Я вытянулся на пальмовой циновке и уперся взглядом в темноту под сводом крыши. Закрыв глаза, я попытался посмотреть на всю эту затею со стороны. Я перерыл свою память и составил оценку ситуации. Что я принес в этот опыт? Мое образование. В чем моя сила? В годах теоретических занятий; в начерченных мелом диаграммах; в затертых, завернувшихся страницах конспектов (целые тома!), в учебниках; в историях психозов и их лечении; причины и следствия, комплексы, сновидения, анализ, все сведения обо всех представлениях у всех мужчин и женщин, которые пытались определить деятельность обычного сознания и понять механизмы влияния на него. Мысли о мыслях. Психология. Сумасшедшая наука, ни на чем, кроме теории, не основанная, идеи об идеях, думание о думаний. Это только первый из рубежей науки, и «цивилизованный» человек пока еще только бродит вокруг него.
      Сознание похоже па толщу воды. Сознательный разум и бессознательный разум. Поверхность моря и его невидимые глубины. Метафора ведет меня дальше: современная психология научила меня исследовать глубины, рассуждать о географии дна, наблюдая цвет воды, форму и размеры волн, всякую дрянь, всплывающую на поверхность. Посылаешь сигнал, прислушиваешься к отражениям и пробуешь слепить из этого скрытую внизу картину. Но мы не научились нырять в глубину и смотреть своими глазами. Боимся вымокнуть? Сидим, смотрим, как волны накатывают на берег, и пытаемся угадать глубину океана…
      Волны накатывают на песчаный берег. Вода скользит но песку, обмытые, насыщенные, искрящиеся кристаллы влажного песка сверкают под солнцем. Шум прибоя. Я открываю глаза; шум усиливается, огни свечей, как копья, вырастают с четырех сторон. Я всплываю, приближаюсь к лиственной крыше. Неоново-красные, пастельно-зеленые частицы света слетаются к верхушке крыши, образуют вихрь… нет, сматываются в клубок… туго… еще туже. Вот-вот лопнет. Центр не выдерживает, отделяется и летит, обрушивается на меня сверху. Громоподобный рев — у света есть челюсти! Я содрогаюсь от его удара.
      На лицо мне падает рука. Я отдергиваюсь, но я ощущаю и руку, и лицо; то есть это должна быть моя рука. Кто кого ощущает? Мой рот открыт, я ощущаю свой язык кончиками пальцев, но не ощущаю пальцев копчиком языка. Онемение.
      Лицо напоминает замазку. Безжизненный ком языка.
      Звук. Звук имеет структуру, это цветные вибрации… зеленый резонанс… цвет джунглей реверберирует по всему моему телу от ушей до ступней ног. Комната сдвигается с места, поворачивается относительно меня кверху — это я поднял голову.
      Рамон, закрыв глаза, держит однострунную арфу возле рта и трогает струну, и голова его вибрирует зеленым неоном, и он формирует звук губами; я вижу, как этот звук свивается в клубок в полости арфы. Веки Рамона раскрываются, его глаза берут мои глаза и ведут их влево, туда, где движется тень, украдкой, по периметру комнаты. Тень с глубиной, трехмерная. Следую за ней. Тень останавливается, и стены движутся влево, и комната вращается вокруг Рамона, словно вокруг оси.
      Головокружение, дурнота. Ох и запах. Зловонное дыхание от распадающихся внутренностей. Гниющие кишки, смрад отравленных тканей. Я вздрагиваю от прикосновения Рамона. Я вижу его руку на моей руке. Я вижу гниль внутри, под собственной кожей. Он показывает в сторону джунглей.
      — Purgate.
