— Добро пожаловать, мой брат! Да ты привел с собой своего кота, свою сову и своего оленя!
      — Я надеюсь, что они приучены к порядку, — сказал я, пожимая ему руку.
      Он нахмурился, по скорее озадачешю, чем раздраженно. Затем обернулся к матери Хуана Игнасио.
      — Пойдем, — сказал он и показал жестом на открытую дверь.
      Я последовал за ними, но неохотно. Сколько раз уже в Мексике доводилось мне подкреплять репутацию целителей, к которым я приходил; сколько перевидел я пациентов, ободряемых присутствием doctor Americana, большого ученого, который приехал из Соединенных Штатов ради встречи с великим целителем!
      Клиникой Махимо служила гостиная. Это была простая тесная комната с голым деревянным полом, несколькими стульями и столом, заваленным травами и мазями; в центре комнаты стояла койка. Единственное окно выходило на Салкантей, самый высокий из четырехенежных пиков вокруг Куско. Повсюду стояли свечи: комки пчелиного воска; красные рождественские свечки; принесенные по обету жертвенные свечи из темно-желтого воска, вылитые с помощью небольших стаканчиков. Ни одна из них не горела. Благодаря чисто выбеленным стенам комната была светлой; электрические лампочки на стенах и лампа дневного света, свисавшая на шнуре с потолка, рассеивали и те небольшие тени, которые образовались от лучей послеполуденного солнца.
      Хуану Игнасио было велено подождать на кухне, после того, как Махимо объяснил, что «это большой ученый-медик из Соединенных Штатов»; сеньора Перальта сняла блузу и легла на койку лицом вниз. У нее было по меньшей мере пятьдесят фунтов лишнего веса, и это положение для ее легких представляло тяжелую нагрузку, поэтому Махимо велел ей сесть; она повиновалась, прижимая блузку к груди. Махимо обошел вокруг койки, искоса оглядывая пациентку.
      — Дыши глубоко, — сказал он, и она стала дышать сосредоточенно и с усилием. Он остановился у нее за спиной и, слегка мигая полуприкрытыми веками, положил руки по сторонам от ее позвоночника. Он провел невидимую линию правым указа тельным пальцем, остановился и глубоко вдавил конец пальца в жирную мякоть спины. Она вздохнула и отшатнулась от боли; он велел ей расслабиться и продолжал вести линии вниз по спине, нажимая на различные точки, иногда вдавливая большой или указательный палец с поворотом, как бы ввинчивая, и налегая всем телом. Она кряхтела от боли, и я видел, что его ногти оставляют глубокие красные отметины вдоль позвоно чника.
      Он снял с нее туфли и потрогал какую-то точку на левой подошве. Затем приподнял подол ее длинной черной сорочки и отметил точки акупрессуры на венозных икрах и морщинистых бедрах. После этого он вышел, так и оставив ее сидеть разутой, с подолом сорочки на коленях. Закрыв глаза и прижав блузу к груди, она покачивалась вперед-назад и дышала с тем же мокрым хрипом. Он пошел к Аните, которая дала ему короткую ветку, покрытую корой кофейного цвета; на ней еще был один высушенный листок.
      — Теперь можешь идти, — сказал он жене и резко обернулся к сеньоре. — Одевайся.
      Она открыла глаза и умудрилась надеть блузку, не показывая передней части бюстгальтера.
      — Возьми эту ветку, — продолжал он. — Я освятил ее. Будешь заваривать и пить как чай три раза в день, воду бери из Тамбо Мачей. Через два дня придешь снова. Это все.
      Итак, он применил акупрессуру, использовал меридианы, начерченные древними китайцами две или три тысячи лет тому назад. Он предписал заварки из растения, вел себя величественно и сказал ей, чтобы пришла на следующий сеанс лечения. Я был свидетелем таких сеансов у мексиканских городских целителей не менее двенадцати раз. Я видел, как донья Пачмта вспарывала животы охотничьим ножом и удаляла опухоли; я даже придерживал кишечник пациента во время «пересадки мочевого пузыря» при свечах в задней комнате ее дома в Мехико. Брат Махимо не произвел на меня большого впечатления.
      — Я пойду за такси, — сказал я.
      — Нет, — остановил меня Махимо. — Это бедный район города, здесь ты ничего не поймаешь. И я хочу, чтобы она прогулялась. Пожалуйста, останься пообедать с нами.
