Это — то состояние, которое люди называют любовью.

Именно я произнесла те слова, помнишь? Возьми меня, сказала я тебе в нашу первую ночь и повторяла во все другие ночи, которые последовали за первой.

Возьми меня.

Да, да, возьми меня.

Я позволяю тебе сделать это, возьми меня.

Возьми меня, как если бы я была любой из тех, кто ничего не значит для тебя. Шлюхой, подобранной на провинциальной дороге, на транспортной развязке. Одна из них. Одна из многих. Тех многих, кто сопровождает твои ночи, все время разные, все время одинаковые, всегда одна и та же женщина. Неважно, белая она или чёрная, блондинка или шатенка, молодая или старая. Как мне знать это? Я не знаю. И все же я знаю. Я знаю, что ты такой мужчина, я поняла это тотчас. С первого раза, как тебя увидела, я поняла, что ты мужчина для шлюх, для борделей, для ночной охоты на улицах. Мужчина, который платит, который достаёт бумажник, который не боится и не стыдится требовать того, что желает. Один из тех, кто знает места, распорядок дня, расценки, особенности мест. И я немедленно поняла, что это составляет такую часть тебя, которую ты даже не посчитал бы предательством, если бы это стало известно твоей женщине. И ты тоже понял, что я это поняла. Это было очевидно. Но мы, однако, ходили кругами возле этой темы, как ходят вокруг жерла вулкана, наклонясь взглянуть на лаву и сейчас же, в ужасе, отпрянуть. У мужчин не получается обсуждать такие вещи с женщинами. Они полагают, что женщины неспособны понять их. И это так на самом деле, или почти так. Но я — исключение, я понимала их всегда. Я вызываю доверие у большинства мужчин, с которыми знакома. Я не думаю, что у мужчин существуют для женщин темы взрывоопасной силы, что-то, в чем невозможно признаться, что-то, что они скрывают от самих себя, что-то, что нельзя произнести из страха умереть от стыда. Но тех, кто говорит о таких вещах спокойно, — единицы, и они в той или иной степени испытывают стыд. Они пугаются этой неотложной необходимости, которая выталкивает их из дома ночью на улицу, на охоту за телом, чтобы отметиться в нем в одно мгновение и сразу забыть. Телом для овладения, для покупки. Вот чего они стыдятся, я уверена, больше всего: собственного презрения, сопровождающего жест, которым достают банкноту из бумажника. За работу платят. Чем лучше выполнена работа, тем охотнее платят. Ты мог бы ответить мне так. Я бы поняла. Работа есть работа. И все же, мне кажется, в факте уплаты за что-либо, что сделано, всегда есть нечто непристойное. Быть оплаченными. Платить. Это неприлично: в справедливом мире каждый отдавал бы то, что умеет делать, и отдавал бы просто так, не требуя взамен ничего особенного. И тем самым образом получал бы нужное от других. Но это — в справедливом обществе. А наше общество несправедливо. И мы платим за все, делая это с презрением.

Моя мать была на содержании моего отца всю жизнь. Домашняя хозяйка. Вернее сказать, не насодержании , а на оплате за предоставление услуг без ограничения рабочего времени и без защиты со стороны какого-нибудь профсоюза: домработница, повар, секретарь, помощник, няня, сиделка, гладильщица и опять же шлюха. Это — а ещё какие? — функции домашней хозяйки. Ещё и сейчас, по утрам, когда моя мать спускается на нижний этаж и входит в кухню, чтобы приготовить кофе, её первый взгляд устремляется на полочку, на которой мой отец, прежде чем выйти из дома, оставлял, сунув под чашку, деньги, на которые надо было сделать покупки. В уме она производила быстрый расчёт того, что ей предстояло купить, и уже понимала, что ей ничего не выгадать для себя. Каждая вещь — для него, от крема после бритья до пары трусов. И она подчинялась условиям сделки. Она никогда не была свободной, моя мать, в том, чтобы пойти и купить себе платье, не поставив в известность моего отца. Она демонстрировала ему свои покупки, словно дитя, после ужина, волнуясь оттого, что он может посчитать их неудачными, слишком дорогими, бесполезными. Я видела, как краска стыда расплывалась по её груди, шее, щекам, когда она робкими словами убеждала его, что на этот раз она сделала правильный выбор, что это пальто, эти панталоны, эти туфли, будут носиться намного дольше, чем один сезон.

