1.

Анна стояла у высокого окна замка, вглядываясь в густеющий мрак. Уже совсем стемнело. Она не слышала вопроса, что задал ей герцог Бэкингем, граф Генри Стаффорд, тихим голосом ослабевшего от долгой болезни человека. Вот уже несколько недель он был невольным гостем Гнезда Бурого Орла, как называли родовой замок Майсгрейвов, и вот уже второй день так смущал ее своими откровенно восхищенными взглядами.

Боже, если бы он узнал, кто же, в самом деле, стоит перед ним! Но разве смог бы кто-нибудь сейчас разглядеть в леди Анне Майсгрейв, хозяйке отдаленного замка на английско-шотландской границе, жене прославленного рыцаря барона Филипа Майсгрейва, в этой красивой, довольной жизнью женщине, принцессу Анну Невиль, младшую дочь могущественного графа Уорвика, одно имя которого многие десятилетия заставляло трепетать английских королей.

Отец, милый отец… Ради того, чтобы отвоевать для нее корону, он, не раздумывая, пожертвовал и счастьем любимой дочери, выдав за Эдуарда Ланкастера, а затем и сложил голову в страшной битве, где схлестнулись мечами армии Алой и Белой Розы.

Для Анны это был самый близкий человек. Последнее время они часто ссорились, но она-то всегда знала, как бесконечно этот суровый честолюбивый человек любил ее. Зачем ему нужна была корона, которой он так добивался для своей любимицы! А ведь ей-то нужно было простое человеческое счастье рядом с тем, кого она, однажды встретив, полюбила всем сердцем.

Потеря отца стала страшным испытанием для Анны. И, если бы не любовь Филипа, которая укутала ее исстрадавшуюся душу, она не выдержала бы горя утраты.

Кто она сейчас? Просто счастливая женщина, живущая так трудно добытым счастьем, мать двоих прекрасных детей, хозяйка великолепного замка, трудами собственных рук превращенного в уютный дом для всех его обитателей.

– Вы о чем-то спросили, милорд? – спохватилась Анна, краем уха уловив удивленный тон герцога Бэкингема. – Ах да, книга… Мой супруг когда-то сделал мне подарок, доставив эту книгу из Йорка. Я ведь воспитывалась в монастыре и очень люблю читать. В Нейуорте есть также Библия на французском языке – наследие от матери барона. Если изволите, я вам ее пришлю.

Герцог Бэкингем, вглядываясь в лицо своей прекрасной собеседницы и спасительницы, видел, что Анна отвечает на его вопросы машинально. Его это задевало не меньше, чем равнодушие, с которым эта женщина относилась к его восхищенным взглядам.

Он не мог точно припомнить, как попал сюда… Последним ясным воспоминанием всплывали тени какого-то боевого отряда, который летел им навстречу с воинским кличем «Святой Георгий!», когда они с Ральфом уже отчаялись оторваться от отряда Дугласа. Это были англичане, а значит – в любом случае союзники. Воины о чем-то переговаривались, однако в ушах у Генри все звуки расплывались и множились тысячами эхо. Но, Господи, как приятно было слышать английский говор, пусть даже и с резкими нортумберлендскими нотками!

Еще он смутно припоминал, как из тьмы появился высокий рыцарь на коне. Под его меховым плащом тихо позвякивала сталь кольчуги.

– Эй, Эрик, доставь этих людей в Нейуорт! – резко приказал рыцарь. – А мы пока скажем пару слов этим Дугласам. Видно, только мечом и можно им втолковать, что не годится нарушать Господне перемирие в Святое Рождество!

Взметнув снежную пыль, они ускакали. Из ночи долетел пронзительный клич, стеклянными осколками впившийся в воспаленный мозг Бэкингема, а затем среди воплей и грохота доспехов он все же различил имя – Майсгрейв.

«Я где-то уже слышал о нем… Майсгрейв… Ах да – камень преткновения, разбойник из Пограничья…»

Но додумать Бэкингем не успел. Звездная ночь стремительно закружилась, и герцог стал проваливаться в черную глубину, где не было дна. А дальше наступил мрак.

