Я пыталась ответить на этот вопрос, решить что-либо, но мой мозг отказывался соображать.
      «Я не должна сейчас думать, – твердила я себе, – я должна верить в удачу, верить в удачу. Постепенно я придумаю что-нибудь…»
      Однако в дальнейшем моя роль в пьесе уже не оставляла мне времени на обдумыванье. Я была уже не Максиной де Рензи, а несчастной венгерской принцессой Еленой, чья трагическая судьба была еще более скоротечна и безжалостна, чем судьба Максины. Когда Елена скончалась на руках своего возлюбленного и я была в состоянии снова приняться за раскручивание запутанного клубка моей личной жизни, вопрос все еще настоятельно требовал ответа, и решать его надо было немедленно.
      Прежде всего нужно было избавиться от Рауля, убрать его с пути, ранив при этом его сердце, – Рауля, моего возлюбленного, помощь и защита которого были мне так нужны!
      Я распорядилась пропустить его ко мне. И когда принцесса Елена умерла, занавес упал и Максина де Рензи получила возможность оставить подмостки, Рауль дожидался меня у дверей моей рабочей актерской комнаты. Он был уже в макинтоше, очевидно, собираясь провожать меня.
      Когда мы вместе вошли в мой будуар, он схватил мои руки, крепко сжал их и принялся без конца целовать. Но лицо его было бледно и печально, и снова боязнь вкралась в мое сердце, как внезапный язычок пламени вспыхивает иногда среди пепла затухающего костра.
      – Что с тобой, Рауль? Почему ты так выглядишь? – спросила я, а в голове моей звучал иной вопрос: «Не сообщил ли тебе кто-нибудь в театре о пропавшем документе?»
      И я была готова заплакать, как дитя, от облегчения, когда он сказал:
      – Виновата ужасная последняя сцена. Я и раньше видел, дорогая, твою сценическую смерть в какой-то другой пьесе, но тогда это не произвело на меня такого сильного впечатления, как в этот раз. Может быть, потому, что в те дни ты еще не принадлежала мне… или потому, что сегодня ты играла особенно ярко, твои переживания были так реальны, прямо потрясающе реальны! Зал просто сошел с ума! Слышишь, как они ревут: требуют, чтобы ты показалась?.. А я, честное слово, до сих пор не могу прийти в себя. Удивляюсь, как я усидел на месте и не выпрыгнул из ложи, чтобы спасти тебя! Принц Кирилл был просто олух – не успел помешать злодею занести над тобой кинжал! Я бы убил негодяя в третьем акте – и тогда Елена могла бы избежать гибели и счастливо выйти замуж.
      – Верю, ты убил бы злодея, – сказала я, улыбаясь его горячности.
      – Да, нужно быть ревнивым! Согласен, я тоже ревнив, но такая честная мужская ревность – не оскорбление, а комплимент любимой женщине!
      – Ты все принимаешь близко к сердцу, даже игру на сцене!
      – Если героиня – женщина, которую я люблю, – пылко сказал он.
      – И всегда будешь льстить мне, как все мужчины, кого я знаю? – засмеялась я, хотя мне хотелось плакать.
      – Думаю, никогда. Лести во мне нет, я говорю вполне искренне. Ты, наверное, презираешь меня за мою несколько детскую восторженность?
      – Напротив, люблю еще больше, – возразила я, думая о том, как бы удалить его поскорей.
      – Допускаю, что из меня плохой дипломат, – продолжал он. – Я всегда говорю, что думаю, а в дипломатии это не принято. Я хотел бы иметь достаточно денег, чтобы забрать тебя из театра и уехать с тобой куда-нибудь в тихое, красивое местечко, где мы могли бы не думать ни о чем, кроме нашей любви, и жить только друг для друга. Мир вокруг нас был бы прекрасен!.. А ты хотела бы уехать со мной?
      – Ах, если б я могла! – вздохнула я. – Если б завтра же мы с тобой уехали вдвоем далеко-далеко, в красивое, тихое местечко… Но – кто знает, что ожидает нас завтра? А пока…
      – А пока ты не собираешься отослать меня прочь от себя? – умоляюще спросил он нежным тоном с видом обиженного ребенка, что придавало ему особое очарование. – Ты не знаешь, что это такое – сначала видеть твою смерть на сцене, где я ничем не мог помочь тебе, где твоим возлюбленным был другой мужчина, а потом снова прикасаться к тебе, живой и теплой, родной и обожаемой! Ты должна разрешить мне поехать с тобой в твоей коляске, поцеловать там на прощанье и пожелать доброй ночи. Если ты даже очень утомлена, разве нельзя мне доехать с тобой хотя бы до ворот твоего лома?