Деньги для моих родителей были темой, вокруг которой постоянно возникали ссоры. Оружие, которое, если использовать его правильно, способно искромсать плоть противника и позволить выиграть сражение. Ты тратишь слишком много! Кто приносит деньги в этот дом?

Деньги. Баксы. Евро. Фунты. Мани. Бабки.

Для меня нет ничего на свете отвратительнее денег. Дотрагиваться до них. Говорить о них. Думать о них. Я их ненавижу. Ненавижу, потому что с момента своего рождения я знаю, что такое деньги: право распоряжаться другим человеком, порабощать его, господствовать над ним, унижать его.

Любовь и деньги не ходят рядом.

Сначала, когда мы посещали какие-нибудь злачные места, почти всегда платил ты. Потом начала платить и я. Иногда мы платили пополам, не делая из этого большой проблемы. Однако деньги все равно возникали в наших разговорах, они делали это коварным образом, незаметно вползали в нашу жизнь, устраивались в ней и больше уже не исчезали. Моя жена, говорил ты мне, за один месяц тратила на косметичку столько, сколько я за тот же месяц зарабатывал, вкалывая не разгибая спины… Но она была богатой, она и теперь богата, и это она однажды сказала мне, что я должен покончить с той работой, которая меня изматывает, и должен следовать своим желаниям, так она сказала: я буду платить тебе, а ты сиди дома и занимайся чем хочешь, не беспокоясь больше ни о чем, я так хочу и не вижу причины отказываться, если ты можешь себе это позволить. Да, конечно, отвечал ты, но я никогда не буду на содержании у кого бы то ни было. Никогда. Чего бы я себе никогда не мог позволить, так это именно оно. И потом, спросил ты меня возбуждённо, разве нельзя иначе, если б мне нужны были деньги, разве ты не дала бы мне их? Если бы они были нужны тебе, и я их имел бы, я бы, конечно, дал тебе и смертельно обиделся бы, если б ты их не взяла. Я не знаю, сказала я, давай сменим тему и поговорим о чем-нибудь другом, почему именно о деньгах? Тебе неизвестно, что значит не иметь их, крикнул ты мне, ты не знаешь, что значит вкалывать по-настоящему, делать грубую работу, ты закончила университет, а дальше у тебя все пошло как по маслу и все тебе далось без особого напряга. Я не была, однако, настроена говорить на эту тему, потому что ты не знал ничего, ничего из истории моей жизни, моей семьи, и даже если то, что ты сказал, верно, верно и то, что деньги все равно разрушили мне жизнь, потому что разрушили жизнь моих родителей, которые действительно провели её, попрекая друг друга деньгами, теми, что не пришли в семью с приданным, теми, что были плохо потрачены, теми, которых никогда не имелось, теми, которые были потеряны, теми, ради которых влезли в долги и которые так никогда и не смогли вернуть. Ты ничего этого не знал. А у меня не было никакого желания тебе рассказывать.

Так ещё раз тема денег возникла в моей жизни, заставив испытать чувство отвращения.

А с другой стороны, мелочность, увы, заразила и меня, и я не могла не думать всякий раз, когда мне случалось платить за ужин, или за билеты в кино, или за покупки для нас двоих, что не я должна была бы платить эти деньги. Что женщины никогда не должны платить, учитывая, что после этого мужчины идут к шлюхам и платят тем, а следовательно, почему это шлюха должна быть оплачена, а я нет? Мысли ужасные, мерзкие, они отравляли мне кровь, болезненно соединяясь с ревностью: мне виделось, как твоя рука достаёт деньги из портмоне и вкладывает в руку незнакомой женщины. Я пыталась представить себе её лицо, её тело, и мне это не удавалось. Моё визионерство заканчивалось на уровне этих двух соединённых рук в жесте, который вызывал у меня тошноту: платить и быть оплачиваемыми.

