Они были очень добры ко мне. Махимо обеспечил меня материалом для размышлений, и вообще, мне повезло с ними; я имел возможность наблюдать практическое применение настоящих пародных методов целительства в хорошем исполнении. За эти же две недели я узнал кое-что новое о вере. Я видел эту веру в глазах людей, которые выстраиваются ежедневно у двери Махимо. Бедняки, средний клас, даже один высокий чин из верховного суда. На днях предприимчивая старуха-индеанка поставила свою жаровню здесь же, на улице, и принялась выпекать лепешки для очереди. Больные на костылях, парализованные, ослабленные, больные диабетом, кожными болезнями… Что-то в этом есть от Ветхого Завета. Или Нового. Или от приемной центрального госпиталя Сан-Франциско. Как бы то ни было, мне очень хочется во всем этом разобраться глубже. Посмотреть, что еще таится в сельских районах.
      — Сегодня заходил и armaria, отдал около десяти баксов за набор губной помады из Соединенных Штатов. Для Аниты.
      — Все еще пытаюсь расшифровать ее высказывания о животных силы. Пробовал выжать из нее больше, но она только ходит немой тенью за Махимо да соглашается с его небрежными замечаниями по духовным вопросам.
      Любопытная пара. Его грубость, столь мне претившая вначале, является, по-видимому, своеобразной формой machismo, мужского духовного шовинизма. Его подавляют способности Аниты в тех областях, где он считает себя мастером высшего класса. Она живет тем, о чем он говорит, и он это знает. Мужская реакция на уровне коленного рефлекса: подавить ради собственной безопаспости.
      — Пачамама, Мать-Земля. Это для меня открытие. Сколько моих психологических проблем, проблем западной психологии, запутано вокруг мамы. Это шанс дать ей свободу. Нет необходимости всю жизнь чувствовать себя покинутым, отлученным от материнской груди, заброшенным во враждебный мир, изгнанным из рая. Индеец (через ритуалы перехода?) связывает себя с Великой Матерью, Пачамамой, Землей; она продолжает кормить и одевать нас, дает нам кров и даже принимает нас в смерти.
      Сегодня после обеда Махимо попросил у меня взаймы мой охотничий нож. Он восхищался этим ножом всю неделю. Я подарю ему этот нож, когда он соберется вернуть его мне. Извини, Брайен, но я уверен, что ты меня одобрил бы.
      Не забывая о своем прежнем опыте, я твердо намерился посвятить себя тому неизвестному ритуалу, который планирует чета Гомесов, и теперь выполняю простое предписание: пост (опять), на этот раз трехдневный; есть можно только пчелиную пыльцу, пить только лимонную воду и чай на травах. Два раза ежедневно прочищать чакры водой из Тамбо Мачей.
      Дорогу к храму я искал после обеда в тот день, когда завтракал вместе с Анитой. Я не ел ничего с самого утра, и теперь все чаще вспоминал, как отказался от предложенной ею половинки хлебца.
      Тамбо Мачей, «Храм Воды», трехъярусный источник минеральных вод, был когда-то выложен каменщиками инков в виде грех взаимосвязанных колоссальных ступеней белого гранита, врезанных в болотистый, покрытый мхом склон холма. Вода течет из центральной горловины на верхнюю ступень, разбивается на две части на второй ступени и затем снова сходится в единый поток у основания храма.
      Солнце садилось за Сойроккочу, самую низкую (18 197 футов) из четырех больших гор вокруг долины Куско. Тени быстро удлинялись, повеяло прохладой. Я разделся до пояса, сунул руки под струю, вздрогнул от ледяного холода и стал промывать свои чакры.
      Концепция семи главных энергетических центров есть в большинстве примитивных культур и религий, хотя обычно ее связывают с практикой йоги у индусов. Патанджали, писатель (или писатели), систематизировавший Йогические дисциплины, описывает их подробно. Первая чакра находится в основании позвоночника, около гениталий; вторая — несколько ниже пупка («живот Будды»); третья — это подложечная ямка, или солнечное сплетение; четвертая расположена в центре грудной клетки на уровне сердца; пятая — у основания горла; шестая — над и между бровями; и седьмая, чакра-корона — на макушке головы. Их описывали как энергетические спирали, световые вихри, вращающиеся по часовой стрелке, как дым, который я видел у себя на груди в ту ночь в джунглях. Они весьма точно соответствуют расположению нервных узлов и сплетений вдоль позвоночника, а также семи главным эндокринным железам.