Первыми словами, которые он уловил, очнувшись, была встревоженная тихая фраза:

– Лихорадка усиливается. Очень сильный жар. Генри увидел силуэт склоненного над ним мужчины. Он не мог разглядеть черты его лица, так как позади пылал огонь и человек казался сумрачной тенью.

– И вы считаете…

Бэкингем не разбирал слов. В голове стоял шум, который то усиливался, то стихал. Теперь звучал уже другой голос – женский, низкий, с легкой хрипотцой. Он даже подумал было, что говорит подросток, однако что-то в интонациях и строении фраз наводило на мысль о женщине. Она говорила по-латыни, но смысл был ему безразличен… Звук этого голоса завораживал.

«У нее, наверное, восхитительной формы губы, – сквозь бред почему-то подумал тогда Генри. – Такие губы сладко целовать… Этот голос…»

Он попытался открыть глаза – веки были тяжелые, как свинец, и слипались от пота. И все же он приподнял их. Вокруг был полумрак, слабый, зыбкий… Вот и она. Бледное и нежное, как цветок, лицо под белым покрывалом, и губы, пухлые и нежно очерченные. Они казались чуть великоватыми, но это не лишало их очарования.

– Мой Бог, да он, кажется, пришел в себя? – Женщина склонилась над Бэкингемом. – Вы слышите меня? Как вы себя чувствуете? Вы чего-нибудь хотите?

Теперь она говорила по-английски. Генри попытался улыбнуться запекшимся ртом.

– Я бы хотел вас поцеловать.

Она казалась озадаченной, но вдруг рассмеялась. В ее смехе не было ни издевки, ни деланного возмущения. Генри тоже хотел бы смеяться вместе с ней, но откуда-то вновь нахлынула тьма, и он стал проваливаться, все еще слыша этот журчащий смех. Да, журчащий, словно струи маленьких водопадов в горных долинах Брекон-Бикона.

Его чем-то напоили. Он пил с жадностью, ибо иссох от жажды. Было душно, хотелось содрать с себя одежду и броситься в воды Уска[1]. Порой, когда он приходил в себя, Генри видел каких-то людей и ту же прекрасную даму с чарующим голосом. Один раз он заметил среди присутствующих своего оруженосца Ральфа Баннастера. Генри обрадовался ему как родному, хотел окликнуть, но язык присох к гортани, и он лишь невнятно прохрипел что-то и закрыл глаза, проваливаясь в небытие.

Гораздо позже, когда тьма отступила, он огляделся. В небольшом, выложенном серым камнем камине ярко горели торф и смолистые корневища. У огня сидел его оруженосец и что-то хлебал, звучно чавкая, из глубокой деревянной плошки. Генри окликнул его:

– Ральф, разве так должен вкушать пищу оруженосец родовитого вельможи? Мне стыдно за тебя. Ты хлюпаешь, как мужик, привыкший есть вместе со скотиной.

Ральф Баннастер замер, не донеся до рта ложку. Улыбка растянула его рот до ушей.

– О, милорд! Вы пришли в себя! Какое счастье! А уж я-то боялся, что вы и впрямь помрете.

– Но аппетит от переживаний у тебя не ухудшился, я вижу. Что ты там ешь? Не мог бы ты и мне уделить немного?

Ральф сразу засуетился, швырнул ложку и выбежал, на ходу плеснув на себя похлебкой. Он всегда был неряхой, не то что щепетильный франт Гуго – царство ему небесное, бедняге… Генри Стаффорд вздохнул. Он лежал под теплыми одеялами из волчьих шкур на широкой деревянной кровати. Сбоку располагался камин, от которого тянуло теплом, напротив – два узких окна в неглубоких нишах, а между ними, в простенке, распятие. Стены были голые, но пол устлан буро-рыжими козьими шкурами. Под одним из окон стоял низкий столик с флаконами, пучками трав и глиняной ступкой для растирания снадобий. К кровати было приставлено тяжелое кресло, в котором ранее восседал Ральф, а у стены виднелся обитый кожей сундук, на котором была сложена стопкой одежда герцога и его меч. Камни на рукояти меча красиво мерцали, отражая пламя камина. Это было драгоценное оружие. Клинок из дамасской стали покоился в богатых ножнах кордовской кожи, украшенных филигранными накладками из серебра. Генри обрадовался мечу как старому доброму приятелю.