Как-то раз я спросила тебя, позволил бы ты мне смотреть на тебя во время занятий любовью с другой женщиной. Это случилось в самом начале нашего знакомства, мы только-только встретились впервые. Мы сидели на парапете напротив бара, в руке у меня был заиндевевший бокал с мохито[10], полный ярко-зелёных листочков. Мне кажется, это было в мае, а может, в июне, поскольку было тепло и сильно пахло липой. Вокруг нас было много людей со стаканами и сигаретами. Вероятно, это был пятничный вечер. Вечер в пятницу в провинциальном городке. Все пьют, курят, тоска зелёная. Ты некоторое время смотрел на меня молча. Ты подыскивал слова. Высосал через соломинку весь свой мохито. Глаза твои заблестели, у тебя не было привычки пить. Ты пытался понять, что скрывается за моим вопросом, заданным невинным тоном и приведшим тебя в явное замешательство. Если хочешь, наконец, ответил ты, если тебе так хочется, то да. И мы закрыли тему. Это был та самая ночь, которая началась для нас прогулкой вдоль реки в старом квартале города, и бегством домой, где в полной тишине мы спешили сбросить с себя все до последней одёжки.

Эта просьба распахнула дверь. Много времени спустя до меня дошло, что ты не понял вопроса и подумал, что моим желанием было унизить самое себя, испытать боль, видя тебя лежащим на другом теле. Что я хотела в тот момент на самом деле, быть может, я и сама не знала наверняка. Я поняла это позже и попробую сказать тебе это сейчас, сейчас, когда ты далеко и я могу говорить тебе, не боясь быть неверно истолкованной и немедленно побитой тобой. Тогда я желала две прямо противоположных и странных вещи: продемонстрировать тебе, что глубокую любовь, подобную той, что испытываю я, нельзя поколебать даже таким образом, а именно присутствием другой женщины, другого тела; и в то же время я хотела быть той незнакомой женщиной, тем незнакомым телом, телом любой женщины, которое могло бы быть моим. Я хотела увидеть себя со стороны, чтобы понять себя. Влезть в шкуру другого человека, наполнить его моими ощущениями, почувствовать его кожу моею, моим — её лоно, и, отдалившись от себя, наконец что-то узнать о себе.

Я их представила всех, этих твоих женщин, я их видела воочью. Я знаю плотность и запах их кожи, форму их губ, ногтей, я знаю все о них, знаю, что они произносят, когда ты берёшь их, как двигаются, знаю цвет их глаз и волос.

Мне известно все.

И мне ничего неизвестно.

Придуманные мною образы не доставляют мне боли.

Возьми меня, сказала я в ту первую ночь, и ты с силой вошёл в меня, моя щека вдавлена в подушку, пальцы комкают простыню. Возьми меня сказала я. Но ты понял все по-своему. Я имела в виду только секс. Здесь и сейчас. Твой член разбух, ему необходимо было опустошаться. Это я и имела в виду, а ты подумал, что речь идёт о жизни, бери, мол, и пользуйся всем, что тебе нужно, но нет, вовсе не это я тебе предложила. Это нельзя предложить никогда и никому, и запомни, что даже когда предлагается такое, потому что это делается всеми и всегда, это обман, произнесённый вполголоса, и самообман.

