– Я не мог настигнуть трусливого буржуа, купившего мою жену за деньги, но я обязан был сделать так, чтобы вторично его покупка не удалась. Пусть он знает, что если мы продаем свой труд, то мы не продаем своих жен. Ему нечего будет уже купить.

Возвратись с процесса, Бейль поспешно записал свои впечатления, придавая им вид рассуждения о том, что есть настоящая, живая Франция, не известная ни министрам, ни буржуазии, ни дворянам, ни французским писателям. Это Франция нового, энергичного поколения. Бейль прямо назвал этот общественный класс, который даст сильные характеры: к этому классу принадлежит молодой Лафарг.

– Напечатать совершенно невозможно, – сказал старший мастер. – Поймите, что придется ломать всю верстку ваших «Прогулок по Риму».

– Не верстку, а только второй том, – возразил Бейль.

– Ваше добавление имеет сорок страниц текста, и, откровенно говоря, эти страницы портят «Прогулки по Риму». Какое отношение к Риму имеет столяр Лафарг? Впрочем, если вы настаиваете, могу вам предложить набрать петитом – это будет двенадцать страниц.

– Набирайте, – сказал Бейль. – Вы должны оказать мне содействие. Вы сами рабочий.

– Рабочий! Завтра я могу очутиться на улице. Новое улучшение в машинах – и половина рабочих становится ненужной. Содержатель типографии приветствует каждое улучшение в машинах, чтобы только не платить деньги рабочему. Вы видели, что делается у ворот типографии? Это – голодные наборщики, фальцовщики, брошюровщики; они с утра дежурят у ворот, ловят хозяина и кричат ему, что готовы работать за более дешевую плату, чем мы.

– Что же вы думаете делать? – спросил Бейль.

– Я думаю сам предложить понизить мне жалованье. Может быть, тогда уцелею. Но боюсь товарищей. Это невыгодно отразится на них, но сговориться с ними нет никакой возможности, во-первых, потому что подслушивают и доносят обо всем полиции, во-вторых – найдут способы от меня избавиться, навязав мне агитацию за стачку. Нам живется очень плохо.

– Откуда вы родом?

– Я родился в Париже, служил мальчиком у Дидо.

– Я думал, что вы из деревни и могли бы туда вернуться.

– Что вы! Даже если бы я был из деревни, туда невозможно теперь ехать. Новые владельцы не лучше старых дворян. Крестьяне разорены так же, как и мы.

– Итак, когда же вы думаете выпустить книгу?

– Поговорите суправляющим. Наберем сегодня к вечеру, завтра дадим вам гранки.

Наутро следующего дня, проснувшись очень рано, Бейль взял томик «Гражданского кодекса»[169] и стал перечитывать статьи об усыновлении и о равенстве граждан. Уже много лет «Гражданский кодекс» давал ему направление в поисках нужных слов, простых, ясных и лаконических оборотов. Он писал большой роман. Он лелеял эту книгу, и работа над ней продолжалась в течение всей остальной части дня.