      Я отдала бы весь мой сегодняшний успех на сцене, если б могла сказать «да». Но вместо того должна была пробормотать извинение и сказать, что не хочу, чтобы нас видели за пределами театра, пока не будет оглашена наша помолвка. А что касается разрешения зайти ко мне домой, то он не стал бы просить этого, если б знал, как сильно болит у меня голова…
      Мне было тяжело говорить это, а бедный Рауль так забеспокоился за меня, что сразу согласился немедленно уйти.
      – Это огромная жертва с моей стороны, – сказал он, – отказаться от того, о чем я мечтал уже много дней подряд, и отпустить тебя одну именно в эту ночь.
      – Почему «именно в эту ночь»? – быстро спросила я, так как моя трусливая совесть опять зашевелилась во мне.
      – Только потому, что сейчас я люблю тебя больше, чем когда-либо, и – это, конечно, глупое чувство – мне кажется, что… впрочем, не будем говорить об этом.
      – Ты должен сказать! – крикнула я.
      – Ладно, скажу… лишь затем, чтобы услышать твои возражения… Видишь ли, этот последний эпизод пьесы… ну, мне показалось, что я могу потерять тебя навсегда. Ощущение какой-то опасности сдавило мне сердце – и ничего больше. Несколько по-женски, не так ли?
      – Не по-женски, а по-дурацки, – сказала я отрывисто. – Отбрось всякие ощущения и думай лучше о завтрашнем дне. Завтра увидимся.
      Когда я говорила это, внутренний голос издевательски подсказал мне: «Если вообще увидимся завтра или когда-либо». Я заткнула уши на этот голос и быстро продолжала:
      – Прежде чем мы скажем «о ревуар», я покажу тебе одну вещь. Тебе она наверняка понравится, и твои смешные предчувствия развеются как дым. Подожди, сейчас я принесу.
      Я побежала в актерскую комнату – рядом с будуаром, где Марианна убирала мой гардероб и озабоченно сновала взад и вперед, – милая, старая, преданная мне особа. Она была довольна моим шумным успехом, но без особого энтузиазма, потому что неизменно верила в мой талант и не допускала мысли о том, что я могу «провалиться». Для нее это было так же невозможно, как падение неба на землю.
      Она не волновалась за меня… однако не чувствовала бы себя так безмятежно, если б знала, что охраняет не только мою «бижутерию», но и знаменитое бриллиантовое ожерелье стоимостью около полумиллиона франков.
      – Оно лежало на самом дне моей шкатулки с ювелирными изделиями. Я знала, что там оно в полной безопасности, так как ничто на свете, кроме взрыва бомбы, не может заставить Марианну покинуть комнату в мое отсутствие; и даже в случае взрыва она будет пытаться взлететь на воздух с моей драгоценной шкатулкой в руках. Эту шкатулку мы всегда берем с собой в театр для украшения театрального реквизита и потом отвозим обратно домой.
      Ничего не говоря Марианне, которая отчищала какое-то пятнышко с моего платья из третьего акта, и повернувшись к ней спиной, я вынула из шкатулки свои драгоценности одну за другой, пока луч электрического света не упал на бриллианты, и они засверкали, заиграли всеми цветами радуги. Поистине, это было волшебное зрелище! Я невольно залюбовалась их игрой, ведь я женщина и знаю толк в камнях!
      Их было не так уж много. Колье было составлено из ряда бриллиантов, подобранных с большим вкусом в несколько плоских «кистей», каждая по шести камней, но даже самые маленькие из них, окаймлявшие золотую застежку, были величиной с рисовое зерно, а центральные, имевшие превосходную огранку в виде двух усеченных пирамид, сложенных основаниями, поражали прозрачностью, красотой и размерами – с крупную горошину. Они имели безукоризненную чистоту, я не могла найти в них ни одного дефекта – трещинки или пузырька. Каждый из них в отдельности представлял собою целое состояние, а все вместе они имели также и большую художественную ценность.