      Там, куда направлен палец, переливается, флюоресцирует песок, и мои ноги тонут, скользят в его сиянии. Джунгли живут, они наполнены живым светом. Мерцают, вращаются ультрафиолетовые шары — я знаю, это первичные силы Природы, деревья, растения. Я дотащился до чиуауако, мои ладони уперлись в его теплую кору, тело выгнулось дугой и вырывает, выбрасывает из себя гриб. Purgate. Очищайся, очищайся бесконтрольно, катарсически, начиная от подошв ног. Что это за ядовитая гадость? Мой желудок, словно пульсирующий баллон, высасывает всю гниль из кишечника и извергает ее с каждым судорожным сокращением.
      После третьего приступа я ощущаю, как кора заскользила у меня под руками, я падаю на спину, на песок, и вижу этого змея, водяного удава, вижу, как разматывается, сползая со ствола дерева, его толстое темно-коричнево-черно-желтое тело. Размеры… неимоверные… Сатчамама…змей-хранитель Амазонки; он разевает на меня пасть, я вижу ее розовые складки, слышу квакающие, клохчущие звуки, с резким шипением он втягивает теплый ночной воздух, а туловище его все еще сползает кольцами с дерева, и нет ему конца. Наконец хвост глухо шлепается на песок. Его голова уже на воде, прокладывает путь — мерцающую дорожку на зеркальной поверхности лагуны — и исчезает в темном промежутке среди фосфоресцирующей зелени леса.
      Мой живот сводит позыв. С трудом поднимаюсь на ноги. Скорее. Среди кустов, уцепившись за лиану и спустив брюки до лодыжек, я опорожняю кишечник; вытираюсь листьями зелени.
      Чистый, опустошенный, я стою и смотрю. Я теряюсь среди красоты джунглей. Они открывают мне себя. У них есть душа. Лиана тянет меня за руку. Нет, не лиана. Это рука Рамона.
      — Не злоупотребляй силой аяхуаски, — шепчет он. — Не поддавайся искушению. Служи ритуалу. Ритуалу? Я думал, что это и есть ритуал!
      Он ведет меня к воде. Я послушен и доверчив. Я должен предоставить себя его заботам, потому что я боюсь влекущей силы джунглей, боюсь влияния ночи на мою новую личность. Я вижу лагуну, рябь на ее поверхности.
      — Ты можешь войти в воду? — спрашивает он ласково, как мать ребенка.
      О, я… не знаю… разбить поверхность… осколки могут порезать меня, и я упаду вниз, в эту темную глубину… свалюсь туда и истеку кровью во мраке.
      Его лирическая песня вернула меня к кромке воды. Я стою на песке. Опять буйные галлюцинации. Могу ли я войти в воду? Погоди. Я гляжу вниз, в жидкое зеркало. Я хочу прикоснуться к нему.
      Отражения… Мое лицо ярко сияет, частицы света легко соскальзывают с его выступов, прыгают по стеклянной поверхности… Луна. В третьей четверти. Звезды сияют сквозь проколы водной поверхности. Какая-то тень движется поперек зоны отраженного неба, и я поворачиваю голову, чтобы взглянуть вверх. Там что-то в воздухе. Эге… Выражение заинтересованности возникает на моем лице. Вот оно, это лицо, такое приятное, смотрит на меня снизу вверх.
      Я наклоняюсь, и оно увеличивается, улыбается мне. Я чувствую облегчение. Я протягиваю руку, мои пальцы касаются воды, и плавающее в ней отражение слегка покачивается. Пальцы проникают сквозь поверхность воды и приближаются к отражению.
      Я захватываю край большим и указательным пальцами, и вот я поднимаю его, мое отражение, с поверхности лагуны. Похоже на пленку в чашке на поверхности какао, оно совершенно невесомое. Мокрое, мягкое отражение свешивается, стекает с моих пальцев, сморщивается и скручивается в жидкие волокна, струится, лицо постепенно исчезает, обращаясь в цветные капли, кап, кап… на песок. На песок у меня под ногами.
      Птица!
      Птица величиной с собаку, вся в черном и сером; розовая сморщенная шея торчит из гофрированного, с оборочкой, воротника; тяжелый, видавший виды клюв — такой бьет насмерть.