В феврале 1828 года в «Трибунальской газете» был объявлен приговор сыну кузнеца Антуану Бертэ. 23 февраля того же года, в 11 часов, на Гарнизонной площади Гренобля, на глазах огромной толпы, состоявшей из плачущих женщин, перед окнами домов, из которых выглядывали разодетые буржуазки, Антуану Бертэ отрубили голову. Бейль, не довольствуясь отчетами о процессе в шести номерах «Трибунальской газеты», поехал к нотариусу Дефлэару, взял у него подлинное дело, отдал переписчику и стал над ним работать. Сын кузнеца из города Бранга, молодой и красивый человек, бежал из семьи, чтобы учиться и выйти в люди. С трудом ему удалось поступить в семинарию. Среди завистливых голодных семинаристов он чувствовал себя очень плохо. Он был способнее товарищей, имел колоссальную память, а пытливость во всех областях принимала размеры, непозволительные для воспитанника учреждения, которое готовит служителей культа. Вот первый повод для конфликта. Бертэ – лучший ученик, и когда городской голова в городе Бранге просит репетитора для своих детей, начальство семинарии при всем желании не может не назвать Бертэ, зная, что все остальные могут скомпрометировать семинарию в глазах почтенного буржуа. Семинарист Бертэ становится учителем в доме городского головы Мишу. Дальше повторение истории Руссо и Гельдерлина.[170] Красивый гувернер «из народа», талантливый, но без надежды продвинуться в жизни, и молодая двадцативосьмилетняя дама, скучающая при занятом муже. Деловые дневные встречи и разговоры о детях довольно быстро сменились ночными разговорами на другую тему. Темы этих разговоров стали известны городскому голове. Семинариста вышвырнули из дома. Госпожа Мишу решается на отчаянный поступок: она тайком встречается с ним за городом и клянется не забыть его. Начальник семинарии дает Бертэ рекомендацию к богатому дворянину Декардону, провожая его словами: «Ты молод, красив, полон жизни, ты едешь в Париж, у тебя блестящие способности, значит… тебя не возненавидят». Бертэ теряет свою непосредственность, становится осторожным в каждом движении, расчетливым в выборе каждого слова, беспощадным в чувстве презрения к окружающим. Огромный запас молодой энергии не находит себе применения. Порученные обязанности столь же легки, сколь отвратительны. Этот чужой, холодный, озлобленный человек, непохожий на дворянских кукол, сидящих в салоне Декардона, способных в лучшем случае храбро расстаться с жизнью на дуэли, привлекает внимание дочери Декардона. Это внимание переходит в любопытство, а любопытство превращается в еще более интенсивное чувство. Наступает второй роман. Бертэ снова лишается места. Уезжает, поступает на службу к нотариусу Морестелю и тут узнает, что женщина, клявшаяся ему в верности, нашла ему заместителя. Новый молодой человек, репетитор и любовник одновременно, занял его место в доме. Бертэ едет в Бранг. В воскресенье, 22 июля, в церкви первым выстрелом из пистолета ранит молящуюся Мишу, вторым неудачно пытается покончить с собой. Начало – семинария, конец – гильотина. В самом деле, что делать молодым людям с огромным запасом энергии, молодым людям, которые не являются наследниками имений, не принадлежат к старинному дворянству и в то же время не могут строить фабрик или организовать другие средства наживы, быть может, не желают даже уметь? Как разрешается конфликт молодой энергии и безвременья?

Такие процессы, как процесс Лафарга или Бертэ, становятся заурядным явлением во Франции. Энергия, пригодная для больших целесообразных действий, существует в той среде, которая связана по рукам и по ногам. Знают ли об этом те писаки, которые испещряют столбцы газет строками политической фальши? Жизнь становится лотереей. «Способные люди», еще не кончившие борьбы за власть «с людьми высшего происхождения», давят друг друга конкуренцией. В Париже началась скачканаживы и скачка карьеры. Самая надежная карьера для молодого человека среднего сословия – это поповская ряса. Разорившийся дворянин, младший сын в семье помещика, также должен идти в монахи, чтобы получить приличное своему титулу епископское место, в то время как старший в роде, в силу восстановления закона о майорате, получает титул, поместья и деньги. Конкуренция, ставшая игрой в лотерею, может дать ставку на красное и черное. Красное – это цвет красных знамен 93-го года, черное – это одежда католического духовенства. Третий цвет – белый цвет Бурбонского знамени – лег мертвенной полосой между красным и черным.

«Итак, зачеркнем название «Жюльен» и напишем «Красное и черное».

После «Арманс» этот роман пишется с необычайной легкостью и быстротой. Все становится на место. Одно только затруднительно – это язык. Полная прозрачность языка достигнута в новеллах и статьях. Здесь этого добиться не удалось. Но что может быть хуже отжившего языка французской академии, языка, не передающего ни бытовых слов нынешней Франции, ни живого разговора парижан на всевозможные темы за пределами академического слуха. Законы, управляющие умом современной Франции, редактировались человеком, ковавшим эту Францию. «Кодекс Наполеона» – лучший источник для получения правильных слов, источник, дающий все необходимые понятия для романа.