      После первого трепета наслаждения я вынула это роскошное колье из шкатулки и опустила в лежавшую на столе маленькую изящно вышитую сумочку из розовой и серебряной парчи. Эту сумочку – нечто вроде дамского ридикюля – мне подарила на днях одна из моих поклонниц для ношения в ней кошелька, перчаток или носового платка. До сих пор я не пользовалась ею, но сейчас мне показалось, что это – очень удобный футляр для бриллиантового ожерелья.
      И я тут же придумала способ, как вручить ее Раулю.
      Вначале, перед спектаклем, я предполагала просто отдать бриллианты ему в руки и сказать: «Смотри, что у меня есть для тебя!» Но теперь переменила намерение: мне нужно было заставить его поскорей уйти из театра – уйти совсем далеко, чтобы избежать встречи с графом Орловским у театрального подъезда. То, что Рауль ревнив, меня не огорчало; ведь он сказал, что его ревность – это комплимент мне, что только бесчувственный влюбленный может не ревновать артистку, которая постоянно живет на глазах у всего света. Но я не хотела, чтобы Рауль ревновал меня к русскому атташе, так как знала, что при малейшем поводе это чувство выльется у него в бешеную вспышку и повредит его дипломатической карьере.
      Если б я просто отдала ему бриллианты, он ни за что не ушел бы, а остался обсуждать со мной это необычайное событие и задал мне десяток вопросов, на которые я не смогла бы найти ответы; лишь повидавшись с Ивором Дандесом, я знала бы, что и как мне говорить…
      Конечно, Раулю все равно нельзя было выложить всю правду. И все же мне хотелось, чтобы он получил бриллианты сегодня, потому что это развеяло бы его подавленное настроение и вызвало у него прилив бурной радости: он будет избавлен от долга герцогине де Бриансон! Пусть хоть он будет счастлив в эту ночь, несмотря на то что я прогнала его и не знаю, что ожидает нас завтра утром…
      Я завязала на сумочке серебряные шнурки на два крепких узла, затянула их потуже и с сумочкой в руках вошла к Раулю в будуар.
      – Здесь лежит что-то очень ценное, – сказала я с таинственным видом, улыбаясь. – Это мой подарок. Он понравится тебе, я знаю, и ты порадуешься за нас обоих. Мне стоило немало хлопот добыть для тебя этот сувенир. Приказываю: когда ты откроешь у себя дома эту сумочку, то тут же сядешь за стол и будешь писать мне большое-пребольшое письмо. Понял?
      – Письмо? – недоуменно спросил он. – Зачем?
      – В нем ты подробно опишешь свои впечатления от моего подарка, и можешь даже добавить к ним несколько ласковых слов, если пожелаешь. Это письмо я хочу получить завтра утром, как только проснусь. Итак, иди, мой дорогой, посмотри дома на приятный сюрприз и напиши мне! А я буду думать о тебе каждую минуту – во сне и наяву.
      – А почему мне нельзя посмотреть сейчас? – капризно спросил Рауль, беря у меня розовую сумочку с той славной, неуклюжей манерой, с какой мужчина обычно берет в руки нежную дамскую вещичку.
      – Потому что это сюрприз. Впрочем, ты и сам догадаешься, почему, – ответила я, поднимая к нему лицо для поцелуя.
      – А я хочу сейчас!
      – Имей терпение, и все будет хорошо. Ну иди же, мой милый мальчик, выполняй мой приказ!
      Он больше не возражал и запихнул сумочку во внутренний карман макинтоша так небрежно, словно в ней не было ничего, кроме пары перчаток.
      – Будь осторожен! – не могла я удержаться от восклицания, но не думаю, что он расслышал мои слова: он сжал меня в объятиях и принялся целовать так, будто чувствовал в моем сердце неизбывную тревогу и хотел погасить ее поцелуями…

      Когда Рауль ушел, я приказала Марианне поскорей снять с меня платье из золотистой, тонкой, как паутинка, ткани, в котором умерла несчастная принцесса Елена, и надеть мне черное длинное платье, в котором такая же несчастная Максина приехала в театр. Я даже не стала тратить время на снятие грима.
      Другие актеры и актрисы, следуя моему примеру, тоже заторопились. Они не стали готовить костюмы для следующей постановки, как мы обычно делаем, чтобы не суетиться перед началом спектакля или репетиции.
      Тем не менее было уже без двадцати минут двенадцать, когда я переоделась. Теперь мне предстояло встретиться с Алексеем Орловским, каким-либо способом избавиться от него, а затем поспеть вовремя к назначенному сроку для встречи с Ивором Дандесом, на которую, я знала, он постарается не опоздать.