      Как меня научили, я мыл их смоченными в воде кончиками пальцев, против часовой стрелки. Я расстегнул молнию на брюках, и моя кожа словно вспыхнула от прикосновения пальцев и ледяной воды.
      Оба следующих дня, на рассвете и вечерними сумерками, укрепив себя пчелиной пыльцой, лимонной водой и слабым травяным чаем, я ходил на склон холма и, насколько мог, бездумно производил все процедуры. Я даже пытался визуализировать чакры, представляя их в виде водоворотов света или энергии.
      На третий день после захода солнца я вернулся домой. Я чувствовал себя опустошенным, но был доволен своей грилежностью. Я считал, что готов к чему угодно.
      Я услышал запах свечного воска, как только вошел в кухонную дверь. И еще: острый древесный аромат горящего шалфея. Свет в кухне был выключен, и из гостиной пробивалось сквозь дверь теплое зарево. Было уже холодно, даже в доме, и свет привлекал, как приглашение. Я вошел.
      Это было настоящее представление. Из комнаты почти полностью вынесли мебель. Ни койки, ни софы, ни деревянного стола; пелена дыма повисла низко в холодном воздухе; дым улавливал и рассеивал свет от пламени сорока или пятидеяяти белых свечей. Свечи очерчивали круг в центре комнаты и дальше покрывали весь пол вплоть до углов. Внутри круга стояли две чаши, одна большая свеча и, на расстоянии десяти-двенадцати футов друг от друга, два деревянных стула с прямыми спинками.
      На одном из них, положив руки на колени, сидела Анита. Небольшой перевязанный пучок шалфея дымился в одной из чаш, в другой стояла цветочная вода, на поверхности ее плавали лепестки. Махимо стоял в центре, скрестив руки.
      Меня охватило внезапное чувство признательности к этим людям за их заботу и внимание ко мне. Хоть я и искусен в маскировке, но подозреваю, что они не раз улавливали мерцание скептицизма в глубине моих глаз или заминки и паузы сомнения в моем голосе, когда мы обсуждали эзотерику их системы верований. И вот теперь они здорово постарались для меня. Для моего личного блага. Для того, чтобы я смог воспринять их «видение».
      — Очень красиво! — сказал я.
      Анита улыбалась, не поднимая на меня глаз. А Махимо сказал:
      — Садись, мой друг.
      Осторожно ступая между свечами на полу, я вошел в круг и сел на стул напротив Аниты. Ее голова была наклонена, и она дышала так равномерно, что если бы не улыбка, я подумал бы, что она спит.
      — Сними пиджак и рубашку, — сказал Махимо, и я повиновался, хотя все еще поеживался от вечерней прохлады. Я сложил одежду на полу возле стула. И тут я увидел мой охотничий нож: он лежал без чехла рядом с чашей цветочной воды в центре круга. Я вопросительно взглянул па Махимо.
      — Тебе пора обрести видение, — сказал он. — А так как ты исключительно твердолобый, то и мы должны прибегнуть к необычайным средствам.
      Я глянул на Аниту. Она не шевельнулась.
      — А сейчас закрой глаза и дыши глубоко, желудком. Успокой себя.
      Я закрыл глаза и стал дышать глубоко и все сображал, какое же отношение может иметь острый, как бритва, охотничий нож к обретению видения.
      Неожиданное дуновение ночного воздуха заставило меня опомниться; я попытался забыть про нож и сосредоточиться на расслаблении, как велел Махимо. Я слышал, как он тихонько шепчет, призывая своих духовных наставников, и просит «высших братьев» благословить наш огненный круг и не допустить в него незваных гостей. Затем он произнес мое имя. Он обратился к моему духу и пригласил моего ягуара войти в световой круг и свернуться у моих ног. Он призывал Землю, Пачамаму, ветер, воду и огонь. Он обращался к животным силы, он просил их прийти и открыть себя, чтобы я мог узнать их; вдруг он перешел на непонятный мне язык, кажется кечуа, и я услышал имена четырех apus, больших гор вокруг города. Это все было прекрасно, но сквозь драматургию происходящего, по мере того как рассеивался дым и постепенно гасли свечи, все болезненнее пробивалась тревога: что будет дальше. Тревога почти опьяняла.
      Я услышал, как Анита закрыла окно, и ее голос:
      — Откройте глаза.
