– Сколько времени, по-вашему, я находилась в этой комнате, мосье, – спросила Максина, – до того, как вы довольно бесцеремонно, я бы сказала, вмешались в мой разговор с мистером Сэндфордом, моим другом?
      – Вы находились здесь ровно три минуты, – ответил полицейский.
      – Так много? Мне казалось меньше. Но ведь мы должны были поздороваться, обменяться приветствиями, так как не виделись много месяцев. И вы все же думаете, что у нас еще оставалось время, чтобы найти безопасный уголок – все это в полутьме! – и спрятать там какую-то вещь, столь важную для полиции… может быть, бомбу? Наверное, вы считаете нас талантливыми фокусниками!
      – Я знаю, что вы очень талантливы, мадемуазель.
      – Может быть, я должна поблагодарить вас за комплимент, – отвечала она, позволив наконец прорваться гневным ноткам в своем голосе. – Но это уже переходит всякие границы! Девушка пришла в номер к давнему другу. Оба они поставлены в такие условия, что предпочитали сделать это втайне, чтобы избежать ненужных разговоров и не повредить репутации девушки. Разве мы не имеем на это право?.. И только потому, что девушка, к несчастью, хорошо известна в Париже, ее лицо, ее имя принадлежит широкому свету, за ней следят, шпионят, ее унижают; и все это, без сомнения, вследствие какой-то дурацкой ошибки… или ложной злоумышленной информации. Позор, мосье! Я удивлена, как парижская полиция могла снизойти до такой глупости, такой низости!
      – Когда мы установим, что это ошибка, парижская полиция в моем лице принесет вам извинения, мадемуазель, – сказал вежливо комиссар. – А до тех пор мне, право, очень жаль, если наш служебный долг причиняет вам неприятности…
      И, повернувшись к жандармам, он приказал им обыскать салон-гостиную, особенно те места, где можно было спрятать бумажник или небольшой пакет, в первую очередь на расстоянии десяти метров от места, где мы с ней стояли, когда полиция распахнула дверь.
      Максина больше не протестовала. С высоко поднятой головой и таким видом, словно полицейские для нее вовсе не существовали, она подошла к камину и встала там, облокотившись на каминную полку. Скука, отвращение, безразличие были в ее позе, но я догадывался, что на самом деле она сейчас, как никогда, нуждается в моральной поддержке.
      Оба жандарма, молчаливо повинуясь офицеру, сновали по салону с непроницаемыми лицами. Они не глядели на Максину, целиком отдавшись порученному делу. Но их начальник то и дело бросал взгляды на ее гордый профиль, которым она презрительно повернулась к нему.
      Я знал, почему он так наблюдает за ней. Мне вспомнилась дурашливая ребячья игра, в которой, бывало, участвовал лет двадцать назад на детских вечеринках, – игра «Найди платок»: пока водящий разыскивает запрятанную вещь, другие, знающие это место, «подсказывают» ему мимикой или жестами.
      Посередине гостиной стоял большой стол, на нем – пара альбомов с фотографиями и роскошно переплетенный путеводитель по Парижу, а также мои шляпа и перчатки, которые я, входя, положил туда. Жандармы взяли эти вещи, осмотрели их и отложили в сторону, перелистали альбомы, заглянули под стол, посмотрели на диване за бархатными подушками, узорчато расшитыми в восточном вкусе, открыли дверцы застекленного шкафа с безделушками, выдвинули все ящики, кинули взгляд на маленький журнальный столик, приподняли углы ковров на паркетном полу и, наконец, извинившись за беспорядок, вытащили из камина все поленья, приготовленные там для разжигания, после чего тщательно исследовали вазы, стоявшие на каминной полке. Они также встряхнули розовые шелковые с бахромой оконные портьеры и поискали за картинами на стенах.
      Когда все это не дало никакого результата, они в недоумении пололи плечами.