      Принялась долбить песок: тюк, тюк!., тюк!., тюк!..
      Прекрати сейчас же!
      Перья дыбом, глаза вращаются; отпрыгнула… неловкий, гротескный шаг… отступает. Размах крыльев восемь футов, кончики серые. Типичные для джунглей размеры. Зловещий хриплый крик несется над лагуной.
      Кондор!
      Рука Рамона сжалась на моем запястье:
      — У тебя еще много дел, мой друг. Пойдем, скорее. Пока он не вернулся…
      Мы снова в хижине, в царстве теней. Ясижу сбоку от Рамона и смотрю на его лицо. Он подносит к губам однострунную арфу и трогает струну, и комната отзывается на ее звук. Зеленое и красное. Музыка воды. Столбы влажные.
      Снова. Ниже. Октава. Его тяжелые веки опускаются ниже.
      Капли воды сверху, из пальмовой крыши.
      Снова. Ниже. Октава. Сверху течет.
      Снова. Ниже. Октава времени… Его лицо обвисает и бледнеет, вытягивается, щеки западают. Арфа вываливается из дряхлой руки, и он открывает глаза, чтобы улыбнуться мне в последний раз… Смерть.
      Его голова безжизненно и вяло склоняется набок, глаза затуманены, рот искривлен в последней ухмылке… течет слюна…
      Мои руки сами закрывают мне глаза, чтобы не видеть этого.
      Падаю, как падают во сне. Чувствую болезненную щекотку в пояснице, вибрацию полета вниз, падения… через слои… один за другим… сложное переплетение… архитектура… плоскости времени… и пространства! Возможности, выбор, выбор… нельзя задержаться, слишком быстрое скольжение, невозможно рассмотреть, что лежит между ними, а я знаю, что это важно.
      Чрезвычайно важно.
      Свет внизу. Вижу туннель.
      Туннель? Свет?
      Если бы я мог хотя бы ноги передвинугь, я бы, возможно, лучше видел. Но шевельнуться трудно. Ноги снят. А руки? Скованы, не отвечают. Шея твердеет, холод распространяется все ниже. Оцепенение. Трупное… окоченение… да, несомненно. Внутренние ткани неподатливы, и сердце все медленнее и глуше бьется о твердые, неподвижные стенки бескровной полости.
      Свет разрастается, раскаляется добела. Последний приступ тошноты, последний ком увеличивается, распухает, затвердевает у меня в горле, и я… я не могу… дышать… о, нет…
      Это дым, Рамон выпускает его изо рта. Снова трубка. Приятный запах дерева. Он направляет струи дыма мне на грудь, и они сворачиваются в кольца. Вот маленький вихрь — смотри, он свернулся в кольцо у меня на груди! Комната поет, это какая-то милая, ритмичная мелодия без слов. Звуки дыхания. Медленное, глубокое дыхание. Горячее дыхание. Это я дышу. Вкус воздуха, ощущение слез, наполняющих глаза. Ты лежишь на спине. Я лежу на спине. Он улыбается, но тихонько покачивает головой из стороны в сторону.
      — Иди со мной.
      Я переворачиваюсь на живот и, дрожа, отжимаюсь от плетеной циновки. Я на коленях. На ногах. Я опираюсь на него, как на костыль. Скорее бы конец этому.
      Старая женщина с заплетенными в косу седыми волосами спала на тюфяке в комнате, куда мы вошли. Жена Рамона. Я поднес руку с часами к глазам, но не смог понять, что на циферблате. Было еще темно, доносились голоса джунглей.
      В комнатке, в самом конце большого свободного помещения, лежал маленький матрац с единственной простыней и подушкой.
      Да. Мне хочется только заснуть и забыть это все, и дожить до следующего утра.