Вернулся Ральф, взбил подушки, усадил герцога поудобнее и принялся кормить его мясным отваром с хлебом. Хлеб он размачивал в отваре и осторожно подносил герцогу ложку.

– Вы четыре дня пребывали в беспамятстве. Бредили, временами даже говорили по-валлийски. Видно, решили, что вы в Брекноке, и все звали старую Мэгг.

– Где же мы?

– Вы разве не помните? Барон Майсгрейв отбил нас у Дугласов и привез в свой замок Нейуорт. Это место еще называют Гнездом Бурого Орла.

Генри кивнул. Да, теперь он вспомнил. Это тот Майсгрейв, которого за подписание договора об англо-шотландском перемирии требовал доставить к нему Яков Шотландский и проклинал аббат Мелроза.

– Этот Майсгрейв, он что, разбойник?

– О, что вы, сэр Генри! Это настоящий лорд, с которым сам герцог Нортумберлендский считается. И он спас нас, хотя граф Ангус и грозился камня на камне не оставить в Гнезде Орла. Пришлось вмешаться самому Перси. Он был здесь и даже посетил вас, но вы были в беспамятстве.

– Перси побывал здесь?

– Да, да! Он с Дугласом враждует испокон веков и как узнал, что шотландец готовится напасть на Нейуорт, тотчас прибыл, чтобы помочь Майсгрейву. Я уж было решил, не миновать нам сидеть в осаде. Да слава Всевышнему, вмешались отцы церкви. Епископ Иоркский Роттерхем отправил специальное послание королю Якову – мол, его лорд нарушает Господне перемирие. К епископу присоединилось и духовенство Шотландии, так что Дугласу пришлось повернуть свои войска вспять, пустив на стены Нейуорта стрелу с запиской, что, дескать, будет еще время поквитаться с Майсгрейвом. Вам он тоже угрожал и клялся, что отомстит за Молнию.

– Молнию? За какую молнию?

– Известное дело. Это его конь. Смею заметить, что этого неотесанного графа не так взбесило то, что вы приударили за его женой, как то, что вы увели его любимого жеребца.

– Экий вздор! Ну и отдали бы ему этого коня. Ральф, однако, от этих слов вдруг пришел в крайнее возбуждение.

– Силы небесные! Сэр, что вы такое говорите! Молния – лучший скакун во всей Шотландии, и теперь он ваш по праву.

– Из-за этого коня одни неприятности. Да будь у него хоть рог во лбу и крылья за спиной, как у коня Персея, он не стоит того, чтобы из-за него лилась кровь.

– Как раз кровь-то и не лилась. И пусть лучше Дуглас кипятится из-за лошади, чем вопиет о своей поруганной чести.

Но Генри уже и думать забыл о шотландской красавице, за которой он попытался приударить во время своего пребывания послом при дворе Якова Шотландского. Перед Бэкингемом стоял образ дамы, врачевавшей его, и он тотчас спросил о ней Ральфа. Оруженосец просиял:

– Это леди Майсгрейв. И пропади я пропадом, если она одна не стоит всех шотландских леди, вместе взятых. Но упаси вас Бог, милорд, повести себя с ней, как с Марджори Дуглас. Тотчас вам придется иметь дело с самим бароном, а он – гроза Пограничья.

Генри хмыкнул:

– Помилуй Бог, я еще и не видел толком этой леди, а ты уже трясешься от страха. Я вижу, люди в этих краях просто невежи, если они не позволяют оказывать внимание их дамам.

– Милорд, я заклинаю вас!.. – Голос Ральфа был совершенно серьезен. – Вы не должны ничего предпринимать хотя бы из уважения к человеку, который спас вам жизнь!