      Во время обыска, который производился в полном молчании, у меня возникло странное ощущение, вызванное моим острым сочувствием к переживаниям Максины де Рензи. Мне показалось, что мое сердце сделалось как бы маятником, который слабо вибрировал на одном месте, словно не был уверен – ходить ему или остановиться.
      Один раз, когда жандармы заглянули под диван и за бархатные диванные подушки, серая тень вокруг глаз Максины сделала ее прекрасное лицо похожим на маску покойника. Яркий электрический свет, который теперь горел неослабно, не щадил ее, безжалостно разоблачая внутреннее напряжение.
      Она все еще презрительно улыбалась все той же улыбкой, но лоб ее заискрился блестящими капельками пота. Я заметил эти искорки и боялся, что они не ускользнут и от внимания врага…
      Да, так оно и было. Проницательный француз не стал давать своим подчиненным дальнейших инструкций. Подойдя к дивану, он остановился, пристально глядя на него, затем, ухватившись одной рукой за спинку дивана, обернулся и уставился в лицо измученной женщины.
      С недрогнувшим мужеством она сделала вид, что не смотрит на него. Но она сразу как будто перестала дышать. Ее грудь уже не вздымалась и не опускалась. Единственно заметным движением было бурное биение сердца. Я подумал, что сейчас, если он найдет спрятанную ею вещь, это сердце разорвется.
      Целую секунду я безумно взвешивал свои шансы на победу, если попытаюсь одолеть этих трех мужчин, оглушить их и дать Максине возможность убежать с футляром. Но я знал, что эта попытка безнадежна; даже если она удастся, шум подымет на ноги весь отель. Другие полицейские поспешат на помощь своим товарищам, и дело примет для нас еще худший оборот.
      Француз, глянув на Максину и видя, как предательски бьется ее сердце под корсажем, неторопливо сложил бархатные подушки на пол. Потом, засунув руку в узкую щель между сиденьем и спинкой дивана, начал ощупывать дюйм за дюймом пространство вдоль этой щели.
      Я следил за его рукой, которая казалась мне жестокой, как рука палача. Думаю, Максина также следила за ней.
      Вдруг он остановился. Он что-то нашел. Другая рука скользнула на помощь первой. Несколько секунд обе руки пытались извлечь что-то, очевидно, глубоко и прочно запрятанное. И вот оно появилось – продолговатый темно-красный кожаный футляр, который мог бы служить в равной степени и для писем, и для сигар, и для ювелирной бижутерии.
      Мое сердце радостно дрогнуло от внезапного прилива облегчения: это была вовсе не та вещь, которую я вез из Лондона для Максины!
      Я едва сдержал торжествующий возглас. К счастью, после всего пережитого во мне еще сохранилось благоразумие, чтобы не подать виду.
      – Вот! – хмыкнул полицейский комиссар. – Я говорил, что вы очень умны, мадемуазель. Но для всех нас было бы удобней, если б вы признались сразу и избавили нас от лишних хлопот.
      – Вы сами виноваты в лишних хлопотах, – устало отозвалась Максина. – Эту вещь я вижу первый раз в жизни!
      Я был удивлен тем, что в ее голосе не слышно удовлетворения. Он звучал вызывающе, но в нем не было ноток торжества или радости, а ведь ее спасение было поистине чудом! Ее тон, пожалуй, напоминал тон женщины, которая в безвыходном положении безнадежно пытается защищаться до последнего вздоха.
      – Также и я никогда не видел ее раньше, – откликнулся я.
      Она взглянула на меня как будто с благодарностью, хотя благодарить было не за что. Я не лгал, а говорил чистую правду и думал, что она должна бы это знать.
      Комиссар полиции впервые снизошел до усмешки:
      – Склонен думать, вы хотите уверить меня в том, что последний жилец, занимавший перед вами этот номер, запрятал свое имущество в безопасное место и потом забыл о нем? Очень правдоподобно, не правда ли?.. Сейчас вы, мадемуазель, и вы, мосье, будете иметь удовольствие видеть, что именно оставила после себя эта беспечная особа…
      Он положил футляр на стол и осторожно постучал по нему пальцем.
