Я не претендую на всеобъясняющую теорию и меньше всего, если речь идет о проблеме назначения человека и общества. Искушение претендовать на такую теорию является профессиональным, свойственным в особенности тем, кто называет себя философами. Оно включает в себя стремление создавать сначала замкнутую систему мысли и затем оценивать дальнейшее развитие мысли в зависимости от того, соответствует ли это развитие в общем-то произвольно установленным канонам данной системы. Я должен с самого начала сказать, что я не являюсь приверженцем какой бы то ни было застывшей доктрины, принадлежит ли она Атаназию, или Фоме Аквинскому, или каким-либо современным системосозидателям, которые сейчас в большей моде.
      Проблема роли науки в обществе представляется мне тесно связанной с проблемой роли чувственного опыта и мысли в жизни индивида. На мой взгляд, в основе своей она подобна той роли, какую выполняет гомеостазис в поддержании определенного рода динамического равновесия между индивидом и окружающим миром. Ее можно сравнить с задачей поддержания машины в устойчивом отношении к окружающему посредством более или менее сложных процессов обратной связи, уподобить механизму, посредством которого мы удерживаем автомобиль на должном курсе по петляющей дороге. Когда мы оказываемся слишком близко к правому дорожному столбу, мы более или менее автоматически берем левее, чтобы избежать столкновения, и подобным же образом, беря правее, мы избегаем столкновения с левым дорожным столбом или с транспортом, движущимся в противоположном направлении.
      Такого рода контроль предполагает определенную цель с нашей стороны, например: проделать путь от одного пункта к другому должным образом, без катастрофы. Уже со времени работ Клода Бернара и Кэннона было очевидно, что наше физиологическое динамическое равновесие поддерживается подобными обратными связями. Неочевидной является здесь та общая цель, которую обслуживают эти обратные связи и которая аналогична нашему желанию проехать от одного пункта к другому.
      Видимо, постоянная забота о поддержании жизни организма, сталкивающегося с изменяющимся и не вполне известным окружением, является важным моментом этой обратной связи, и все же цель эта не может дать нам ясной картины дела. Она явно разрушена самим фактом смерти – ведь мы похожи на мушку из «Алисы в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла. Алиса спрашивает, чем мушка питается. «Жидким чаем со сливками». «Но, должно быть, – говорит Алиса, – часто случается так, что мушка не может найти никакого чая». «Это всегда так бывает», – гласит ответ. И мы узнаем, что следствием этого является смерть бедной мушки.
      Наша жизненная цель должна выходить за рамки проблемы продолжения индивидуального существования, если она не является чем-то недостижимым и тщетным. Может быть, мы могли бы дополнить ее претензией на продолжение существования рода. Но летопись геологической истории так же наглядно говорит о вымерших расах, как наш опыт свидетельствует об умерших индивидах. Нужно быть очень смелым человеком, чтобы с полной уверенностью сказать, что человечество в будущем не ожидает такая же судьба или даже что всякая жизнь не исчезнет в результате какой-нибудь космической катастрофы через многие миллионы лет. И все же мы продолжаем жить и каким-то не совсем понятным образом делаем это в такой форме, которая выглядит весьма целевой.
      Действительная цель жизни – не та, которую мы сами себе приписываем, а та, к которой стремится наше длящееся существование, – является, таким образом, книгой за семью печатями. Всякая попытка облечь ее в окончательную формулу содержит в себе нечто претенциозное. Спасение наших душ, мысль о котором удовлетворяла целые поколения христиан, – эта цель выглядит неполной и неясной в глазах поколения, которое не принимает с полной верой само определение и существование души как некоей метафизической сущности. Система ценностей, сформулированная сегодняшними психоаналитиками – теми, кто занимается проблемой уравновешенной личности, – обнаруживает подобный же недостаток определенности.
      Итак, вопрос о цели жизни – цели, обеспечиваемой гомеостазисом, – не имеет ясного ответа. В той мере, в какой на него вообще есть какой-либо ответ, мы solvitur ambulando решаем его опытным путем, заключая, что наше телесное равновесие поддерживается так, как если бы жизнь имела некоторую неспецифизированную цель, которую мы можем приблизительно описать, сказав, что мы стремимся поддержать себя в активном и нормально функционирующем отношении к окружающей среде. Однако дальнейшее рассмотрение этой цели приводит нас ко многим парадоксам.
      Разве смерть не является устойчивым состоянием, завершающим все устойчивые состояния? Разве тупое безразличие, вызываемое ножом хирурга, производящего фронтальную лоботомию, не является лишь определенного рода живой смертью? И тем не менее она имеет самое непосредственное отношение к той «хорошей приспособленности», которая является идеалом для многих психоаналитиков. Каково же то отношение к окружающей среде, которое мы действительно стремимся установить?
      Это – определенного рода динамическое равновесие, которое благоприятствует продолжению нашего существования как отдельных людей и как человеческой расы в условиях постоянно изменяющейся среды. Жертва фронтальной лоботомии частично утеряла этот гомеостазис именно потому, что ее травматическое безразличие делает ее невосприимчивой к изменениям среды, так что у нее не возникает побуждения ответить на эти изменения соответствующими реакциями.
      Мы вбираем в себя свою среду различными путями. Среди них одним из главных являются наши органы чувств и нервный аппарат, который эти органы питает и который организует наши ответные реакции. Эти последние, в свою очередь, передаются во внешний мир нашими эфферентными нервами и двигательными органами. Весь комплекс этих органов, способных вырабатывать определенный опыт, притом не только на основе непосредственных впечатлений, но частично и на основе впечатлении, уходящих своими корнями в далекое детство, составляет в значительной части основу нашего гомеостатического поведения.
      Это поведение в высшей степени сложно, и некоторые из самых существенных его элементов неприятны для реагирующего индивида. Нет более ужасной судьбы, чем судьба индивида, страдающего от отсутствия ощущения боли. Он должен избегать порезов и ожогов не вследствие автоматического болевого рефлекса, а путем сознательного отстранения от всех ситуаций, при которых он может получить ранение. Его тело – это комок старых ран, все они не ощущаются, и жизнь его коротка.
      Таким образом, продолжение существования индивида зависит от массы впечатлений (многие из них, хотя и не все, весьма неприятны), которые удерживают его в определенном отношении к внешней среде, и от способов комбинации этих данных опыта в соответствующих действиях. Чувственные дефекты, если они достаточно серьезны, и дефекты в способности претворить этот чувственный опыт в действие укорачивают жизнь.
      То, чем нервная система служит индивиду – способность приобретать знание путем научного наблюдения, накапливать это знание, соединять его в коллективной памяти книг и разумно использовать его для человеческих нужд, – все это служит и роду. Род действует так, как если бы он стремился обеспечить цель продолжения родового существования, но конкретные очертания этих целей так же неясны и проблематичны, как и цели индивида, и даже более.