Эта комната — наихудшая из тех, где мне приходилось селиться в последнее время. Гостиница для коммивояжёров и водителей-дальнобойщиков, выходящая окнами на окружную дорогу и выросшая, словно абсурдистский стеклянный неоновый гриб на обочине дороги, где никогда не прекращается суета автомобилей. И шлюх. Из моего окна я могу наблюдать их каждый вечер: я вижу, когда они появляются и когда уезжают, когда возвращаются и опять уезжают, и так до самого рассвета. Непрекращающееся движение туда-сюда, без перерывов, каждую ночь. Девушек три, и когда очередная машина останавливается у бензоколонки и очевидно, что водитель мужчина, и, к тому же, в машине один, они синхронно начинают атаку, раньше, чем он отстегнёт ремень безопасности, и даже ещё раньше, чем заметит их и совершаемые ими перемещения. Они окружают автомобиль. Первая — не самая симпатичная, но с самой широкой улыбкой, и, вероятно, лучше всех говорящая по-итальянски, — нагибается к окошку со стороны водителя, и её огромные чёрные губы расплываются в белоснежной улыбке, устремлённая вверх крутая задница демонстрирует головокружительный изгиб бёдер, позвоночник гибок, словно резиновая трубка. Вторая протягивает к капоту торчащие из шубки полосатого меха руки с костистыми пальцами, ногти фиолетового цвета ложатся на лак капота и отбивают лёгкую дробь. Третья, с виду наиболее робкая — должно быть, она ещё и самая молодая, и самая симпатичная из них — остаётся с правой стороны автомобиля, прижав лицо к стеклу, её огромные глаза, в которых странная смесь испуга и наглости, глядят на окружённого человека за рулём, а он в смущении озирается по сторонам, и не знает, что ему делать в этой ситуации. Разумеется, ему надо выйти и заправиться, но кто знает, что случится, едва он откроет дверцу, и он явно боится. В этот напряжённый момент первая знаком просит его опустить стекло и продолжает настаивать все с той же широкой, открытой улыбкой на физиономии, спина согнута, задница вихляется из стороны в сторону, чтобы посильнее разволновать его, такую задницу он прежде видел только в своих сексуальных фантазиях. Вторая шикарным жестом распахивает свою полосатую шубку, под мехом один голубой кружевной бюстгальтер, размера на два меньше номера груди, и так и замирает, позволяя холодному ветру кусать её тело, улыбаясь мужчине, спрятавшемуся за пыльным лобовым стеклом. Третья стоит неподвижно, не отрывая от него огромных, непостижимых глаз, глаз божественного ребёнка. Каждый вечер, каждую ночь, у каждого автомобиля, который останавливается у бензоколонки, спектакль повторяется в одних и тех же мизансценах. Иногда какая-нибудь из них садится в машину и исчезает на короткое время. Когда возвращается, её грим смазан, и она громко на что-то жалуется. Слова в её речи кажутся слитыми воедино, произнесёнными на одном дыхании, без пауз. Мне неизвестно, откуда родом эти девушки, из какой части Африки, из Нигерии или, возможно, Камеруна, у них толстая чёрная кожа, выдающиеся ягодицы и огромные губы. Но они очень красивы. И я им завидую. Завидую этой уверенности в поведении, этой надменности, этой наглости. В один из вечеров, возвращаясь в отель, я прошла рядом с бензоколонкой, я хотела пить и знала, что в холодильнике у меня пусто, было уже поздно, и бар отеля был наверняка закрыт, поэтому я направилась к автомату с напитками, чтобы взять бутылочку минеральной воды. Рядом с автоматом я увидела сидящую девушку с широкой улыбкой, ту, что всегда начинает морочить голову первой. Она оглядела меня с головы до ног, не преставая массировать свои ступни. Перед ней лежали шлёпанцы на оранжевой пробковой подошве. Ноги были обтянуты нейлоновыми чулками с блёстками, и я заметила, что ногти покрыты голубым лаком с перламутром. Не отрываясь, она смотрела на меня. Я опустила монету в щель и нажала кнопку, и в этот момент она ткнула меня пальцем в бок и сказала: я тоже хочу пить, купи мне фанту, фанту, понимаешь, апельсиновый напиток. Произнесено это было безапелляционным тоном. Поскольку я не отвечала, она продолжала протыкать меня пальцем и, несмотря на то, что на мне был пуховик, даже сквозь его плотную ткань и толстую подкладку я чувствовала, какой у неё острый ноготь и твёрдый палец, каким она меня тыкала. Я подождала, пока банка выкатится мне в руку, и протянула ей. И мы стали молча пить, я из своей бутылочки газированную воду, она — фанту из банки. Она громко причмокивала губами после каждого глотка, закрывала глаза при глотании, а затем смотрела на меня со странным лукавством в глазах. Осушив банку, она поднялась, сунула ноги в шлёпанцы и направилась к дальнему углу бензоколонки, и когда уже исчезала в тени, я услышала её хриплый голос: спасибо, чао.

