Совещание в Бонне

Железная дорога, ведущая из Базеля через Карлсруэ в Бонн, Кельн и дальше в Амстердам, пролегает по одной из самых живописных местностей Федеративной республики. Днем пассажиры любуются сменой разнообразных пейзажей Рейнской долины, причудливыми террасами виноградников и крутыми скалами, на которых высятся ветхие руины, словно окаменевшая стража.

Я поехал ночным экспрессом. Я был в одиночестве в купе первого класса, так что мог подготовиться к совещанию в Бонне. За окном было темно, и только иногда взгляд привлекали мелькавшие огни в поселках виноградарей или игра лунных бликов на волнах Рейна. Но мои мысли возвращались каждый раз к делу полковника фон Леффельхольца. Как я уже говорил, он обвинялся в крупном взяточничестве.

Несомненно, уголовная полиция уже не раз интересовалась деятельностью управления закупок военного имущества в Кобленце и раскрывала творимые там темные дела. За время строительства бундесвера миллионы и миллиарды сменили своих владельцев. Налогоплательщик предоставлял деньги, казначейство их принимало, а промышленники клали их в свои сейфы. По пути немало ассигнаций было припрятано.

Итак, Леффельхольцу было предъявлено тяжкое обвинение. Его обвиняли в том, что он получил от промышленных компаний роскошный автомобиль для себя и своей семьи и сверх того значительные денежные субсидии. Он руководил всеми работами по моторизации бундесвера.

Я считал, что кого угодно можно заподозрить во взяточничестве, но только не Леффельхольца. Я знал его с совсем другой стороны, и мне не хотелось думать, что я в нем ошибся. Может быть, это чувство и сыграло свою роль, когда я выступил в его защиту.

Во всяком случае, я не ошибся. Если я здесь несколько опережаю события, то лишь потому, что хочу завершить рассказ об одном из тех немногих моих начальников, которых я действительно уважал. Процесс против Леффельхольца тянулся несколько лет. И только в августе 1963 года определились окончательные результаты. Я прочел в западноберлинском «Тагесшпигеле» небольшую заметку, из которой вытекало, что после пересмотра дела в федеральном верховном суде из выдвинутых первоначально тринадцати пунктов обвинения во взяточничестве остался только один, причем речь шла о пятидесяти и пятидесяти семи марках, уплаченных представителями фирм за обед, который они съели вместе с Леффельхольцем.

Огромный заголовок, оповещавший о начале этого дела в 1959 году, теперь сменился маленькой заметкой; но тот заголовок достиг желанного эффекта: неугодного офицера сняли с поста и одновременно создали впечатление, будто в бундесвере заботятся о порядке и чистоте нравов, не останавливаясь в этом случае даже перед увольнением полковника. А то, что позднее сам министр вынужден был подать в отставку, так как раскрылись его весьма сомнительные махинации, — это уж совсем другое дело. Но тогда до этого еще было далеко.

Итак, я ехал в ночном экспрессе, и он меня доставил в Бонн на встречу офицеров по связи с гражданскими организациями, назначенную на 29-30 января 1959 года.

Совещанием руководил полковник барон фон Лорингхофен. Уже в самом начале он заявил, что кампания протеста под лозунгом «Борьба против атомной смерти», к сожалению, еще не ликвидирована. Теперь необходимо всеми средствами ей противодействовать.

Я уже давно относился с известным предубеждением ко всему тому, что нам внушали. У меня возникли свои собственные соображения, и я стал сопоставлять различные мнения. Я не мог осуждать людей, которые не желали, чтобы их, как жителей Хиросимы и Нагасаки, сожгли или «облучили»; однако мне тогда представлялось, что они часто допускают ошибку, когда одновременно и на нас распространяют свои выступления против атомного вооружения.

А полковник барон фон Лорингхофен позволил себе на совещании отзываться с циничным пренебрежением о тех людях, которые присоединились к движению «Борьба против атомной смерти». С нескрываемым удовольствием он информировал нас о том, что министр начал судебное преследование против известного пастора Нимеллера, обвиняя его в оскорблении бундесвера. И в этом случае речь шла об атомной бомбе: глава евангелической церкви в Гессене Мартин Нимеллер заклеймил массовые убийства и организаторов массовых убийств, и против этого протестующего протестанта[59] выступил Штраус.