      На мой взгляд, многое всегда будет оставаться во мраке. Основным нашим руководством в понимании функции знания в поведении тела является эмпирическое изучение тех функций, которые знание выполняет на деле. В то время как разветвленные исследования информационного гомеостазиса общества, точно так же, как и физиологии индивида, могут оказать нам существенную услугу, любая жесткая теория нормального гомеостазиса состояний лишь с величайшим риском для нас может быть поставлена на место постоянного наблюдения над действительным, гомеостатическим механизмом поведения тела в его фактическом действии.
      Обеспечение состояния гомеостазиса на основе все еще не известного с полной определенностью гомеостатического механизма предъявляет большие требования к приобретению информации, призванной поддерживать нас в соответствии (en rapport)с окружающим нас миром. Мы должны приобретать и накапливать массу информации, относительно конечной пользы которой (если она вообще будет иметь какую-либо конечную гомеостатическую пользу) у нас нет достаточно ясного представления. Более того, мы должны быть готовы претворить значительную часть этой информации в такую гомеостатическую политику, детали которой во многом еще не могут быть определены.
      Следовательно, наука в той мере, в какой она выполняет гомеостатическую функцию, не может позволить себе ни ограничения приема информации в соответствии с некоторой жесткой гомеостатической схемой, ни перевода своих данных в слишком жестко предопределенные каналы обратной связи. Выбор надлежащих каналов обратной связи требует постоянно самовозобновляющегося исследования. Это исследование должно касаться эффективности этих обратных связей по отношению к стабилизации механизма равновесного состояния. Такая стабилизация не может исходить из некоторого образцового механизма исполнения, принятого на слишком жестких теоретических основаниях, а предполагает постоянное изучение стабилизации общества, как она фактически у нас осуществляется, при относительном воздержании от суждения о самодовлеющих целях этой стабилизации.
      Если перевести это на простой язык, то наука должна узнать гораздо больше, чем она знает в любой данный момент, о способах использования информации и должна удерживать себя от искушения применять полученную информацию только потому, что уже существует некоторый способ ее использования, или потому, что ее использование предписывается некоей заданной программой целей, которая вполне могла возникнуть на основе совершенно иных условий. Понятно поэтому, что развитие науки не должно дожидаться ситуации, благоприятствующей ее применениям, точно так же как простой факт возможности тех или иных ее применений не должен вызывать поспешного их использования, которое может оказаться сомнительным по своей ценности, опасным и непоправимым.
      Я не придерживаюсь мнения, что человек науки должен замкнуться в башне из слоновой кости, жить исключительно жизнью интеллекта, быть совершенно безразличным к применению, какое могут получить его идеи. Напротив, он должен оказывать непосредственное влияние на отчуждаемые от него результаты и не должен превращаться в простой инструмент, питающий идеями других людей, которые могут не видеть возможностей, какие он видит, и которые просто заинтересованы в непосредственных результатах в соответствии с неким собственным кодом. Ученый не может достигать личной и неограниченной свободы мысли ценой утраты чувства моральной ответственности, которое только и придает этой свободе значимость. Правда, для этого желаемого сочетания свободы и ответственности не существует совершенно надежного и безопасного внешнего путеводителя.
      Согласно своему представлению о хорошем научном институте, или, вернее, об институте, в котором я стал бы вести научную работу (ибо все мы мыслим персонально, и часто нет ничего более персонального, чем претензия на строгую беспристрастность), я хотел бы, чтобы мораль научного труда поддерживалась не столько жесткой системой давления и субординации, сколько пониманием каждым его участником того, что знание является достойной целью, и его опытом и интуицией в выборе идей и методов, способных продвинуть дальше это знание.
      Цель науки в обществе состоит в том, чтобы позволить нам гомеостатично реагировать на превратности будущего. Однако это не то будущее, которое мы можем полностью предвидеть в рамках некоторого весьма ограниченного момента, а то, которое движется вперед во времени вместе с прогрессом нашего опыта. Поскольку это так, то мы всегда должны обладать гораздо большим запасом информации, касающейся среды – физической, биологической и социальной, чем мы сможем ее реально использовать на любом частном отрезке истории. Для нашей безопасности перед лицом превратностей будущего чрезвычайно важно, чтобы этот запас основной научной информации оставался крайне широким. Больше того, важно, чтобы он был потенциально крайне широким, то есть чтобы всегда была открыта дорога внутреннему развитию науки. Она не должна зависеть от исторических предсказаний и предрассудков, которые принадлежат прежде всего данной частной эпохе и которые могут оказаться ложными, не вполне оправданными или вовсе не основательными с дальнейшим развитием истории и ростом нашего опыта.
      Таким образом, внутренняя жизнь науки не должна находиться в слишком прямой зависимости от политики момента или от официального образа мысли. Это значит, что в качестве условий эффективной деятельности у ученого должно оставаться нечто – не слишком много – от позиции «башни из слоновой кости», которую сейчас так модно разоблачать.
      Хорошо, если мы убеждаем себя в социальной значимости науки, прежде чем заняться ею как профессией. И плохо, если мы слишком непосредственно руководствуемся критерием социальной пользы в самом выполнении очень трудной задачи развития науки. Всем известен тот факт, что человеческая деятельность наилучшим образом осуществляется при подчинении человека ее внутренней логике, хотя при выборе профессии и т. д. должна быть самым серьезным образом рассмотрена общая функция этой деятельности. Человек, который становится офицером в армии, должен быть храбр, но человек, который во время каждой военной операции спрашивает: «Храбрый ли я человек?», – вряд ли будет хорошим армейским офицером. Хирург должен обладать в известной мере чувством сострадания, прежде чем приобретет большой медицинский опыт, однако если у хирурга чувство сострадания вызывает нервозность во время выполнения жестокой, но необходимой операции, то это значит, что он неправильно выбрал себе профессию.
      В свете сказанного можно понять, что ученый может быть настолько склонен к социальным вопросам, что у него не остается времени или возможности для той самодовлеющей деятельности, которая составляет значительную часть жизни работающего ученого. Из этого факта вытекают важные последствия, касающиеся организации научной работы. Конечно, научный работник должен быть ответствен за ценность своей работы для общества, но недопустима в этом вопросе прямолинейность. Если человек не обладает чувством социальной ответственности, не назначайте его, но если известно, что он обладает таким чувством, ради бога, не докучайте ему беспрестанными расспросами о его социальной ответственности тогда, когда он пытается выполнить работу, в которой как раз и реализуется его социальная ответственность. Наука – нежное растение, которое не будет благосклонно к садовнику, усвоившему себе привычку вынимать его с корнями, чтобы посмотреть, правильно ли оно растет.