      Однако моя напряженность уже прошла, я спокойно смотрел на это и был поражен, когда Максина вдруг кинулась к нему – уже не высокомерная, а трагически умоляющая, слабая, измученная женщина.
      – Ради Бога, пощадите меня, мосье, – прорыдала она. – Поймите меня! Признаюсь, это – мое. Я всегда высоко держала себя в глазах света, потому что я известная актриса, и все знают, что я никогда не имела любовника. Но теперь моя тайна открыта. Вот мой любовник! А эта вещь – цена, которую я назначила за свою любовь. Мосье! Умоляю вас как женщина – сохраните в секрете содержимое этого футляра, не открывайте его ни под каким видом!
      Я почувствовал, как кровь прилила к моим щекам, словно меня ударили хлыстом по лицу. К моему стыду, моя первая мысль была эгоистической: что, если ее слова станут известны и Диана услышит их тоже? Тогда все кончено, всякая надежда на девушку, которую я люблю, будет для меня утеряна навсегда… Моя вторая мысль была о Максине, которая необдуманными словами наложила на мои уста печать молчания.
      Но раз уж она избрала такую версию для своей защиты, мне оставалось только соглашаться…
      – Мадемуазель, мне грустно отказывать даме в такой просьбе, – сказал полицейский комиссар с оттенком сочувствия. – Но долг выше рыцарства. Я должен посмотреть содержимое этого футляра.
      Она поймала его руку и оросила ее слезами.
      – Нет! Нет! – душераздирающим голосом закричала она. – Если б я была богата, я предложила бы вам миллион франков, лишь бы вы пощадили меня! Я была расточительна и не сумела много скопить, но все, чем я сейчас располагаю, будет ваше, если…
      – Никаких «если», мадемуазель, – перебил он резко. И, выдернув свою руку, раскрыл футляр прежде, чем она смогла помешать этому.
      Наружу выпало роскошное бриллиантовое ожерелье. Словно блистающий водопад, оно заструилось с края стола, упало на бархатную диванную подушку и осталось там лежать, сверкая и переливаясь разноцветными огнями.
      – Черт побери! – пробормотал француз вполголоса: как видно, он ожидал всего, только не этого.
      Максина не произнесла ни слова. Когда, несмотря на ее мольбы и слезы, кожаный футляр все же стали открывать, она утратила не только надежду на спасение, но и выдержку; ее изящная фигура согнулась, как цветок, у которого надломили стебель. Она наверняка упала бы, если б я не подхватил ее и не удержал на своем плече.
      Однако я тут же почувствовал, как при виде радужного бриллиантового каскада ее ослабевшее тело стало выпрямляться. Почувствовал, как вновь забилось ее сердце, как она, воспрянув духом, оживает и собирает силы для дальнейшей борьбы… если это потребуется.
      Комиссар полиции вывернул кожаный футляр наизнанку. Он был пуст. Внутри его находилось лишь ожерелье и ничего больше – никакой карточки, никакой записки.
      – Где же документ? – упавшим голосом спросил офицер не то себя, не то Максину.
      – Какой документ? – возразила она, достаточно умная, чтобы не выдать свое облегчение интонацией или выражением лица.
      Слыша ее безрадостный тон, видя ее пристыженное лицо, ее голову, бессильно лежавшую на моем плече, – кто бы мог подумать, что в душе она благодарит Бога за происшедшее чудо? Даже я не поверил бы этому, если б не ощущал, как жизнь постепенно возвращается к ней.
      – Содержимое футляра – это не то, что я искал, – неохотно сознался полицейский комиссар.
