Сабля всем бросается в глаза

Дома мать окружила меня заботой. Прежде всего она спросила:

— Неужели ты должен постоянно таскать при себе эту тяжелую штуку? А я-то думала, теперь вы не носите сабли.

— Мама, я состою в пулеметной роте, мы ездим верхом, поэтому носим саблю. Ведь это красиво, а по-твоему — нет?

— Конечно, сынок, но это вовсе не подходит к вашей форме. Раньше было совсем другое дело. Когда я вспоминаю красивые яркие мундиры, каски с султаном из перьев…

— Да, да, я уже это слышал, а потом раздается тра-та-та, и сам кайзер подъезжает в своей карете, и вы все делаете книксен. Солдаты стояли как вкопанные, и народ кричал «виват» и «ура». Так ведь и было, мама, правда? А что случилось потом?

— Ты прав, кайзер не должен был вести войну. Да он и не хотел войны. Кайзер был хороший человек, и императрица тоже, да и принцы… ах, какие это были времена!

Как ты думаешь, ведь Гитлер, наверно, вернет его обратно в Германию?

— Что? Вернет кайзера? Ну нет, этого я себе не могу представить. Да он слишком стар.

— В таком случае Гитлер мог бы кронпринца посадить на престол и у нас опять был бы государь. Без этого ничего не получится.

— Да будет тебе, мама! Мне совершенно безразлично, кто сидит там, наверху.

Главное — чтобы был наконец порядок. Кстати, как поживает наш собственный «кронпринц» и что поделывает Эрих?

— Вилли хорошо учится и переменил профессию. Ему никогда не хотелось быть купцом, наверно, он тебе писал, что работает теперь топографом. Ему это нравится. Дела Эриха хороши, он стал чиновником. Этот, как его, доктор Геббельс завел теперь свое министерство…

— Так, Эрих работает у Геббельса? Я об этом не знал.

— Он только на прошлой неделе начал там работать. Что он там делает, не могу сказать. Эрих не рассказывает.

— Народное просвещение и пропаганда, мама. Значит, Эриху повезло. Это, должно быть, интересно.

Мой отец был воплощением прусского представления о долге. Предметом его величайшей гордости были похвальные грамоты, которые он получил за верную службу в качестве чиновника, за долголетнее пребывание в певческом союзе и гимнастическом обществе. Никто не имел права трогать его ордена и медали, его почетную пивную кружку и другие памятные подарки. Каждый раз, когда я приезжал в отпуск, он меня поучал, говорил, что надо знать свое место в жизни и послушно выполнять свои служебные обязанности. Хотя я и не имел никаких других намерений, эти вечные поучения мне действовали на нервы. Поэтому я, к его сожалению, мало рассказывал отцу о рейхсвере. Мой отец тоже ожидал, что вернутся Гогенцоллерны. На службе ему теперь поручили руководство пунктом по распределению иностранных газет; это была, видимо, интересная работа. Через его руки проходили все те иностранные газеты, которые читались в западной части Берлина[24].

— Что они там пишут о нас и о Гитлере, невозможно передать. За границей одни выступают за Гитлера, другие призывают к бойкоту. Некоторые газеты считают, что наци наконец установят порядок и спокойствие; другие газеты утверждают, что Гитлер стремится к диктатуре, он будто бы намерен вооружаться и начать войну.

Эти люди просто с ума сошли!

— Перестаньте, пожалуйста, говорить о Гитлере и о войне! — вмешалась моя мать. — Ты ведь знаешь, что случилось с сапожником.

— А что? Что с ним?

— Ведь он коммунист. Он тут болтал о том, что Гитлер готовит войну, вот штурмовики его и забрали. Они его повезли в какой-то лагерь, отчаянно избили и выпустили. С тех пор он больше не поет песен, но и о Гитлере и о войне перестал говорить.

— Что поделывают мальчики?

— Младший еще ходит в школу. А остальные четверо, с которыми ты всегда играл, получили работу.

Направляясь к Рут, я шел мимо дома сапожника. Мне было его жаль, но, думал я, вряд ли ему так уж досталось. Мне хотелось узнать, что он сам обо всем этом говорит.

Когда я спустился к нему в подвал, он испытующе посмотрел на меня из-под своих очков в никелированной оправе; затем на его лице мелькнула легкая усмешка.

— Вот как! Заглянул все-таки ко мне? А может, я должен теперь обращаться к вам на «вы», господин лейтенант?

