Благодаря индейским чертам лица, шляпе, пончо и бесформенным брюкам, профессора Моралеса легко принять за одного из них. Я скоро обнаружил, что фрукты и булки хлеба значат для них куда больше, чем для нас. Слова профессора были адресованы скорее им, чем мне.
      Его глаза действуют как магнит, и вскоре мы делили нашу еду с горсткой крестьян, понятия не имеющих о благодарности; они слушали, как профессор простым испанским языком рассказывал мне о величии истории туземных перуанцев, о культурном богатстве, которое уничтожили conquisladores. «Мы, — простым жестом он включил в это местоимение наших спутников, — научились выращивать и готовить дома около сотни пищевых продуктов, включая картофель, мы создали систему социального страхования, построили мощенные камнем дороги протяженностью до трех тысяч миль, туннели и висячие мосты, объединявшие нашу империю. Мы составили таблицы движения Солнца и Луны, а когда мы путешествовали, то, приезжая в новый город, всегда приносили в дар зерно. Мы несли семена хлеба (ои достал одно зернышко из кармана брюк). Хлебное зерно, дар Солнца, и, смотрите, у него Солнце внутри. Мы действительно великий народ на Земле».
      Мы вышли на сельском полустанке.
      — Для того чтобы помочь бедным, нужно вернуть им культуру, — сказал он. — Мы изнасилованный и побитый народ. Причина их голода — утрата прошлого. Индеец нуждается в хлебе, это правда. Но еще больше ему нужна гордость. И надежда. Здесь, в животе.
      На платформе один из наших слушателей, фермер, тронул меня за плечо, кивнул в сторону удаляющегося Моралеса и оттянул себе нижнее веко мозолистым пальцем. Латиноамериканский жест: Mucho ojo. Остерегайся.
      Мы отошли от железной дороги и направились через пустынное плато, или aUiplano, сильно пересеченную равнину с усеянными гранитом пастбищами и глубокими arroyos — обрывистыми оврагами, но которым сбегает вода в дождливые сезоны. Юго-юго-восточные Анды громоздятся друг на друга, достигая еще больших высот, чем уровень плато (десять тысяч футов).
      Воздух был восхитительно свежим и бодрящим, мы оба повеселели. Антонио двигался поступью антилопы; он задавал теми, и мы беседовали. Я поймал себя на том, что беседую главным образом я. Выглядело так, что мы знакомимся друг с другом, но почему-то я один все время рассказывал о себе. Я рассказал ему о своем детстве на Кубе, о бегстве нашей семьи во Флориду; университетский год в Пенсильвании и потом переезд в Пуэрто-Рико. Я рассказал о донье Росе и моем возвращении в Соединенные Штаты, о путешествии по стране вместе с Викторией, моей первой серьезной возлюбленной, о нашем разрыве из-за измен и непримиримых различий в характерах. Я описал мою студенческую жизнь, мой однокомнатный домик на холме в Сономе, работу в юридическом консультационном центре для латиноамериканцев, который был основан мною в последний год учебы. Я рассказал о своих занятиях по практической психологии, о неудовлетворительной системе, презрении к этой науке. Кажется, больше всего он был заинтересован историями психозов и неврозов из моей врачебной практики.
      Мы остановились на берегу маленького ручья. Моралес раскрыл свой кошелек и приготовил шарики из кукурузной муки и пасты юкки. Я положил рядом с ними несколько полосок сушеной говядины, и мы позавтракали этой простой пищей и запили ее водой из ручья.
      — Забавно, в самом деле, как философские различия между двумя культурами приводят к таким диаметральным различиям в практической психологии, — сказал он.
      — Вот как?
      — Западный мир, — сказал он, — или «цивилизованные» нации, или так называемые культуры «первого мира», правят Землей по праву своей экономической или военной силы. А философские основы западной культуры построены на религии, которая учит о грехопадении, первородном грехе и об изгнании из райского сада. Это фундаментальная концепция мифологии Запада, и она представляет Природу как врага, а человека — как существо порочное.
      Я зачерпнул своей складной чашкой воды из ручья и подал ему.