      Вообще хороший организатор может достигнуть гораздо большего надлежащим подбором людей, чем постоянными приказами. Выбирайте людей, достаточно заинтересованных в выполнении возложенной на них задачи, чтобы их не нужно было подгонять. Человек, из которого может выработаться действительно хороший ученый, будет предъявлять к себе гораздо более строгие требования, чем те, которые вообще могут прийти в голову руководящему им администратору. Последний достигнет гораздо большего, проникнувшись духом научной работы, поняв ее всесторонне и творчески и действуя как коллега, который заслужил право давать советы в силу своего большего понимания дела и своего опыта, чем тогда, когда он действует наперекор своим подчиненным. Человек, который на собственном опыте выявил трудности определенной проблемы, не склонен принимать указания от того, кто, по его мнению, не обладает этим опытом и не знает этих трудностей.
      Я вполне отдаю себе отчет в существовании определенных современных установок в науке, которые ни в коей мере не ограничиваются рамками стран советской системы и которые (в силу их всеобщей принятости) оказывают, как я считаю, неблагоприятное влияние на науку сегодняшнего дня, я именно тем, что вытесняют более свободный метод работы, который все еще играет значительную роль в прогрессе науки. Здесь я имею в виду прежде всего определенные тенденции оценивать научную работу в свете некоторой чистоты метода, свойственного традициям той или иной частной области, пренебрегая удовлетворением общей любознательности и интереса. Чистый математик – и Россия далеко не является здесь основным виновником – скован чистотой метода, который намеренно чуждается всяких указаний со стороны физических наук и стремится избегать всякого хода мысли, не управляющегося чистым, абстрактным и незаинтересованным постулативным мышлением. То, что математик должен следовать канонам строгого мышления в своей конечной публикации, является аксиомой, но это не значит, что он должен пренебрегать преимуществами эвристического мышления при выборе проблем или на ранних этапах своей работы, пока она еще не отлилась в конечную форму.
      Подобным же образом сегодняшний физик в общем стремится избегать изучения проблемы, на которую уже существует ответ в литературе. Это означает, что он вполне может проглядеть альтернативные подходы, которые могут быть крайне плодотворными в смежных и еще не решенных проблемах. Кроме того, от него ускользает то глубокое проникновение в проблему, которое может быть лишь результатом разработки ее ab initia, какая бы масса литературы ни существовала о ней. Она не становится элементом его собственной мысли.
      Эти недостатки современного метода в значительной мере вызваны тем давлением, под которым ученым сегодняшнего дня приходится работать во всех странах. При колоссальном объеме публикаций в последние годы молодой ученый боится подорвать свою карьеру из-за того, что у него нет достаточно ходких результатов, чтобы заполнять ими журналы или чтобы удовлетворить требования своих руководителей, стремящихся, в частности, иметь продукцию от своих институтов. Если его работа не соответствует методологической практике этих руководителей, то он почти наверняка не получит от них поддержки. Он не имеет никакого веса и должен ждать – возможно, напрасно, – пока масштаб и значимость его собственной работы не завоюют волей-неволей благосклонного к нему внимания его коллег.
      Это путь к самой прочной научной репутации, но это опасный путь. Молодой человек, работающий в одиночку, может идти на всяческие лишения ради своих идей или может оказаться вытесненным из области профессиональной научной деятельности. Его конечный успех ничем не гарантирован (хотя реально здесь больше шансов на успех, чем ему в отчаянии может показаться), и необходимо мужество для того, чтобы упорно следовать своей интуиции вопреки всеобщему неодобрению. Тем не менее вы не можете, не подвергаясь соответствующему риску, делать крупные ставки в игре там, где речь идет о вашей собственной карьере и – что гораздо более важно – о развитии самой науки.
      Позвольте мне здесь воздать должное тем старшим ученым и тем администраторам науки, которые независимо от того, являются они сами творческими учеными или нет, с симпатией относятся к этим борениям своих молодых коллег и которые, не считая каждого честолюбивого гадкого утенка молодым лебедем, всегда готовы активно поддержать силу и оригинальность. Подобные люди существуют в каждой стране, и я из своих собственных наблюдений вынес уверенность, что они есть и в России, только повсюду их слишком мало.
      Эти мои замечания не являются – я и не претендовал на это – продуктом некоторой строгой системы идей. Но они являются результатом весьма длительного и обширного опыта научной работы и выражают мое глубокое и искреннее убеждение в характере той научной атмосферы, в которой я могу работать, работаю и хочу работать.

      В написанной для нашего журнала статье известный американский ученый Норберт Винер рассматривает в общем виде вопрос о роли науки в обществе, об отношении ученого к той или иной организации научного труда, о том, канава должна быть эта организация, чтобы его результаты были наилучшими с точки зрения назначения науки.
      Статья представляет несомненный интерес как выражение взглядов и настроений крупного ученого, обеспокоенного условиями, в которых находится наука в современном буржуазном обществе, условиями, которые искажают внутреннюю логику научного прогресса, привязывают науку к бюрократическим, милитаристским и чисто утилитарным запросам.
      Красной нитью проходит через всю статью тема социальной ответственности ученого, его бескорыстного служения науке. В развиваемом проф. Винером понимании интересов и обязанностей ученого отразились вполне определенные воззрения на общество, воззрения человека, решительно отказавшегося от военных использований своих научных изысканий, неоднократно выступавшего с честной критикой американской общественной организации науки и системы образования, с разоблачением мифа об абсолютном научно-техническом превосходстве США, человека, сумевшего занять мужественную позицию в годы освободительной войны в Испании, в черные дни разгула нацизма в Германии и маккартистской реакции в США, в период недавно развязанной американской интервенции на Кубе.
      Высоко ценя эту позицию, мы в то же время не можем не высказать ряд критических замечаний в связи с публикацией настоящей статьи.
      Год тому назад во время посещения нашей редакции проф. Винер отметил, что он желал бы встретить в журнале не столько одобрение, сколько обсуждение статьи, которую он любезно согласился подготовить (см. «Вопросы философии» № 9 за 1960 год, стр. 165). Откликаясь на это пожелание, мы в настоящем послесловии обратим главное внимание на те стороны и моменты, концепции науки и общества, предлагаемой проф. Винером, которые представляются нам спорными, недостаточно обоснованными, а иногда даже ошибочными.
      Прежде всего бросается в глаза, что в статье проф. Винера отсутствует исторический подход к проблеме. Винер говорит о «науке вообще» а «обществе вообще», не выявляя особенностей современной науки, двух в корне противоположных типов современной организации общества и соответственно двух в корде противоположных способов современного общественного использования науки.