      Моя коляска уже стояла у подъезда. Я рассчитывала минуту или две поговорить с Орловским, если он ждет, выяснить, что он действительно знает про меня, а затем действовать смотря по обстоятельствам.
      И во всяком случае постараться отложить длительный разговор на другое время.
      Выходя из театра, я опустила на лицо густую вуаль, но Орловский сразу узнал меня и подошел ко мне. Как видно, он сторожил у двери.
      – Добрый вечер, – сказал он. – Тысячу поздравлений! Я видел, как вы сегодня играли, это было умопомрачительно!
      Он протянул мне руку, и я должна была дать ему свою, потому что, не говоря уже о Марианне (которая шла следом за мной), рядом находились мой грум, швейцар, несколько рабочих и служащих театра. Они могли все видеть и слышать, а я терпеть не могу сплетен, до которых такой охотник Орловский.
      – Я получила вашу записку, граф, – сказала я по-русски, хотя он обращался ко мне на французском языке. – Зачем вам понадобилось увидеться со мной?
      – По делу, о котором не расскажешь в двух словах, – ответил он. – Нечто очень важное.
      – Я так устала! – вздохнула я. – Давайте отложим разговор на завтра?
      Я попыталась вытянуть из него, что можно, и в какой-то степени достигла этого.
      – Вы не захотели бы откладывать разговор на завтра, если б знали, что мне все известно, – сказал он.
      Было ли это блефом или ему и в самом деле известно что-то, кроме пустых подозрений?..
      – Я не понимаю вас, – сказала я внешне спокойно, хотя губы мои пересохли. – Объяснитесь, пожалуйста!
      – Должен ли я упомянуть слово «документы»? – намекнул он. – Ручаюсь, вы не пожалеете, если позволите мне поехать с вами, мадемуазель.
      – Я не могу взять вас здесь в коляску, – отвечала я, – здесь слишком много свидетелей. Но прикажу остановиться и подожду вас на углу улицы Евгения Богарнэ. Оттуда вы сможете поехать со мной – до тех пор, пока я сочту это нужным.
      – Очень хорошо, – согласился он. – Но только отошлите вашу служанку домой в другом экипаже; не могу же я разговаривать при ней.
      – Нет, сможете. Ни она, ни грум не знают никакого языка, кроме французского; впрочем, Марианна знает еще немного по-английски. И она всегда сопровождает меня до дома.
      Это была правда. Но если б я ехала с Раулем, то, может быть, и отослала добрую женщину домой одну, и она не стала бы возражать, потому что любила Рауля, восхищалась им как «примерным молодым человеком» и уже догадывалась (хотя я еще не говорила ей), что он – мой жених. Но ради графа Орловского, который так назойливо хотел быть моим спутником, я не собиралась разлучаться с Марианной.
      …Три или четыре минуты спустя я приказала кучеру остановиться, и почти немедленно появился Орловский. Он занял в коляске место слева от меня, а Марианна, молчаливая, но несомненно, изумленная, уселась напротив нас, на маленьком переднем сиденье, лицом к нам.
      – Ну, – сказала я, – начинайте. Только, пожалуйста, покороче.
      – Не принуждайте меня быть скоропалительным, – возразил он. – По возможности я буду краток. И не говорите со мной так, словно вам жаль каждую минуту, потраченную на меня, – ведь я люблю вас…
      – О, пожалуйста, граф! – перебила я. – Я уже давно сказала вам, что это бесполезно.
      – Но с тех пор многое изменилось. Может быть, изменится и ваше отношение ко мне, а? У женщин так иногда бывает. Знайте, Максина, я – человек настойчивый и рано или поздно добьюсь вашей любви. А сейчас хочу предупредить вас о большой опасности, которая вам угрожает и от которой спасти вас могу только я… если вы позволите. Это еще не поздно, Максина!
      – Спасти меня от чего? – спросила я, оттягивая время и настороженно выжидая. – Вы очень загадочно говорите, граф Орловский. И потом, для всех я – не Максина, а мадемуазель де Рензи, исключая лишь самых близких моих друзей.
      – Я всегда ваш друг. Может быть, вы даже разрешите мне назваться вашим «самым близким другом» и будете называть меня не графом, а просто Алексеем, когда я окажу вам услугу в одной неприятной истории с документами… которые внезапно исчезли.