      — Адам и Ева ели плод от древа познания добра и зла, — сказал он, выпил воды и вернул мне чашку. — И Господь сказал: «Проклята земля за тебя… В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься».
      — «И изгнал Адама, — цитировал я дальше, — и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни».
      — Это очень странный миф, — сказал он. — Акцент делается не на отношении человека к окружающему миру, к Природе, к райскому Саду, а на его отношении к самому себе, отверженному изгнаннику, вынужденному добывать пропитание; самосознание этого человека формируется во враждебном мире. Западный человек воспринял эту традицию и ввел ее в искусство, литературу и философию. Она укоренилась и стала второй натурой, разве нет?
      — Пожалуй, да, — согласился я. — Вы можете прожить всю жизнь, например, в городе. Город обеспечивает убежище, контролируемое окружение, действует как буфер между индивидом и Природой. Даже продукты питания, купленные в супермаркетах, сначала проходят обработку: искусственное дозревание, подкрашивание, консервирование, упаковка.
      — Таким образом, — сказал он, — западный человек, изгнанный из Эдема, замкнулся сам на себя. И любопытно, что в рамках такой культуры человек, переживающий какого-либо рода психологический кризис, психотическое или невротическое состояние, обращается за помощью к психиатру, к религии или медитации, вместо того чтобы обратиться к Природе. Так он рассчитывает выздороветь. Стать нормальным. Интересно, правда?
      Я кивнул. Он подал мне шарик из юкки и кукурузной муки.
      — Но, — продолжал он, — картина получается совершенно иной, если культурная традиция основана не на грехопадении, если человек не имеет понятия ни о каком изгнании из рая и живет в теснейшей связи с Природой, и Природа есть проявление Бога. В таких культурах психотический срыв или шизофренический эпизод воспринимаются как магические события. Бессознательный разум приоткрывается, и если это молодой мужчина или женщина, их не отводят от обрыва, а поощряют к погружению в пучину. И они падают в свое бессознательное, в мир чистого воображения, юнговских архетипов, в сферы духа. Им позволяется пребывать в других областях собственного сознания, и в результате эти люди изменяются. Во многих примитивных культурах они становятся целителями. У них был опыт Чудесного.
      — Иными словами, — сказал я, — вы предлагаете, чтобы психотические эпизоды и шизофренические заскоки поощрялись?
      — Ничего подобного я не предлагаю. Было бы опасно развивать такие инциденты в среде с вашей культурой, потому что ваша мифология основана на тысячелетней традиции, в которой подобные эпизоды ненормальны, неестественны и нездоровы. Я просто говорю о различии. В примитивной культуре открытие бессознательного — это благодать. Оно необычно, это правда. По не противоестественно. Это дети Земли, райского Сада, живущие в Природе и не изгоняемые из нее. В такой культуре все от Природы. Все натурально. Даже психотический эпизод. Он безопасен, особенно если им руководит другой человек, имевший уже подобный опыт.
      — Сумасшествие как социальный отличительный признак? — сказал я.
      — Совершено верно.
      — И, значит, все шаманы время от времени практикуют какой-то психотический эпизод?
      — Не обязательно. Они знают дорогу и, при необходимости, умеют открыть дверь. И войти не спотыкаясь.
      — Я думаю, миф об изгнании из рая оказал глубокое влияние на западную мысль, — сказал я.
      — Да это же очевидно! — воскликнул он. — Возьмите великих западных философов двадцатого столетня: Ницше, Сартр, Камю, Беккетт, эти экзистенциалисты! Какие блестящие резонеры, просто виртуозы логики. — Он похлопал себя по голове. — Но они исходят из предпосылки, что человек одинок, что он бежит от Природы. Они никогда не проверяют этой предпосылки и продолжают логически развивать целую философию, основанную на единственности и одиночестве индивида во Вселенной, безразличной или даже враждебной ему.
      Он отвернулся, подошел к ручью, вымыл руки и плеснул себе в лицо ключевой водой.
      — Окончательный итог размышлений — отчаяние, — сказал я. — Окончательное решение часто оказывается самоуничтожением.