      Свежий ночной воздух вытеснил из комнаты дым шалфея; тлеющего пучка уже не было, но терпкий аромат еще стоял в воздухе. Свечи вне круга были погашены, горела только одна в центре и те, которые образовывали круг. Анита не отрываясь смотрела на мой лоб, и я не мог поймать ее взгляда. Затем она подняла глаза на Махимо и что-то передала ему. Губная помада! Она улыбнулась мне и кивнула, а Махимо пересек круг и стал рядом со мной. Он покосился на мой лоб и прикоснулся к нему помадой.
      — Abajo, — сказала Анита. — Ниже. Да, да, да… Здесь!
      Разница составляла не более четверти дюйма. Он стал медленно передвигать карандаш вниз к переносице. Он остановился между бровями и провел другую черту поперек первой. Я представил себе нарисованный у меня на лбу крест, заметил, что задерживаю дыхание, и туг же услышал голос Аниты: «Дышите».
      Я стал вдыхать и выдыхать равномерно. Анита сказала Махимо, что это слитком низко, и он жестко провел пальцем у меня между бровями, вытер палец о свои брюки, и я увидел на них пятно помады. Анита кивнула, и я почувствовал, что он чертит окружность вокруг креста. Закончив рисунок, он на шаг отступил и склонил голову набок, оценивая свою работу. Анита сказала, что все правильно; он закрыл тюбик с помадой и вернул его Аните.
      Анита и я не отрываясь смотрели друг другу в глаза. Она преувеличенно вдохнула, затем выдохнула через собранные трубочкой губы, не сводя с меня глаз. Она приглашала меня присоединиться к ее ритму, и я повиновался. Мы дышали одновременно, а Махимо встал на колени между нами в центре очерченного свечами круга. Он взял мой нож и помыл его лезвие цветочной водой, после чего раза два провел им над пламенем свечи, совершая простейшую стерилизацию.
      Стерилизация. Я знал, что он собирается использовать нож на мне. Или делает вид? Жест. Ритуал. Драматургия как символ действия. Не было ли все это частью его знахарского репертуара? Конечно, было.
      — Не бойся, — сказал Махимо, и в это время Анита негромко запела лирическую песню на кечуа. — Продолжай свое дыхание. Медитируй на пламени свечи. Это будет недолго.
      Он поднялся, отошел от свечи и чаши и, держа в руке нож, остановился передо мною, немного правее, так что я по-прежнему видел Аниту, не сводившую взгляда с мишени у меня на лбу. Я опустил глаза и стал смотреть на завораживающее пламя свечи на полу между нами; одновременно я пытался понять, во что я влип.
      Должен сознаться, что присутствие Аниты заставляло меня держаться стоически. Не думаю, чтобы это делало мне честь. Быть вынужденным скрывать такие эмоции, как страх, в присутствии женщины — это слабость человеческого самца. Был даже момент, короткий, как молния, когда я подумал, чего же я боюсь больше: прикосновения лезвия или самого страха. И тут я ощутил кончик ножа на своем лбу, и на мгновение меня охватило жгучее внимание к собственной плоти. Я истекал потом в холодной комнате. Мое тело стало деревянным, пальцы впились мертвой хваткой в подлокотники.
      Махимо положил левую руку мне на голову и сказал:
      — Ослабь напряжение. Выдохни свой страх. Слушайся Аниту.
      Я выдохнул, дал опуститься своим плечам и расслабиться пальцам, а Махимо надавил кончиком ножа на кожу у меня на лбу, и я отклонился назад…
      — Дыши.
      … и тонкая струйка крови побежала к переносице, по носу набок и от ноздри — по верхней губе. Я открыл рот, почувствовал свисающую каплю и подхватил ее языком. Моя кровь. Знакомый вкус. Тем временем Махимо, удерживая мою голову левой рукой, провел лезвием ножа сверху вниз, к центру лба; меня пронзила страшная боль, я почувствовал, как расходится в стороны располосованная кожа, и кровь хлынула свободно, следуя курсу, намеченному первой струйкой.
      Перекрой боль, сказал я себе, по это никак не помогло; тогда я закрыл глаза и попытался упорядочить дыхание, но каждый вдох был серией лихорадочных всхлипов; закрытые глаза переполнились слезами, слезы хлынули и смешались с потом на моем лице.