Развязный тон полковника и его презрительные замечания произвели на меня такое отталкивающее впечатление, что я принял решение вообще не обращать внимание на деятельность движения «против атомной смерти» и не поднимать против него голос. Так было положено начало моему внутреннему сопротивлению позиции моих начальников.

Но на этом совещании я понял еще и многое другое. От всего того, что я услышал, теперь уже никак нельзя было отмахнуться, как от частного мнения неисправимого «одиночки». Несомненно, мне пришлось присутствовать при том, как представитель министерства излагал официальную точку зрения правительства.

Я понял, что все мои надежды оказались иллюзиями и что этим господам совершенно чужды мои представления о настоящей демократии. Тем самым обнаружилось, что мои скромные усилия улучшить условия по крайней мере в сфере моей деятельности можно было уподобить борьбе с ветряными мельницами. Тем не менее я не сдался. Однако я теперь по-другому относился к своей работе, но, отдавая ей все свое время, старался отвлечься, отключиться, лишь бы не думать. Мое отношение к службе и к выполнению возложенных на меня задач не изменилось. Но постепенно, шаг за шагом, критическая позиция перерастала в отрицание, а в конечном счете — в протест и возмущение.

Вместе с тем я усомнился в себе самом, в моей профессии и старался подыскать такие цели, к которым стоит стремиться, чтобы вернуть потерянное душевное равновесие. Не все же скверно вокруг; должны же существовать иные взгляды, кроме цинизма и презрения к людям, желающим жить без страха перед атомной бомбой.

На совещании обсуждались и вопросы, касающиеся предстоящего десятилетнего юбилея НАТО, который предполагалось торжественно отпраздновать 4 апреля. Я был настолько невнимателен, что мне пришлось в перерыве расспросить соседа, какие перед нами поставлены задачи в связи с юбилеем НАТО. Но и прочие решения лишь в малой степени закрепились бы у меня в памяти, если бы нам, как обычно, не дали после окончания совещания протокол, который я прочел в хорошо натопленном купе спокойно катившегося вдаль поезда; тогда только я усвоил все подробности. Предполагалось до конца года обучить пять тысяч офицеров запаса. Нам было поручено завербовать новых резервистов и привлечь к этому делу учителей, чтобы установить лучший контакт с молодежью.

Кроме того, в протоколе было сказано: «Надо развивать сотрудничество с партиями, однако при всем стремлении к контактам не склоняться к поддержке курса социал-демократической партии. Господин Эрлер совсем недавно в Ветцларе недвусмысленно высказался против атомной войны, против воинской повинности и НАТО».

Я заметил, что поезд движется по дуге, мимо высокой скалы Лорелеи. Как это уже случалось, будучи один в купе, я тихонько напевал известную песню о сказке былых времен.

Еще один взгляд в окно, и я снова углубился в чтение протокола. Майор Хюш из министерства сообщал следующее: «Мы намерены в еще большей мере использовать для достижения наших целей общество по военным исследованиям. Решено, что начиная с 31 марта 1959 года все офицеры запаса и стажеры будут получать журнал „Военное дело“. Покрытие расходов — в соответствии с графой 309. Из кредитов на связь с гражданскими организациями следует также финансировать встречи с офицерами запаса. Но в финансовом отчете не надо указывать: угощение лейтенанта запаса, а следует писать: обеспечение групп студентов».

Так я познакомился с предложением тратить государственные средства не по назначению, с зафиксированным в документе разъяснением, как надо плутовать; я настроился несколько более оптимистично относительно характера обвинений, предъявленных Леффельхольцу.

Я продолжал листать протокол.

Подполковник Мительштедт сделал доклад о своей поездке в Соединенные Штаты. В нашей дальнейшей деятельности мы должны были руководствоваться теми материалами, которые он получил на курсах «по психологическим методам ведения войны». Надлежало делать различия между методами «убеждения» и «целенаправленной психологической акцией». Для стимулирования этой работы было предусмотрено создание частей, специализирующихся на использовании листовок и громкоговорителей. Некий господин Гюнтер Хейзинг, известный в прошлом по пропагандистским кампаниям, в пользу вермахта, предложил свои услуги в качестве эксперта-консультанта. Нам было поручено подыскать в своем кругу других специалистов по пропаганде, привлечь их и обещать им получение хорошо оплачиваемой должности.