      — Да, — сказал он, вытащил из кармана платок и вытер лицо. — Но вы же понимаете, что нас никогда не выгоняли из Сада. Земля никогда не была проклята из-за нас, как это утверждает ваша Библия. Природа не враждебна нам. Мы ее смотрители.
      В тот же день мы миновали первое селение. Я увидел его с северной стороны у основания небольшого холма с террасами.
      — Мы пойдем туда? — спросил я.
      — Нет, пожалуй, — сказал он, и мы направились в обход холма по высохшему руслу реки. Было далеко за полдень, когда мы приблизились к другому холму.
      Мы взобрались по крутому склону и оказались на вершине гребня высотой около пятисот фугов. Противоположпый склон шел террасами в стиле инков. Террасы имели но меньшей мере двести ярдов в длину и от шести до восьми футов в высоту и были обложены гладкими гранитными блоками встык. Мы прошли по краю этих террас мощенной огромными камнями дорогой и спустились к деревне у подножия холма.
      Различие между бедным и примитивным здесь имеет важное значение. Люди живут в древних каменных хижинах, покрытых пальмовыми листьями, или в более современных жилищах из самана. Они обрабатывают поля и террасы, выращивают кукурузу и картофель, разводят кур, свиней и гуанако на тех самых землях, которые их предки культивировали три тысячи лет. Мужчины обрабатывают землю, женщины помогают в уборке урожая и занимаются ткачеством.
      В селении была tienda с бросающейся в глаза рекламой кока-колы на ржавом погнутом щите; там продавались городские товары — содовая, пиво, консервы, фасованые продукты, мыло, сигареты, скобяные изделия, уздечки, упряжь, джуговые мешки и нейлоновые сумки. На одной из двух улиц пристроился небольшой базар. Здесь можно было купить семена, зерно, чай из коки, фрукты, корзины, кое-что из одежды. Примитивный уровень, да. Но бедность — понятие субъективное.
      Несколькими милями южнее altiplano сменяется джунглями в низких долинах, и мы покупали тропические фрукты — манго, папайю, полосатые оранжевые бананы. В фруктовом киоске торговала девочка-индеанка лет десяти-двенадцати: темная кожа, азиатские глаза, высоко поднятые скулы, длинный загнутый нос. Блестящие черные волосы заплетены сзади в длинную косу, которая не умещается под маленькой шляпкой. Одета девочка была в длинную черную сорочку, цветастую красно-зеленую блузу и джутовую шаль. Ее напугал вид двух иностранцев, выбиравших фрукты, и позади нее, в дверном проеме каменной casita, появилась взрослая женщина с суровым лицом. Она следила за нами с подозрением; когда Моралес приветствовал ее на кечуа, ее лицо смягчилось, но только в обращении к нему; от моей же одежды и косынки, прикрывавшей лоб, она не могла оторвать взгляд.
      Содержание их разговора он мне передал позже.
      — Мы ищем целителя, — сказал он после вступительных цнуток.
      — Ваш спутник болен?
      — Да. У него очень тяжелое заболевание желудка.
      — Ему следует пить чай из munzanila.
      — Вы нам не продадите немного?
      — Отчего ж, конечно! — она исчезла в доме. Пока мы закончили нашу торговлю с девочкой, вернулась мать с узелком.
      — Спасибо, сеньора, — сказал он и спросил цену.
      — Нет, нет. Пожалуйста, это для вашего больного друга.
      — Спасибо, — сказал он и поклонился. — Я уверен, что это поможет, хотя, если причина его болезни не физическая, то нам придется искать хорошего целителя.
      — Есть один, — сказала она. — Это очень могучий волшебник, он приходил к Зуните прошлым летом. — И она показала рукой в направлении деревни, мимо которой мы прошли утром. — Он чародей.
      — Вы знаете, как этого laika зовут?
      — Его зовуг дон Хикарам.
      Мы поблагодарили женщину и отправились дальше, на запад.
      — Так нам следует пойти в то селение? — спросил я, когда он пересказал разговор.