      Темнота за моими сомкнутыми веками была наполнена смехом, цвета все еще рикошетили вокруг моего черепа. Я метался и вздрагивал, пачкая своим потом единственную простыню. Я с трудом стащил с себя брюки, снова лег, силясь утихомирить взбудораженные чувства, ощущая обнаженной кожей каждое волокно простыни, а языком — кислый привкус слюны. В помещении держался стойкий занахвоска и табачного дыма, шум и стрекотание насекомых запутанным эхом отдавались в ушах. Меня дразнил этот смех. Тени путались и сливались. Я засунул руку под простыню и ощупал свой живот; я обнаружил, что могу свободно напрягать и расслаблять его мускулы, каждый мускул отдельно, по желанию. Но меня поразило другое: там внутри была какая-то пустота, полость; мне показалось, что я ощущаю там дыхание джунглей: тот самый легкий бриз, который трогает листья на деревьях, веет теперь внутри меня, пробегает но опустевшим внутренностям… Опустевшим… от чего? От воспоминаний?
      Я не слышал, когда она вошла в комнату, и ни разу не видел ее на таком расстоянии, чтобы можно было дать ее полное описание. Помню только ощущение ее тела в темноте рядом со мной, ее чистый запах, замкиугость индейского лица и сияющие глаза, черные волосы пружинят иод тяжестью ее головы на моем плече. Как просто. Мне незачем было переносить эту ночь в одиночестве и спать без комфорта. Эта дочь… джунглей пришла ободрить меня, поддержать. Да, поддержать.
      Я обнял ее. Ничто никогда не давалось мне так легко и так естественно, без усилий.
      Мои ступни шлепают по влажной земле, звуки шагов тысячекратно усиливаются, я вздрагиваю и пригибаюсь, стараясь не нарушать мир и гармонию джунглей… этого райского сада.
      Да и не нужно ступать по нему, я могу парить, я могу подняться над Землей, удалиться от нее в межзвездную темень.
      Восторг свободы и чистоты. Я могу двигаться очень быстро вдоль ноты, которую играет Рамон, я слушал ее накануне. Тон хрустального бокала. Звуковая нить. Я следую вдоль нее, она постепенно преобразуется в электрическое гудение, и красные цифры сияют в темное: 6:00.
      Она неловко протягивает руку и натыкается на ночную тумбочку, сплошь уставленную хрупкой посудой; раздается воющий звон, ему нет конца… Стефани!
      Она сидит, выпрямившись, перепуганная, прикрывает грудь скомканной белой простыней, смотрит на меня. Я чувствую тебя, Стефани. Глубоко. Ты чувствуешь меня? Там? Ты испугалась?
      Не бойся. Я знаю, ты меня не видишь, потому что я слишком темный и мои движения слишком совершенны. Я просто бездыханная тень, но я достаточно силен, чтобы взять тебя.
      Сейчас.
      Я проснулся внезапно. Один. Солнце заливало комнатушку тропической жарой. Терпеть не могу просыпаться от солнечного света. Это неизменно приносит мне головную боль.
      Я отодвинулся к стене, затем вскочил па ноги и протер глаза.
      Где она? Погоди, кто: Стефани или та девушка? Я отдернул простыню и увидел следы нашей любви.
      Я натянул штаны. Где рубашка? В другой комнате. Я стоял, ища рукой опоры, и чуть не проткнул лиственную стену. Я нашел вертикальную жердь, прислонился к ней и попробовал привести в порядок свои мысли.
      Дома никого нет. В большой комнате, за углом, на главной циновке лежала моя аккуратно сложенная рубашка и рюкзак. А рядом миска с плодами.
      Я присел на корточки возле миски и принялся за еду. Фрукты — по-моему, это были манго, папайя и бананы — оказались великолепными, их сочная мякоть насытила мое изголодавшееся тело.
      Дома никого. Я посмотрел, нет ли Рамона возле лагуны, за деревом чиуауако, и пошел дальше но тропе к излучине речушки.
