— Она готова к смерти, — сказал я.
      — С чего ты взял? Я спас ее жизнь.
      Нaпpacнo я заговорил об этом с ним. Он напомнил мне, что она его мать, и ушел в гневе.
      Я вернулся в палату. Слышно было жужжание и гул компрессора, отсасывающего содержимое желудка; тихо шелестел вентилятор. Она лежала без сознания от наркотиков. Я держал се руку и вспоминал ту ночь на altiplano, лицо миссионерки, изящество ее смерти. Контраст был невыносимым; в этот момент дверь распахнулась, и сиделка спросила меня, что я тут делаю. Я сказал ей, что я внук Марии Луизы, что я доктор и что я прилетел из Калифорнии, чтобы побыть с ней; но время посещений закончилось. Она возражала, поэтому мы вышли из палаты; в холле я попросил ее, чтобы она вызвала дежурного врача, а сам возвратился в палату.
      Врач пришел через полчаса. Опять мы стояли в холле. Он работал на тридцатишестнчасовой смене с четырехчасовым перерывом. Он поднял на меня красные, усталые глаза. У него не было на меня времени. Он говорил о благоразумии, терпеливо разъяснял мне, что за ночь с ней ничего не случится, она, по всей видимости, продержится еще не один день.
      — Я не считаю, что она в хорошем состоянии.
      — Извините, я не считаю, что вы достаточно квалифицированы…
      — Да, я знаю, — подхватил я. — Я просто чирей на заднице.
      Он хмыкнул.
      — Ее состояние стабилизировалось. Если вы находите лечение неудовлетворительным, то обратитесь к членам ее семьи. А сейчас я должен идти. — Он неуверенно похлопал меня по плечу и направился было к выходу, но остановился. — Извините меня, — сказал он; его туфли заскрипели, удаляясь; полы белого халата развевались за ним.
      Я еще раз зашел в палату. Я сказал ей, что люблю ее, и поцеловал ее в лоб, а потом поцеловал руку. В дверях на меня смотрели уже две сиделки, решая между собой, не вызвать ли помощь. Я пожелал им доброй ночи и вышел в душную ночь Майами. Справа от меня к подъезду скорой помощи подкатила больничная автомашина, и двое парамедиков с профессиональной деловитостью выкатили из нее стальные носилки. В дверях их встретил знакомый мне дежурный и положил руку на грудь нового пациента.
      Мария Луиза умерла через два дня, несмотря на все старания удержать ее над пропастью.
      Мое возвращение из Флориды ознаменовалось событием, которое можно считать предисловием к тому, что последовало.
      Стефани задержалась в Санта-Барбаре и приехала через несколько суток после меня. Я был в особенно сентиментальном настроении; моя зависимость от нее усиливалась с каждым месяцем. Я томился по ней, когда ее не было, и меня терзала неуверенность относительно ее разрыва с Эдвардом.
      Мы обедали у меня дома. Я зажег свечи, двенадцать свечей в гостиной, и при их свете мы любили друг друга. Более часа мы играли друг с другом, дразнили наши тела, баловали чувства ласками-намеками.
      Здесь?., или здесь? А это нравится? Все становится возможным, когда вы преодолели свою отдельность, когда уступаете желаниям плоти, воспринимаете телом, сосредоточиваетесь на прикосновении. Я вел пальцами по ее лбу, до кончика носа, по открытым губам, подбородку, шее, между грудями, и я вздрогнул и увидел мужчину. Я увидел его, почувствовал сразу и всего.
      — Не останавливайся…
      Я вдохнул и задержал дыхание надолго, сколько мог.
      — Не теперь…
      Всe было реально — комната, свечи, пот, текущий струйками но моему телу.
      — Что с тобой? Что случилось?
      Адреналин, чувство опасности, напряженная тишина, сердцебиение. Защитный механизм, сила в теле в тот момент, когда она больше всего нужна. Когда ты под угрозой. Ведь это было не просто ощущение его, это было знание ее любви к другому, яркое и свежее. Я знал это, как охотничья собака знает, где пробежала дичь.