      Он посмотрел на западный горизонт:
      — Нет. Это другое направление, а до ночи остается около часа. Есть еще другие деревни, к тому же чародей, о котором она говорила, похоже, относится к разряду бродячих. Мы можем его не застать.
      — Так возможно, там знают, откуда он, — сказал я. — Есть же у него своя деревня?
      — Не обязательно. Я слышал и о таких, кто постоянно ходит из деревни в деревню.
      Моралес отказался решительно, и я напомнил себе, что я его гость. Я старался угадать его программу. Он ни разу не говорил о цели своего маленького похода, и я предполагал, что он собрался навестить родных или, может быть, родную деревню. Это все прекрасно, но у меня времени в обрез, и я начал беспокоиться.
      Когда зашло солнце и на землю опустился высокогорный холод, мы остановились на краю сосновой рощи. Завалы гладких гранитных валунов обозначали местоположение какого-то неизвестного древнего сооружения инков. Моралес разложил небольшой уютный костер: он собрал конструкцию из сучьев с сухим мхом в центре, а я добыл огонь из своей зажигалки. Мы ели на ужин фрукты, сушеную говядину и картофель, который заворачивали в кукурузные очистки и загребали в угли костра. Я снял повязку с головы, и он рассматривал следы операции; теперь это был едва заметный красноватый круг, так, словно я прижался лбом к кромке стакана.
      — Расскажите мне об этом, — попросил он.
      Я описал в деталях всю процедуру открывания третьего глаза. Он был восхищен.
      — Что же вы теперь с ним делаете? — спросил он.
      — Не знаю, — сказал я. — Я думаю, что я был жертвой изысканного ритуала, рассчитанного на индуцирование обильных галлюцинаций.
      — Вы действительно так думаете? — Он склонил голову набок. — Но тогда многое остается необъясненным, не так ли?
      — Очень многое. Я знаю, что Махимо поранил меня, я чувствовал, что это серьезное увечье, но вот прошло три дня, и посмотрите!
      — Я вижу.
      — Когда я увидел ту лошадь и сказал об этом Аните, она обрадовалась, но что, если бы я увидел… саламандру? Она могла бы согласиться с чем угодно.
      — Но вы не видели саламандру. Была лошадь.
      — Вы думаете, она действительно была?
      — Эти так называемые животные силы являются силами Природы, стихийными духами, которых мы персонифицируем в виде животных. Я предпочитаю представлять их как некое слияние вас и силы в Природе. Проявление архетипной энергии в пространстве и во времени. Примитивное сознание персонифицирует их в виде животных, и эту форму они и принимают, когда мы контактируем с ними. По крайней мере, это неплохая теория.
      — Как и всякая теория в этой сфере, — сказал я. — Непроверяемая.
      — Ну а на что вы рассчитываете? Во сне мы можем наблюдать некое совершенно реальное событие, которое мы переживали ранее наяву; мы интерпретируем его как символ или символы. Точно так же вы можете определить одну из этих сил Природы как некое животное; но такая интерпретация не укладывается в нашем рациональном, последовательном разуме, в том самом неокортексе, о котором вы рассказывали у меня в классе. Теория и проверка теории — это части нашей рациональной деятельности. Они интеллектуальны и академичны. Эти устои несовместимы с подобными явлениями.
      — Это убедительно, — сказал я. — Но если Анита «подключена» к этой форме энергии и воспринимает ее как лошадь, и если я вижу ее как лошадь, и пусть даже это происходит на, скажем, символическом уровне, — то все-таки отсюда вытекает необходимость общего сознания.
      — Общей основы, — сказал он, энергично кивая. — Вот почему эти символы универсальны. Вы встретите их в любой культуре мире. Как объяснить то, что люди одинаковым образом реагируют на определенный рассказ, картину или песню? Не означает ли это, что используется общая основа, что в произведении выражено что-то общее и глубоко заложенное в сознании человечества?
      Он подбросил в костер новое полено. Оно зашипело, треснуло, искры снопом посыпались на землю и погасли.