— Что вы, мастер! Говорите мне спокойно «ты», как прежде. Да я и не лейтенант вовсе.

— Я пошутил, у тебя с саблей такой вид… Как же ты себя чувствуешь на военной службе?

— Благодарю, особенно хорошо я чувствую себя в отпуску. Но я хотел бы знать, каковы ваши дела. Моя мать мне все рассказала. Вы уже сидели в лагере. Это верно?

— Да.

— В каком?

— В Ораниенбурге.

— Ну и как там?

— Прекрасно!

— Я имею в виду обращение и все прочее.

— Прекрасно!

— А еда, кормят как?

— Прекрасно!

— "Прекрасно, прекрасно!" А что вы там делали? Были ли там занятия по программе национал-социалистской партии? Поговаривают, что там учат…

— Мне объяснили, что национал-социализм есть нечто прекрасное.

— Мастер, вы меня разыгрываете! Со мной ведь можно говорить начистоту.

— Очень жаль, мой милый, но я вынужден был дать подписку, что о своем пребывании в лагере не буду рассказывать. Я даже не имею права говорить, что не имею права об этом говорить. Прекрасно, не правда ли?

Беседа стала тягостной. Мне показалось, что в рассказе мастера не все верно. Я полагал, что он несколько преувеличивает. Я не винил его за горечь от того, что нацисты взяли верх. Когда я спросил о моих старых друзьях, то получил короткий ответ:

— Все четверо работают!

— Но ведь это же прекрасно, мастер! — вырвалось у меня.

Он снова испытующе посмотрел на меня поверх очков и, убедившись, что я не смеюсь над ним, добавил:

— Да, это прекрасно. Все четверо наконец имеют работу. Однако всё, что они производят, окрашивают в серый маскировочный цвет. Их продукция предназначается для вас, для рейхсвера, для вооружений, для войны. Прекрасно, правда? Вот видишь, я опять дал волю языку, и, будь здесь не ты, а какой-нибудь грязный доносчик, они бы меня снова забрали и избили. Я бы уже не вернулся обратно так быстро, этим они мне и угрожали в Ораниенбурге. А теперь уходи подобру-поздорову — для тебя небезопасно так долго разговаривать с коммунистом! Того и гляди, и о тебе пойдут разные слухи.

— Вы преувеличиваете, мастер!

— Нет, мой мальчик, не преувеличиваю. Мы еще поговорим когда-нибудь. Ты вспомнишь обо мне.

— Ладно, мастер, передайте от меня привет ребятам!

Рут уже ждала меня. Комнату ее отличало гармоничное сочетание порядка, привитого воспитанием, и «художественного беспорядка»; при этом в ней не было и следа неряшливости, свойственной «берлогам» некоторых псевдохудожников, которые считают посягательством на их внутренний мир, если им советуют вытирать иногда пыль или при случае подстричь волосы. У окна стоял мольберт со всеми принадлежностями живописца. Мирок, где царила Рут, был уютным, современным и изящным без претенциозности.

В словах, которыми Рут меня встретила, звучало разочарование:

— Ну вот, я жду тебя целый час, сварила кофе, как ты любишь, купила на свои карманные деньги неплохой коньяк и радовалась встрече с тобой, а кто же ко мне пожаловал? Бог войны Марс с нелепой саблей.

— Извини, пожалуйста! Но что это на вас всех нашло? Третий раз меня сегодня попрекают моей саблей и поминают войну.

— Значит, есть еще здравомыслящие люди. Это все-таки отрадно. Я знаю, что ты всегда наносишь свой первый визит в мундире, но меня, пожалуйста, избавь! Снимай свою куртку и будь человеком! Иди сюда, садись!

— Во-первых, это не куртка, а китель. А во-вторых, меня уже сделали человеком на первом году военной службы. Будь же ко мне немножко ласковей.

— Я и так ласковая. Откупорь лучше бутылку! Выпьем сначала за встречу, а потом — чтобы было хорошее настроение. Я в этом нуждаюсь.

— Почему?

— Ах, ты этого не поймешь!

— Для этого я должен знать, в чем дело.

— За твое здоровье и добро пожаловать!

— Спасибо! Но почему ты отмалчиваешься? Ты что, не можешь освободиться на время моего отпуска?

— Могу. Не в этом дело. Напротив у меня вообще пропала охота к учению.

— А что случилось?