      У меня не было выбора, я продолжал терпеть и бороться с болью, которая сотрясала меня; Махимо сделал второй, горизонтальный разрез, и кровь залила мне веки. Теплая жидкость текла из моей раненной, перепуганной до смерти головы.
      — Не беспокойтесь, — услышал я голос Аниты. — Вы все равно будете красивы. Мы только прорежем психическую скор лупу, которая закрывает мир с вашего третьего глаза.
      Махимо стал вырезать на моем лбу круг, нож двигался вокруг креста, и я почувствовал прикосновение металла к черепной кости. Волна тошноты подкатила к горлу. Кровь стекала у меня по щекам и подбородку, сочилась, как слюна, и капала на грудь. Я открыл глаза и заморгал рефлекторно от крови и слез в уголках глаз, я чувствовал кровь на щеках и видел ее у себя на груди.
      — Вот теперь хорошо, — сказал Махимо, и его пальцы охватили мое темя. Я чувствовал себя дураком, а он захватил лоскут, уголок кожи лезвием ножа и большим пальцем и рванул.
      — О, черт!..
      — Ничего, ничего, мой друг. Все хорошо. Успокойся.
      Снова я услышал голос Аниты:
      — Твое видение откроется, как раскрываются лепестки розы.
      Должно быть, у меня в это время был небольшой шок. Я чувствовал, как Махимо отдирает четыре лоскута кожи с моего лба, кожа не поддается, натягивается и трещит, кровь течет по лицу, шее и груди. Я освободился от боли, отделился от нее, визуализируя нервные окончания как что-то усохшее, обугленное прижиганием; они уже не могут посылать сигналы боли в мой мозг. И я перестал чувствовать боль; я ощущал лишь давление лезвия, натянутые ткани тела, теплую влажность крови… Дикарь. Весь искромсан…
      — Что ты видишь?
      — Что? — Я открыл глаза, но веки были стянуты густеющей, сохнущей кровью. — Что такое?
      Наверное, они какое-то время были закрыты…
      — Что ты видишь?
      Я взглянул вверх, на Махимо, стоявшего рядом со мной; Анита сидела напротив через комнату, она слегка наклонилась вперед.
      — Вас, — сказал я. — Я вижу вас. Комнату, свечи…
      Дыхание перехватило, в горле появился ком, я всхлипнул. Анита, свечи, все, что было перед глазами, поплыло, исказилось от слез. Смесь крови и слез. Я вытирал глаза, рука дрожала. Я глубоко и часто дышал. Что они сделали? Что я сделал?
      — Не тревожься. Все будет в порядке. Приготовься. Ты должен доверять нам, доверять себе, полностью. Уже скоро. Дыши.
      И Махимо снова взялся за мой лоб. Он выскребал мою рану, и боль была мучительной: Я зажмурил глаза, я старался победить боль, подавить крик. В голове у меня все пульсировало. Красный мрак внутри, за закрытыми веками…
      — Что ты видишь?
      Я снова открыл глаза. Анита на своем стуле. Комната, свечи, все подернуто дымкой. Я моргал глазами, чтобы смахнуть дымку.
      — Здесь, — сказал она и коснулась своего лба, горла, сердца.
      Что я должен был видеть? Я покосился на Аниту и покачал головой. Я уже был за пределами боли. Я знал, что, согласно медицинской науке, этого не может быть. Знал, но страха больше не было, и я смирился со своим положением. Я чувствовал себя где-то отдельно, а тошнота сменилась нервной дрожью в желудке. Адреналин. И когда Махимо в третий раз повторил процедуру, я закрыл глаза и ничего нечувствовал, кроме надавливания и царапания. И вдруг вспыхнул свет; такой свет бывает после того, как посмотришь на электрическую лампочку или огонь, и потом его изображение остается на сетчатке. Вот такой появился свет.
      Я открыл глаза и… увидел. Анита сидела на своем стуле, наклонясь вперед и ухватившись за подлокотники, и вокруг нее было странное сияние. Это была люминесценция, легкая дымчатая яркость вокруг ее лба и горла, а над приподнятым животом, казалось, пылает зарево. Все плыло, меняясь. Я жмурился, моргал и снова всматривался сквозь молочную дымку, и видел цвета вокруг нее, красный и зеленый, словно радугу сквозь туман.
      — Теперь ты видишь?
      Я заморгал, вытер запекшуюся на веках кровь, попытался снова сфокусировать зрение. Цвета и сияние исчезли.