      Вот оно! При этих словах я невольно вздрогнула; некоторые женщины в моем положении, вероятно, упали бы в обморок, но я была готова скорей умереть, чем расслабиться при Орловском, показав ему, что он попал в цель. Я еще не теряла надежды на благополучный исход.
      «Будь спокойна. Будь хладнокровна. Будь смелой как никогда и попытайся выведать все, что ему известно!» – твердила я себе. И голос мой звучал вполне естественно, когда я воскликнула:
      – О, опять эти загадочные «документы», о которых вы уже говорили! Право, вы разожгли мое любопытство. Однако я совершенно не понимаю, о чем идет речь.
      – Пропажа этих документов стала известна, – сказал он.
      – Ах, значит, они пропали?
      – Как пропадете и вы, Максина, если не обратитесь ко мне за помощью, которую я буду рад вам оказать… на определенных условиях. Разрешите сказать, на каких.
      – Не лучше ли будет объяснить по существу, что это за документы, и почему они касаются меня? – отпарировала я, решив припереть его к стене.
      – Вы сами избегаете разговора по существу, даже больше, чем я, не так ли? Документы – те, которые мы оба видим сейчас перед глазами так же ясно, как если б они находились в ваших руках или, скажем, в руках виконта дю Лорье, будь он здесь. Эти документы слишком важны, чтобы назвать их вслух в присутствии посторонних ушей.
      – Марианны? Но я уже сказала, она не понимает ни слова по-русски.
      – В этом нельзя быть уверенным. В наше время мы не можем сказать, кто является шпионом, а кто – нет.
      Этот прозрачный намек был новым ударом для меня, но я не доставила ему удовольствия видеть меня испуганной. Он хотел смутить меня, выбить из седла, однако ему это не удалось.
      – Говорят, каждый судит о других по себе, – засмеялась я. – Если, граф, вы бросаете такие зловещие намеки по адресу моей бедной Марианны, то я начинаю думать – уж не вы ли шпион?
      – Ну, раз вы так безоговорочно доверяете вашей прислуге, – продолжал он, игнорируя мою ехидную реплику, – я скажу вам то, что вы хотите услышать: документы, которые я имею в виду – те самые, которые вы взяли на днях в министерстве иностранных дел, когда навестили там вашего друга мосье дю Лорье.
      – О Боже! – воскликнула я. – Вы хотите стать моим «близким другом», а сами, как видно, считаете меня клептоманкой. Не могу представить себе, что стала бы я делать с какими-то скучными бумагами из министерства. А вы, мосье, можете себе это представить?
      – Да, могу, – сказал он.
      – Тогда скажите мне, прошу вас. Итак, что это были за документы? Потому что, шутки в сторону, это довольно серьезное обвинение.
      – Я обвиняю не столько вас, сколько виконта дю Лорье.
      – Ах, вы обвиняете Рауля! Почему же говорите это мне?
      – Как предупреждение.
      – Нет, просто потому, что у вас нет доказательств, и вы не смеете никого обвинять в шпионаже.
      – Смею. Если я еще не предъявил ему формального обвинения, то лишь потому, что сделать это – означало бы заклеймить позором и ваше имя.
      – О, вы так внимательны, граф!
      – Внимателен только к вам, – возразил он сухо. – Я ждал до сих пор, так как хотел переговорить с вами, прежде чем предпринять действия, которые наверняка погубят дю Лорье. Максина! Я люблю вас по-прежнему и даже сильней, чем раньше: как и большинство людей, я ценю то, что трудно достается. Ваше упрямство только разожгло мои чувства к вам! Бог мой, я готов…
      До этого он говорил спокойно и размеренно, но тут в его голосе вдруг прорвалась такая бешеная страсть, что я испугалась и отодвинулась от него подальше. Однако он тут же овладел собой и заговорил более сдержанно:
      – Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы обладать вами… добиться вашей руки! Максина, я честно и открыто прошу вас стать моей женой. Дайте мне положительный ответ, – не тот, какой давали раньше, – и я буду молчать о том, что знаю.
      – О документах, про которые вы упомянули? – спросила я, причем биение моего сердца отозвалось эхом в моих ушах.
      – Да!
      – Но вы, кажется, сказали, что их утеря уже кем-то обнаружена?..
      Я тщательно контролировала себя: каждое ошибочное слово могло выдать меня с головой.