      — Шаман знает, — сказал он, — что существует море сознания, и оно универсально, несмотря на то, что каждый из нас видит его со своего берега; мир, в котором мы все живем, и наша общая о нем осведомленность могут быть проверены, испытаны каждым живым существом, но редко кто обращает на это внимание. А шаман — это мастер, хозяин этого большого мира. Он живет одной ногой в этом мире, — он положил ладонь на землю, — а другой — в мире духа.
      — Сознательное и бессознательное? — спросил я.
      — Пусть так, — ответил он и замолчал. Я долго смотрел на его мягкое ястребиное лицо, на котором играли отблески пламени.
      Мы молчали, уставившись в огонь. Новое бревно разгорелось, трещало, обугливаясь, по бокам его охватило пламя.
      — Бакмннстер Фуллер, архитектор… — я взглянул на него, чтобы узнать, известно ли ему это имя.
      — Да?
      — … сказал однажды, что огонь — это освобождение энергии Солнца из древесины.
      Он откинулся назад и рассмеялся:
      — Прекрасно! Еще одна общая основа. Энергия Солнца, источник всего сущего.
      — Возможно, именно поэтому многие аборигены даже к скалам обращаются на «Ты» [Англ. Thout архаичная форма, «ты», в современном английском языке сохранилась лишь в обращении к Богу], как к существам божественного происхождения. В конечном счете все мы: и животные, и растения, и камни, — происходим из единого источника. Солнце. Мы просто временные формы этой энергии.
      — Конечно, — сказал он. — И животные силы являются одной из форм этой энергии, по крайней мере, для нашего народа. И свет, та самая аура, которую вам так не хочется видеть вокруг Аниты, для нее то же самое, что пламя для этого бревна: это поток бесформенной энергии, излучение ее энергии.
      — Вы верите в это? — спросил я. Я чувствовал себя ребенком у костра, где рассказываются истории о привидениях
      — Я верю в то, что человек привык к этому состоянию сознания, к этой неусыпной готовности, и было бы самонадеянностью считать, что это единственное состояние, в котором наши восприятия реальны.
      Он ткнул палкой в огонь, и прогоревшее полено развалилось на две части, брызнув ливнем искр.
      — Это было бы чистым безумием, — добавил он. — И такая точка зрения накладывает жесткие ограничения на самую суть объективности, столь милой вашему сердцу. Опыт всегда субъективен, и отрицать реальность какого бы то ни было опыта означает отрицать часть самого себя.
 
       15 марта
      Пишу при угасающем свете костра. Моралес укутался пончо, как одеялом, а я разложил свой спальный мешок.
      Какое множество звезд. Во мраке ночи на такой высоте они кажутся ближе. У меня замечательный спутник. Рассуждения на такие темы, как природа осознания, субъективность, сравнительная мифология и т. п. более убедительны, когда они проводятся среди Природы, а yе в лекционном зале. Эти темы здесь более осязаемы, более поэтичны и менее спорны.
      Понятие о шамане как об индивиде с двойным гражданством, в сознательном и бессознательном царствах, зажгло мое воображение. Примитивный исследователь в царстве сознания, на которое он смотрит с таким же уважением и благоговением, как мы — на «неизменное», бодрствующее состояние, в котором привыкли жить. Западная наука только подходит к субъективной природе реальности. Квантовая физика: на исход события влияет то, что мы его наблюдаем, и тому подобная премудрость.
      Шаман же начинает с этого предположения — нет, он в него верит, и эта вера обретена на его собственном опыте, а не в результате изучения готовой философии, религии, парадигмы. Шаманизм не поклоняется Христу, Будде, Магомету или Кришне. Так где же мы найдем hatun laika. Отчуждение Человека от Природы вызывает ад вокруг меня.
      Примечание: не забыть посмотреть место в Бытии, где Бог создает птиц, деревья и все на Земле для службы человеку. Шаманы, наоборот, считают, что мы созданы как проводники, смотрители Земли. То, что между человеком и Природой возник раскол, не подлежит сомнению. Разумно предположить, что это произошло по мере появления неокортекса, самоосознающего мышления, когда он стал способен отличать себя от других, себя от окружающей среды, добро от зла.