Через неделю Крозе, Коломб, Мериме, Марест, Корэф, Делеклюз и еще десять – двенадцать человек занимали целую комнату около Медона в ресторане «Братьев-провансальцев». Организатором ужина был Крозе. Говорили громко, ели с аппетитом, со смехом говорили сразу целой группой, иногда чей-нибудь голос овладевал общим вниманием. Наконец, приехал Бейль. Крозе объявил во всеуслышание, что сегодняшний ужин устроен в честь новорожденного. Все переглянулись. Бейль также смотрел с удивлением, ожидая объяснений.

– У Бейля родился незаконный сын!

– Я думал, что ты скажешь что-нибудь новое, – сказал Бейль и с разочарованным видом сел за стол. – Эта случается так часто, что я уже не считаю.

– Зато я считаю, – сказал Крозе. – Нет, кроме шуток, господа, есть с чем его поздравить.

Крозе Достал из-под стола два томика «Прогулок по Риму».

– Вот прекрасная книга, вот лучшая книга, которую я когда-либо читал.

Корэф ленивым жестом потребовал у Крозе книгу. Не дождавшись, перегнулся через стол и пролил стакан вина. Крозе опомнился и отдернул книгу. Делеклюз закричал:

– Действительно прекрасная книга! Никто до сих пор так не описывал Рима ни в целом, ни в частях. Это лучший путеводитель для туриста, авантюриста и контрабандиста. В самом деле: прежде путешествующий благородный синьор получал все указания о святых местах, о монастырях, о чудесах, совершаемых иконами, о знатности и богатстве князей, но о том, как без паспорта проехать из Парижа в Рим, о том, как таксируется должностная совесть таможенного досмотрщика, о том, как лучше и безошибочно надуть полицейских шпионов и жандармов, – нет, этого мы никогда не читали.

– А между тем мы это делали, – заявил Корэф.

– А для меня такие сведения прямо необходимы, так как полиция не пускает меня в Испанию, – заявил Мериме.

– Ну и сидите дома, чего вы там не видели, – грубо сказал Марест.

– Сидеть дома я не буду, а уж раз вышла книжка, раскрывающая римские секреты, то я поеду в Италию, – сказал Мериме, – и остановлюсь у вашей Гиацинты, – добавил он, обратившись к Бейлю. – Вы так ее расхвалили в «Римских прогулках», что мне хочется посмотреть на эту милую женщину, отдающую комнату за два франка. Сколько она берет за остальное?

– Это будет зависеть от наружности покупающего, – сказал Бейль.

– В таком случае мы все обречены или на неуспех, или на дорогую плату.

– А вы «всё остальное» везите с собой из Парижа, – заметил Корэф.

– «Все остальное» причиняет не мало хлопот в дороге, занимает много места, требует паспорта, так что лучше переплатить в Риме.

– Ну хорошо, давайте все-таки выпьем за здоровье Бейля, – сказал Делеклюз.

Пили за здоровье много и долго. Крозе совершенно отяжелел. Он уставился огромными непонимающими глазами на Бейля и мычал что-то в ответ, в то время как Бейль совал ему в карман пачку в шесть тысяч франков со словами:

– Вот видишь, книгу я все-таки написал. Вот тебе старый долг, дорогой друг.

Крозе заставил его выпить бокал крепкого вина. Бейль отяжелел. Под утро, не помня, с кем прощался, вместе с Мериме он поднялся по лестнице. Когда Бейль разделся, Мериме пожелал ему покойной ночи и, уходя, прислушался к звуку запираемого замка. Утром лиловатые круги плавали перед глазами Бейля. Голова болела, встать было трудно. Перед зеркалом заметил, как поредели волосы. Вылил кувшин холодной воды на голову, взялся за полотенце и с удивлением увидел на полу, рядом с сюртуком, свои вчерашние шесть тысяч франков. «Неужели я не отдал? – подумал Бейль, поднимая деньги. – Или этот пьяный негодяй Крозе вздумал надо мной подшутить? Что же, он воображает, что я возьму его подачку?»