      На секунду он был захвачен врасплох, не зная, что ответить. Секунду – не больше, но это чуть заметное замешательство подсказало мне, что я разгадала его игру, и до поры до времени мне нечего опасаться с его стороны.
      – Пропажа обнаружена не мною, – объяснил он, – а одним лицом, на которое я имею большое влияние. Этот человек ждет теперь моего совета, следует ли дать огласку этому скандальному делу или замять его, как замяли ваше дело в Германии…
      «Нет такого человека!» – сказала я себе и лихорадочно перебрала в памяти людей, работающих в департаменте международных сношений французского министерства иностранных дел, которые действительно могли обнаружить исчезновение какого-либо документа, находящегося на хранении у Рауля. Однако никто из них – в этом я была убеждена – не является другом русского военного атташе Орловского.
      Если он что-то заподозрил в тот день, когда встретил меня возле министерства, то, конечно, мог намекнуть кое-кому о своих подозрениях… но я всегда считала его слишком осторожным, чтобы подвергать себя риску быть осмеянным: он был болезненно самолюбив.
      Во всяком случае в сцене обыска, разыгранной в отеле «Елисейский Дворец», он не был режиссером и, возможно, даже не знает о ее провале. Но почему он приплел сюда «мое дело в Германии», замятое немецкой контрразведкой несколько лет назад? Я не стала ломать над этим голову, так как поняла, что в основном моя догадка подтвердилась: он только «блефует», рассчитывая запугать меня и получить от меня положительный ответ ради спасения Рауля.
      Мое молчание на его последние слова не обескуражило его. Без сомнения, он полагал, что я обдумываю, как мне поступить…
      – Ну? – спросил он наконец вполне деликатно, даже мягко. Мои глаза были опущены, но я подняла голову и глянула ему прямо в лицо. В мелькающем свете уличных фонарей, мимо которых мы проезжали, граф Орловский был очень похож на Мефистофеля, – худощавый темноволосый мужчина с пронзительными ястребиными глазами, пышными усами и слегка заостренной бородкой. Но мне показалось, что в этот момент он выглядит сущим дьяволом.
      – Ну, – сказала я медленно, – думаю, что вам пора, граф, покинуть меня. Мы уже проехали половину пути.
      – Это ваш ответ?
      – Да. Я три раза отвергала ваши назойливые, бесцеремонные домогательства, а теперь должна отклонить также и ту честь, которую вы мне оказываете, предлагая стать вашей женой. У меня есть жених, которого я люблю, вы это знаете. Вы просили меня выслушать вас, я выслушала. Поэтому не вижу причин оставаться вам далее в моей коляске.
      – А вы понимаете, что сейчас выносите приговор не только Раулю дю Лорье, но и себе самой?
      – Нет. Не понимаю.
      – Значит, я недостаточно ясно высказался.
      – Это правда. Вы высказались достаточно туманно.
      – Какую же деталь я должен еще уточнить, а?
      – Деталь насчет документов. Я сказала, что не знаю о них ничего, а вы сказали, что знаете все. Так объясните же, в чем дело. Удовлетворите мое любопытство, пожалуйста.
      – Но я уже говорил вам, что не могу сделать это здесь, в обстановке, когда нас могут подслушать.
      – Тогда почему вы все еще остаетесь здесь? Вы же наверняка поняли, прежде чем сесть в эту коляску, что я не намерена позволить вам ехать со мной до самого дома.
      Орловский внезапно расхохотался. И его смех снова напугал меня, – как раз тогда, когда я уже начала чувствовать себя уверенней и даже решила, что могу выиграть нелегкую партию в этой игре нервов…

      – Держу пари, вы боитесь, что ваш дружок дю Лорье может узнать, – сказал Орловский. – А он уже знает…
      – Знает что?
      – Что вы дали мне привилегию проводить вас до вашего дома.
      Все, чего я достигла, оказалось бесполезным! Его спокойные, глумливые слова почти сокрушили меня. Тяжелая ноша, которую я надеялась сбросить, снова навалилась на мои плечи. Мой голос дрогнул.
      – Вы дьявол! – воскликнула я. – Вы осмелились сказать ему об этом?!