Какая из этих трех девушек похожа на женщин, которых ты выходишь искать по ночам? Робкая, наглая или экспансивная? А может, все три? Какую бы ты выбрал из этих троих? Что думают эти женщины о нас? Обо мне, которая проходит мимо в своих деловых костюмах с кожаным «дипломатом» в руке, о тебе, и обо всех мужчинах, которые останавливают их и за несколько евро требуют сделать минет за углом дома или пытаются оттрахать их без презерватива? Как ты думаешь, они нас презирают? Или жалеют? Или просто рассматривают нас в качестве средства быстрого достижения своих целей: подвести баланс долгам и как можно скорее вернуться домой, или же по мелочи накопить достаточно денег и послать их далёкой семье, которая борется за выживание среди войн, неурожаев и СПИДа? Что происходит в головах этих надменных девушек, которые, сдаётся, ничего не боятся? Вынужденных проводить все время на улице, ночь за ночью, стуча зубами в сыром тумане, закутавшись в пуховики и синтетические шубки, которые они распахивают, чтобы продемонстрировать товар потенциальным клиентам. О чем они мечтают по ночам? Вспоминают ли о нас в свои свободные дни, когда садятся на автобус или в поезд, чтобы добраться до квартирки на окраине города и улечься отдохнуть? Задаются ли вопросом: насколько отличается моё лоно от их, мягче ли моя кожа и меньше ли мой рот, вспоминают ли ощущение твоего члена внутри них, гримасу, которая искажает твоё лицо, когда ты кончаешь? Запоминают ли наши имена? И слова, которыми они обмениваемся с нами?

Я наблюдаю за ними из окна до самой зари, в те ночи, когда мне не удаётся заснуть, и рисую себе, что сейчас ты в другом городе, где дует тот же холодный ветер, слегка пахнущий снегом, медленно ведёшь машину вдоль проспектов, подобных этому, рассматривая их голые ноги и крутой изгиб их бёдер, ты на охоте, одинокий охотник, мужчина, похожий на сотни других мужчин, с сигаретой в зубах, с бумажником в кармане брюк, включённым радио и одиночеством в сердце, которое никакой дом не в состоянии согреть. Во власти того отростка тела, который наливается кровью, и вы бежите по улицам, ночами, охотясь на шлюх. В то время как мы остаёмся дома, в комнатах, приводя в порядок ящики, складывая попарно носки, исписывая страницы дневника, ухаживая за вашими обожаемыми детишками. Мы здесь в ожидании вас. Ничего не меняется, ничего, что может изменить ход вещей. Всегда так было, и всегда так будет.

Кот, который кружит в ночи и орёт как резаный, свободный и бесстыдный, оповещает о своём обнажённом желании весь мир. Кошки, запертые в домах, на верандах, в садах, ждут. Они не подвергают жизнь риску попасть под колёса грузовика или легковушки, не перебегают через дороги, не пропадают неделями, терпеливо ожидая в своих углах мира того единственного победоносного ублюдка, который умеет драться до крови. демонстрируя своё мужество, того, кто вцепляется им в холку и делает их брюхатыми, чтобы после исчезнуть и никогда больше не появляться.

Мне нравится такая игра.

Я люблю наблюдать за голубой веной на твоём виске, которая наливается кровью, когда ты распростёрт надо мной, с руками, упёртыми в постель. Под тобой я, матрас из равнодушного тела, моего или чьего-то другого, все равно. Твой взгляд устремлён в конкретную точку, пункт нашего соития. Ты никогда не смотришь мне в глаза, и это мне нравится. Ты для меня тоже ничего не значишь. Я использую тебя точно так же, как ты используешь меня. Разница, я думаю, в том, что ты об этом не догадываешься.