      Я попрощался с Хуаном Игнасно и его матерью, а Махимо приказал Аните пойти купить еды. Тон его был возмутительным. Мы сели за кухонный стол.
      — Вы здесь надолго?
      Я сказал, что мое пребывание в Перу зависит от того, насколько будут успешными мои поиски традиционных целителей и работа с ними.
      — Вы из американского университета?
      — Да, Калифорнийского, — сказал я.
      Он медленно повторил название, артикулируя каждый слог.
      — Я о нем слышал, — сказал он.
      Я рассказал ему о своем интересе к традиционному целительству, упомянул, что я провел некоторое время в Мексике и что хочу изучать и описывать психологию целительства. Похоже, это произвело впечатление. Он налил две рюмки прозрачной жидкости из бутылки, которую достал из буфета.
      — Вы слыхали обо мне, — сказал он.
      — Профессор Моралес, из здешнего университета, посоветовал мне встретиться с вами.
      — О! — Его глаза слегка округлились, затем он закивал головой. — Да, да. Он тоже приходил ко мне.
      — Лечиться?
      — Нет, просто повидать меня. Salud!
      — Salud. — Я поднял стакан, сделал глоток и содрогнулся.
      Что-то вроде сладкого джина, но выжигает все на своем пути.
      — Pisco, — сказал он.
      Я кивнул головой и сделал второй глоток. Второй пошел легче.
      — Вы пользуетесь акупрессурой, — сказал я.
      — Как? — он поднял брови.
      — На сеньоре Перальте. Вы шли по китайским акунунктурным меридианам. Где вы это изучали?
      — Прошу прощения… — Махимо тряс головой, на лице его выразилось подозрение. — Я не знаю об этом. О чем вы говорите?
      Я изложил ему суть китайской традиции о двух тысячах особых точек вдоль вертикальных меридианов, по которым энергия Ци обегает человеческое тело; по, по-видимому, это только привело его в недоумение. Наконец он рассмеялся:
      — Да нет же, нет! Я ничего этого не знаю. Все гораздо проще. Я смотрю на световые ручейки и иду по ним. Там, где запруда, я расчищаю.
      Это было что-то новое.
      — Световые ручейки? Как они выглядят?.
      — Ну… — он выпятил нижнюю губу, пытаясь описать их. — Это… свет… иногда голубоватый… Как бы потоки энергии. Они текут сквозь ауру. Я вижу их. — Он вытянул руку и остановил палец в половине дюйма от моей руки. — Вот, здесь.
      — Вы видите их сейчас?
      — Да. Если я смотрю.
      Может быть, это был рок. А может быть, высота. Вероятно, и то, и другое вместе. Во всяком случае, пять минут спустя я стоял на стуле, раздетый до трусов, а Махимо Гомес с губной помадой Аниты в руке рисовал «ручейки света» на моем теле. Я дал ему фотокамеру: мне хотелось сравнить «ручейки» с акупунктурным атласом, когда я вернусь в Сан-Франциско. Он щелкал вовсю, когда вошла Анита с набитой продуктами bolsa; она бросила сумку, разрыдалась и выбежала из комнаты. Это была ее единственная губная номада.
 
       23 февраля
      Необходим план действий. Махимо пригласил меня пожить у них. «Оставайся и учись». Учиться чему? Узнать еще больше об эзотерических целителях городского толка? Конечно, что же еще. Что я могу, жить какое-то время здесь и изучать практику Махимо. Что я хочу, попасть к hatun laika, шаману-мастеру, настоящему сельскому колдуну. Что необходимо: разобраться с тем, что случилось со мной в джунглях.
      Письмо от Стефани. Почему именно от нее, столько людей. Отослано, видимо, в день моего отъезда. Благодарит за обед, извиняется за свою «позу». Мне кажется, я ей нравлюсь. Прекрасно. Я раскрою секреты человеческого сознания. Моими лабораториями будут джунгли, покрытые лесами плоскогорья, дикие пустынные просторы земли. Я на опыте изучу состояния сознания и культуру врачевания у примитивных, но искусных мистиков, тщательно соберу их мудрость и перекодирую ее в рабочую, западную форму. С ее помощью. Западный психиатр с классическим образованием, рационалист. Инь в дополнение к моему Ян. Левосторонний разум к моему правостороннему. Мы построим мост через пропасть между инстинктивной мудростью предков и прагматическими, потом и кровью добытыми «фактами» современного цивилизованного человека. Рука в руке, Идеальное равновесие. Прямо вперед.