      Я выкупался, вылежался в теплой мелководной струе и вернулся в пустой дом, чувствуя себя ожившим, но не совсем человеком.
 
       14 февраля
      Мозг мертв.
      Забавно этот карандаш скользит по бумаге. Скребет, царапает слова. Могут ли они выразить мои чувства. Скребскреб. Царап-царап. Дурак. Пишет, лишь бы писать.
      Там. Там я найду авторучку. Но это ничем не лучше.
      Она слишком скользкая и легко врет. Возьми себя в руки, сейчас же. Через несколько дней твоя голова прояснится, ты снова станешь серьезным и не будешь переводить бумагу. Понял, к чему дело идет?
      Почему я разговариваю сам с собою? Почему?
      Потому что больше не с кем. Состояние у меня такое, словно я визжу. Пойди в джунгли и визжи там.
      Точно так же могло бы быть, если бы я только что пережил автомобильную катастрофу, испытал состояние, близкое к смерти. Да. Я рад, что жив, и все выглядит иначе, лучше, ярче; передохни, обдумай все это, перестань наконец считать дыхание само собой разумеющимся.
      Давай скажем это просто. Я почти умер. Я знаю это. Если бы Рамон не вдувал в меня дым… Боже! Эти вращающиеся вихри… я бы погрузился в тот яркий свет… или проскользнул бы и потерялся между ними… теми… плоскостями реальности (подумай дважды, трижды или четырежды, прежде чем снова употреблять это слово) и исчез бы. Пропал.
      Дженнифер на столе.
      Итак, я чувствую облегчение; да, быть живым — великое дело, и я думаю (хотя я не в лучшем состояпии), что я провел эксперимент над собой, над своим сознанием или, скажем так, над осознанием своего сознания, осознанием как чем-то отдельным от тела и гораздо более важным, чем это мясо.
      Но, черт возьми, страх был парализующим! Что было действительно ужасным, — так это то, что находилось за виденным, по другую сторону тех теней, между теми плоскостями и слоями, под поверхностью той маленькой хорошенькой лагуны.
      Я проморгал это все, потому что я умирал и был перепуган, как скотина.
      Более того, я присутствовал на собственных похоронах — я и это проморгал.
      Я буду сидеть и ждать здесь, под чиуауако, на котором сидел змей.
      Я буду ждать здесь и ощущать восторг каждого вдоха, экстаз джунглей и свое живое присутствие.
      Но я знаю, что здесь есть что-то еще, что-то более важное для человека, и я не могу успокоиться, и не успокоюсь, пока не пойму, что же я проморгал. Опять.
      Буду сидеть и ждать Рамона.
      Рамон не пришел вовсе.
      Где-то около полудня я отправился по тропе к дороге. Было жарче, чем накануне, я истекал потом. Москит впился мне в руку, и его крылья прилипли к моей влажной коже.
      Я ждал два часа, сидя на рюкзаке. Не требовалось никаких усилий, чтобы абсолютно ни о чем не думать. Я подсел на повозку — обычную деревянную тележку с невысоким плоскодонным кузовом, который держался на двух колесах с изношенными шинами; тащил повозку ослик, а ослика вел горбатый индеец.
      Восемь часов спустя мы добрались до Пукальпы.
      В 1967 году я, студент философии Пуэрториканского университета, попал на лекцию д-ра Стенли Криппнера, директора лаборатории сновидений в Маймонидском медицинском центре.
      После лекции, во время приема, он дал пищу моему энтузиазму относительно его тематики. Пуэрто-Рико славится богатыми спиритическими традициями; почему бы мне не поизучать сновидения и грезы предсказателей и спиритических медиумов в Сан-Хуане?
      И я разыскал донью Росу, чернокожую одноглазую гадалку, которая жила в крохотной квартирке на первом этаже какой-то городской трущобы на окраине Сан-Хуана. Это была злющая старуха с повязкой на слепом глазу; здоровый глаз напоминал драгоценный камень в отвратительной оправе. Весь калейдоскоп ее выражений отражался в его гранях, когда она уставилась им в круглый аквариум, изрекая мою судьбу. Мы подружились.