      — Смотри! — сказала она. — Не глазами! Что ты видишь?
      Мое сердце колотилось. Я расслабил хрусталики, перестал стараться. И тогда наступило мгновение, которого я никогда не забуду.
      Лоб Аниты растаял, будто его и не было, и на месте ее головы возникла голова лошади; это было похоже на голографическое изображение, и длилось оно недолго, но голова была живая, я видел ее. Я смотрел на Аниту, затаив дыхание; я расслабился еще больше, и световая аура вокруг нее стала отчетливее, она была похожа на газ и ярко окрашена в голубые и фиолетовые тона.
      — Что ты видишь! Я начал смеяться.
      — Цвета, — сказал я. — И еще… — я колебался, — лошадь?
      — Правильно! — она засмеялась и захлопала в ладоши.
      — Вот теперь все, — сказал Махимо и опустил руку мне на плечо.
      Анита спросила, вижу ли я ее ауру. Ее аура. Действительно, это она?
      — Мне кажется, да, — сказал я.
      — Какого она цвета?
      — Синего. Светло-синего и… фиолетового.
      — Правильно.
      Там были и другие существа, но невыразительные, бесформенные. Что-то вроде светляков, вращающихся за пределами круга. Если я всматривался слишком пристально, они исчезали. Туманные, светящиеся, аморфные пятна. И еще был у нее небольшой кот, не знаю породы; он находился то ли у нее на груди, то ли внутри грудной клетки, местоположение определить было трудно, но я видел его: там, где ее блуза была открыта, тело было почти прозрачным.
      — Смотри на меня, — сказала она. — Не фокусируй зрение, смотри третьим глазом. Смотри на мою ауру. Ты видишь ее?
      Я видел. Я не мог сдержать смех,
      — Закрой глаза.
      Я закрыл и вместо темноты увидел на сером фоне медленно меняющиеся цвета и свет. Я потерял из виду Аниту, но то, что она называла своей аурой, осталось, только другого цвета — желтого.
      — Что ты видишь?
      — Желтый цвет.
      — Правильно!
      Затем он стал красным, сияя, словно стоп-сигнал в дождливый день.
      — Теперь красный? — спросила она, и я кивнул.
      Она могла изменять цвет. Она проверяла меня. Потом я увидел ее. Аура сместилась, и я увидел Аниту. Я помню, что поднял руку и коснулся собственных век, чтобы удостовериться, Что они закрыты. Она подошла ближе ко мне. Ее рука, снова слабо сиявшая голубым и фиолетовым, потянулась ко мне, и я поднял свою руку навстречу.
      Я открыл глаза, когда наши руки соприкоснулись. Она стояла рядом со мной и улыбалась. Я расплакался. Травма, напряжение, облегчение… слишком много всего, меня переполняли чувства, просто чувства. Я смеялся и плакал, и Махнмо обмыл мне лицо и грудь влажной тряпкой.
      — Ты хорошо справился, мой друг. Теперь ты должен трудиться, чтобы сохранить видение. Это дар.
      У меня на лице и на груди осталась запекшаяся кровь, и Анита принесла миску теплой воды из кухни и еще один сосуд, пахнувший как будто чаем. Они мыли меня тряпкой, и вода стала красной; Анита вынула из второго сосуда мокрый коричневый лист и положила его мне на лоб. Сильное жжение. Всего было три или четыре листа, не помню точно, а затем они обвязали мне голову лентой из волокон какого-то растения, чтобы зафиксировать листья на ране.
      Махимо сказал мне, что нет никакой угрозы, но эту припарку я не должен снимать три дня.
      — Не сдвинь листы с места, — сказал он. — И не напрягай слишком видение.
      Он велел мне идти спать и предупредил, что будет много сновидений.
 
       13 марта
      Два часа после полуночи. Я в гостиной, у меня пропасть времени. Я перепуган до смерти, и это фантастично. Что-то случилось с моими центрами зрительного восприятия. Я не могу объяснить это. Я боюсь даже пробовать, потому что, может быть, это пройдет.
      Я… я не знаю, что тут сказать. Господи Иисусе! Я дал себя искалечить. Если бы я мог знать. Я никогда не пошел бы на это, я избежал бы этого; меня и сейчас гложет тревога: почему я не отказался.
      Спокойнее.