      Опасность иллюзий и ошибок, вытекающих из такого подхода, усугубляется еще тем, что проф. Винер, как следует из его замечаний в начале статьи, отнюдь не стремится к теоретически объективному описанию науки. Его обобщения, предупреждает он читателя, претендуют лишь на то, чтобы резюмировать определенные личные наблюдения, определенный личный опыт работы в науке. Иначе говоря, «наука вообще», как ее изображает проф. Винер, – это прежде всего суммарная картина индивидуального опыта ученого, картина тех проблем, успехов и затруднений, которые встают перед ним как перед личностью, вовлеченной в конкретную систему организации научного труда.
      Но, не выявляя особую социально-историческую природу этой организации, нельзя различить, что в личном опыте ученого относится к разработке науки как таловой, а что – к участию в функционировании науки как особого социального института. Между тем в статье Винера оставляется в стороне вопрос о тех искажениях научной работы, которые несет капиталистическое развитие (в частности, процесс монополизации экономики). В ряде случаев это приводит к тому, что общие, абстрактные моменты непосредственно наблюдаемой реальности (для Винера это – положение ученого в капиталистическом обществе) принимают вид «естественных» и «вечных» свойств фактически изучаемого объекта («естественных» и «вечных» свойств науки как таковой). Последнее достаточно отчетливо обнаруживается в винеровском изложении таких тем, как «наука и общественные цели», «наука и социальные критерии пользы», когда отношению между собственными потребностями развития знания и потребностями, целями и интересами капиталистического развития придается некое всеобщее значение. Это может легко повести к экстраполяции тех условий, в которых существует наука при капитализме – и связанных с этими условиями трудностей развития научного знания, – на совершенно иную по своей природе социально-экономическую систему – социалистическое общество. Опасность такой экстраполяции усугубляется тем, что проф. Винер, достаточно хорошо знакомый с «научным климатом», существующим в условиях капитализма, по вполне понятным причинах не обладает достаточной информацией о постановке научной работы в социалистическом обществе.
      Попытка решить проблему «наука и общество» без обращения к объективным методам социально-исторического анализа приводит проф. Винера к весьма абстрактной и схематичной модели общественного функционирования науки.
      Следуя традиционному либеральному воззрению, проф. Винер пытается уяснять данную проблему посредством аналогии с некоторым свойствами и потребностями изолированного индивида, с особенностями поведения такого индивида в общественной и природной среде. «Проблема роли науки в обществе, – замечает он, – например, представляется мне тесно связанной с проблемой роли чувственного опыта и мысли в жизни индивида. На мой взгляд, в основе своей она подобна той роли, какую выполняет гомеостазис в поддержании определенного рода динамического равновесия между индивидом и окружающим миром». Как нетрудно заметить, в свете этой аналогии общество выступает просто как совокупный индивид, обладающий особым органом – наукой. Подобно некоему субъекту бихейвиористских концепций, оно регулирует посредством этого органа свое поведение.
      Такая конструкция исключает из поля зрения наиболее глубокие, материальные связи между индивидами, объясняющие возникновение и способ реализации потребности общества в науке, а, следовательно, с другой стороны, не позволяет разглядеть зависимость того или иного типа научного знания от господствующих материальных отношений. Между тем именно они определяют, в какой мере то или иное общество способно научно регулировать свою жизнедеятельность (и может ли оно вообще регулировать ее посредством науки).
      С другой стороны, именно от анализа этих отношений зависят понимание роли науки и характера ее развития в данную историческую эпоху. Проблема социальной функции науки, ее общественного назначения, организации и использования решается не путем изучения той или иной совокупности внутринаучных факторов, – она образует один из аспектов в исследовании конкретной социально-экономической организации общества.
      Однако именно данная организация постоянно остается вне поля зрения автора статьи. Последствия этого очень легко проследить в предлагаемом Н.Винером «гомеостатическом» описании общественной функции науки.
      Лежащий в его основе принцип настолько абстрактен, что ведет к одинаковому описанию совершенно различных типов использования научного знания. Аналогия с механизмом гомеостатического поведения индивида покрывает любой случай эффективного применения рациональных навыков мышления в целях предвидения, оставляя в стороне действительное содержание, фактическую направленность этого предвидения. В самом деле, и в том случае, когда наука используется для анализа последствий применения новой разновидности стратегического оружия, и в том случае, когда она используется для предвидения эффекта, который произведет на покупателя новый рекламный трюк, она, несомненно, остается орудием «гомеостатичного» действия. Но сказали ли мы этим определением хоть что-нибудь о действительном общественном характере данных применений науки, о ее фактической общественной роли? Не выявляя характер материальных связей людей в их отношении к использованию знаний, схема «гомеостазиса» не может объяснить ни того, почему наука оказалась сегодня гигантской разрушительной силой, ни того, почему общество может развиваться стихийно и катастрофично при наличии в XX веке науки – естественной и социальной, – способной формулировать и разрешать самые сложные проблемы практической жизни.
      Действительно, вряд ли сегодня нужно доказывать, что наука вообще способна ориентировать людей в отношении достаточно отдаленных последствий предпринятых ими действий. Но совсем другое дело, в каких целях и в каких пределах данное общество использует эту способность, превращается ли она реально в общественную роль науки. Мы, конечно, далеки от мысли, будто проф. Винер не видит, что в обществе, в котором он живет, подобное использование науки подвержено весьма существенным ограничениям.
      Однако именно в силу своей абстрактности схема науки, предложенная проф. Винером, легко умещает многие совершенно нерациональные, узкопрагматические, уродливые применения этого наиболее совершенного средства человеческой ориентация. Применяемая во многих частных случаях как средство регуляции человеческих действия, наука в условиях капитализма отнюдь не участвует в регулировании совокупного общественного процесса в целом.
      Разумеется, когда руководителям промышленной фирмы необходимо учесть, к каким изменениям в рыночной конъюнктуре может повести сбыт нового товара, они могут обратиться к науке как орудию ориентации. Они, по всей вероятности, будут регулировать свое поведение на рынке в соответствии с добытой таким способом информацией. Но перестает ли от этого сама система хозяйства, основанного на частной собственности, быть стихийной, принципиально нерегулируемой? Становится ли от этого наука орудием хозяйственного планирования, осуществляемого в масштабах всего общества?