      — Кто у тебя был, — спросил я, не шепотом, а громко, и звук моего голоса разрушил эротическое состояние, разбил оболочку.
      — Что?
      — Ты спала с кем-то.
      Глаза ее расширились, брови и уши рефлекторио оттянулись назад. Она вскочила с подушек и прижалась спиной к дивану.
      — Что ты сказал?
      — Ты слышала.
      — Что это значит? — в голосе ярость. — Что ты делаешь?
      — Что я делаю?
      Я встал, натянул брюки и вышел. Я налил из крана стакан воды и облокотился о буфет. Я приложил руку к груди, сердце колотилось; пальцы дрожали. Я заметил, что слишком бурно дышу. Гипервентиляция. Реагировало все мое тело. По законам физиологии. Демон ревности поднимался от живота к груди, к горлу… Она появилась у меня за спиной, закутанная полотенцем, край которого прижимала к груди.
      — Что же это такое! — воскликнул я. — Как ты могла…
      — Что? Как я могла что? — она качала головой, уставившись в пол, словно что-то там искала. — Так ты меня вы слеживал? А потом ждал? Ждал, чтобы предъявить обвинения, когда мы начнем заниматься любовью!
      У меня вырвался нервный смех, я замотал головой:
      — Не надо, не надо. Не перекручивай! — Я выпил воду из стакана, который держал в руке. — Я тебя не выслеживал.
      — Не перекручивать? Не перекручивать чего? Я тебе не верю!
      Мы помирились, но она была права. Она не могла поверить. Невозможно было поверить, что я могу описать того мужчину, что я знаю, как он прикасался к ней. Это ее пугало, и, как ни забавно, кажется, она никогда после той ночи не доверяла мне полностью. Месяц спустя история повторилась, но я ничего не сказал, и, хотя мы и договорились об определенных обязательствах в наших отношениях, и они еще продолжались больше года, я не раз ловил на себе ее исподтишка оценивающий взгляд.
      Где-то в глубине души она навсегда заподозрила, что я ненормальный.
 
       2 января 1975
      Я вижу сон.
      Дворик в испанском стиле, покрашенный белой краской кованый железный столик; мы со Стефани сидим за столиком и болтаем чепуху вроде «Алисы в стране чудес». Я говорю ей, что она может выбирать: спать (или пожениться?) со мной или спать с другими (недалеко маячит чей-то силуэт в сером плаще). В следующее мгновение я появляюсь в комнате, где лежит в кровати Стефани. Я влезаю туда с крыши, как паук, спускаюсь по степе узкой комнатушки. Я знаю, что за ней остается неуплаченный сексуальный долг. Сексуальный долг?
      Мы в постели, мы занимаемся сексом. Она сидит на мне сверху, как на корточках, но лицом к моим ногам, а затем оборачивается через плечо: «Теперь у нас будет ребенок, как ты хотел».
      Но я думаю про себя: нет, мы должны любить друг друга лицом к лицу; мы должны быть лицом к лицу, если хотим ребенка.
      В Мачу Пикчу, на холме возле Камня Смерти, мы с Антонио «поставили смерть на повестку дня», и, что удивительно, смерть Сопровождает меня весь этот год. Любопытно, как мимолетные Темы, неосмысленные, неопределенные ситуации прошлого выглядят в свете взгляда из будущего.
      Я часто размышлял о Волшебном Круге, о путешествии в Четыре Стороны Света. Мифический Юг, где ты изгоняешь прошлое, которое преследовало, связывало, ограничивало тебя. Запад, где ты теряешь страх, став лицом к лицу со смертью, и освобождаешь себя от неведомого будущего. И хотя у меня не было никакого предчувствия относительно моего возвращение в Перу, и я не знал, возобновлю ли я, вернувшись к Рамону, свою работу на Западном пути, — смерть постоянно напоминала мне о своем присутствии.