Поезд медленно приближался к Майнцу. Я откинулся на спинку дивана и попытался привести в порядок свои мысли. Однако нелегко было согласовать накопившиеся противоречия, взгляды и эмоции. Только одно было ясно: что-то неладно во всем этом деле.

К концу совещания я побеседовал с подполковником Зевингом из главного штаба. Он когда-то был пастором, и я спросил, какого он мнения о Нимеллере и атомном вооружении бундесвера.

Зевинг задумался, потом тихо сказал:

— Я и сам не приемлю это страшное оружие. Но только образование мирового правительства может освободить нас от этой дилеммы.

Я был поражен и прервал его:

— Мировое правительство? Но ведь это цель коммунистов?

— Нет, дорогой господин Винцер, я не это имею в виду. Скорей нечто в духе ООН, понимаете?

— А Нимеллер?

— Господин Нимеллер был когда-то офицером, теперь он пастор. Я полагаю, что эта деятельность ему больше по душе.

— Вы ведь тоже были пастором, господин подполковник? Это верно?

— Да, это верно. Но я не уверен, что смена профессии имела для меня такие же благотворные последствия, как для господина Нимеллера.

Голос подполковника все еще звучал у меня в ушах, когда поезд остановился и нас оповестили, что мы прибыли в Карлсруэ. Я быстро спрятал записи в портфель, вышел из вагона, сел в такси и отправился домой. Протокол совещания в Бонне и сейчас хранится у меня.

Девять миллионов на рекламу

Одна из привилегий должности офицера по связи с прессой заключалась в том, что я имел право по своему усмотрению определять часы моих служебных занятий. В то время как другие офицеры штаба, вплоть до генерала, давно были дома с семьей или даже спали, я все еще висел на телефоне, беседовал с журналистами в какой-либо редакции, выступал на собрании или участвовал в конференции.

Зато на другой день я не должен был сидеть ровно в восемь часов за своим письменным столом. Правда, часто генерал, командующий группой ВВС, вызывал меня к себе, потому что он, прочитав утреннюю газету, не мог постичь, как случилось, что там пишут о бундесвере. По его представлению, и пилотка была секретным объектом. Я каждый раз вынужден был ему объяснять, почему не являюсь в положенные часы на службу, и каждый раз он недовольно покачивал головой и говорил с плохо скрываемым негодованием:

— Ничего подобного прежде не бывало.

— Не бывало, господин генерал, но не было прежде и офицеров по связи с прессой, которые делали бы по вечерам доклады с диапозитивами, занимаясь пропагандой воинской повинности.

— Да, вы правы. Прежде все было иначе.

— Так точно, господин генерал. Но может быть, и у нас когда-нибудь все будет иначе.

— Нет, невозможно, пока существует эта говорильня в Бонне. Что такое в наше время генерал, а?

Я воздержался от ответа, да он и не ждал его; после глубокомысленной паузы генерал перешел к теме, его волновавшей: нехватка добровольцев для военно-воздушных сил.

На последней пресс-конференции в Карлсруэ он об этом открыто заявил, то есть он сказал совершенно то же самое, что говорил самолично генерал Каммхубер тремя неделями ранее. Но тем временем министр Штраус разъяснил Каммхуберу, что нельзя пропагандировать какое-нибудь дело, обличая его недостатки. К сожалению, разъяснения Штрауса нам еще не были известны.

Виноватым оказался я. Генерал устроил мне страшнейший нагоняй за то, что я не был в курсе последних директив. Я молча выслушал выговор и остался при своем мнении.

На следующем совещании в Бонне я затронул эту проблему. Разумеется, положение не улучшилось. Но теперь крупному гамбургскому рекламному предприятию было поручено развернуть кампанию по рекламе бундесвера, используя самые современные методы. Подполковник Хаушильд из главного штаба просто сиял, когда выступал со своим докладом о намеченных расходах и дальнейших планах.