      Почему я неизбежно примеряюсь, как к самке, к каждой красивой женщине, которую встречаю? Это у тебя лимбическая функция. Все сводит! к сексу. Лимбический мозг. Поговорить об этом завтра. Лекция для студентов Моралеса. Запудрить им мозги… теорией мозга. Однако ничего не скажешь, я ее… чувствовал той ночью в джунглях. Интересно, как на самом деле выглядит ее спальня. Я пошлю ей открытку. Например: «Дочь Рамона была очаровательна. Как я хочу, чтобы ты была ею».
      Не забыть купить помаду для Лииты. Она более настоящая в этой паре. Махимо говорит уверенно, но она выглядит так… Может, все дело в беременности. Здоровье. Невинность. Могущество. Он держит ее, словно собаку, на короткой цепи.
      В четвертом часу следующего дня профессор Моралес представил меня своему классу как молодого доктора психологии из Соединенных Штатов. Мне уже было очевидно, что Моралес в университете — явление уникальное, и не только потому, что он индеец. Во время забастовки я не видел здесь ни души, за исключением сторожа, персонала кафетерия и — преданных студентов старого профессора. Я слышал самый конец ею лекции, и я понял, что он принадлежит к редкой породе преподавателей, которые не только учат, но и воспитывают, просвещают, дают образование; он создал атмосферу познания, в которой живут его студенты, завоевал их уважение, каждого персонально включил в процесс обучения. Я уверен, что он дал им больше, чем обещает университетский каталог. А сейчас пришла моя очередь.
      Я начал с высказывания Лайолла Уотсона: «Если бы человеческий мозг был настолько прост, что мы могли бы понять его, то мы были бы настолько просты, что не сумели бы этого сделать». Далее я стал излагать основы теории трех мозгов.
      Теория трех мозгов, объяснил я, тесно связана с эволюцией гомо сапиенс. Эта теория представляет человеческий мозг в виде трех «субмозгов», развившихся отдельно и независимо: древний мозг рептилии, лимбический мозг и самый молодой — неокортекс.
      Первый, мозг рептилии, почти не отличается от примитивного мозга, который руководил динозаврами. Этот мозг регулирует и поддерживает всю машину человеческого тела, включая рост и регенерацию тканей, движение, кровообращение, дыхание и другие физические системы. Это обычный мозг, необходимый инструмент выживания для древних рептилий; они не умели оценивать свои решения и если уже принимали их, то потом своего мнения не изменяли.
      Недостаток ума динозавры компенсировали грубой силой, они шли напролом, вместо того чтобы намечать маршрут по жизни. Для огромных рептилий не было хищников, которые бросили бы вызов их величию, и сложность устройства рептильих мозгов была прямо пропорциональна простоте их жизни.
      С вымиранием динозавров и развитием млекопитающих набор средств выживания стал более сложным. Окружающая среда предъявляла к теплокровным, более уязвимым млекопитающим такие требования, что их мозг увеличился в размере (пропорционально весу тела) почти в сто раз по сравнению с мозгом холоднокровных рептилий. У первых гуманоидов инстинкты рептильного мозга уже были дополнены новым нейрокомпьютером — лимбическим мозгом.
      В то время как мозг рептилии как у динозавра, так и у человека, запрограммирован на неукоснительное соблюдение инстинкта, лимбический мозг снабжен программой на новом языке: это язык эмоций. Постепенно лимбический мозг стал основным движителем человеческого опыта; в этот движитель заложены четыре эмоционально нагруженные программы: бояться; питаться; сражаться; и — секс [В оригинале — four F's: fear, feeding, fighting and sex]. Эти четыре приводных ремня управляют человеческим поведением с момента рождения нашего вида.
      Лимбический мозг отвечает за строительство оград и укреплений, за территориальное мышление, за набеги и грабежи в соседних деревнях, за клеймение как врага всякого, чей цвет кожи или черты лица не такие, как у меня.
      Под управлением эмоционально подвижного, нерационального, остроицтуитивного лимбического мозга древние люди начали организовываться в деревни и племена охотников и собирателей, разрабатывать общественные ритуалы и законы для регулирования и усмирения импульсов лимбического мозга.