      …Напротив нас, на своем узеньком, тесном сиденье, Марианна беспокойно заворочалась. До сих пор наш разговор был тихим, она не понимала из него ни слова и сидела не двигаясь. Она очень благоразумна, моя Марианна, и любит меня больше, чем кого бы то ни было, а теперь вдруг увидела и услышала, что этот незнакомый ей мужчина довел меня чуть ли не до истерики! Я думаю, она была готова расцарапать ногтями ему лицо. Скажи я ей одно лишь слово, она наверняка бы тут же набросилась на Орловского. Я догадывалась об этом по ее беспокойным движениям и вопросительным взглядам, однако была уверена в ее выдержке. Впрочем, я забыла о ней, когда Орловский начал отвечать на мой вопрос:
      – Да, я сказал дю Лорье, это правда. Но откуда я мог знать, что вы сами не предупредили его об этом? А? Разве не рискованно было с вашей стороны окружить нашу поездку тайной?
      – Он не мог поверить вам! – в отчаянии сказала я.
      – Честно говоря, он сперва не поверил. Только тогда я понял, что вы не сказали ему о нашем предстоящем свидании, но отступать было поздно, я уже не мог исправить свою оплошность и решил доказать, что не лгу. Я предложил ему, если он мне не верит, стать где-нибудь в тени, откуда он мог бы наблюдать, как мы с вами беседуем у театрального подъезда…
      – О, это прекрасно! – прервала я. – Значит, он видел, что я не поехала вместе с вами в коляске!
      – Вы очень быстры в своих умозаключениях, Максина. Так обычно поступают менее умные женщины, но вы ведь не глупы, а? Я заранее предусмотрел, что вы не впустите меня сразу в свою коляску, и потому, как только вы назначили мне место встречи и отъехали, я тут же сообщил об этом виконту.
      – Да, вы действительно все предусмотрели, кроме одного. Рауль дю Лорье никогда не унизится до того, чтобы шпионить за мной!
      – Боже, как вы строги к шпионам! – насмешливо промолвил он. – И как мало знаете мужскую натуру, если не понимаете, что от ревности мужчина – особенно француз – может потерять голову и натворить дел, на которые был бы не способен в нормальном состоянии.
      Этот аргумент заставил меня умолкнуть. Я знала – да Рауль и не отрицал, – что ревность может превратить его в демона. Только сегодня он заявил мне, что он – «ревнивое животное», а когда я спросила, как он поступит, если я обману его, – ответил, что убьет и меня, и себя. При этом кровь прилила к его лицу, а потом схлынула, сделав его смертельно бледным. Вспышка молнии сверкнула в его глазах, дорогих мне глазах, которые умели быть такими ласковыми и любящими.
      Действительно, в жестоком припадке ревности он мог совершить что-либо необдуманное, чего, конечно, не сделал бы, когда его мягкая, поэтическая натура брала верх.
      – Мосье дю Лорье заявил, что вызовет меня на дуэль, если я солгал, – продолжал Орловский, улыбаясь. – И добавил, что тотчас возьмет кэб и помчится на улицу Богарнэ – убедиться, прав я или нет. Держу пари, что он поспел туда вовремя и видел своими глазами, как вы подсадили меня в свою коляску.
      – Вы испугались дуэли и потому выдали меня? – запинаясь, пробормотала я с горьким упреком.
      – Видите ли, я слыхал, что виконт дю Лорье отличный стрелок, и лишь немногие фехтовальщики в Париже могут сравняться с ним в рапире и шпаге.
      – Вы просто трус! – вырвалось у меня.
      – Вечно вы недооцениваете меня, Максина. За вас я готов драться любым оружием.
      – Но предпочитаете не драку, а предательский удар в спину.
      – Что поделаешь! Иногда для достижения цели годится и это.
      – Так, кажется, рассуждают иезуиты?
      – Берегитесь, мадемуазель де Рензи! – разозлился он наконец. – Ваша жизнь однажды уже висела на волоске!
      Опять это напоминание! Я полагала, что мой тяжелый «провал» в Германии навсегда похоронен и забыт. Как он сумел раскопать его?..
      Моим единственным ответом был приказ груму остановить коляску.
      – Вон! – повелительно сказала я, и Орловский был вынужден подчиниться. Тем не менее он отнюдь не чувствовал себя побежденным и дал мне это понять. Его манеры были безукоризненно вежливы, но когда он, стоя на тротуаре и держа шляпу в руке, произнес: «О ревуар, мадемуазель!» – мне почудилось, что в этих шаблонных словах звучит все та же скрытая угроза: «Берегитесь, ваша жизнь на волоске!»