      – Я не знаю, что вы искали, но вы причинили мне ужасное страдание, – сказала Максина. – Вы были чересчур жестоки к женщине, которая ничем не заслужила такого унижения. Все наслаждение, вся радость, которую я могла бы получить от моих бриллиантов, исчезли. Теперь я уже не смогу спокойно носить их: мне будет казаться, что люди, глядя на меня, станут говорить: «Каждая женщина имеет свою цену. Вот цена Максины де Рензи!»
      – Вы не должны так думать, мадемуазель! – запротестовал комиссар. – Полиция умеет хранить деликатные тайны. Никто, кроме шефа, который примет наш рапорт, не узнает о том, что мы увидели и услышали в этой комнате.
      – Что же дальше? – спросила Максина. – Будете ли вы продолжать обыск, поскольку рассчитывали найти нечто другое, или же…
      – Нет, нет. У вас не было времени спрятать более чем одну вещь, мадемуазель, – сказал полицейский с невеселой улыбкой. – Кроме того, именно за этот футляр вы цеплялись; вы не хотели, чтобы мы нашли именно его. Вы – великая артистка, но вы не смогли сдержать капли пота, выступившие у вас на лбу, или биение сердца, когда я прикоснулся к дивану. Я все время следил за вами. Увы! – это были ошибка с нашей стороны, и я должен извиниться перед вами.
      – Я обвиняю не вас, а тех, кто послал вас, – сказала Максина, когда я подвел ее к креслу, в которое она вяло опустилась. – Я благодарна вам уже за то, что вы не считаете эти бриллианты какой-нибудь контрабандой. Дело могло окончиться именно так.
      – Вовсе нет, мадемуазель. Желаю вам носить их с радостью. Это вы украшаете алмазы, а не они вас. Еще раз приношу извинения за себя и за моих коллег. Мы только исполняли наш долг.
      – У меня есть враг, который, очевидно, и подстроил этот заговор против меня, – воскликнула Максина, словно осененная внезапной догадкой. – Сказано: «Даже у ада нет столько ярости, как у мужчины, оскорбленного и осмеянного женщиной». Он знал, что сегодня вечером я должна буду напрячь все свои душевные силы, – сегодня в моем театре премьера, и я играю главную роль. Он надеялся, что его затея сломит меня. Но я не буду сломленной. Если вы, мосье, хотите загладить вашу вину передо мной, приходите в театр и поддержите меня вашими аплодисментами.
      Все трое поклонились. Комиссар полиции, недавно такой непреклонный, бормотал галантные комплименты. Это было очень по-французски, но, после того как они ушли, у меня осталось ощущение, что все это происходило в кошмарном сне.

      Они ушли, прикрыв за собой дверь.
      Я посмотрел на Максину, но она молчала. Положив палец на губы, она встала, все еще трепеща, и, подойдя на цыпочках к двери, внезапно открыла ее и выглянула в коридор. Там никого не было.
      – Может быть, они зашли в вашу спальню, чтобы подслушать у двери, – прошептала она.
      Я понял намек и, быстро пройдя в соседнюю комнату, повернул выключатель. Пусто. Но я оставил дверь открытой, а свет включенным: они действительно могли переменить намерение и оказаться более хитрыми, чем хотели выглядеть.
      Максина рухнула на диван и, подняв обеими руками ожерелье с подушки, на которую оно упало, прижала сверкающие камни к губам и щекам.
      – Славу Богу, слава Богу… и слава вам, Ивор, лучший из друзей! – сказала она разбитым голосом так тихо, что ни одно ухо, прижатое к замочной скважине, не могло бы подслушать ее слова. Затем, бросив бриллианты на колени, отчего в салоне стало как будто светлей, она откинула голову назад, рассмеялась и заплакала одновременно.
      – О, Ивор, Ивор! – пролепетала она среди рыданий и истерического смеха. – Такое страдание, такое страдание – и вдруг такая радость! Вы чудесны. Добрый, милый Ивор, дорогой друг! Вы – святой!