Когда ты надо мной, я смотрю на тебя и думаю, до чего же ты смешон. Все мужчины смешны. Вы воспринимаете все слишком серьёзно. Столь важный для вас прилив крови в эту, такую маленькую частицу вашего тела, наполняет вас спесью и гордостью, вы в такой степени сосредоточены на этом, что самоирония вас покидает. Чтобы действовать, вы должны быть сконцентрированы, и эта концентрация временно лишает вас рассудка. В эти секунды мы можем играть вами, как нам заблагорассудится. В тот момент, когда вам кажется, что вы наиболее могущественны, именно тогда все совсем наоборот: вы смешны.

Однажды вечером мы возвращались на машине ко мне домой — ты за рулём, — и уж не знаю, с чего, но ты изложил мне такую теорию: у мужчины должно быть одномоментно не менее трех женщин. Три — это то, что надо, чтобы ни одна не приелась. Немного одной, немного другой и ещё немного третей. Очевидно, за пределами этой арифметики остались случайные женщины, одноразовые случки, проститутки. А сколько мужчин должно быть у женщины? — спросила я. Женщина — другое дело, ответил ты. И тема была закрыта. Много позже я обнаружила — нет, обнаружила — не то слово, — я нашла способ сформулировать обоснованное подозрение, так правильнее сказать, — что в течение всего времени, пока длилась наша история, ты продолжал поддерживать отношения с девушкой, которая была у тебя до меня. Скорее всего, она даже не знала о моем существовании. И мы обе не знали о существовании третей, неизвестно, кто она была, кто она есть.

Имеет ли это какое-нибудь значение? Мне кажется, да, имеет. Я ведь тоже время от времени продолжала встречаться с мужчиной, который был у меня до тебя. Часто, когда мы занимались любовью, я закрывала глаза и представляла себе его, вспоминала гладкость его кожи, вкус его губ, его руки. И сравнивала.

Может быть, так у всех. Но если мы уверены, что это не открылось, то нет и повода истязать себя непреходящей мукой вины. Остаётся много отходных путей, и не стоит позволять заточать нас в крепостных стенах. Как писал Шатобриан[11] на исходе своей жизни незнакомой женщине:

«…Видишь ли, я не уверен, что завтра буду любить тебя. Я сам себе не верю. Я не знаю самого себя. Страсть меня пожирает, так что я готов пронзить себя кинжалом или смеяться над собой. Я обожаю тебя, но мгновение спустя я буду больше, чем тебя, любить шум ветра в скалах, облако в небе, падающий лист».

Чередование могло бы спасти всех нас. Иметь три сменяемых жизни, жить то в одной, то в другой, сбрасывать одну шкуру, чтобы влезть в другую, жить, соразмеряясь с возможностями. Но над каждой любовью довлеет желание абсолютного времени, совпадающего с истинным.

Какое время истинное для жизни?

Настоящее?

Настоящее — это то, до чего я могу дотронуться, ощутить под пальцами, как, например, это широкое кретоновое покрывало с жёлтыми и белыми цветами, резной бокал, на дне которого переливается прозрачная студенистая жидкость — остаток капель снотворного, растворённых в воде, моя кожа, горячая под халатом и прохладная там, куда недостаёт халат.

Настоящее время: сейчас, сегодня, завтра. Время, которое окружает меня, недели, та, что предстояла сегодняшнему дню, и та, что последует за ним, это время, о котором я могу с математической точностью сказать, что тебя в нем больше не существует и не будет существовать.

А может быть, истинное время — прошедшее? Жестокие волны воспоминаний, обломков, кусков, щепок, плотная масса, влекомая невидимой водой, в какую я погружаюсь, обдираемая, пораненная, искромсанная. Все, что уже случилось и продолжает случаться в моем мозгу.