Бейль оделся и вышел на воздух. Через четверть часа дышалось легко, голова стала свежей, и чувство полного отдыха охватило его.

Крозе уехал, оставив письмо «господину Бейлю»:

«Оказывается, Крозе меня перехитрил, – думал Бейль. – Можно ли возражать против дружбы? Но пусть он выбирает другие способы ее выражения. Во всяком случае, кипа банковых билетов сейчас очень кстати. Книга, конечно, окупится, она нужна, она интересна, она занимательна. Ничего, что там есть кое-какие шероховатости и выдумки. Возражение, что спутники по мальпосту выдуманы, конечно, отпадает. Четверо мужчин, обладающих живым умом, и три красивые женщины не всегда бывают спутниками в поездках по почтовым дорогам. Конечно, в книге есть краденые места: встреча с Мельхиором Джойе, увы! – это из письма Поля Луи Курье в Калабрии – „стране апельсиновых лесов, оливковых рощ, изгородей из лимонных деревьев“. Конечно, в день пожара базилики св. Павла 16 июля 1823 года я был в Париже, но каков рассказ очевидца! Я сам готов поверить своему свидетельству. Конечно, первый раз я был в Риме в 1811 году. Республиканское опьянение 1802 года, охватившее Рим, было мне известно только понаслышке. Но два шпиона, следившие за мной по пятам в день моего отъезда и целовавшие мне руку за то, что, выехав за заставу, я угостил их вином, – это реальная встреча. Не мог же я написать, что все это произошло со мною несколько месяцев тому назад! Этот насмешник Мериме поймал меня на том, что я приписал блаженному Августину тертуллиановские слова: „Credo, quia absurdum“[171]. Ha этом поймать меня легко, но он сделал еще хуже, разоблачив «рекламный тон» моих похвал по адресу римского папы. Он заявил, что если папа умный человек, а это иногда случается, то он, конечно, должен вписать «Прогулки по Риму» в Индекс, и тогда даже французы-католики должны будут отказаться от счастья покупать книгу открыто. Мериме в упор спросил: «Так вы серьезно утверждаете, что после Милана вы снова виделись с Байроном в Венеции?» На мой встречный вопрос о причине его сомнений он ответил: «Слишком литературный разговор. Ваши рассказы о Милане дают другое впечатление». Проницательный юноша!»

Вернувшись домой, нашел записку:

В назначенный час Бейль был у Мериме. Красивый молодой человек лет двадцати пяти протянул ему руку, – это был Виктор Гюго. Он держал в левой руке толстую тетрадь в переплете; когда Бейль вошел в комнату, он читал из нее отрывок. Короткий, толстый человек, с очень живыми глазами, с углами губ, приподнятыми кверху, как у кабана, расхаживал по комнате. Небрежно, на ходу сунул он руку Бейлю, когда Мериме холодно назвал ему своего друга. Он не назвал своей фамилии, а Мериме, очевидно, не счел нужным это сделать. Бальзак почему-то не любил произносить свое имя.

– Да, это красиво, но слишком многословно. Нельзя заставлять публику развешивать уши. Мне кажется, вам необходимо сократить монологи «Эрнани».

Мериме подошел к Бейлю.

– Представьте себе, Гюго приехал двумя часами раньше и все время читал свою пьесу.

– Я вам очень благодарен, что вы дали мне возможность опоздать. Признайтесь, что вы сделали это нарочно, – ответил Бейль. – Каково было бы вам как хозяину, если бы я заснул во время чтения?

– Вы не заснули бы. Пьеса прекрасна. Она вызовет ликование всего театра.

Бейль пожал плечами и подошел к Бальзаку.

– Я не написал ни строчки стихов, – кричал Бальзак, – не вижу в этом никакой надобности!

– Всякому свое, – сказал Гюго. – А вы, господин Бейль? Мне говорили, что у вас есть стихотворные опыты.

– Да, я когда-то был влюблен в актрису и по ее заказу сочинял комедии в стихах. Это была комедия во всех отношениях.