      Я тоже рассмеялся на эти слова и, чтобы успокоить ее, ласково погладил ее руку, которой она судорожно уцепилась за мой рукав.
      – Клянусь небом, я не заслужил всех этих эпитетов, – сказал я. – Я только оказал небольшую дружескую услугу.
      – Не заслужили их? – повторила она. – Не заслужили, когда спасли меня… хотя я все еще не понимаю, каким образом! Да, да, спасли от ужаса, худшего, чем смерть, – о, в тысячу раз худшего, потому что я уже решила покончить с собой, если они найдут «это», и не увидеть завтрашнего утра. Скажите же скорее, как совершили вы это чудо? Откуда взяли это колье, которое так много значит для меня и для человека, которого я люблю? И как вам удалось спрятать другую вещь?
      – Я ничего не знаю об этих бриллиантах, – отвечал я озадаченно. – Я вовсе не приносил их.
      – Вы… не приносили их?
      – Нет. Во всяком случае, этот футляр из красной кожи – не тот, который я привез с собой. Когда парень вытащил его из дивана на Божий свет, я сразу увидел, что он не тот, и возблагодарил нашу счастливую звезду. Я пытался подать вам знак, что все в порядке, но не смог поймать ваш взгляд…
      Максина внезапно затихла. Слезы высохли на ее щеках, а глаза лихорадочно заблестели и расширились.
      – Ивор, вы не знаете, что говорите! – сказала она изменившимся голосом. – Именно этот красный футляр я выхватила из вашего нагрудного кармана, как только раздался стук в дверь. Я запихнула его поглубже между сиденьем и спинкой дивана и отскочила прежде, чем дверь открылась. И вот оказывается, вы, сознательно или нет, принесли мне колье, похищенное у моего друга. Оно исчезло у него несколько дней назад, и мы очень переживали его пропажу, Я страшно рада получить его обратно. Но для меня гораздо важнее другой пакет, который вам удалось так чудесно спрятать от полицейских. Итак, отдайте мне его – и я уйду отсюда счастливой!
      Я уставился на нее, чувствуя всю нереальность происходящего.
      – Другой пакет? – вымолвил я с трудом. – Вы забрали у меня единственную вещь, которую я принес с собой. Сначала она лежала у меня под подушкой, а затем во внутреннем кармане пиджака, под плащом, – и только она одна! Пошарьте-ка получше в диване, – она наверняка должна быть там. А этот красный футляр… честное слово, не знаю, откуда он взялся, о нем мы поговорим после. Вспомните – все происходило в потемках, электричество в отеле было отключено. Если б в салоне было светло, вы видели бы, что тот футляр был темно-зеленого цвета и несколько отличался от этого, хотя был почти такого же размера…
      Максина вскочила и стала неистово рыться в щели между сиденьем и спинкой дивана. Но – увы! – там ничего не было. Да и не могло быть, иначе комиссар полиции опередил бы нас…
      Наконец, она прекратила поиски и в отчаянии заломила руки.
      Снова смертельная бледность покрыла ее лицо, потух свет в ее глазах, они стали тусклыми, как после долгой болезни.
      – Что теперь будет со мной? – задыхаясь прорыдала она. – Что будет? Договор утерян. Бог мой, что же мне делать? Ивор, вы убили меня! Понимаете: убили!
      Слово «Договор» было для меня новым, потому что министр иностранных дел не счел нужным целиком посвящать связного в служебные секреты. Однако большого удивления это слово у меня не вызвало: я понимал, что являюсь лишь орудием в какой-то политической игре. Но я сразу же подумал о том, какие тяжелые последствия может иметь для Максины утрата важного государственного документа. Это могло обернуться несчастьем не только для нее, но и вызвать скандал в политических кругах Великобритании и Франции.