      Не является ли изгнание из Сада просто аллегорией этой картезианской революции? Этого «я еемь», этого сознательного отделения Человека от Природы? Шесть или восемь тысяч лет назад, вместе с самоутверждением неокортекса?
      — Конечно, это аллегория, — сказал Моралес, когда я задал ему этот вопрос за завтраком из чая и фруктов. — Ничего ошибочного в этой сказке нет. Проблема в том, как она рассказана, как ее принимает сердце и как ее проповедуют священники.
      Вместо элегантного и точного описания исторического события, эволюционного шага, предлагается буквальная констатация факта, который рассматривается как условие существования человечества. Опасность возникает всегда, когда метафора мифа становится религиозной догмой, которую вколачивают нам священники.
      — Наши шаманы.
      — Кто?
      — Священники.
      — Нет.
      — Разве священник не занял место шамана в западной культуре?
      — Нет, — сказал он. — Священник есть должностное лицо. Человек принимает священный сан и вместе с ним догму, которая уже существует. Он приходит понять ее, поддержать ее и — научать других. Его религиозный опыт является опытом веры, а не прямого причастия. Он приобщается к традиции и очень редко — к опыту. Священники принимают веру вместе с ее условностями и ошибками. Они — смотрители, стражи мифа, но не творцы его. Шаман творит мифы, и источником его веры является его собственный опыт божественного в Природе.
 
       16 марта
      Никогда в жизни так много не ходил пешком. Понятия не имею, сколько миль мы одолели.
      Побывали еще в двух деревнях, очень похожих на первую, и одну обошли. Живем на подножном корме, фруктах и овощах, которые покупаем в деревнях, иногда перепадает кусок мяса; чай завариваем на свежей ключевой воде; из кукурузной муки и юкки Моралес делает небольшие шарики. Я привык к этой легкой диете, она хорошо поддерживает силы. Продолжаем наши дискуссии. Продолжаем путешествие по огромному плато; вдали видны снежные вершины Анд, на юге — Амазонка и покрытые джунглями низины. Я все меньше чувствую себя посетителем этих мест и все больше — их обитателем. Пейзаж постоянно напоминает мне об истинной природе моего дома. Я вовсе не нуждаюсь во всем этом барахле — каркасном рюкзаке, водонепроницаемой штормовке, теплых носках. Я смотрю на Моралеса: он здесь дома. Он идет лесом, лугами с беспечной уверенностью, с утонченной простотой, которой я не могу ни восхищаться. Он ничего не принимает на веру. Его удовлетворенность. Точно такую же я видел на лицах обитателей крохотных хижин, которые мы встречаем то у подножия холма, то среди небольших террас, то на берегу ручья. Значимость сельского индейца определяется землей, на которой он живет, а не мнением общины! Я припоминаю, что на большей части территории планеты большинство людей живут по этому стандарту.
      Это не Бог весть какое открытие; это бросается в глаза. Ему нет особой нужды доказывать, что Природа является прямым источником информации для примитивных философий мира. Природа уходит с иудейско-христианской сцены после осуждения в Бытии и появляется изредка только в качестве декорации, обычно в моменты Богоявления или откровения (Моисей взбирается на гору, чтобы получить Десять заповедей; Иисус уходит в пустыню на сорок дней и возвращается со своей проповедью, и т, п.).
      Мы продолжаем обсуждение этих вопросов. И многих других. Мы проходим мимо руин каких-то сооружений древних инков; развалины уже наполовину погребены землей и поросли травами, и мы говорим о его предках. Он неизменно сводит беседу к личности шамана, личности, «чей Завет — сама Природа, чьи гимны — музыка ветра и рек». Мне хочется верить, что такие люди существуют, как когда-то хотелось верить в Санта-Клауса.
      Что касается дона Хикарами. Мы слышали о нем повсюду. Только слухи. Никто не знает, откуда он сам, но молва о нем летит па крыльях. Говорят, он может изменять погоду.
      Утром мы направились к западу-юго-западу, там живет целитель по имени Хесус.
 

*8*