Генри никак не отреагировал на слова оруженосца. Он вспомнил, как рассмеялась леди Майсгрейв, когда он сказал, что хочет ее поцеловать. Или ему показалось, что он это сказал?

Он поудобнее устроился среди подушек. Белье пахло мятой и еловой хвоей. После еды он почувствовал себя гораздо лучше, и его стало клонить в сон. Поэтому он лишь вяло пробормотал, что у него и в мыслях нет ничего подобного, и, отвернувшись к стене, моментально уснул.

Он проснулся, когда белесый молочный свет уже лился сквозь круглые мутноватые стекла. Откуда-то долетал благовест колокола. Было слышно, как на стенах сменяется стража. Угли в камине остыли и подернулись пеплом. Генри подтянул одеяло до подбородка, повернулся на спину и долго лежал, разглядывая темный потолок, опирающийся на древние дубовые балки.

Из соседнего помещения доносился зычный храп Ральфа Баннастера. Скрипнула дверь, но никто не вошел, хотя за дверью явственно слышалась какая-то возня. Генри слегка повернул голову и, опустив веки, стал наблюдать сквозь сетку ресниц.

Дверь приоткрылась немного шире, и Бэкингем увидел темноволосую головку ребенка. Малыш с опаской заглянул в покой, потом обернулся и внятно прошептал:

– Он спит! Идем же, не бойся.

Он осторожно переступил порог – карапуз в зеленом, опушенном мехом кафтанчике, лет четырех-пяти. Волосы его падали до плеч, а из-под темно-каштановой, до бровей, челки на Бэкингема с любопытством глядели удлиненные, слегка раскосые ясные сине-зеленые глаза.

Следом за ним в комнату прошмыгнула девочка немного постарше. Хорошенькая, как ангел, с волнами рассыпавшихся по плечам белокурых волос, длинными густыми ресницами и неожиданно темными глазами.

«Красотка будет необыкновенная», – сразу же отметил про себя Генри.

Девочка испуганно взглянула на кровать, где лежал герцог, и попыталась удержать малыша:

– Не надо, Дэвид. Мама будет сердиться, если мы потревожим больного.

Когда она говорила, ее пухлые, как спелые ягоды, губы забавно надувались. Она была в том возрасте, когда девочки становятся нескладными и угловатыми, как кузнечики.

– Дэвид! – громким шепотом окликнула она, но мальчишка уже обежал кровать герцога и опустился на корточки возле меча Генри.

– Смотри, Кэтрин, какой красивый! Точно сам Экскалибур – меч короля Артура[2].

Дэвид присел на корточки и осторожно провел пальцем по ножнам.

Генри лежал, притворяясь спящим, но с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться и не вспугнуть малышей.

Девочка тоже приблизилась и встала рядом с братом.

Теперь она стояла лицом к Генри, и он лучше разглядел ее. На ней, как и на брате, был наряд из зеленой шерсти с меховой оторочкой и с черными бархатными манжетами. Одежда детей была незатейливой, но отменного качества, и герцог сразу понял, что это вовсе не отпрыски дворни.

Между тем эта парочка возилась с его мечом. Кэтрин заинтересовали камни в рукояти, Дэвид же усердно пытался извлечь меч из ножен, дабы рассмотреть клинок. В конце концов Бэкингем решил вмешаться:

– Разве столь маленьким детям позволительно забавляться оружием? – громко окликнул он своих гостей.

Они так испугались, что меч с грохотом упал с сундука. Кэтрин кинулась было к двери, но, увидев, что мальчик не двигается с места, остановилась. Теперь, когда ее бойкий приятель словно проглотил язык от неожиданности, она решила вступиться за него:

– Мы думали, что вы спите, сэр. А ваш Экскалибур мы просто хотели как следует рассмотреть. Отец говорил, что он необыкновенно красив.

– Ваш отец?

– Да.

Мгновение Кэтрин смотрела на герцога, потом гордо вскинула маленькую головку и заявила:

– Мы Майсгрейвы!