      — Тебя выслеживает кто-то могучий, — сказала она. — Тебе надлежит совершить великие дела, но ты ничего сколько-нибудь путного не сделаешь, пока не перестанешь бегать и не встретишь его лицом к лицу.
      Она велела мне поехать на Эль Юнке, лесистую гору в стороне от Сан-Хуана. Иди туда и жди, сказала она.
      Я так и сделал. Я съехал с дороги и загнал машину в кустарник среди банановых деревьев. Я сидел скрестив ноги на капоте машины и ждал.
      Я не помню, как я заснул; да никто этого никогда не помнит.
      Но я помню, что прислонился спиной к ветровому щиту и закрыл глаза, и были сумерки.
      Треснула ветка. Моя спина выгнулась дугой, и я очутился на земле на четвереньках; я карабкался куда-то в полном мраке, рвался сквозь кусты, свалился на левый бок, что-то липкое коснулось моей щеки. Я дернул лист банановой пальмы — это он прилип к моему лицу — и затаил дыхание. Когда глаза свыклись с темнотой, я увидел свои автомобиль и вдали огни Сан-Хуана.
      Брюки были изодраны в клочья, сквозь которые светило кровоточащее колено. Я растянул запястье. Когда ко мне вернулось дыхание, я побрел обратно к автомобилю.
      Все то, что днем шепчет, скрипит, сопит, — ночью грохочет.
      Я не мог показаться Росе на глаза. Мне было стыдно. Но когда я пришел к ней через неделю, она посмотрела мне в глаза и нахмурилась.
      — Не вышло? — сказала она.
      — Я заснул, — сказал я. — И что-то испугало меня.
      — Ты упустил возможность, — сказала она.
 
       14 февраля, намного позже Ночь.
      Пукальпа, гостиница с видом на реку. Забился в постель. Пишу при свете карманного фонарика. Гудки речных судов. Старые грузовые пароходы.
      Выдолбленные челны с подвесными моторами. Движутся вниз но течению. Только пара вопросов. Чтобы не забыть. Кот, ягуар. Что это такое?
      Цвет и свет в джунглях.
      Змей. Сатчамама. Откуда я узнал это имя?
      Кондор и мое лицо. Боже мой! Я знаю, что произошло, я сейчас ощущаю его липкую влажность на пальцах.
      Архитектура.
      Дым кольцами.
      Та девушка. Дочь Рамона? Кажется, я и это там проморгал.
      Стефани. Почему именно она. Какие у меня к ней чувства?
      Не даст покоя девушка. Какая нежная сцепа, сколько эротики! Но, Господи… что, если она пришла ко мне ради утешения? Чтобы понянчить больного ночью? Или Рамон дал мне ее, чтобы поддержать, укрепить меня? Только и всего. Я могу это понять. Женщина, мое дополнение. Дополни меня твоей женской сущностью, и мы отправимся в сон, в ночь, в сад.
      И что же я делаю? Вот она, вся для меня, и я целую ее, я люблю ее, я пользуюсь ею, я делаю то, что всякий другой мужчина сделал бы. Интимную нежность встречи я упрощаю до сексуального сношения.
      Следовало ли мне ждать, пока возвратится Рамон? Или он сам ждал, когда я уйду?
      Я пробыл в Пукальпе пять дней, изучил вес дамбы и все грузовые суда, добиравшиеся туда, в последний судоходный порт Амазонки в трех с половиной тысячах километров от Атлантики. Я побывал на озере Яринакоча, плавал вместе с розовобрюхими дельфинами и загорал на серых песчаных пляжах. Чем больше я писал, тем ближе подходил к объяснению моего опыта с Рамоном — и тем больше удалялся от понимания.
 

*5*