      Повсюду передо мной возникало привидение смерти, и каждая встреча с ним была мне уроком. Это началось смертью миссионерки, я учился как свидетель, я приобретал знание своим видением и через viracocha. Флирт Глории со смертью открыл мне часть таинственной драмы психического исцеления. А потом была Мария Луиза, удивительная и болезненная демонстрация смерти в западном мире.
 
       22 августа
      Где-то и меня ожидает больничная койка. Марии Луизе было восемьдесят два. Дежурному врачу, который оказывал ей помощь, не больше тридцати. Что ж, через двадцать пять лет, когда мне перевалит за пятьдесят, родится ребенок, который вырастет и станет доктором, который махнет на меня рукой.
      Как я умру? От чего я умру? Игра: представляю себе воплощения будущей жизни. Вот я умираю от сердечной недостаточности в раннем возрасте. А быть может, этот ребенок уже когда-то рождался… Я вижу себя на больничной койке, а вокруг меня члены нашей семьи, и они не говорят мне правду. Нет. Нет. Нет. А почему?
      Смерть ужасна. Мы сжимаемся при одной мысли о ней и отрицаем ее, когда она приходит. Но мы вынашиваем ее в себе, как зародыш. Почему сердечная недостаточность? В каком состоянии мое сердце? Открывал ли я его кому-нибудь хоть раз но-настоящему? Допускал ли я хоть раз кого-нибудь очень близко к себе? Может быть, я готовлю себя к смерти от сердечно-любовной недостаточности. Так и есть. Я должен изменить это.
      Я достиг некоторого успеха, настраивая Холли и ее семью на положительное, оптимистическое восприятие ее неминуемой смерти. Для Холли это оказалось не так трудно, как для родителей. Ее рассудок еще очень молод и не так скован традициями и табу. Она энергично, с интересом взялась изучать смерть, подходить к ней как к жизненному опыту. Ее родители настолько убиты надвигающейся утратой, что вряд ли смогут принять дар, который она несет им, вряд ли усвоят урок, который она готова преподать. Но боль у нее усиливается. Я перепробовал все. Мы распределяем ее энергию, применяем визуализацию — перекрываем клапаны, через которые поступает боль, отводим боль в Землю. Сегодня, в легком состоянии медитации, она увидела банан.
      Холли было семнадцать лет; она умерла от рака яичников.
      Мне ее рекомендовал один из моих друзей но Медицинской школе в Калифорнийском университете, и мы работали вместе шесть недель. Рак метастазировал, несмотря на химическую и лучевую терапию. Ей оставались только боль и смерть. Через месяц она попросила, чтобы я работал с ней сам, без ее семьи; я в своем безрассудстве принял это за знак улучшения. Ее требование не означало, что она отвергает родителей; оно диктовалось решимостью бороться с болью и встретить смерть в одиночку. Ее отношение к себе и своей болезни было здоровым.
      Мы говорили с ней о важности изучения ее прошлого, болезни, боли, а также о том, что ей следует освободить себя от обязательств, от всех уз, привязывающих ее к этой жизни, от страстного желания родителей спасти ей жизнь. Я попросил у них разрешения забрать ее вечером к себе домой, и там, на заднем дворе, у самой опушки леса, мы разложили небольшой костер, и она предала огню все свое прошлое, которое угнетало ее. Каждый фрагмент прошлого она описывала словами или изображала простыми рисунками на квадратиках тонкой китайской бумаги, которые затем складывала или скручивала, придавая им различные формы. Мы просидели у огня три часа. Мы вместе смеялись и вместе плакали.
      Но боль усиливалась. И вот, под конец занятий, на которых мы отрабатывали самовнушение трансового состояния, она увидела банан. Через неделю она уже видела их целую гроздь. Она начала вызывать образ бананового дерева, и в легком медитативном состоянии ей это удалось. Это было единственное, с чем мы могли продолжать работу, поэтому я поощрял развитие картины, вел ее воображение, и в конце концов у нас устойчиво и полностью стало возникать банановое дерево. Ни она, ни я не имели понятия о его значении, и я предостерег ее от попыток анализировать визуализацию, хотя обоим нам было очень интересно.
 
       31 августа
      У нас с Холли большое достижение.