Или же истинное — бушующее время? Бесформенное нечто, обожжённое вспышкой яркого света, засвеченная фотография, где человеческие существа и деревья имеют вид фантомов.

Какое время истинное? Ты можешь ответить? Уж не то ли, в котором я сплю одна на твоей стороне постели, натянув одеяло до подбородка и, как щитом, заслонившись стопками открытых книг, разворотом вниз? Или же наоборот, то, в котором я, лёжа щекой на твоём голом плече, провожала глазами змейки дыма от твоей сигареты, тающие в темно-голубом свете зимнего вечера?

Я должна постараться уснуть раньше, чем наступит рассвет: в полседьмого мне просыпаться и идти на работу. Но заснуть очень трудно. Я прижимаюсь к подушке, сперва одной щекой, затем другой. Глаза открыты. Я протягиваю руку и оставляю её на соседней подушке. Та пуста и холодна. Одиннадцать капель Лексотана под язык, глоток воды. Вкус химической карамели растекается по нёбу. Я думаю о сотнях, тысячах, миллионах людей в мире, которые производят то же самое действие: в своих комнатах или гостиничных номерах, одни, или с кем-то под боком, кого надеются забыть по истечении нескольких минут, миллионы несчастных, которые завтра утром проснутся с послевкусием испорченной малины во рту, примут душ и отправятся в офисы, на фабрики, в магазины, сядут перед мониторами, кассовыми аппаратами, встанут за прилавок супермаркета. И не вспомнят, что ни на минуту не сомкнули глаз.

Эта комната ужасна. Односпальная кровать, жёсткая и узкая, словно гроб. Простыни кажутся сделанными из бумаги, трубы гудят, в углах клубки чёрной пыли. Из окна виден кусок серого грязного двора, громко хлопает висящее бельё, далее улица. Широкий проспект, ни одного дерева, все жалюзи опущены, на тротуарах бумажный мусор. Порывистый ветер несёт запах моря, надо всем странная, наполовину съеденная луна. На тротуаре ругаются мужчина и женщина. На предплечьях у них висят пластиковые пакеты из супермаркета, они громко кричат друг на друга, почти касаясь носами, рты открыты широко, они похожи на двух пауков, собирающихся откусить друг другу головы. Они отступают к стене, скрываясь из глаз. До меня доносятся их голоса, тональность выше нормы, она истерична, слова громоздятся одно на другое. Женский голос визгливый и отчаянный, мужской успокаивающий и уступающий. Я хочу высунуться подальше, но и в этом положении мне удаётся увидеть лишь их собачонку, которая бегает вдоль тротуара и рвётся с поводка. Это палевый щенок с длинными висящими ушами и тощими лапами и мосластыми суставами. Я закуриваю сигарету, наливаю в бокал вино, высовываюсь ещё дальше, опираясь локтями на подоконник, вот они, наконец-то я их вижу. У женщины вьющиеся тёмные волосы, скреплённые на затылке оранжевой заколкой, спортивная чёрная майка оставляет открытой плечи, военные зеленые штаны, ботинки-вездеходы. На мужчине красная куртка, у него короткие волосы спереди и длинные сзади. Она толкает его в грудь а он, теряя равновесие, пытается удержаться на ногах, обутых в кроссовки с развязанными шнурками, пластиковые пакеты на предплечьях мотаются взад-вперёд. После чего мужчина ударяет женщину, звук сильной пощёчины громко разносится в воздухе. Она падает и ударяется головой о бортик тротуара. Я кричу, моё тело само рвётся вперёд, словно, действительно, способно вылететь из окна и приземлиться там, где находятся они, чтобы помочь им, помирить их. Я глушу крик, прижав руку к губам. И продолжаю смотреть дальше: женщина поднимается, приводит в порядок волосы, приглаживая их ладонями, он поправляет пакеты, щупает, проверяя, цело ли их содержимое. Они долго глядят друг другу в глаза, эти мужчина и женщина, и уходят под руку, вместе со своими пакетами и палевым щенком, который, виляя хвостом, бежит за ними. Моё сердце продолжает громко биться. Я в бешенстве, я злюсь на женщину, которая позволила ударить себя, злюсь, на прохожих, которые шли мимо по проспекту и делали вид, что не замечают их, этих двоих. Люди бросили их одних. А может быть, спросила я себя, это именно то, чего эти двое желали: чтобы их оставили в покое с их любовным исступлением?