      Вот как характеризует капиталистическое развитие (рассматриваемое именно под углом зрения господствующего в данном обществе конкретно-исторического типа использования науки) американский экономист А. Баран: «В природе капиталистического строя (и это самая примечательная его особенность) коренится то, что прогрессивное возрастание рациональности может совершаться лишь запутанным и противоречивым образом. Оно, по существу, сводится к росту частичной рациональности и ограничивается рамками отдельных участков, звеньев и аспектов социальной машины. Так, эффективность промышленных и сельскохозяйственных предприятий, рациональность в управлении ими, способы исчисления производственных издержек, цен и прибылей, при посредстве которых регулируется рынок, и т. д. – все это достигло небывалых размеров. Однако рост частичной рациональности не сопровождался соответственным ростом общей рациональности – рациональности самой системы организации и функционирования общества. Более того, общая рациональность социального строя уменьшилась… Достаточно хотя бы указать да контраст между автоматизированной, контролируемой электронными приборами фабрикой и экономикой как целым с ее миллионами безработных и, кроме того, миллионами людей, работа которых бесплодна».
      Наука, таким образом, отнюдь не используется капиталистическим обществом как средство рационального регулирования общественного развития в целом. Более того, даже чисто «гомеостатические» по своему характеру исследования (то есть такие случаи применения науки, где она используется уже не просто в форме прямого практического внедрения того или иного открытия в хозяйство, но в качестве орудия ближайшей ориентации и предвидения) прекрасно уживаются со стихийностью, анархичностью, иррациональностью общественного развития.
      «Интеллектуальная деятельность, – замечает А. Баран, – все чаще направляется на создание оперативных схем в интересах корпоративного предприятия, все более проникается общим духом калькуляции: превалирующее значение приобретает именно „практический ум“, способный наилучшим образом использовать рыночную ситуацию в борьбе всех против всех. Так… значительная часть математической и статистической изобретательности была превращена в подсобное средство монополистического контроля над рынком и извлечения максимальной прибыли, психология стала проституткой „исследования мотиваций“ и управления людьми».
      «Создание оперативных схем», «„практический ум“, способный наилучшим образом использовать рыночную ситуацию», «математическая и статистическая изобретательность как подсобное средство монополистического контроля над рынком», «исследование мотивации» и т. д., – не есть ли все это лишь конкретные названия для «регулирующей функции науки», как она на деле обнаруживается в условиях современного капитализма, и не являются ли они в то же время характеристиками социальных искажений научного знания, противоречащих внутренним потребностям его развития?
      Наука и в той функции, которая описывается схемой «гомеостазиса», применяется капитализмом сообразно его экономическим целям, сообразно объективной стихийности и анархичности общего жизненного процесса этого общества, сообразно объективной (обусловленной материальными отношениями, а не неразвитостью науки) близорукости его хозяйственной политики.
      Действительное регулирование совокупного общественного процесса осуществляется здесь отнюдь не посредством науки. «Равновесное состояние» этого общества достигается за счет таких «клапанов», как кризисы, безработица, войны, массовый голод и т. д. Вся беда схемы проф. Винера в том, что «гомеостатичным», с точки зрения отдельных, индивидуальных ориентаций, оказывается и общественный механизм, содержащий подобные катастрофические явления, способные привести человечество к гибели. Не случайно в ходе рассуждения – в качестве неотделимой от представлений о гомеостазисе – появляется тема смерти: «Разве смерть не является устойчивым состоянием, завершающим все устойчивые состояния?»
      Действительная роль, выполняемая наукой в обществе, отнюдь не определяется той схемой, согласно которой она хотела бы организовать свою работу, (если бы, например, все ученые и администраторы последовали рекомендациям проф. Винера), и тем запасом информации – открытий, изобретений, знаний и т. д., – который она внутри себя содержит.
      Здесь следует особо остановиться на одной более общей предпосылке, из которой исходит проф. Винер. Наука, по его мнению, сама может регулировать и контролировать свои применения (об этом свидетельствует уже сам способ выражения: «Наука должна удерживать себя от соблазна…» и т. д.). Нужно лишь привить ученым определенное понимание природы науки, определенную мораль и убеждения. Наука в ее отношении к обществу сводится тем самым к сознанию людей науки. Проблема «наука и общество» превращается в проблему «ученый (или ученые) и общество». В сознания людей науки Винер видит критерий и гарантию ее рационального приведения в обществе. Конечно, внутреннее развитие науки в XX веке, которое включало в себя и развитие сознательности ученых, оказало колоссальное влияние на все стороны человеческой практики. Однако оно не сделало (и само по себе никогда не сделает) управляемыми ни собственные применения науки, ни общественно-исторический процесс. Весь могучий аппарат науки XX века, находившийся в непосредственном распоряжении отнюдь не интеллектуально отсталых людей, не позволил, как известно, предотвратить два самых ужасных столкновения, которые знала история человечества. Две мировые войны были вызваны вовсе не безответственным отношением к науке, а действием объективных законов империализма, проявляющихся в конкуренции монополий, в соперничестве империалистических держав, в борьбе за мировое господство.
      Экономические процессы, а вслед за этим и другие стороны жизни (в том числе и сама наука) приобретают характер научно планируемых и сознательно регулируемых процессов не в силу внутреннего развития знания (хотя уровень этого развития существенно влияет на то, насколько дальновидным, эффективным и точным будет регулирование), а в результате коренных преобразований в материальных условиях жизни людей в процессе перехода к социализму. Предполагать, что наука может обрести эту свою историческую функцию независимо от соответствующих материальных предпосылок – значит так или иначе разделять утопический и волюнтаристский взгляд на социальную действительность.
      Регулируемость общественных процессов (и соответственно участие науки в регулировании этих процессов) не является функцией от собственного развития науки. Поясним это следующим сопоставлением.
      В последние десятилетия бурно развивается наука об управлении, большой вклад в которую сделан лично проф. Винером. Возможность применения этой науки к исследованию экономических (и шире – социальных) процессов стала сегодня неоспоримым фактом. Однако само такое применение ни в чем не меняет принципиального положения дел. Капитализм не может превратиться в «управляемый капитализм» за счет тех методов, которые наука об управлении предоставила в распоряжение его социологов и хозяйственных политиков. Напротив, использование этих методов само ограничивается природой капиталистической хозяйственной политики. Сами по себе они никогда не позволят овладеть хозяйственным развитием как историческим процессом, ибо он зависит не столько от рыночных конъюнктур, эффективных средств понижения себестоимости продукта и т. п., сколько от таких вещей, как изменение форм собственности, кризис колониализма и классовая борьба.
      С другой стороны, показательно, что уже в первые десятилетия существования социалистического государства, в период, когда наука об управлении и контроле еще не выделилась в самостоятельную область знания, когда еще не сложились современные методы получения и обработки массовой информации о протекании социальных процессов, (то есть при относительной неразвитости самой науки об управлении), развитие общественной жизни уже протекало на основе научного планирования, на основе предвидения, сознательного регулирования и контроля. Основой этого был совершенно новый тип материальных зависимостей, свойственных социализму.