– Вы так же относитесь к стихам, как господин Бальзак?

– Мой взгляд ни для кого не обязателен, – ответил Бейль, – но ясчитаю, что стихи в большинстве случаев служат для прикрытия скудости мыслей. Ценная мысль может быть выражена только прозой. В стихах идея должна быть на службе у рифмы, наиболее выразительное слово вы должны выбросить, если в нем на два слога больше, и вставить иное, дающее оттенок, снижающий качество мысли. Как видите, я выражаюсь довольно тяжело, но я считаю стихи маскировкой глупости, – сказал Бейль, внезапно становясь резким.

Гюго как бы не заметил этой резкости. Он спокойно возразил:

– Да, но язык – это не такой простой инструмент. На известных ступенях развития человек достигает идеального совершенства. Тогда сама проза становится ритмичной, и те условия, которые вам кажутся искусственными, превращаются в естественные условия человеческой речи. Рифма! Кажется, что больше может связать течение мыслей, изменить содержание высказываемых идей, чем погоня за удачной рифмой? Но вот наступает время, когда творческое напряжение художника делает идею и форму совершенно тождественными. Появляется слово с необходимой рифмой, дающее необходимое идейное решение задачи. Такое совпадение мы, поэты, называем вдохновением.

– Неужели можно серьезно говорить о вдохновении? Произведение, написанное по вдохновению, – это песня алкоголика. В таком произведении не может быть ни разума, ни смысла. Ссылка на удачу талантливого человека, подыскавшего нужную рифму, – это то же, что ссылка на картежника, сорвавшего крупную ставку. И то и другое не имеет признаков прочной работы. Это не результат трудового напряжения мысли. Литература есть труд, а не вдохновение, писатель должен руководствоваться тем, что предписывает ло-ги-ка! – закончил Бейль, как всегда раздельно произнося слоги в любимом слове.

– В таком случае, какая же разница между наукой и литературой? – спросил Гюго.

– Никакой, – ответил Бейль. – Литература есть форма точного описания и анализа, почти так же, как «язык цифр». Я не могу доверять капитану парохода, находящемуся в состоянии опьянения, я не могу доверять писателю, лишенному трезвости.

– Приравнивая вдохновение стихотворца к опьянению алкоголиков, вы совершенно забываете об идеалах поэта.

– Самое слово «идеал» наводит меня на подозрение. Когда я это слышу, то всегда хлопаю себя по карману – не пропало ли что-нибудь. Зачем вам, серьезному писателю, прикрываться этими мишурными понятиями? Какие там идеалы? Вы еще склонны будете расценивать политику как ремесло, основанное на стремлении к идеалу.

– Я именно так думаю о политике, – сказал Гюго. – Я верю в бога и люблю короля.

Бейль иронически поклонился:

– В течение года – шестнадцать казней на Гревской площади в порядке воспитания городского населения. Двадцать третьего мая прошлого года в Равенне святой отец приказал повесить семерых революционеров на площади. Их трупы висели двое суток. В Париже мы казним во имя короля, в Романье – во имя бога! Вот ваш идеал, господин Гюго.

– Да, казнь – это ужасная вещь! Я видел казнь Лувеля, зарезавшего наследного принца. И при всей справедливости этого возмездия я с трудом перенес зрелище казни.

– Какое «справедливое возмездие» заставило казнить столяра Лафарга и сына кузнеца Бертэ? Оба не совершили никаких преступлений, но правительство, поставившее десятки и сотни тысяч французской молодежи на путь преступления и воровства, указывает на то, что страна потеряла себя. Какие тут могут быть идеалы! – пожимая плечами, сказал Бейль.

– Но эти молодые люди, по крайней мере двое названных вами, хотели выйти за пределы своего сословия, – возразил Гюго. – Это никогда не проходит безнаказанно.