Сегодня ночью мне не помог даже Лексотан. Я лежала с открытыми глазами в темноте, считая овец и припоминая каждую деталь прошедшего дня.

На следующее утро, когда я проснулась, шёл дождь. Это был слабый дождичек, и улицы пахли ржавчиной. Эти двое были там, перед закрытой металлической дверью кинотеатра, они спали, обнявшись. Женское тело прижималось к мужскому, собака свернулась клубком рядом с ними. Пакеты горкой лежали возле, там же стояла пластиковая бутылка с вином. Сон обоих казался безмятежным. Как если бы они спали на японском матрасе из Икеа в своей квартире.

Я долго шагаю, я прошла пешком почти весь город, чтобы добраться до Храма Судьбы Джорджо Презенте. Именно здесь мы снова встретились после многомесячного перерыва. Когда я пришла, я не сразу тебя заметила, ты укрылся за телефонной кабинкой, а я смотрела вниз, на царство развалин, обиталище колонии кошек, абсолютно равнодушных к шумам города, автобусов, такси, машин, заполняющих проспект Аргентины в течение всего дня и ночи. Я завидовала им, как всегда завидую животным, с их спокойным равнодушием ко всему. Некоторое время я стояла неподвижно. Теперь моё внимание привлекли пятна на тусклом зимнем солнце. Потом я увидела тебя. У тебя было измождённое лицо, ты показался мне морально подавленным: синяки под глазами, морщины вокруг глаз, ставшие более отчётливыми. На тебе был свитер, когда-то подаренный мною, большой свитер из грубой норвежской шерсти, растянутый настолько, что сваливался с плеч. У меня в тот день были собранные в пучок волосы и открытая шея — как я сейчас понимаю, некий знак капитуляции. Ты пошёл мне навстречу, без улыбки. Нас обоих потряхивало, и мы даже не дотронулись друг о друга. Мы вошли в первый попавшийся бар, подождали, когда нам принесут кофе, прежде чем заговорили, ты смотрел на мои руки, я на твои, и, в конце концов, в какой-то момент я дотронулась до тебя. И с этого все вернулось на круги своя. Слова, страсть, любовь. Мне было достаточно прикоснуться к выпуклой голубой венке на твоей руке, сжать пальцами твоё запястье и почувствовать ритм биения твоего сердца. Много времени спустя ты сказал мне, что пока ждал меня в тот день в Риме, ты занёс в свою записную книжку такую фразу:мы любим друг друга, несмотря ни на что.

Несмотря ни на что. Вопреки всему.

В самом деле, может быть, именно это и есть любовь. Нечто, что происходит вопреки логике, вопреки целесообразности, любым рефлексиям, здравому смыслу. Это быстрая пульсация вен под твоими пальцами. Оттенки голоса, которые никто чужой не способен дешифровать.

Мы бродили по городу. Долго, почти не разговаривая. Тучи птиц сгущались по мере нашего приближения к вокзалу Термини. И я опять подумала, что никогда ни одного человека на свете не было мне ближе тебя. И тут же меня охватило чувство фатальности. Наши отношения были бесконечным процессом разрыва, заставлявшим моё сердце обливаться кровью. Ты был рукой, которая проникала меня, как бывают руки филиппинских врачевателей, которые проникают в тело без помощи скальпеля, простым надавливанием на мышцы, к счастью, ты был неспособен распорядиться этой силой, и настолько же я была бессильна противостоять проникновению твоих пальцев в мою ткань. Но позволь я тебе продолжать, кончилось бы тем, что я умерла бы от потери крови.