      Именно эта коренная противоположность и скрадывается описанием науки, которое предлагает проф. Винер. Способ существования науки (и это сделалось очевидным именно в современных условиях) есть одно из характерных проявлений способа существования самого общества. Вопрос о характере современного научного знания на деле решается в более общей форме, в форме следующей проблемы: каково в данном обществе сознательное, целенаправленное общественное действие вообще?
      Проф. Винер чувствует эту особенность проблемы и не случайно ставит вопрос о наиболее общих целях, которыми мы можем руководствоваться, используя науку в обществе.
      Однако именно в этом пункте особенно остро ощущается уязвимость такого анализа науки, который не учитывает предпосылки и выводы материалистического учения об обществе.
      Прежде всего бросается в глаза, что цели, которые наука в качестве регулирующего элемента механизма «гомеостазиса» должна обслуживать, рассматриваются проф. Винером исключительно в качестве «жизненных целей», или, если условно прибегнуть к экзистенциалистской терминологии, в качестве «проектов нашего существования», с которыми сообразуется индивидуальное поведение. Как передовой ученый, проф. Винер справедливо отвергает христианскую идею о том, что цель человеческой жизни состоит в спасении наших душ, а также современные психоаналитические эрзацы этой идеи.
      Однако, как видно из разъяснения, он отвергает данные концепции на том весьма характерном основании, что они плохо продуманы, что они не отвечают требованиям разума и «недостаточно корректны», с точки зрения современных научных представлений. Винер не видит, однако, более общего обстоятельства: вопрос о том, имеет ли исторический процесс объективную и предвидимую направленность, отнюдь не сводится к вопросу о том, возможны ли абсолютные и универсальные «жизненные цели», абсолютные и универсальные «проекты человеческого существования». Общество, а также наука, поскольку ее изменение является объективных процессом, зависят в своем развитии не от «жизненных целей», то есть не от субъективных представлений о смысле жизни, которые люди сознательно исповедовали и с которыми они соизмеряли свое индивидуальное поведение, а прежде всего от тех целей, которые они на деле осуществляли, как выразители определенных материальных интересов и потребностей. Подходить к историческому развитию с мерками и критериями индивидуального поведения, ставить вопрос об абстрактной «жизненной цели» общества вообще имело бы смысл лишь при предположении, что либо эта цель установлена кем-то, находящимся вне общества, либо в процессе развития общество осуществляет векую изначально заложенную в нем имманентную цель.
      Однако именно так ставит вопрос проф. Винер. По его мнению, либо должна существовать «жизненная цель», «к которой стремится наше длящееся существование», либо вообще нельзя считать, что общественное развитие имеет определенную направленность. Проф. Винер достаточно реалистичен, чтобы признать, что общественное развитие не носит телеологического характера. О совокупной «жизненной цели» можно, по его словам, говорить лишь в условном наклонении: «Мы действуем, как если бы она была». Но в то же время он считает, что если развитие не носит телеологического характера, то мы вообще не можем обнаружить в истории никаких «вех» и «ориентиров», по которым могла бы быть проложена дорога в будущее. Мысль о закономерном характере общественного развития ему совершенно чужда.
      Развитие общества действительно не телеологический, а естественноисторический, объективный процесс. Маркс и Энгельс подчеркивали в «Немецкой идеологии», что лишь «в искаженно-спекулятивном представлении делу придается такой вид, будто последующая история является целью для предыдущей». Однако это отнюдь не означает, будто общественное развитие является ненаправленным и соответственно непредвидимым изменением.
      Если мы не можем установить никаких абстрактных целей жизни или общества вообще, то мы способны с достаточной точностью определять законы развития человеческого общества, объективные тенденции, с необходимостью прокладывающие себе дорогу.
      Между прочим, именно здесь наука и выступает как одно из важных орудий общественной жизни, но не в своей «гомеостатической», а в своей познавательной функции.
      Марксизм не пытается предписывать обществу какие-либо цели, вытекающие из нравственного сознания, политических интересов или потребительских запросов. Он переносит проблему на твердую почву фактов и ставит вопрос о тех реальных задачах и требованиях, которые на деле вытекают из закономерного развития общества на каждом его этапе.
      В течение многих веков развитие общества характеризовалось национальной разобщенностью, борьбой противоположных интересов классов и сословий. В каждом конкретном случае задача и требования исторического развития по необходимости носили узкий, частный и локальный характер, хотя нередко принимали в идеологическом выражении общечеловеческий, абстрактно-всеобщий смысл. Общественное развитие в целом протекала стихийно, и его результаты выступали как фактическое (а вовсе не как целевое) следствие массы сталкивающихся друг с другом целенаправленных действий. Соответственно общество не могло поставить никаких общих ориентирующих целей и перед наукой. Целенаправленные действия людей строились без участия науки, не включая ее в качестве картины будущих последствий этой деятельности. Наука развивалась обществом где-то рядом, испытывая стихийные толчки со стороны практических запросов и потребностей, и лишь post factum использовалась в тех или иных частных целях. Хотя в каждую из предшествующих исторических эпох существовали достаточно разработанные господствующие идеологические концепции общественного назначения науки, общество не ставило перед ней никаких совокупных целей, реально влиявших на тип ее использования и внутреннюю организацию. Оно лишь определенным образом утилизовало независимо от этих целей полученные результаты познания.
      Лишь на очень высоком уровне общественного развития, когда прогресс материального производства, науки и техники создал предпосылки для преодоления классовых антагонизмов и национальной вражды, вызвал к жизни революционный пролетариат, связал тысячами нитей различные районы и отрасли мирового хозяйства, привел к возникновению гигантских производственно-технических комплексов, эффективное функционирование которых немыслимо без установления общественного контроля над производством в целом, без складывания планомерно развивающейся социальной организации, проблема целей и отношения к ним науки приобрела совершенно новый смысл. Современные высокоразвитые производительные силы все более обнаруживают свою несовместимость со слепым и анархическим общественным развитием, с таким положением дел, когда цели, которыми сознательно руководствуются массы людей, складываются стихийно и отражают объективные исторические запросы лишь односторонне, приблизительно, суммарно, иллюзорно. Именно процесс все дальше идущего обобществления производства поставил на повестку дня вопрос о превращении целей в осознанные – и как раз посредством науки осознанные – объективные тенденции развития. В массовых масштабах данное превращение не может быть следствием какой-то имманентной перестройки сознания или имманентной перестройки науки, оно является одним из моментов коренного преобразования самой системы общественных отношений, превращающего науку в средство предвидения, в средство определения исторических перспектив массового действия, в средство планирования и регулирования совокупного жизненного процесса. Это соответствует материальным отношениям социалистического общества, которые по природе своей не могут строиться и вызревать стихийно. Зависимость любых использовании знания от целевых установок, лежащих вне науки, выступает при социализме как соотношение каждого частного ее применения с научно выявленными будущими задачами и реализуется прежде всего в форме перспективного планирования научных исследований. По мере развития социалистического общества значение этого выявления будущих возможностей и запросов и планомерное создание соответствующих, на сегодняшний день не утилизуемых научных «заделов» все более возрастает.