      Сто тысяч лет тому назад вследствие какого-то странного, до сих пор необъясненного эволюционного скачка мозг Homo sapiens увеличился в размере почти вдвое. Одним махом Природа обеспечила наших предков мощнейшим нейрокомпьютером, пользоваться которым нам придется учиться еще тысячи лет. Неокортекс, новая кора головного мозга, поставил рациональные рамки логического контроля для суеверий и ритуального мышления лимбического мозга.
      Левая и правая полусферы неокортекса связаны с математическим, пространственным и абстрактным мышлением. Его лобные доли являются средоточием высших функций мозга, о которых мы мало знаем, но которые, несомненно, заключают в себе способность предвидения. Способность видеть инструмент или оружие, таящиеся в форме костей, видеть скульптуру в толще камня, смотреть в будущее и планировать посев и сбор урожая, воображать и мечтать — все это поставило человека особняком от других животных и позволило ему самому ковать свою судьбу.
      Благодаря простейшему инструменту — палке для выкапывания корней, которая стала затем примитивным рычагом, в дальнейшем — плугом, люди обрели контроль над своим окружением. Рука Природы соединилась с рукой человечества.
      Появление неокортекса было рассветом того, что мы называем рассудком, поскольку именно с ним пришла способность мозга рассуждать о самом себе. Теперь каждый человек, увидев свое отражение в лесном пруду, не станет бежать или швырять камни, но остановится, очарованный своим образом, и будет смотреть, и начнет понимать себя. До этого исторического момента человек был способен воспринимать окружавшую его среду; но теперь он начал воспринимать кое-что еще: собственное отражение в Природе. Он приобрел способность рассуждать о себе, о жизни и судьбе, о Боге.
      Неокортекс — это также и речь. Язык позволяет нам определять и сообщать другим опыт наших ощущений и нашей внутренней жизни. Лимбнческий мозг не обладает могуществом речи, которая в качестве средства общения заменяет язык тела, жесты, символы и музыку. Теперь зрелище, звук, запах, вкус, осязание, эмоции — все те стимулы, которые лимбический или рептильный мозг только отмечал и реагировал на них, — могут быть выражены словами.
      Мозг рептилии обслуживал самодостаточное существо — динозавра; лимбический мозг прекрасно служил членам небольших групп или охотничьих стай. Неокортекс потребовал более крупной общественной формации для создания культуры, в которой может реализоваться его потенциал, для создания науки, музыки, ремесел, архитектуры.
      Разум увеличился за счет увеличения количества разумных мозгов, объединенных в общество; верования, традиции, фольклор и знания образуют мыслящее общество, некое совокупное сознание, превосходящее сумму своихчастей. В скором времени благодаря торговле установились и развились связи между отдельными городами. В конце концов вся Земля покрылась глобальной сетью торговли и связи. Но вот те четыре программы примитивного лbмбического мозга необходимо было ограничить, для того чтобы смогли существовать вместе большие количества индивидов. Религиозные заповеди, требования и всеобщие законы для того и создаются, чтобы ограничить эмоциональные и часто агрессивные инстинкты лимбического мозга.
      Все это довольно скучный материал, но студенты профессора Моралеса проглотили его. Я мог бы еще рассказывать о десяти миллиардах нейронов человеческого мозга и о ста триллионах битов информации, которая в них обрабатывается. Я мог бы толковать о нейронных сетях, голографической памяти, о теории локализации мозговых функций, о нейротрансмштерах, синаптическнх щелях и об устройстве рецепторов, и они мужественно старались бы все это понять. Но они фактически получили только простую эволюционную модель: телесный мозг, чувствующий мозг, думающий мозг.
      Фернандо, рыжий юноша-испанец, поднял руку:
      — IDisculpeme, doctor, pew que es la conciential. Что такое сознание?
      Я глубоко вздохнул и сказал:
      — Я не знаю. Кажется, это не поддается точному опреде лению, так же как Бог или любовь. Мы все знаем, что у нас это есть, но не знаем толком, что это такое. Пробовали определить это как компонент бодрствующей осведомленности, которую индивид воспринимаете любой данный момент. Но это определение недостаточно хорошее. Сознание — это наша осведомленность о нашем чувственном опыте, но эта осведомленность не может быть ограничена состоянием бодрствования. Ведь во сне мы тоже видим, слышим, обоняем, пробуем на вкус, осязаем. Нам необходимо исследовать пределы нашего восприятия, как сознательного, так и бессознательного, прежде чем мы сможем подступиться к определению сознания, или разума.