Брат и сестра! Как он сразу не сообразил! Хотя и немудрено – уж очень они непохожи.

Маленький Дэвид тем временем пришел в себя.

– У моего отца тоже есть меч. И ничуть не хуже, чем этот.

В отличие от старшей сестры, он говорил еще по-детски, слегка картавя. Это умилило Генри.

– Конечно, – с улыбкой сказал он. – Уж если ваш Отец – барон Майсгрейв, то у него и в самом деле должно быть лучшее оружие в Пограничном крае.

Похвала отцу растопила недоверие в маленьких сердцах. Брат и сестра переглянулись, сразу обнаружив черты сходства. Дэвид тут же, подтащив к ложу Генри его меч, стал допытываться, что означает изображение собаки или волка, которое он успел заметить у основания клинка. Герцог пояснил, что это клеймо мавританского оружейника из Толедо Редудона. Дэвид тут же пустился рассказывать, что и у его отца на клинке есть клеймо, но что там изображено, он не может понять.

Маленькой Кэтрин, видимо, не пришелся по вкусу этот разговор об оружии, и она вдруг выпалила:

– А Дэвида в День невинно убиенных младенцев избрали мальчиком-епископом!

Дэвид хихикнул, почесал за ухом и охотно поддержал эту тему. Вскоре дети наперебой рассказывали, как Дэвида облачили в рясу и на мечах вынесли из церкви Святого Катберта, а затем внизу, в деревне, он направо и налево отдавал приказы, и никто не смел его ослушаться.

– А как же Дугласы? – несколько удивился Генри. – Вы, я вижу, тут вовсю веселитесь, а мой оруженосец говорит, что замок едва не подвергся осаде.

Что осада, что представление с мальчиком-епископом – им все было весело. Они дружно закивали:

– Да-да, мама даже запирала нас в большой башне, а во дворе грели смолу.

– Вот дыму-то было! – перебивал сестру Дэвид. Он влез на кровать, усевшись едва не на герцога, и, размахивая руками, показывал, как клубился дым.

– А потом приехал крестный Дэвида, дядюшка Гарри Перси, и они все быстро уладили. Бэкингем был удивлен:

– Что я слышу? Граф Нортумберлендский – твой крестный, Дэвид?!

Генри показалось это невероятным. Видимо, барон Майсгрейв – персона весьма заметная, если сам Перси ходит у него в кумовьях.

Представление на святках, когда ребенка одевают в облачение духовного лица и все взрослые выполняют ту работу, что он им назначает.

Однако Кэтрин изумила его еще больше:

– Велика важность! А моя крестная – леди Баклю из Бракенстоуна!

Генри был сражен. Баклю, самый воинственный шотландский род в Пограничье! Таковыми же с английской стороны считали и Майсгрейвов. И вот, оказывается, эти исконные враги водили дружбу. Нет, он решительно ничего не понимает в этом Нортумберленде!

Между тем, дети вновь взялись взахлеб рассказывать о святочных представлениях, когда Дэвид заставил отца разносить воду и дрова по женским покоям, а капеллану, отцу Мартину, пришлось доить бурую бодливую корову, и вся дворня надрывала животы со смеху, глядя, как почтенный священнослужитель то и дело выскакивает из-за заграждения, пока леди Майсгрейв не сжалилась над ним и не упросила сына снять с бедняги столь непомерно суровую епитимью.

Дети перебивали друг друга и смеялись. Генри тоже стал вторить им. За стеною по-прежнему храпел Ральф, но на него не обращали внимания, пока Бэкингем не попросил Кэтрин и Дэвида разбудить его, чтобы затопить камин. Но дети в один голос воспротивились, сказав, что они с этим справятся гораздо лучше, а потому несносного оруженосца не стоит трогать, ибо он уже не раз гнал их прочь, когда они хотели сюда пробраться.

