      Богатые... да потому они и богатые, что отвязанные. А во Второзаконии сказано: в тот же день отдай за труд человеку. До вечера! И скажи спасибо, что не раскулачили.
      Итак, художник начал писать за гонорар под честное слово.
      "Он понял масла густоту, его запекшееся лето, лиловым мозгом разогрето, расширенное в духоту".
      Пахал, как ебанный в рот, простите за выражение, а в итоге его, как у них принято, кинули.
      "Мейле", - сказал художник. Собрал палитру, мольберт, эскизы, пожитки, киднепинг и... уехал позировать рептилиям в Хамат-Гадер.
      Эта история не для слабонервных.
      Жирный рюхнулся на попятную. К гонорару липли нули в поминутной прогрессии. Опричники встали на уши. Избранный народ опустил гриву: "Спиздили ребенка в Палестине". Как в какой-то сраной Европе! Как в Чикаго, простите за выражение. А мальчик лежал в багажнике автомобиля "додж-дарт" и все слышал. По радио.
      Со стыда за своих родителей, за падло, что они сотворили, пацану стало плохо. Он был еще совсем маленький и не понимал, что сын за отца не отвечает. Короче, он взял и помер.
      Это статистика.
      Трагедия разыгралась, когда менты попутали живописца. "Целый взвод его бил... Аж два раза устал... " Но это не все. Бойцы возвращались. Он лизал им ботинки и смеялся! Умора просто, до чего смешно.
      Зря пугают ТЕМ светом. Из блока "хей" - блока психически неуравновешенных избранников доктора Сильфана - это оттуда спускают на ТОТ свет директивы. С целью ужесточения режима.
      Когда в башке портретиста затишье, его выводят в промзону.
      Цви - добродушный корректный еврей с умными глазами отстранения. Пожизненный срок - он ведь вялотекущий...
      - Ай, Цви!
      - Ай, Моше! Когда выгоняют?
      - Двенадцатого июля.
      - О'кей! Я успею сделать клаф. Будет висеть на двери твоего дома.
      - У меня нет дома, Цви.
      - Тогда у тебя будет просто клаф.
      - На могиле, Цви, на могиле.
      - Не говори так.
      - Цви...
      - Да.
      - Там у вас Илан Гудман...
      - Есть такой... Но он уже не в тюрьме... Он нигде.
      - Передай ему это.
      Художник разворачивает узелок. Я не в обиде. Я пообвык не обижаться. Ни на кого. И я его не собираюсь подставить.
      Две пачки сигарет "Тайм", фарфоровая чайная кружка с отбитым ухом, малый талес, полотенце. Это все, что у меня есть.
      Цви трясется от смеха. Хохочет. И меня тоже волокет ржать. До слез.
      - Эй, Цви, если случится невероятное и я выломлюсь, - я не буду держать язык в жопе. Запомни! Я расскажу, как НЕ блатуют на зоне.
      - Перестань, - трезвеет художник. - Мне все время снится мальчишка.