      В условиях социализма наука впервые освобождается от сковывающего влияния цеховых запросов, узкоутилитарных интересов, соображений прибыльности частного предприятия и других социальных ограничений, свойственных предшествующим этапам исторического развития. Социалистическая организация науки создает условия для максимального сосредоточения сил и средств на перспективных исследованиях, повышает значение знаний и компетентности ученых в определении ведущих направлений всего хозяйственного развития. Замечательные успехи Советской страны в решении таких многосторонних, комплексных проблем, как, например, космические запуски и зачинающееся промышленное использование атомной энергии, – яркое выражение полного раскрепощения внутренних возможностей науки, рационального и планомерного использования этих возможностей.
      Прямо противоположные тенденции характеризуют капиталистическое развитие науки в его зависимости от способа постановки сознательных целей в обществе.
      Свойственное капитализму стихийное протекание объективных социальных процессов сказывается прежде всего на характере самих целевых установок. Связь с будущим оказывается разорванной, зависимость последующих событий от предыдущих всегда обнаруживается лишь post factum. Одним из временных аспектов стихийного развития является то, что предвидение событий всегда ограничивается здесь рамками уже сложившейся конъюнктуры, а сознательно преследуемые цели оказываются выражением запросов, потребностей и опасений, порожденных самой этой конъюнктурой.
      Наука используется капиталистическим обществом в соответствия с данной, уже сложившейся «программой целей», то есть сугубо утилитаристски. Она оказывается здесь орудием волюнтаристической стабилизации жизни, орудием искусственного поддержания status quo.
      «Знание – сила». Этот лозунг нынешние капиталистические предприниматели и администраторы принимают в общем-то без оговорок. В течение последних двух столетий они достаточно хорошо усвоили, что наука – это источник полезных открытий, которые не сегодня, так завтра найдут себе практическое применение. При этом, однако (последнее вытекает из природы буржуазного сознания), молчаливо предполагается, что практические применения науки всегда останутся реализацией тех запросов и целей, тех социальных стимулов, которые вызрели на основе ныне существующего в капиталистическом обществе положения дел. «Наука используется, как уголь или нефть», – метко выразился по этому поводу итальянский физиолог Д. Бове. Капитализм может широко применять ее как эффективное средство решения уже осознанных проблем, то есть в рамках «заранее заданной программы целей». Однако он не может, не прибегая к самым жестоким ограничениям, использовать науку как поисковое исследование в собственном смысле слова, ибо такое исследование, примененное к общественной жизни, неминуемо обнаружит обреченность самого социального порядка, породившего всю систему целей, задач и проблем, для разрешения которых капитализм привлекает науку. Именно в этой связи уместно напомнить замечание В.И.Ленина: капитализму свойственна «боязнь науки, боязнь объективного анализа…»
      То, что «обратная связь» науки с таким обществом может быть слишком жесткой и существенно искажать внутреннюю логику научного развития, проникло – как факт, как непосредственно испытываемое положение дел – в сознание многих людей науки в буржуазном обществе, породив у них реакцию против общественных зависимостей познания, как таковых, против любых вненаучных (административных, производственно-экономических и т. п.) критериев ведения научной работы.
      Защита «внутренней жизни науки» от «заданной программы целей», от «политики момента или официального образа мысли», от «исторических предсказаний… которые принадлежат данной частной эпохе» вполне правомерна, коль скоро речь идет о капиталистическом обществе, о мелочной бюрократической опеке над научной работой, о лицемерном морализировании дельцов и администраторов. В ряде пунктов статьи проф. Винера просвечивает достаточно ясное осознание того факта, что целевые установки, исторические предсказания, представления о морали научного труда и социальной пользе науки, к которым современный капитализм пытается приспособить сознание ученого, представляют собой лишь переведенные на другой язык – язык буржуазной идеологии и конформистской нравственности – непосредственные, прежде всего экономические, интересы данного общества.
      Казалось бы, именно это должно было привести исследователя к тому, чтобы он учел в своем анализе науки и общества иной, некапиталистический тип организации массового сознательного действия, иной, некапиталистический способ полагания целей обществом и индивидом. Однако Винер (и это обусловлено ошибочностью исходных посылок его анализа) пытается найти пути для частичного освобождения, для относительной искусственной изоляции науки от социальных установок вообще.
      Здесь мы переходим к развиваемой проф. Винером утопии организации науки.
      Проф. Винер утверждает, что социальная позиция, которую занимает ученый в обществе, должна содержать в себе нечто от «башни из слоновой кости». Непосредственно Винер имеет при этом в виду сознание, которым должен руководствоваться ученый (а также понимающий ученого администратор).
      Однако реально ученый зависит не от администраторской воли, а от определенной системы фактических зависимостей, сложившихся в современной науке, в обществе от определенного, вполне объективного типа социального использования знания, который лишь персонифицируется администраторами и работодателями науки. Точно так же, с другой стороны, выражение «башня из слоновой кости» на деле описывает не просто определенную внутреннюю позицию, но прежде всего особое положение интеллектуального работника в системе общественного разделения труда. Оно предполагает фактическую обособленность науки, как сферы духовного производства, от системы общественного использования знания, предполагает, что ученый находится в положении человека свободной профессии, осуществляет исследования на свои средства (или на свободные средства мецената-благотворителя), что его исследование не зависит от общества материально. Эта форма существования науки, господствовавшая вплоть до середины XIX века, в сегодняшних условиях является социальным анахронизмом.
      Современная наука – массовая по типу деятельность; она срослась в единое целое с производством и может развиваться лишь за счет крупных капиталовложений, за счет практических «прорывов», организующих вокруг себя целые комплексы исследований.
      Зависимость современного знания от системы его практических применений не является лишь внешней формой существования науки. Она отразилась на ее теоретическом содержании и внутреннем расчленении. Размывание традиционных межевых линий между науками, «взаимооплодотворение» их методами исследования, возникновение на стыке различных дисциплин новых наук, обладающих наиболее богатыми возможностями, появление особого типа исследований, позволяющих решить определенную задачу до построения цельной картины объекта и т. д., – все это в конечном итоге следствие такой зависимости. Последняя, однако, не просто историческая предпосылка данного типа знания. Как убедительно показал в своих работах, посвященных общественной организации науки, английский ученый Дж. Бернал, само развитие собственно теоретических разделов современной науки в наибольшей степени зависит идейно от расширения и рационализации связей между знанием и его практическими применениями. Бернал приходит к справедливому выводу, что это расширение и рационализация не могут быть делом внутринаучного реформаторства и осуществимы лишь в рамках социальной системы, в которой планирование науки совпадает с системой общественного планирования.