— Ничего. Все в порядке, даже весьма. Ведь, по-твоему, теперь наводят порядок?

Да ты не имеешь никакого представления обо всем, что здесь произошло.

— Кое-что я все же слышал. Как раз сейчас разговаривал с сапожником, но я не понимаю, какое отношение это имеет к тебе!

— Огромное, милорд. В университетах сейчас все вверх дном. Самые любимые и лучшие профессора выгнаны или ушли по собственному желанию. Начинается это и у нас. А во что превратили живопись? Ей предписано только черно-бело-красное и коричневое. Через два или три года мы будем все малевать коричневым по коричневому: коричневые луга, коричневые горы, коричневые дома, коричневотелые девы, коричневые рубашки, Может, мне стать маляром, как этот…

— Кто этот?

— Ах, я забыла, ты ведь тоже нацист! Пойми меня, пожалуйста! Я хочу писать то, чем я живу. Я работаю для тех, кому моя живопись нравится, а не по команде коричневых.

Рут сидела на тахте, как маленький гневный будда. Она вынула сигарету из шкатулки, которую я ей подарил, и, прежде чем я успел подать спичку, она закурила от своей зажигалки очень быстрым движением — признак того, что она нервничает. Затем продолжала:

— А как обстоит с литературой? Хорошие книги сжигаются, а известные поэты внесены в список запрещенных авторов, не говоря уже об иностранных писателях. На литературу напялили каску. Науку обрядили в военный мундир, пресса в путах. В кино идут почти исключительно военные фильмы, школьники носят одинаковые белые чулки и усваивают еще более дурацкие идеи, чем мы в нашей школе, а по радио мы слышим либо патриотическую пошлятину, либо грохот барабанов. Все это до того противно…

— Ты это говоришь как дочь…

— Ну да ладно, я это говорю как дочь одного… и так далее, и так далее. Я — это я, милый, поэтому я и остаюсь дочерью своего отца.

Рут встала и в волнении зашагала по комнате. Наконец она остановилась перед мольбертом, взяла в руки кисть, затем мрачно положила ее обратно, как бы покоряясь судьбе.

— Нет, работа меня больше не радует. Понимаешь? Я могла бы рисовать карикатуры, да еще какие! Ты бы лопнул со смеху, если б их увидел…

— А что говорят другие студенты?

— Другие? Но ведь им надо соблюдать осторожность! Кое-кто формирует нацистские группы. Всем нам полагается в них вступать. Конечно, не иностранным студентам.

Большинство их уезжает домой или просто едет туда же, куда и их профессора. Мы себя совсем изолируем. Но мои знакомые и не подумают участвовать в этой нацистской шумихе. Каждый из нас остается самим собой.

Разумеется, от таких разговоров на душе становилось невесело. Прежде, когда мы с Рут бывали вместе, мы не тратили слов на политику и нас ничто не тяготило.

Правда, Рут никогда не скрывала, что она не любит мою профессию и военную форму, не приемлет «всю эту солдафонскую ерундистику». Но это не отражалось на нашей дружбе. Теперь между нами встала политика, она угрожала нам. Я пытался понять Рут, но мне это было нелегко.

Оба мы остались при своем мнении. Уходя, я чуть было не забыл в передней свою саблю.

Головорезы

На четвертый день отпуска меня навестил Густав Эрнст — в новой, с иголочки, форме, с тремя звездочками в петлицах, из чего следовало, что он носит звание штурмфюрера.

— Однако, старик, быстро же у вас повышают в звании!

— А как же! Но и ты тоже преуспел. У вас по крайней мере платят за нашивки, а мы несем службу и в свободное время.

— А кто оплачивает вашу форменную одежду?

— Ну, расходы, конечно, возмещаются. У нас много расходов на представительство.

— Верю, но тогда покажи, что такое представительство. Пойдем на угол, там ты можешь раскошелиться. Пошли!

Мы выслушали на ходу наставления моей матери, что надо вовремя вернуться к ужину, и отправились в путь.

Я был счастлив, что надел штатское, потому что рядом с блестящим штурмфюрером старший стрелок рейхсвера имел бы жалкий вид. Не помогла бы и сабля. В пивной мы раскланялись со знакомыми и сели за столик в стороне.

— Как живешь, Густав, чем теперь занят?