— В нынешнем году мы можем израсходовать целых девять миллионов марок на вербовку пополнения для бундесвера. Правда, мы в этом отношении еще отстаем от концерна «Хенкель», который располагает примерно тридцатью миллионами для рекламы своих моющих средств, но мы уже превысили сумму, ассигнованную на рекламу фабрикой сигарет «Хауз Нойербург», которая выделила для этих целей четыре или пять миллионов. Можно еще для сопоставления упомянуть о фирме «Клостерфрау-Мелиссенгейст», затрачивающей на рекламу 3,6 миллиона марок. Тем не менее наши 9 миллионов марок — это небольшая сумма, так как реклама обходится дорого. Иллюстрированные издания берут только за одну публикацию на целую полосу от двадцати до шестидесяти тысяч марок в зависимости от тиража; а за то, чтобы один-единственный раз наш плакат был расклеен на всех колоннах для реклам, нужно заплатить круглую сумму в шестьсот тысяч марок. Поэтому для нас имеет особую ценность реклама, бьющая в цель. Ваша задача — помочь нам.

Я спросил:

— Много ли поступило заявок и сколько человек фактически зачислено в результате вербовки с помощью объявлений?

— Это можно установить по числу купонов объявлений, которые присылают нам желающие завербоваться. Результат можно считать удовлетворительным. Однако количество людей, решивших завербоваться в армию на длительный срок службы или избравших карьеру офицера, еще очень мало.

— Но каково приблизительно их число, господин подполковник?

— К сожалению, не знаю. Но сейчас это и не так уж существенно. А почему вы спрашиваете?

— Я вам объясню, господин подполковник. Если бы я знал, сколько человек вступило в армию под воздействием рекламы, я мог бы точно подсчитать, во сколько нам обходится каждый новобранец еще до того, как он переступил порог казармы.

Подполковник взглянул на меня с нескрываемым недовольством. Потом он торжествующе приподнял бумагу с текстом доклада и прочел заключительную фразу:

— "Господин министр полностью одобрил проделанную работу и обещал принять меры к увеличению ассигнований на рекламу".

Мои вопросы испортили впечатление от доклада Хаушильда. С угрюмым видом он направился к двери.,

— Перекур, господа!

Одно было ясно: нам так же трудно с помощью рекламы превратить «противника военной службы» в добровольца, служащего сверхсрочно, или побудить его стать офицером, как табачной фабрике с помощью рекламы склонить к покупке сигарет убежденного противника курения.

Но девять миллионов, ассигнованных на рекламу, могли, вероятно, иным способом принести пользу бундесверу, о чем, впрочем, подполковник ничего не сказал.

Мне пришлось докладывать об этом совещании командующему группой ВВС. Я предпочел бы, чтобы генерал удовольствовался тем, что ознакомился со сметой, представленной в докладе Хаушильда, копию которого мы получили. Но Гут потребовал, чтобы я сделал подробное сообщение, и я был вынужден разъяснить каждый абзац. Генерал качал головой и повторял одну и ту же стереотипную фразу:

— Прежде мы в этом не нуждались. Прежде так не было.

По окончании доклада он вдруг раскричался;

— Вот что, Винцер, скажите наконец толком: есть ли у нас достаточное число добровольцев или нет?

— Этого я тоже не знаю, господин генерал; по предполагаю, что их у нас еще слишком мало.

— Меня не интересует, что вы предполагаете. Факты, любезнейший, факты! Вот тут точные цифры, вот перед вами рапорты о численном составе наших подразделений. Только эти данные имеют значение, по ним видно, что у нас некомплект. Так что не приставайте ко мне с этими махинациями, разными рекламами, будто бы вызывающими к нам интерес. Если нам не хватает солдат, то я не могу утверждать обратное. Ладно, пусть генерал Каммхубер так поступает вопреки собственному убеждению. Я в этом участвовать не стану.