      Винер же, как легко убедиться, хочет поправить дело посредством сознательной самоизоляции науки от системы ее социального использования. Правда, он постоянно оговаривает, что размеры этой самоизоляции должны быть достаточно умеренными, но это не изменяет общего принципа предлагаемого им решения проблемы. Попытка оградить «внутреннюю жизнь науки» от невежественного вмешательства дельцов, администраторов и политиков посредством превращения исследования (как бы ни оговаривались лимиты этого превращения) в «башню из слоновой кости» не может привести к ожидаемому успеху. Во-первых, обособление знания от системы его практических применений оставляет в полной неприкосновенности социальную форму этих применений. Во-вторых, оно лишает науку наиболее действенных – и как раз типично современных – средств развития (ведь пора чисто академических перестроек теории в общем-то осталась позади). В-третьих, оно возвращает исследователя к уже изжившему себя общественному положению ученого-одиночки, или, что то же самое, возводит в идеал одну из самых трагических ситуаций, в которой может оказаться сегодня человек науки, – положение исследователя, вытолкнутого из существующей системы использования знаний и вынужденного либо превратить средства поддержания жизни в средства поддержания своих научных изысканий, либо искать подачки у какого-либо благотворительного фонда. Предлагаемый проф. Винером способ защиты «внутренней жизни науки», если его провести последовательно, привел бы к существенным нарушениям самой этой «внутренней жизни».
      Исходной причиной утопичности всех рекомендаций проф. Винера является то, что объективные отношения общественной организации науки (а иногда и собственные содержательные связи знания) изображаются им как личные отношения между людьми, целиком обусловленные их сознанием. В самом деле, зависимость науки от ее практических применений в данном обществе рассматривается Винером как зависимость ученого от администраторов; зависимость поискового, эвристического исследования от определенной, уже сложившейся и апробированной научной ориентации – как личное взаимоотношение представителей различных поколений в науке; следование аксиоматическим постулатам в данной области знания – как культурно-историческая приверженность к ним определенной школы в науке и т. д. В соответствии с этим возможные изменения в структуре общественной организации науки – и здесь особенно отчетливо обнаруживается связь с традициями либерального мышления – рассматриваются Винером как дело воспитания и переубеждения различных агентов научной деятельности. «Хороший организатор, – говорит проф. Винер, – может достигнуть гораздо большего надлежащим выбором людей, чем постоянными приказами. Выбирайте людей, достаточно заинтересованных в выполнении возложенной на них задачи, чтобы их не нужно было подгонять…» Это хорошие пожелания, но это только пожелания. На деле и принципы подбора людей, и способ их конкретного вовлечения в работу, и тип их взаимоотношений друг с другом заданы определенной объективной системой организации в данном обществе, зависит от характера, типа этого общества.
      Ученый, замечает далее проф. Винер, «должен оказывать непосредственное влияние на отчуждаемые от него результаты».
      В условиях бюрократизации и милитаризации науки в капиталистическом обществе это требование, в общем, носит прогрессивный характер. В тех пределах, где общественное применение научных открытий находится во власти ученых, хотя бы в малейшей степени зависит от их воли, человек науки обязан полагаться на свой личный выбор, на свою совесть, на свое чувство ответственности перед обществом. Нельзя, например, не признать, что отказ восемнадцати ведущих ученых Западной Германии от участия в военных исследованиях является эффективным средством борьбы против милитаризма.
      Однако было бы неправильно думать, что контроль над использованием науки может быть делом одиночек, что социальные последствия определенных научных открытий всегда и сразу осознаются их создателями, что «непосредственное влияние на отчуждаемые результаты» возможно во всех случаях, что ученый может воздействовать на социальное использование науки, не выходя за пределы своего кабинета, не включаясь в массовое движение.
      Ведь ясно в конечном счете, что единственный способ, каким ученый может непосредственно как личность повлиять на отчуждаемые от него результаты, скажем, военного значения, – это вообще не отчуждать подобных результатов. Надо заметить, что в свое время проф. Винер выдвинул именно такой проект контроля над использованием науки.
      Вот что писал об этом проекте акад. Н. Н. Семенов в статье «Наука и общество в век атома», опубликованной на страницах нашего журнала: «Известный ученый Н. Винер предлагал ученым организовать, так сказать, систему „самоконтроля“: не публиковать ни строчки из того, что могло бы послужить делу милитаризма. Это благородное, но наивное пожелание никогда не может быть осуществлено. Винеру справедливо возражали, что в таком случае современный ученый должен был бы вообще отказаться от всякого подведения итогов своей работы». В самом деле, действительные возможности военного применения науки в современных условиях всегда шире того, как сам ученый осознает эти возможности.
      «Современное состояние науки и техники, – отмечает Н. Н. Семенов, – позволяет использовать в военных целях почти любое открытие и изобретение. Если в прошлом веке можно было довольно четко провести границу между военными и чисто промышленными изобретениями, то сейчас эта граница стирается… Смешно ставить вопрос о „контроле над наукой“. Надо контролировать действия тех людей и групп людей, от которых зависит использование науки в обществе…
      Само собою разумеется, что ученые, как члены общества, к тому же наиболее осведомленные о возможностях науки, должны бороться за использование ее на благо общества и человечества в целом. Но они должны отрешиться от понимания науки как силы, независимой от общества. Иначе, их искреннее желание оградить человечество от опасностей, связанных с достижениями современной науки, приведет к печально известному лозунгу ряда американских ученых и социологов о необходимости объявить мораториум на открытия и изобретения».
      Разумеется, вопрос о собственном сознании ученого является чрезвычайно важным в тех (в общем-то все более узких) пределах, где применение научного знания еще определяется этих сознанием. Однако в целом он является лишь одним из аспектов гораздо более широкой проблемы, касающейся не только положения науки в обществе, но и организации самого этого общества. Оборотной стороной данного обстоятельства является то, что и собственные критерии социальной пользы и социальной ответственности, которыми руководствуется ученый, должны – для того, чтобы быть правильными – формироваться на почве осознания объективных потребностей развития науки и самого общества. Ученый не может приобрести это осознание посредством осуществленного на экзистенциалистский манер анализа того, чем он сам является, посредством некоего самонаблюдения, интроспекции в личном опыте работы. Только участвуя в общественной борьбе, в массовом по своему характеру социальном движении и наблюдая фактическое отношение различных общественных сил, различных классов и социальных групп к науке и практическому использованию науки, ученый может понять, что она такое и чем он сам должен быть в качестве человека науки.