— Спасибо, живу хорошо. Сначала мне предложили должность в муниципалитете, но потом при посредничестве генерального директора Флика я устроился лучше: получил местечко в промышленности; деньги большие, однако там трудно прочно закрепиться.

Людишки, которые сидят там испокон веку, нас, новых, не принимают всерьез и чинят нам трудности. Правда, это вообще особая порода людей. Тем не менее мы всех наших ветеранов НСДАП пристроили, многих в государственных учреждениях, в судах и в полиции. Ни у кого из нас нет нужной подготовки, но мы все пристроились. Никто уже не ходит без работы. Но фактически все мы так или иначе в стороне. Как тебе это объяснить? Те, кто до сих пор там устраивал свои делишки, сидит еще на своем месте; они, видимо, не заметили, что наступили новые времена. Делают вид, будто ничего не изменилось, не обращают на нас внимания.

Настоящей-то чистки еще не было.

— Так почему вы не устроили чистку?

— А как ты это сделаешь? Гитлер теперь канцлер, и наши люди в правительстве.

Они, естественно, должны сидеть за одним столом с плутократами. У них теперь совсем другие задачи, чем прежде. Это совершенно ясно. Все произошло слишком быстро, и мы упустили момент. Настоящее дело впереди, можешь мне поверить.

— За чем же остановка? Нельзя ли это исправить?

— Ничего еще не сделано для маленького человека. По настоящему наживаются сейчас только богатеи и за наш счет.

— Как поживают твои родители, Густав?

— Спасибо, хорошо. Шлют тебе привет. Мать велела передать, что надо тебе хоть раз нас навестить. Ты совсем перестал бывать у нас с тех пор, как ты всюду разгуливаешь со студенткой, с этой девицей-художницей.

Нас прервал кельнер. Он принес две кружки пива и две стопки водки; мы выпили за мое и Густава повышение по службе. Потом явился разносчик соленых палочек, который уже много лет обходил пивные со своей корзиной, и каждый из нас купил по палочке длиной с полметра.

Густав продолжал рассказывать:

— Отец уже не у Флика. Сторож теперь не нужен; поблизости расквартированы части штурмовиков, всегда в боевой готовности. Но Флик выплачивает моему отцу полный оклад, и теперь старик прогуливается с обеими собаками по берегу Груневальдского озера.

— Но он здоров и бодр по-прежнему?

— Да, но у него все новые причуды. О Карле ты вообще не должен с ним заговаривать. С тех пор как мой брат возглавил отряды штурмовиков в Берлине и перебрался в свою штаб-квартиру, старик вообще перестал понимать, что, собственно, происходит. Он ведь никогда не сочувствовал нашему делу. Все это обман и вздор, говорил он постоянно. Когда же Флик подарил Карлу свою верховую лошадь, старик вовсе вышел из себя.

— Твой брат ездит верхом? Куда же он ставит коня?

— Разумеется, в Татерзале. Почему же ему не ездить верхом, это ведь соответствует его положению.

— В каком он, собственно, звании, если сравнить, например, с нами, с рейхсвером?

— Ну, по крайней мере полковник или генерал, да, конечно, генерал; в этом роде, во всяком случае.

— А сколько лет твоему брату?

— Тридцать один год. Почему ты спрашиваешь?

Я предпочел не отвечать на встречный вопрос. Я размышлял про себя. У нас нужно маршировать полных четыре года, чтобы стать ефрейтором, а потом, может быть, унтер-офицером. А Карл Эрнст стал генералом, но за всю свою жизнь ни единого дня не был солдатом. На большее в своих размышлениях я не был способен. Мне было невдомек, что его «заслуги» в качестве головореза мерились особой мерой. Я переменил тему беседы.

— Послушай, я читал в одной английской газете, что штурмовики хватают своих политических противников, сажают в лагеря и не слишком корректно с ними обращаются. Это верно?

Об этом действительно сообщала английская газета, но я мог бы с таким же успехом сослаться на нашего сапожника. Густав Эрнст был моим другом, и мы не имели обыкновения друг другу «втирать очки». Но меня охватило странное чувство, и я предпочел обходный путь. В нашей многолетней дружбе наметилась маленькая трещина; началось с осторожности, которая потом перешла в недоверие.

— Все это злостная клевета. Тунеядцы и, конечно, политические бандиты попадают в воспитательный лагерь, вот и все. Пусть англичане помалкивают; всему миру известно, что они вытворяли в лагерях для буров. А мы приучаем людей к порядку.