      Все в порядке. Гостиная. Анита и Махимо спят, и в доме тихо, если не считать Лорито в жестяной клетке на кухне. Все здесь такое же, как и два часа назад, только свечи убраны (одну я зажег, чтобы записать это). Я сижу на полу, прислонившись спиной к стене, и смотрю на круг выгоревших свечей и два стула. Картина злодеяния.
      Очень тихо. Выжидаю минуту.
      Все в порядке. Я уже на кухне. Лорито сидит на перекладине. Никакого освещения нет, и когда я смещаю свой фокус, скажем, смотрю не на попугая, а на полдюйма ближе, я вижу этот мягкий свет, очень похожий на кирлиановские фотографии, которые мне приходилось видеть. Да, именно так, считается, и должна выглядеть аура: мягкий дымчатый свет с окраской. У Лорито окраска голубоватозеленая. Я не могу поверить, что я это пишу.
      Как это было. Классический ритуальный круг огня, в данном случае это свечи. Магические заклинания, пение. Анита, вероятно, в сверхчувствительном состоянии, руководит Махимо, который вычерчивает окружность, предположительно, вокруг моей шестой чакры, «третьего глаза». Этот сукин сын кромсает меня, сверху вниз, поперек, по кругу, а затем сдирает кожу, четыре сектора «пирога», выскребает мне лоб, — и я начинаю видеть то, чего не видел.
      Я не мoгy спать. Я ушел в прихожую и лежал там на своем спальном мешке, пока они не ушли спать. Я не мог обрести темноту, закрывая глаза. Серый свет под веками.
      Подошел к зеркалу в ванной. На лбу у меня те листья и повязка из какого-то длинного листа, возможно, пальмового. Я не решался посмотреть. Махимо предупреждал, чтобы я не делал этого. Посмотреть или не посмотреть? Я только загляпу. Я приподнял красшок листа. Листья вроде маринованные: не прилипли к ране. Я довольствовался одним взглядом на свежую, невоспаленную красноту под листом. Я не буду снимать его три дня. Впрочем, я знаю, что утром я еще посмотрю. Не смогу удержаться.
      Подошел к окну. Все признаки сумасшествия!
      Деревья и склоны холмов излучают мягкое радужное свечение в ночи; масса кружащихся огоньков, похожих на жуков-светляков. Может, это они и есть.
 
       14 марта, утро
      Измучен. Беспокоен. Успул перед утром, но лучше было бы пробежать троеборье. Содержание сновидений погребено где-то глубоко в мякоти моего мозга. Они не дают себя распознать. Это как облака, на которые вы смотрите, когда они на что-нибудь похожи. Вот вы отвернулись на миг, но снова пытаетесь найти тот образ — а он уже исчез; облако еще есть, но форму не узнать, вы потеряли ее. Акварельные грезы. Абстракция. Свет и тени, и сияющие сферы, и там был кот. То есть что-то было. Я знал: это было то, что напутало меня, когда я дремал на капоте своего автомобиля на Эль Юнке, это было то, что двигалось в тени иод степами хижины Рамона. И я знаю, что это было то, что увидел Антонио у меня за спиной.
      Иногда это случается с собаками. Вы сидите в комнате с собакой. Вы читаете или смотрите телевизор, и вдруг животное настораживается, вскакивает, уши торчком, внимание приковано к чему-то в соседней комнате. Что там? Вы поднимаетесь, идете и смотрите — ничего нет. Ничего. Вы поглаживаете собаку, успокаиваете ее, она беспокойно скулит, вы усмехаетесь и снова беретесь за свою книгу. Это было что-то подобное.
      Какой-то сон. Это был черный кот, ягуар. Настолько черный, что я не мог даже уловить очертаний его тела; по там был солнечный свет, и когда кот, ритмично изгибаясь, двинулся ко мне, лучи солнца упали на его шерсть и она сверкнула золотом.
      Проснулся. Повернулся набок, ощутил щекой холодный нейлон спального мешка, и память обрушила на меня все события ночи. Повязка на лбу каким-то чудесным образом сохранилась неповрежденной. Я подошел к зеркалу и приподнял листы машинально, не сознавая, что я делаю. Я увидел струп. Струп, образовавшийся иод листьями. Вдоль всей окружности.
      Что же это такое? Всего восемь часов назад Махимо искромсал мне голову, и вот — струп. Как на паршивой царапине. Кожа вокруг струна красная, но не воспалена. Струп за восемь часов. А чего я ожидал? Ну, после всей той крови и боли я ожидал увидеть кость. Что за дьявольщина происходит со мной?