И действительно – они быстро развели огонь, хотя и едва не подрались за право высечь искру. В конце концов Генри вмешался, заявив, что поджечь растопку должна Кэтрин, так как Дэвид еще мал. Мальчишка тут же надулся и отошел, упрямо уставившись в окно. Кэтрин одарила герцога кокетливой улыбкой и заметила:

– А вы, между прочим, красивый рыцарь. Генри расхохотался так, что снова заныла грудь. Решив пойти на мировую с Дэвидом, он разрешил ему рассмотреть насечку на клинке меча у рукояти. Завершилось же все тем, что дети забрались к нему на кровать, а он принялся рассказывать им слышанную в детстве от Мэгг историю про пастуха Кэдуладера и его козу Дженни. Дети слушали эту старую валлийскую сказку, приоткрыв рты, но, когда Генри добрался до того, как коза превратилась в прекрасную девушку и повела Кэдуладера к козлиному королю, они услыхали где-то внизу шум и женский голос, громко звавший детей по имени.

-Это мама! – всполошилась Кэтрин. – Ох, не говорите ей, что мы были у вас, сэр!

Брат и сестра кинулись, было к выходу, но, сообразив, что путь к отступлению отрезан, тут же вернулись и торопливо юркнули под кровать. Бэкингему опять стало нестерпимо смешно. Но в этот миг он услышал, как за дверью с кем-то разговаривает пробудившийся наконец-то Ральф. Затем вошла баронесса. Рядом семенил с трещоткой в руках карлик на кривых ножках, а следом показался недоумевающий оруженосец.

Леди Майсгрейв взглянула на Генри и улыбнулась.

– Доброе утро, милорд. Слава Иисусу Христу!

– Во веки веков, – отвечал Генри.

Первая мысль герцога при взгляде на хозяйку замка была – эта женщина необычна, вторая – она очаровательна.

Да, она была необычна. Все в ней – от небрежно переброшенной через плечо косы и великолепных чуть раскосых глаз цвета молодой травы, до свисавшего с широкого пояса, подхватывавшего платье, маленького кинжала в ножнах и безрукавки из оленьего меха – казалось непривычным для глаза лорда, привыкшего к жеманным и капризным леди английского двора или холодным горделивым дамам Шотландии.

Леди Майсгрейв не походила ни на тех, ни на других. Она была и проста, и привлекательна в одно время. Она держалась с герцогом так, словно они были знакомы давным-давно, но вместе с тем с таким тактом, что ни на миг не задела достоинства пэра Англии. Она не приветствовала его реверансом, что было бы нелепо в ее диком наряде, но в то же время была столь сдержанна и учтива, что Генри поневоле был очарован.

– Пусть ваша милость простит нас за столь бесцеремонное вторжение, но шут Паколет утверждает, что мои дети проникли в вашу башню.

– Пробрались, пробрались, – зазвенел бубенцами карлик. – И юная леди, и маленький лорд. Паколет видел, как они…

Баронесса дернула его за ухо, заставив умолкнуть.

– Простите, милорд. Мои дети сгорают от нетерпения познакомиться с вами. Их не пускали в башню, и это растравило их любопытство. Боюсь, они могут вас побеспокоить, хотя ваш же оруженосец утверждает, что здесь никого не было, и поэтому я прошу простить меня за то, что я нарушила ваш сон.

Какой голос! Чуть хриплый, грудной, завораживающий. Генри поймал себя на том, что снова не сводит глаз с ее губ.

– Будьте милосердны, миледи! Вам не за что просить прощения. Это ваши владения, и именно я должен извиниться перед вами за то, что доставил вам столько хлопот и волнений столь неожиданным появлением.

Она улыбнулась одними уголками губ и снова осведомилась о детях. Нелепейшая ситуация. Бэкингему вовсе не хотелось предавать своих маленьких приятелей, но и солгать он не мог.

– Ваши дети очаровательны, баронесса, – сказал он, зная, что ни одно материнское сердце не устоит против такой похвалы. – Я провел с ними чудесное утро, они даже развели для меня огонь в камине, согрев комнату, так что ни о каком беспокойстве не может быть и речи. И, если вы обещаете, что не будете с ними чрезмерно строги, я укажу, где они могут скрываться.