      – Обождите! – сказал я. – Волноваться и отчаиваться рано. Тут какое-то недоразумение. Может быть, мы сумеем это выяснить, когда все тщательно обсудим и взвесим. Я хорошо знаю, что у меня был зеленый футляр. С момента выезда из Лондона он ни разу не покидал моего кармана, я все время помнил о нем и охранял его. Не мог ли министр умышленно или по ошибке отослать вам ваше ожерелье вместо… вместо того, что вы так ожидали?
      – Нет, нет, ошибка исключена, – отвечала она с нетерпением отчаяния. – Он знал, что спасти меня может только документ, который я ему переслала. Вчера я телеграфировала, что должна немедленно получить его обратно – ради меня самой, ради него, ради Англии. Ивор! Подумайте еще раз! Вы хотите, чтобы я сошла с ума?
      – Я подумаю, – сказал я, пытаясь говорить твердо. – Дайте мне только момент… спокойный момент…
      – Спокойный момент! – повторила она горько. – Сейчас для нас каждая секунда равна году! Через несколько часов должен начаться спектакль. Это новая постановка, моя новая роль, и я должна быть в театре. Я не хочу, чтобы весь Париж узнал, что Максину де Рензи погубили ее враги. Давайте держать все в секрете, пока это возможно. Нам необходимо выиграть время, если еще не все потеряно… если вы действительно верите, что есть какая-то надежда. О, спасите меня, Ивор, – любой ценой! От вас теперь зависит моя жизнь!
      – Пусть дублерша сыграет за вас сегодня вашу роль, – предложил я. – А мы тем временем что-нибудь придумаем. В таком состоянии вам нельзя ехать в театр.
      – Для актрисы нет слова «нельзя». Я обязана сыграть роль, а потом раз десять выйти из-за кулис на аплодисменты, раскланиваться, улыбаться… и никто в зрительном зале не должен догадаться о моем душевном состоянии. У меня нет дублерши. Да и зачем она? Кто из зрителей останется в театре, если объявят, что роль их Максины де Рензи будет играть какая-то дублерша? Вспыхнет скандал, все встанут и потребуют деньги обратно. Поймите, ведь это мой театр! И билеты были раскуплены уже неделю назад… Нет! Ради мужчины, который для меня дороже всех, которого я спасу или погублю, я буду сегодня играть, даже если завтра покончу с собой… или сойду с ума. Но только не «обдумывайте спокойно», Ивор, прошу вас. Наоборот, думайте поскорей и вслух, чтобы я могла следовать за вашими мыслями. Так мы поможем друг другу. Давайте сообща проследим все, что произошло с вами, начиная с той минуты, когда вы взяли у министра футляр, и кончая минутой, когда я вошла в эту комнату.
      Я повиновался и начал рассказывать ей все по порядку, не касаясь лишь того, что имело отношение к Диане Форрест: Диана не могла быть замешана в этом деле.
      Я рассказал, как ночь накануне отъезда из Лондона провел в беспокойном сне, то просыпаясь, то снова погружаясь в дремоту, и несколько раз ощупывал футляр и револьвер, лежавшие под моей подушкой. Как утром переложил футляр во внутренний карман пиджака и чуть не опоздал на поезд. Рассказал, как боролся с двумя мужчинами, которые старались не допустить меня в закрытое купе, куда сами ворвались с помощью ключа, возможно подделанного. Как альбинос, имевший на это купе право, сначала хотел помешать мне войти, а потом вдруг начал помогать мне – лишь бы не оказаться наедине с теми двумя. Как он упал прямо на меня во время ложной тревоги на сходнях. Как в Париже, на вокзальной площади Гар дю Нор, он долго шел рядом со мной и, видимо, хотел заговорить, но я уклонился от разговора и вскоре потерял его из виду. Наконец, как я волновался в дороге и много раз тайком прикасался к своему карману, чтобы убедиться, находится ли там заветный футляр…
      Максина несколько успокоилась, хотя мой рассказ вряд ли прибавил ей надежды. Сложив бриллианты в красный футляр, она передала его мне.