      Мой руководитель в клинике настаивает, что банан — это фаллический символ, подавленная сексуальность. Господи. Ну, давайте запихнем ее на одну из обычных фрейдовских полочек… Зато сегодня у бананового дерева появились корни. Я попросил ее сосредоточиться на этих корнях, смотреть, как они растут, как их прозрачные, нежные щупальца медленно проникают все глубже, глубже в почву, в недра Земли
      — Подземный ручеек, — сказал я. Ее глаза были закрыты, голова в яркой голубой косынке слегка наклонена вперед. У нее прекрасное дыхание, от живота; кисти рук свободно повисли, запястья расслаблены. Ей хорошо в этой позе. — Подземный ручеек холодной, насыщенной минеральными солями воды, родниковая вода, бегущая внутри вены в теле Земли, в канале среди камней и грунта, стенки сияют кристаллами кварца, отсвечивают фосфором, а вода настойчиво пробивается все дальше. И посмотри вверх. Туда, где корни дерева сверху пробились сквозь грунт. Крошки грунта упали в ручеек, и их тут же унесла вода. Твои корни, корни твоего дерева, жаждут, ищут эту воду, стремятся погрузиться в чистую, холодную, питательную влагу, тянутся вниз. Почувствуй их. Образуются новые клетки, корни разрастаются, достигают… почти достают… там…
      Ее глаза наполнились слезами, она глубоко, протяжно вздохнула, открыла глаза и улыбнулась.
      Она умерла полгода спустя, в полном сознании. В течение этого периода она снимала себе боль на 50–60 процентов. Корни ее бананового дерева проросли глубоко в Землю и приносили оттуда холодную ключевую воду, которую мы с ней нашли, и ей удавалось значительную часть своей боли отводить по этим корням в глубину Земли. Ее отец поехал однажды с ней на холмы Напа, где она бегала по маковым полям; по этим полям был потом развеян ее пепел.
      В конце лета я поехал в Бразилию, и результаты моей работы и приобретенного там опыта были изложены факультативно в «Мире целительства». В ходе той поездки и, конечно, в моих последующих изысканиях по бразильскому спиритизму я столкнулся с паранормальными явлениями, на которые не жаль потратить и всю жизнь. Я познакомился с физиком д-ром Херпанн Андраде, директором Бразильскою Института психобиологических исследований, и мы подружились навсегда. Под руководством Андраде я приступил к изучению спиритических религий кандомбле, умбанда и запрещенной квимбанда, а также техники медиумизма и удивительных методов целительства; при этом я ни на минуту не забывал о глубоких расхождениях между бразильским спиритизмом и основными положениями шаманизма. В спиритической практике соблюдается строгость субъективно-объективных отношений в сверхъестественном и «духовном мире». Исцеление и проникновение в сущность достигаются через медиума, личность, которая является проводником и инструментом духа. Исцеляющие и экстатические состояния в шаманизме специфичны по отношению к личности, элементы «духа» становятся инструментом шаманского сознания.
      Спиритический медиум уступает свое тело и свой голос, отдает его в пользование духу, шаман же никогда не теряет контроль.
      Шаман — это духовный воин, непосредственно и мастерски владеющий пространствами, в которые он проникает во время «полета духа».
 
       11 октября, Сан-Паоло.
      Опять видел во сне Антонио. Мы идем по alliplano. У него в руках стручок с семенами мимозы. Играем в прятки. Я помню, мне снился подобный сон, когда я был там. На этот раз он прячет стручок, а я должен найти его, обращаясь к деревьям за помощью. Ветер тихо шумит в соснах, и они излучают собственное сияние. Я спрашиваю у дерева: «Где стручок с семенами?»; Антонио хохочет и говорит мне, что я очень глупо выгляжу, стоя здесь и разговаривая с деревьями. Я злюсь и топаю ногой, но после этого уже спрашиваю без вопроса; я думаю свой вопрос, и один из кустов в десяти шагах от меня начинает светиться ярче. Я иду туда и нахожу стручок.