      В лабораториях США мы рассекаем мозг и изучаем его ткани. Но, подобно тому как «мокрость» воды не может быть описана формулой Н 2О или объяснена свойствами кислорода и водорода, из нейрологии человеческого мозга нельзя вывести свойства сознания.
      Я стер с доски свою примитивную схему мозга.
      — Нo сам тот факт, что вы способны задать этот вопрос и что мы сражаемся здесь с этими проблемами, говорит о величии нашего нового мозга, — я похлопал себя по лбу, — этого неокортекса. Я знаю, что я не ответил на ваш вопрос. Это хороший вопрос, но на этот вопрос, как хотите, вам надлежит ответить самим.
      — Мокрость воды… — сказал професор Моралес, когда лекция закончилась и студенты поблагодарили меня. — Весьма интригующе.
      — Джон Стюарт Милль, — сказал я. — Это старая метафора.
      — Вы накопили массу знаний, — сказал он, взглянув на циферблат над классной доской. Там было 3:15. С тех пор, как я пришел, эти часы не сдвинулись ни на минуту. Возможно, они показывают 3:15 уже несколько лет.
      — Мне тоже так кажется, — ответил я. — Но от этого мало проку, если я их не понимаю. Можно накапливать знания до посинения, но ни капельки от этого не поумнеть. Я думаю, мудрость приходит тогда, когда можешь взять всю эту информацию, — я обвел рукой класс, пустые парты, — использовать ее и открыть что-то, касающееся тебя. Самоотразиться. Я обернулся к профессору:
      — Наверное, вы это имели в виду, говоря о различии между приобретением опыта и служением опыту, не так ли?
      Он кивнул:
      — Более или менее. Так каким же был ваш опыт в джунглях?
      Я рассказал ему, как нашел Рамона, о ягуаре, о психоделических свойствах аяхуаски, о змее Сатчамама, о моем отражении в лагуне, о кондоре, об ощущениях умирающего. Рассказал все. И еще немного о молодой женщине, как если бы это была еще одна из галлюцинаций. Я старался также объяснить свои ощущения в спальне Стефани.
      Профессор Моралес слушал внимательно, но с бесстрастным лицом. Когда я закончил, он повернулся ко мне и спросил:
      — Как вы думаете, что это все означало?
      — Не знаю, — сказал я во второй раз за этот день. — Моим доминирующим чувством был страх. Он заслонил мне пуп… У меня осталось яркое чувство, что что-то должно было произойти еще, что дальше было что-то…
      Я опять замолчал.
      — Это как лагуна. Стоишь на краю обрыва, а прыгнуть боишься. Лнмбическая реакция. Страх.
      — Мифически говоря, аяхуаски берет тебя на встречу со смертью, — сказал Моралес. — «Запад» в Волшебном Круге есть место, где ты лицом к лицу встречаешь смерть и она забирает тебя.
      — Воскрешение? Возрождение?
      — В мифическом смысле, да. Шаман — это тот, кто уже умер. Он преодолел свой наивысший страх и теперь свободен от него. Смерть его больше не призовет. Он не отбрасывает тени.
      — Но я не умер. Рамон вернул меня.
      — Потому что вы не были готовы к этому опыту. Аяхуаска, подобно всякому священному снадобью, указывает место разветвления дороги: она помогает идти, но она бесполезна и сбивает с толку, если ты не на том пути, с которого надо было начинать. Дон Рамон вел ваш ритуал и, должно быть, почувствовал, что вы не подготовлены.
      — Каким образом?
      Моралес только взглянул на меня и удивленно поднял брови. Что за глупый вопрос.
      — Как вы думаете, что могло случиться со мной, если бы Рамон не вернул меня?
      — Для ответа на этот вопрос у вас уже больше знаний, чем у меня, — сказал он. — Может быть, какой-нибудь опасный психотический эпизод? Но, с другой стороны, западный человек обычно ассоциирует шаманский опыт с психозом, не так ли?
      — У-гу. Если на реальность смотреть по-западному, то мир духов и всего такого есть психотический мир. То есть ненормальный.
      — Оставьте западной культуре самой определять нормальность, — сказал он.