– Тогда где же «Декларация прав»?[172] В какой тупик вы зашли? Дело даже не в сословиях, а в том, что в пору больших кровавых происшествий в Европе родилось несчастное племя недоносков, нервно расшатанных мальчиков, которые не в состоянии нести на себе тяжелое наследство эпохи. Что вы будете делать с этими молодыми людьми, хилыми, слабыми, невыношенными, но уже изношенными в утробе матери, – куда они будут годны? Вы говорите об идеалах добра и правды? Господин Гюго, для этих идеалов нужна энергия и воля, располагающая большим запасом сил, а где вы их найдете, если не хотите остаться в пределах красивых фраз? Что будет делать эта ваша молодежь, которая никому не нужна, и что будут делать те случайные молодые люди, которые обладают вполне достаточным запасом воли и сил, но, с одной стороны, не принадлежат к дворянству, с другой стороны, не хотят тратить силы на организацию собственной наживы? В самом деле, что представляет собою единственное сословие, способное сейчас как то существовать? Это, конечно, буржуазия с ее черствым стремлением время превратить в деньги.

Бальзак, с интересом слушавший эту тираду, прервал Бейля:

– Вот тут-то и начинаются все возможности. Как только время перешло в деньги, так деньги открывают человеку возможность делать все. Он настоящий повелитель вселенной, он прокладывает дороги, строит города, насаждает леса, изобретает машины, он кормит голодных, он дает заработок целому краю. Что вы низводите буржуа с его пьедестала! Я вам расскажу об этом буржуа. Он пришел из деревни; по парижской пыли он прошел босиком, неся трость, котомку и деревянные башмаки за спиной; он был красив, был молод, у него не было ни гроша денег, ему не на что было купить булку. На рынке он спрашивает, где можно переночевать. Молодая женщина показывает ему на свою собственную лавочку духов, хорошего мыла и пудры. Утром он становится приказчиком, к вечеру он становится супругом, через год он – владелец и парфюмер, первый парфюмер в Париже; у него на вывеске значится: «Поставщик королевского двора»… Вы не узнаете этого человека, до такой степени все в нем переменилось. Он делает большие дела, он закупает сырье в Индии, он арендует посевы и цветники в Ницце, лучшие химики работают у него на фабрике, его духи являются предметом гордости придворной молодежи. Однако он не зазнался, он религиозен, он скромен, он почитает короля. Он молча перенес невзгоды вашей проклятой революции, и вот теперь он опять у власти. Вместе со старым Цезарем, великим полководцем, завоевавшим Галлию, он сейчас мирно завоевывает рынки и перестраивает жизнь Новой Галлии. Это строитель нового мира, это творец новой Франции, тот же Цезарь, но Цезарь Бирротто. Смотрите на него: в кругу семьи, окруженный почтительными детьми, утром, в мягком халате, он сидит за небольшим столиком и гусиным пером отодвигает очко на счетах. Перед ним сидит молодой человек, офицер из Марсанского павильона, готовый подписать вексель на большую сумму денег. Что же вы думаете? Что этот Цезарь Бирротто – ростовщик, обирающий аристократов? Нет, это буржуа, готовый помочь дворянину в деле поддержки трона.

– О ком вы говорите? – спросил Гюго. – Мы не знаем этого человека.

– Да, конечно, не знаете, потому что он еще не существует, но он скоро родится, его имя вы увидите через некоторое время в витринах книжных магазинов.

– Нет, скорее вы увидите имя Жюльена, – сказал Бейль, – имя сына плотника, отказавшегося от карьеры парфюмера. Вы увидите буржуа и аристократа, не напудренных, не надушенных. Я хочу показать вам, чем пахнут провинциальные дома и парижские салоны, близкие ко двору, пока их еще не надушил ваш удачливый Цезарь и не приукрасил менее удачливый поэт.

Последние слова были обращены в сторону Гюго. Сдержанный поэт с достоинством сидел в кресле против Бейля. Бейль напрасно старался уродливой деланой улыбкой замаскировать злобу, появившуюся у него на лице.

Довольно долго продолжалось неловкое молчание. Смотря на всех спокойно и невозмутимо, хозяин ничего не предпринимал, чтобы сломать лед, возникший между посетителями его гостиной.