Он побагровел. Конечно, он был прав. Уже давно нам приходилось назначать рекрутов на штатные должности, предусмотренные для солдат сверхсрочной службы. Кроме того, срок службы военнообязанных был недостаточен для освоения современной боевой техники. Эта дилемма стояла перед нами, и ее не следовало ни игнорировать, ни затушевывать. Цифры свидетельствовали с полной определенностью, что дело не ладилось.

— Винцер, мы сами себя обманываем. Этого прежде…

Генерал не договорил. Вероятно, он вспомнил, что и «прежде», строя расчеты, делали вид, что дивизии полностью укомплектованы, между тем как их фактическая численность была во много раз меньше. Генерал отшвырнул в сторону доклад, и мне пришлось поднять его с пола.

— Скажите, что за штука эта, как ее… "Клостерфрау-Мелиссенгайст "?

— Успокаивает нервы, господин генерал, по крайней мере так сказано в рекламе.

Мне было разрешено удалиться. В соседней комнате капитан Кезер спросил:

— Ты, дружище, сегодня долго там был. Что-нибудь особенное?

— Да нет. А что?

— Уж очень рычал наш старый медведь.

— Подай ему молоко, и притом быстро!

Кезер подскочил, как ужаленный. По этой части ничего не изменилось, все было, как прежде.

Есть над чем задуматься

Как-то мне нужно было разрешить некоторые вопросы в министерстве. Полковник Шмюкле и я сидели в одном из кабинетов за чашкой кофе, когда зазвонил телефон. Шмюкле взял трубку.

— Так точно, господин министр. Сию минуту, господин министр.

Сорвавшись с места, он крикнул мне:

— Меня срочно вызывает Штраус. Подождите здесь, я сейчас вернусь!

Он выскочил в дверь и помчался по коридору к кабинету министра. Я смотрел ему вслед, качая головой. Когда-то нам внушали, что офицер не должен бегать, это ниже его достоинства. А теперь, когда господин министр, бывший обер-лейтенант запаса Франц Йозеф Штраус, вызывает полковника, то бывший командир артиллерийского соединения бежит сломя голову, словно новобранец в первую неделю солдатской службы. Шмюкле мчался бегом, заворачивая за угол коридора, чтобы едва дыша предстать перед всемогущим министром, который последний год войны провел на берегу Штарнбергерзее в качестве национал-социалистского офицера по идеологической работе. Это и есть новый стиль в армии?

Капитан Хаушильд и еще один офицер подсели ко мне, и мы вместе ждали возвращения Шмюкле. Он вернулся крайне возбужденный:

— До чего же мне надоело это безобразие! Я бы хоть сейчас возвратился к работе в газете. Можно прийти в отчаяние от всех этих неожиданностей. — Да что случилось, господин полковник?

— Ах, это я так, вообще, к делу не относится. Случилась довольно глупая история, господа. Вам известен бывший генерал парашютных войск Штудэнт? Сторонники движения «Борьба против атомной смерти» обходили квартиры с подписным листом, и этот идиот Штудэнт подписался под петицией. Он якобы сказал, что тоже против атомной бомбы как оружия массового уничтожения. Теперь противники атомного вооружения ходят по домам и предъявляют подпись генерала. Хоть он и числится в отставке, все же это здорово подрывает наши планы. Кто-нибудь из нас должен немедленно поехать к генералу Штудэнту и уговорить его взять обратно свою подпись.

— А если он не согласится?

— На этот случай, господа, у нас есть в распоряжении другие средства. Штудэнт был однажды в бою сбит вместе с машиной. У него очень заметный шрам на голове. Если он откажется снять подпись, мы завтра же объявим в газетах, что он сумасшедший. Это сойдет.

Шмюкле был просто счастлив, что нашел такой выход из положения. Он мог быть уверен, что получит благодарность министра. Как потом выяснилось, генерал в отставке Штудэнт действительно не захотел, чтобы его во всеуслышание объявили сумасшедшим только потому, что он в момент просветления подписал коллективный протест. Он взял свою подпись обратно.

Мне был противен этот шантаж. Меня занимала в первую очередь не сама история с генералом, а более общие проблемы. Сколько говорили и писали о товарищеских чувствах, об уважении к раненым солдатам, о вечной преданности, о сочувствии к страданиям тех, кто пожертвовал здоровьем ради блага отечества, и т.д. и т.п. А вот теперь рана, полученная генералом, использовалась как доказательство, что только сумасшедшие способны выступать против атомной бомбы.