      — Что такое Сатчамама? — спросил я.
      — Дух Амазонки. Великий змей.
      — Архетип?
      — Лучше сказать, архетипный дух.
      — Я думал, что он реален.
      — Конечно, вы так думали. А он и был реальным. Как вы можете провести различие между реальным змеем, которого вы встретили в бодрствующем сознании, и змеем, которого увидели во сне?
      — Это старый вопрос, — сказал я. — Единственное различие в том, что в первом случае мои глаза открыты, а во втором — закрыты.
      — А шаман сказал бы, что если вы видите сердцем и чувствуете головой, то положение ваших век не имеет никакого значения.
      — Где найти шамана, который мне это покажет?
      — Что вы думаете о Махимо? — спросил он.
      Я сказал ему, что я думаю. Что он очень похож на других городских целителей, которых мне пришлось видеть, что он не оригинален, напыщен, что он пригласил меня пожить и поучиться у него, но меня больше интересует работа liatun laika, шамана — колдуна высшего уровня, о котором Моралес упоминал раньше.
      — Через две недели у нас начнутся каникулы, — сказал он. — Они продлятся две недели. Я планировал небольшой пешеходный маршрут по altiplano вдоль реки Урубамба.
      — Я тоже собирался пойти туда, — сказал я, пристально глядя на него. — Ищу переводчика.
      Профессор Моралес собрал с парты мел и ссыпал его себе в карман.
      — Я не нанимаюсь, юный мой друг, — ухмыльнулся он.
      — Я не имел в виду…
      Он махнул рукой.
      — Но если вы умеете путешествовать налегке и спать под открытым небом, то я приглашаю вас с собой. У меня будет компаньон, а вы немного поучитесь кечуа.
      — Спасибо. Честно говоря, я не могу позволить себе переводчика. У меня едва хватает на гостиницу.
      — Примите предложение сеньора Гомеса, — сказал он. — Вы сэкономите деньги, которые собираетесь потратить на комфортабельную гостиницу, и, может быть, научитесь чему-нибудь новому. А через две недели посмотрим, что нас ожидает там, за городом.
      Так мы и порешили. Мы заберемся на высокое перуанское плоскогорье, altiplano, и предпримем поиски hatun laika, классного шамана. А пока что я поживу две недели у Махимо и Аниты. «Оставайся у нас и учись», — сказал Махимо, и я согласился. Я узнал, что Махимо — талантливый ясновидец и загадочный целитель: его практика включала каббалу, таро, йогу, систему питания, использование трав и прикладную астрологию — он называл ее космобиологией.
      Хотя лечебная практика Махимо была здоровой и хорошо служила его пациентам, ей не хватало зрелищности. Его приемы включали наложение рук, массажи, водные процедуры, акупунктуру, лекарственные травы. Я узнал, что он пользуется помощью двух духов-наставников, которые помогают ему не только в постановке диагноза, но и в самом лечении. Какими бы ни были его паранормальные таланты, всегда находилось достаточно психологических и физиологических фактов, чтобы объяснить результаты его усилии.
      Я узнал также кое-что о стремлении людей обращать свою веру на что-нибудь новое. Махимо был достаточно трезвого мнения о своих диагнозах и хорошо отличал случаи, требующие его паранормального или фитотерапевтического вмешательства, от чисто психических заболеваний. В последнем случае он отсылал пациента ко мне, и скоро я стал известен как el medico amerkano, гринго-целитель. По своему обыкновению, я тщательно записывал истории болезни пациентов Махимо; некоторые из них были впоследствии опубликованы в «Мире целителей», например, Paliza, перуанский художник с параличом всех конечностей (квадраплегия) — он потом танцевал на своей собственной свадьбе.
      Махимо был выдающимся сенситивом, у меня на этот счет нет никакого сомнения. У него были удивительные способности ясновидца, но, несмотря на то что он играл роль мистика блестяще и снискал себе славу целителя Божьей милостью, величайшая его тайна заключалась в том, что жена Анита превосходила его как целитель. Она неизменно присутствовала при определении диагноза, а его обращения к ней за помощью маскировались грубым и пренебрежительным поведением.
      Он никогда не снимал эту маску, никогда не признавал ее превосходства, за одннм-единственным исключением; это было под конец второй недели, когда она сказала, что мне пора научиться видению.
 

*6*