Некоторые субъекты, годами бывшие безработными, просто не хотят привыкать к регулярному образу жизни. Их к этому приучают, Труд облагораживает, таков наш лозунг, а все эти слухи — чистейший обман.

Однако наш сапожник целый год ничего другого не делал, как работал в своем подвале, в мастерской, служившей одновременно и жилой комнатой, трудился день и ночь, чтобы прокормить жену и пятерых детей. Очевидно, он причислен к разряду «бандитов-саботажников», так как заявил, что Гитлер ведет Германию к войне. У меня снова возникло какое-то странное чувство недоверия, и я предпочел промолчать.

Я обязательно хотел еще побеседовать о деле, о котором много писали в газетах, но еще больше шептались тайком.

Я спросил:

— Как, собственно, обстояло дело с пожаром в рейхстаге? Виновником постоянно называют ван дер Люббе. Но что за этим скрывается? Не мог же вообще один человек без посторонней помощи устроить пожар, охвативший огромное здание?

Услышав мой вопрос, Густав Эрнст поднес кружку к губам и медленно, задумчиво тянул свое пиво, поглядывая на меня с таким загадочным выражением лица, которое мне трудно было понять. Вероятно, он кое-что знал, Во всяком случае, отвечая мне, он заметно понизил голос и доверительно положил мне руку на плечо:

— Ты ведь читал наши газеты, не так ли? Тогда тебе также известно, что коммунисты подожгли рейхстаг, ясно? Так что не ломай себе больше голову над этим, дружок! Это ни к чему, а разговаривать об этом тоже не рекомендуется, Во всяком случае, с нашей точки зрения, пожар рейхстага произошел в подходящий момент и мы могли наконец расправиться с коммуной.

Тут же он быстро заказал две кружки пива и две стопки водки. И вслед за этим еще две стопки.

Об ужине у моей матери не могло быть и речи. Мы внезапно ощутили потребность как следует нагрузиться. У каждого из нас была, очевидно, своя причина. Но в одном мы были согласны: мы действительно радовались, что снова вместе после столь долгой разлуки.

Расставаясь, Густав крикнул мне:

— Кстати, приходи как-нибудь к Карлу. Он хочет с тобой о чем-то поговорить.

Группа СА-Берлин, Гедемапштрассе. Видимо, что-то важное, Так что будь здоров!

Кланяйся дома! Хайль Гитлер!

Через два дня я поехал на Гедеманштрассе, в военной форме и, разумеется, при сабле.

Перед зданием стояли два штурмовика, ремни от каски затянуты у подбородка. Они устроили такой спектакль, как если бы я желал проникнуть к самому господу богу.

Но когда я им сообщил, что самолично договорился с группенфюрером по телефону о встрече, они проявили чрезвычайное усердие. Они вызвали вестового, который — все же после долгих расспросов и разговоров — в конце концов быстро провел меня наверх. Там повторился с самого начала тот же спектакль. Я должен был пробиться через два или три караульных помещения, пока я добрался до адъютанта. Этот наконец был в курсе дела. Однако я должен был еще подождать, потому что у Карла Эрнста как раз был посетитель. Прибыл Петер фон Хейдебрек, фюрер штурмовых отрядов в Померании. Я уже раньше слыхал, что он принадлежал к добровольческому корпусу и штурмовал Аннаберг.

Таким образом, у меня было достаточно свободного времени, чтобы приглядеться к обстановке в высшей инстанции берлинских штурмовых отрядов. Тот, кто носил на мундире какие-либо звездочки, считал, что должен разговаривать особенно крикливо, чтобы доказать, что он кое-что значит. Тот, кто не имел звездочек, держался не менее шумно; входя и уходя, он щелкал каблуками и орал «хайль Гитлер!». И каждый — при звездочках или без оных — громко хлопал дверью. Это, видимо, должно было свидетельствовать о воинственности. У нас в штабе полка обстановка тоже не напоминала девичий пансион или монастырскую школу, но все же здешний цирк производил буквально отталкивающее впечатление — во всяком случае, на солдата. Эти желтые мундиры, и околыши фуражек, весь этот парад напоминал оперетту. Мне это не слишком понравилось.

Тем временем из комнаты Карла Эрнста вышло несколько командиров штурмовых отрядов. Один из них, длинный как жердь и однорукий, был, очевидно, Хейдебрек.