      Сегодня вечером Андраде приглашает меня на сеанс.
      Звонила Стефани. В ее голосе слышна напряженность.
 
      Позже. Два часа ночи. Страшно устал, но должен записать это, прежде чем усну. Этот сеанс. Все доктора медицины и физиологи, интересующиеся медиумизмом, собираются здесь каждый четверг, как на игру в покер. Андраде объяснил, что целью сегодняшнего сеанса будет исцеление некоторых людей, которые уже умерли, но их дух еще привязан к прошедшему биологическому опыту. Люди, умершие без сознания и задержанные «между этим миром и следующим», все еще испытывают боль, переживают симптомы той болезпи, от которой они умерли. Андраде часто работает как своего рода духовный врачеватель. Медиумом была красивая бразилианка средних лет, звали ее Регина. Мы все взялись за руки, и она вошла в глубокий транс и стала «воплощать» различных «духов»; Андраде беседовал с ними в стиле классического сеанса психотерапии. Три эпизода — двое мужчин и одна женщина — велись на португальском языке; каждый раз голос Регины разительно изменялся. Под конец сеанса Регина выглядела уставшей и неуверенной.
      Прочитали Отче наш, включили полное освещение, и внезапно Регина заговорила по-испански, тихим дрожащим голосом: «Где я, Господи… помоги мне…» Андраде заговорил с ней. Ей очень плохо, она испугана, у нее пересохло во рту, и такая пустота в груди. Андраде объяснил ей, что она сейчас находится по ту сторону смерти, что она не в своем прежнем теле…
      — Мне… я не знаю, как мне быть…
      — Смотри! — сказал он. — Смотри на себя. Почувствуй свое тело.
      Регина провела руками по своей одежде.
      — Это твои руки, грудь?
      — Нет… это молодое тело.
      Андраде сказал ей, что она сейчас находится в теле медиума. Ее дух обрел сознание, он разбужен от кошмара, в который она захвачена, уже не живая, но и не совсем мертвая.
      В это мгновение Регина взглянула на меня и ахнула:
      — Бомби! Это ты, малыш мой?
      Я вскочил, мой стул перевернулся. Регина бросилась ко мне на грудь:
      — Помоги мне! Помоги мне, прошу тебя!
      Я побледнел. Андраде с кем-то из гостей оторвали ее от меня и принялись успокаивать. Я слушал в каком-то оцепенении. Только моя бабушка называла меня этим именем.
      Андраде утешал и ободрял ее, просил ее посмотреть хорошенько вокруг, здесь много других людей, готовых ей помочь, это безопасно, отсюда можно выйти в другой мир; и она успокоилась и стала называть вещи и имена — имена ее матери, отца, мужа (моего дедушки).
      Ее боль и дискомфорт улеглись, она почувствовала себя моложе, сильнее, и Андраде сказал ей, что она живет в физическом мире, в кошмарном царстве между мирами.
      Она еще раз обернулась ко мне и сказала:
      — Спасибо, что ты пришел сюда. Я всегда буду любить тебя и буду с тобой. Береги отца.
      Никто здесь ничего не знал о Марии Луизе. Возможно, Регина была сенситивом. Возможно, она ощутила мою утрату и получила все имена и соответствующую информацию телепатическим путем. Я сегодня знаю не больше, чем знал тогда, потому что у меня не было необходимости анализировать этот опыт. Андраде был весьма симпатичен, но вполне трезв и решителен во всей сцене. Я был глубоко взволнован и вместе с тем, надо признаться, счастлив от мысли, что бабушка теперь избавлена от страданий и может спокойно уйти.
      Однако я был сыт смертью по горло.
 
       13 октября
      Мог ли я сделать для нее больше? Облегчить ее муки и помочь умереть еще в Майами?
      Я возвращаюсь в Перу. Я устал от выслеживания смертью, котами, орлами. Я заказал билет на рейс Сан-Паоло— Лима— Куско.
      Кажется, моя работа па Западном пути началась еще на altiplano. Я возвращаюсь, чтобы закончить ее.
 

*12*