Леди Майсгрейв снова улыбнулась:

– Кажется, я уже сама догадываюсь, где они нашли убежище.

И она постучала по резной консоли ложа герцога. Все было тихо, но, когда шут упал на четвереньки и начал визгливо лаять, заглядывая под кровать, послышалась возня и показались сначала Дэвид, а затем и его сестра.

Мальчик замахнулся на шута:

– Гнусный предатель! Я велю тебя ежедневно пороть, когда вырасту.

Кэтрин немедленно начала оправдываться:

– Мы просто хотели украсить эту комнату к Новому году остролистом, и зашли взглянуть, сколько веточек следует взять.

При этом она оглянулась на герцога и лукаво подмигнула, приглашая в союзники. Дэвид начал было что-то толковать про меч и в конце концов, перебравшись через герцога на другую сторону кровати, взялся поднимать оружие. Леди Майсгрейв пришла в ужас от поведения сына и дочери и, торопливо извинившись, поспешила увести детей. Но Генри эта сцена позабавила, он пришел в отличное расположение духа, и даже дававшая о себе знать болезненная слабость, казалось, отступила.

С этого дня здоровье герцога пошло на поправку. К нему вернулся аппетит, жар спал, с каждым часом прибывали силы. Вскоре он уже начал вставать, хотя пользовавший его священник, отец Мартин, советовал ему провести в постели лишние день-другой. Но Генри категорически возражал. Мало того, что ему пришлось быть прикованным к постели все рождественские и новогодние празднества, но он чувствовал себя вдвойне униженным, когда за ним, словно за больным младенцем, ухаживала леди Майсгрейв.

Конечно, в рыцарских романах, которыми он некогда зачитывался, прекрасные дамы занимались тем же: Изольда, Элейна, Лионесса – все они лечили израненных воинов, а затем воспламенялись любовью к ним. Но разница состояла в том, что их рыцари получали свои раны в поединках, а отнюдь не были простужены и не страдали болезнью легких, как объяснил Генри, явившийся вскоре его проведать капеллан Нейуорта отец Мартин.

Это был необычный монах – крепкий и плечистый настолько, что Генри готов был биться об заклад, что он умеет владеть оружием не хуже, чем кропить святой водицей.

– Это вы говорили на латыни, когда у меня был жар? – осведомился герцог, пока капеллан осматривал его ногу. Герцогу, раны, так мучившие его в дороге, теперь казались едва ли не случайными царапинами, и он почти готов был пожалеть, что Дугласы не изранили его сильнее, чтобы предстать перед новой дамой сердца – а то, что леди Анна пленила его сердце, одним взглядом вытеснив оттуда Мэджори Дуглас, было ясно, как божий день.

Монах внимательно взглянул на своего пациента. У этого служителя церкви были проницательные темные глаза и темно-русые с проседью волосы. Он носил черную рясу братьев бенедиктинцев, но тонзуру давно не брил, и его слегка вьющиеся длинные волосы почти достигали плеч.

– Да, это был я, сын мой. В то время болезнь теснилась в ваших легких, наполняя ваше тело жаром и холодом, а к этому присоединилась еще и лихорадка от ран.

– Вы, оказывается, ученый человек, святой отец, – заметил Генри. – Ваши познания в медицине и в латыни говорят сами за себя. Вы, видимо, не всегда жили в этом диком краю?

– Это так. Я долго состоял при одном из монастырей в Кенте. В Нейуорте же я всего около четырех лет. Как раз столько, сколько исполнится Дэвиду Майсгрейву.

Он ловко наложил повязку, сказав, что если так пойдет и дальше, то вскоре герцогу не потребуется его помощь. После чего напоил Генри каким-то отваром, от которого герцога бросило в пот и вскоре пришлось менять ставшую совсем мокрой рубаху и простыни.

– Барон, ваша дочь очень похожа на вас. Майсгрейв кивнул.

– Я знаю. Даже не столько на меня, сколько на мою мать. Именно от нее Кэтрин позаимствовала мягкую женственность и карие глаза.