      – Положите его обратно в тот же карман, – сказала она, – и проведите рукой поверх пиджака, как делали это в дороге. Ну как? Чувствуете ли вы, что он в точности такой же, как и зеленый футляр, с которым вы выехали из Лондона?
      – Кажется, да, – отвечал я нерешительно. – Боюсь, я не ощущаю разницы. Может быть, тот был более плоским и более длинным, чем этот… но я не вполне уверен. Видите ли, у меня ни разу не было возможности расстегнуть пиджак и посмотреть, что именно лежит там, во внутреннем кармане. Я не смел пойти на такой риск, чтобы не привлечь внимание любопытных, – меня специально предупредили не делать этого! Мне пришлось доверять лишь легкому прикосновению пальцев. Но даже если допустить, что некий искусный карманник – искуснейший в Европе, обладающий необычайной ловкостью рук, сумел похитить мой футляр, то зачем ему понадобилось дарить мне бриллианты стоимостью в десятки тысяч фунтов? Уж если ему непременно нужно было положить в мой карман что-либо такое, что соответствовало бы украденной вещи, разве не мог он подсунуть пустой футляр?
      – И подсунул вам именно это ожерелье, а не какое-либо другое, – пробормотала Максина, теряясь в догадках, – и вот оно в моих руках… а Договор исчез!..
      – Договор исчез, – повторил я расстроенно.
      Хотя я только повторил ее собственные слова, Максина была убита, услыхав их. Думаю, из моих уст они прозвучали для нее как приговор.
      Со стоном бросилась она на диван и закрыла лицо руками.
      – Боже, какое наказание! – всхлипывала она. – Неужели я погубила человека, ради спасения которого была готова на все?.. Мой друг, я должна идти в. театр, и я пойду, я буду играть. Но если вы не сможете вернуть мне то, что потеряли, через день меня уже не будет в живых.
      – Не говорите так, Максина! – умолял я, страдая за нее и чувствуя боль за свой постыдный промах. – Надежда еще не потеряна. Всегда можно найти какой-то выход, решение. Должен же быть способ разыскать утраченную вещь! И если я смогу это сделать ценой жизни, уверяю вас, не стану колебаться ни минуты. Я сделаю все, чтобы помочь вам. Однако мне хотелось бы прояснить кое-какие обстоятельства, чтобы облегчить поиск… если, конечно, у вас нет особой причины держать меня в неизвестности. Слово «Договор» я впервые услыхал от вас. Я не знал, что именно везу вам, разве лишь то, что это документ международного значения… и что вы помогали британскому министерству иностранных дел, а может быть, и военному ведомству в каком-то щекотливом вопросе. Ваш шеф сказал, что разрешает вам, если потребуется, быть со мной вполне откровенной, – это его слова.
      – Ну что ж, расскажу вам все откровенно и подробно, – заявила Максина. – Да, так будет лучше. Пожалуй, это облегчит вам поиски.
      – А у вас есть время для этого? – спросил я.
      – Вполне. До начала спектакля еще много времени, и за этот срок многое может случиться. Итак, слушайте, дорогой Ивор! Документ, который вы несли мне, был Договор – новый секретный Договор между Японией, Россией и Францией, – не копия, а оригинал. Интеллидженс Сервис предупредила британское правительство, что между тремя странами существует тайная договоренность, не известная Англии. Снимать копию не было времени, и я, по поручению шефа, выкрала подлинник у Рауля дю Лорье, с которым я обручена. Возможно, вы слыхали его имя, он – первый секретарь французского министерства иностранных дел здесь, в Париже… О, Ивор, в ваших глазах я читаю, как плохо вы сейчас думаете обо мне… впрочем, едва ли хуже, чем я сама думаю о себе! Пусть это звучит странно, но сделала я это ради самого Рауля, которого люблю, как не любила еще никого. В этом мое оправдание – только в этом.