Лицо у него было чрезвычайно желтое, с явными следами того, что он потребляет в день не меньше литра коньяку. Он славился как пьяница, а его померанские штурмовые отряды отличались штетинскими попойками, во время которых они имели обыкновение стрелять из револьверов в зеркала и люстры. Они производили «чистку». Видимо, и на совещании у Карла Эрнста фюреры снова выпили: они разговаривали шумно, перебивали друг друга.

Теперь примчались ординарцы и принесли портупеи. Один из них помог Хейдебреку закрепить ремни, и тот в знак благодарности дал ему пинок в зад. Ничего подобного в рейхсвере я не видел.

Когда я вошел в комнату Карла Эрнста, бокалы из-под коньяка еще стояли на столе.

Он приказал подать еще один и поднес его мне. После обычных вопросов: «Как поживаете?» и «Нравится ли вам служба в рейхсвере?» и после еще нескольких бокалов коньяку он выложил свое дело:

— Не перейдете ли к нам?

— Как я должен это понимать, господин Эрнст?

Видимо, он пропустил мимо ушей мою «фамильярность», ибо знал меня с прежних времен. Полагалось именовать его группенфюрером. Он взглянул на меня дружелюбно и высказался более определенно:

— Мне нужен военный инструктор для охранного отряда моего штаба. Густав мне рассказал, что вы уже исполняете обязанности унтер-офицера и обучены обращению с тяжелыми пулеметами. Как раз это мне и нужно. Привлекает это вас?

— Но ведь я имею обязательства перед рейхсвером, и если дело пойдет, как до сих пор, то, вероятно, меня ждет офицерская карьера.

— Я знаю об этом. Но зачем вам нужна эта контора? Мы предлагаем вам больший оклад, чем вы получаете, по крайней мере такие же условия снабжения и гораздо лучшие перспективы для продвижения. Вы можете у меня начать службу в качестве группенфюрера для особых поручений. С вашим служебным начальством мы урегулируем вопрос.

Меньше всего я ожидал, что мне будет сделано такое предложение, и это, соответственно, отразилось на моем лице. Очевидно, Карл Эрнст решил, что я согласен, и неверно истолковал мое изумление. Он продолжал:

— Вы удивлены, не так ли? Между нами, мой дорогой, в вашей конторе неблагополучно по вине канцелярских крыс, этих дурацких генералов, живущих вчерашним днем. Вам абсолютно незачем сокрушаться по поводу расставания с рейхсвером, там еще многое изменится.

Я взглянул на него вопросительно.

— Рейхсвер окостенел, офицерский корпус устарел. Туда надо влить свежую кровь и хорошенько проветрить. Никак не угадаете, что вскоре произойдет. Рейхсвер станет национал-социалистской народной армией; унтер-офицеры, рядовые и некоторые молодые офицеры за нас. Вы ведь знаете, кто такой Эрнст Рем, начальник штаба штурмовых отрядов? Это человек, знающий дело, он реорганизует рейхсвер.

Это было сказано с достаточной откровенностью, и, вероятно, Карл Эрнст понял, что зашел несколько далеко. Наполнив снова бокалы коньяком, он сказал:

— Вы можете спокойно обдумать мое предложение и позвонить мне. Не возражаю, чтобы поговорили с моим братом, но только относительно службы в штабной охране!

Что касается всего другого, то можете не беспокоиться. Перейдете вы к нам или нет, но мы еще увидимся. И тогда, быть может, вы пожалеете о том, что сейчас отказались. Между нами говоря, не распространяйтесь об этом: мы далеко еще не у цели, революция только начинается. Ваше здоровье, дорогой!

Мне незачем было долго размышлять. Не могло быть и речи о том, чтобы я принял это предложение. Не по политическим соображениям. Нет, я считал, что полученное приглашение делает мне честь. Но я был солдат рейхсвера, и никаких сделок по этому поводу быть не могло. Я полагал, что совершил бы акт измены, если бы принял сделанное мне предложение: кроме того, мнимоармейский стиль штурмовиков был мне не по душе.

Спустя несколько месяцев я вспоминал с усмешкой о беседе с Карлом Эрнстом, когда услышал о большом майском параде в Темпельхофе. Все берлинские штурмовые отряды выстроились на огромной площади, и Карл Эрнст верхом на лошади из конюшни Флика рапортовал о построении группы СА-Берлин начальнику штаба всех штурмовых отрядов Эрнсту Рему, который тоже восседал на коне.