      Все выглядит обычно, ничего паранормального. Все обрело привычные контуры, все нормализовалось, включая мой здравый смысл. Происшедшее оказалось сном. Такой себе ночной кошмар, от которого осталась материальная памятка в виде повязки на лбу.
      Я знаю, что во многих культурах мира шаман создает «ритуальное пространство» вроде огненного круга, и исполняет танцы, и поет заклинания, и творит церемонии, которые воздействуют на тех, кто уже верит, что они воздействуют. В сущности, это есть введение предрасположенного индивида в измененное состояние, и в этом нет никакого надувательства, все это работает. Работает на чисто субъективном уровне, как плацебо.
      А теперь я. Как сказал Махимо, «исключительно твердолобый». В нормальном, рабочем состоянии сознания я воспринимаю мир, в общем, так же, как его воспринимают другие люди. Допустим теперь такую возможность, что в каком-то другом состоянии, в измененном состоянии сознания, моя способность воспринимать также окажется измененной. Прекрасно. И что дальше?
      Что заставляет «нормального» человека, взращенного в рациональной западной культуре, вести себя анормально? Иррационально? В какой момент мы «даем слабину»? Существует голод. Он может побудить нас к актам отчаяния, а если уж совсем плохо, вызвать галлюцинации. Существует паника. Страх. Тиски ужаса, террор. Существует физический конфликт. Насилие и ярость. Существует любовь. Желание. Торжество оргазма. Ревность. Ревнивая ярость, временное умопомешательство. Бояться, питаться, сражаться, секс. Что касается моей жизни, я не вижу ничего другого. Лимбичсские системы реагирования, которые толкают нас к крайностям. К измененным состояниям. Естественно, без употребления специфических веществ, воздействующих на психику.
      Поскольку наркотиков не было, то из четырех упомянутых механизмов для изменения моего состояния, моего восприятия, был выбран страх. Я был перепуган до смерти. Сильнейший стресс.
      Я понимаю, что выдергиваю коврик из-под эксперимента. Я стараюсь все приписать силе суггестивного воздействия на рассудок, подавленный страхом и болью. Конечно, напрашивается примитивная психологическая интерпретация: Махимо трижды ковырялся в ране, ковырялся до тех нор, пока я не «увидел» что-то. «Видением» я прекратил пытку.
      Означает ли это, что Анита и Махимо — просто мастера суггестии, манипулирующие страхом? Такая точка зрения не противоречит фантастическому качеству того состояния, не отрицает удивительной программируемости человеческого рассудка, но все же она не может объяснить, каким образом я умудрился выдержать цветовой тест Аниты.
      Независимо от причины, вызвавшей необычное состояние сознания, остается нерешенным вопрос: создавал ли я сам то, что видел, или там и вправду было что видеть? Облекал ли я идеи в образы, или мои центры зрительного восприятия были реорганизованы так, что позволяли мне воспринимать визуально, чувствовать то, что раньше было недоступно восприятию?
      Можно задавать умные вопросы и анализировать их до второго пришествия. Я оказался в дураках с этим опытом. Махимо вернул мой нож в тот же день. Я покачал головой отрицательно:
      — Нет. Это мой вам подарок.
      Он весело улыбнулся, кивнул головой, взял меня за руку и вложил нож мне в ладонь.
      — Спасибо, — сказал он, — но он открыл твое видение действительного мира, тебе его и хранить. Он освящен. Тебе его подарил друг, и пользовался им друг. Храни его бережно и почитай, как объект силы.
      Мне неизвестно, как он мог узнать, что нож был мне подарен. Как я уже говорил, он был необыкновенным ясновидцем.
      Мы попрощались на следующий день. Мне нужно было встретиться с профессором Моралесом на железнодорожной станции. Анита дала мне яркий шелковый платок, чтобы я прикрыл повязку на голове. Я поцеловал ее и поблагодарил за доброту. Махимо дал мне abrazo и предупредил об осторожности в путешествии по altiplano: «Остерегайся орла, который следует за тобой».
      Несколько лет спустя я узнал, что Махимо оставил Аниту и что после этого его целительные способности стали ослабевать. Чтобы заработать на жизнь в многомиллионной Лиме, он прибегал к своему ясновидению и простым растительным средствам.
 

*7*