      – Я не понимаю… – пробормотал я, стараясь не показать, какой ужас вызвало во мне признание Максины. Действительно, я еле сдержал возглас негодования, услыхав о ее коварной измене своему жениху – человеку, который всецело доверял ей.
      – Как могла я предать его? Я объясню вам это, но мне придется начать издалека, и тогда вы, надеюсь, поймете и пожалеете меня, даже если будете презирать. И конечно, приложите все усилия, чтобы мы были спасены – и я, и он, – не правда ли?.. Да, я много лет помогала британскому правительству. Не стану щадить себя – я была шпионом: иногда против одной державы, иногда против другой. С театрами Эллендэйла и Тибо я часто ездила в заграничные турне, побывала во многих европейских странах. И я использовала эти поездки; меня всегда окружали поклонники, и мне, как актрисе, было нетрудно проникнуть в разные общественные круги, вращаться среди высокопоставленных чиновников, иностранных дипломатов и военных. А когда нужно было шпионить против России, я была особенно довольна, потому что мой отец был поляк… а вы ведь знаете, как поляки ненавидят русских. Царская Россия разрушила жизнь моих родителей, лишила их всего – не только состояния, но и… впрочем, это не относится к моей личной истории. Не хочу отнимать у вас, Ивор, драгоценное время, но все же должна сказать, что, будучи еще очень молоденькой девчонкой, я уже была врагом царизма… и когда мой дорогой отец скончался в далекой сибирской ссылке, я решила, что должна мстить за него и за свою поруганную родину…
      – Однако у вас французская фамилия?
      – Де Рензи – это мой сценический псевдоним. Мало кто знает, что моя настоящая фамилия – Ясенецкая и что в моих жилах нет ни капли французской крови. Поэтому меня нельзя назвать изменницей Франции. Пожалуйста, Ивор, поверьте мне: деньги, которые я получала за информацию – работу рискованную, волнующую, но очень хорошо оплачиваемую, – я не тратила на себя. Я отдавала их на помощь своему отечеству – каждый шиллинг. Возможно, вам известно, что и в Лондоне, и в Париже есть польские эмигрантские кружки, которые на чужбине борются по мере сил за освобождение Польши от кайзеровской Германии и царской России, – эти два государства разорвали ее пополам. Что же касается Франции – она всегда была другом России, и я не чувствую себя виноватой перед ней… За последние шесть-семь лет я проделала большую работу, Ивор. Ведь я начала работать на Англию, когда мне было всего восемнадцать, а сейчас мне уже двадцать пять. Англии не раз приходилось благодарить меня за доставленную секретную информацию особой важности. Я могла бы рассказать вам об одной сложной операции, которую я провела в Германии, где на меня было совершено покушение немецкой контрразведкой. Только чудом я осталась жива… Но боюсь, это слишком затянет нашу беседу. Когда-нибудь в другой раз… ведь мы останемся друзьями, не правда ли, Ивор? Сознайтесь, вы шокированы, услыхав, какова до сих пор была внутренняя жизнь Максины де Рензи? Считаете, что я очень низко пала, да?
      – Если я и был вначале шокирован, то теперь думаю несколько иначе, – сказал я мягко. – Но ведь я еще не знаю всех подробностей.
      – Я вам расскажу все, от вас мне скрывать нечего. Итак, – продолжала Максина, – было время, когда я не тяготилась, а даже наоборот – гордилась своей опасной, но увлекательной работой. Это было до того, как я полюбила. С вами, Ивор, я немножко флиртовала в Лондоне, мы как бы играли в любовь, однако вы же знаете, что все это было несерьезно и быстро прошло. Тогда я еще не была знакома с Раулем дю Лорье и никого не любила по-настоящему, а вот его полюбила с первого взгляда. Это налетело на меня как ураган. И когда он признался, что, увидев меня впервые на сцене, тоже влюбился в меня без ума, я почувствовала, что мы с ним созданы друг для друга.