Уже сидя в поезде, по пути в Карлсруэ, я не мог избавиться от неприятного осадка. По дороге с вокзала в наш поселок я встретил капитана Штрейтберга, который избавился от последних иллюзий еще в боях за Монтекассино в Италии. В качестве специалиста-строителя он снова оказался в армии и работал под началом подполковника Шаллмейра в управлении строительства наземных сооружений.

Я его спросил:

— Скажи-ка, Эбергард, что случилось бы с генералом, который за год до начала первой мировой войны атаковал бы своей дивизией Францию?

— Это вообще было бы невозможно.

— Я сейчас не об этом спрашиваю. Скажи просто, как ты себе это представляешь?

— Вероятно, его объявили бы сумасшедшим, изолировали бы, а кайзер извинился бы перед французским правительством.

— А война из-за этого началась бы?

— Вряд ли.

— Ладно, теперь о другом! Началась бы война, если бы какой-либо генерал в 1938 году самовольно вступил в Польшу? Будем исходить из того, что Гитлер тотчас же извинился бы, генерала отправил бы в сумасшедший дом и соответственно компенсировал бы Польшу.

— Безусловно, войны не было бы, если бы, конечно, генерал действительно сошел с ума. Но почему ты задаешь такие нелепые вопросы? Ведь ничего такого никогда не случалось.

— Я задаю эти вопросы потому, что сегодня могло бы произойти нечто подобное. А именно если бы генерал, распоряжающийся атомным оружием, внезапно послал ракету с атомным зарядом по направлению к Москве, что было бы тогда, Эбергард? Что случилось бы?

— Произошла бы катастрофа, мой дорогой.

— Да, безусловно. Русские тотчас же нанесли бы ответный удар. У нас распространяли бы версию, что напали они. За этим последовал бы наш «ответный удар», и третья мировая война началась бы.

Капитан Штрейтберг искоса взглянул на меня, улыбнулся и сказал:

— Почему тебе приходят в голову такие дикие идеи? Кто же будет так безумен, чтобы стать зачинщиком подобной войны?

— Кто? Послушай, Эбергард, я как раз возвращаюсь из Бонна. Там безумцев хватает. Если теперь объявляют сумасшедшими вполне нормальных генералов, выступающих против атомной бомбы, то я хотел бы знать, кто в самом деле сошел с ума. Ты меня понял?

— Твой ход мыслей для меня неприемлем. Это все искусственно сконструировано, Бруно. Дела еще не обстоят столь плохо.

Мы в молчании прошли до нашего квартала. Прощаясь, я спросил:

— Чем ты сейчас занимаешься?

— Мы хотим превратить старые штольни в прирейнских горах и в горах Эйфель в подземные оборонительные сооружения и склады.

Я рассмеялся:

— И на порядочной глубине?

— Еще бы. Ты ведь знаешь, сам, участвовал в соответствующем планировании, точно в согласии с требованиями НАТО.

— Значит, на случай атомной войны?!

— Разумеется.

— На тот самый случай, если один сумасшедший генерал или несколько генералов вздумают бросить атомную бомбу! Эбергард, Эбергард, теперь для меня неприемлем твой ход мыслей. Если бы твои соображения, высказанные сейчас со столь добрыми намерениями, были бы верны, нам следовало бы строить детские сады. Но сердись, но у меня есть основания не любить генералов, жаждущих получить атомную бомбу.

Он пошел дальше, глубоко задумавшись. Ведь война всем опротивела, и он мог считать, что и наши генералы ее не желают. Не он один так думал, да и я сам довольно долго так усыплял свою совесть.

На следующий день я встретил капитана Хаслера. Несколько лет он занимал штатную должность майора и хорошо справлялся с поставленными перед ним задачами. Но прежде чем получить новое звание, он должен был, как и я, пройти курсы в Мюнхене, которые были тогда организованы для офицеров, вышедших из рядового состава. Он провалился. Мне была известна его история, так как я был ее свидетелем.