Он шагнул к окну – рослый, могучий.

– Вы ждете гостей? – спросил герцог.

– Да. В Нейуорт должен прибыть мой сосед Эмброз Флетчер с супругой и сыном. Сегодня последний день старого года, и всегда, когда представляется возможность, мы приглашаем их к себе на встречу Нового года. Это традиция.

Генри снова повел речь о том, что из-за него у барона серьезные неприятности, на что Майсгрейв возразил, что защитить англичанина от шотландцев – его прямой долг.

– К тому же, сэр, вы уже находились в Мидл Марчиз[3], а следовательно – в моих землях. Иначе мои люди не зажгли бы сигнальный огонь на скале.

К сказанному Майсгрейв добавил, что рад оказать гостеприимство пэру Англии, и если герцог не пожелает, когда поправится, перебраться во владения Перси, то он может оставаться в Нейуорте сколько пожелает, до тех пор, пока. не прибудет достойная его положения свита.

В это время на лестнице послышались легкие шаги, и в комнату вошла леди Анна.

Генри даже опешил, настолько изменившейся она показалась ему. Теперь это была настоящая дама, а не красивая девчонка-разбойница, какой она представлялась ранее. Ее волосы скрывал высокий эннан, богатое платье из переливающегося гранатового бархата было по бургундской моде перетянуто под грудью широким поясом, украшенным крупными рубинами, а ворот и подол опушены темным соболем.

Леди Анна присела в низком реверансе и, извинившись перед герцогом, сказала, что на дороге показались огни и, видимо, Флетчеры с минуты на минуту будут здесь.

Барон и его супруга простились с герцогом и покинули его, он же подумал о том, какая они превосходная пара – этот суровый северный воин и его очаровательная нежная жена. Он лежал, неподвижно созерцая пылающий в камине огонь и слушая отголоски праздничной суеты в замке.

Вскоре долетел вопль трубы, послышались щелчки подков по плитам двора, приветственные возгласы. Бэкингем прикрыл глаза, пытаясь уснуть. Ему стало грустно, как не бывало уже давно. Вокруг него был незнакомый мир, тревожный, но знающий, что такое счастье. Здесь жили особой жизнью, текущей по своим законам, и, несмотря на проявленное к нему благорасположение, он оставался чужаком. В замке праздник, а он лежит один-одинешенек, трогая веточки остролиста, которыми дети барона все же украсили его покои…

В последующие дни барон и баронесса нередко наведывались к знатному гостю. Прибегали и дети. Теперь, когда Бэкингем чувствовал себя все лучше, леди Майсгрейв позволяла им навещать герцога. Генри, разумеется, не был против. Дэвид был замечательно живым ребенком, хотя порой и пытался напускать на себя важность, чем бесконечно забавлял Генри. Он был любимцем матери, Кэтрин же явно пребывала в фаворе у отца. Она не скрывала, что герцог Бэкингем ей весьма по нраву, а однажды даже заявила, что герцог, наверное, похож на архангела Гавриила, из-за чего у нее с младшим братом едва не вышла драка, поскольку Дэвид уверял, что если на кого и похож этот небесный воин, то не иначе, как на их отца.

Герцогу даже пришлось кликнуть Баннастера, чтобы тот разнял детей, а потом он подозвал Дэвида и стал внушать ему, что никогда мужчина не может назваться рыцарем, если поднимет руку на даму. Он даже поведал историю о том, как один из рыцарей Круглого Стола, сэр Гавейн, случайно лишил жизни некую даму и весь двор был из-за этого в таком страшном гневе, что рыцарю пришлось совершить немало подвигов и спасти множество дам и девиц, прежде чем он был прощен, и королева Джиневра вновь стала улыбаться ему.

Когда Бэкингем сообщил брату и сестре, что он родом из Уэльса, то они даже всплеснули руками.

– О, Уэльс, это же так далеко, это страна короля Артура! Мама нам о нем рассказывала. Они были в совершенном восторге.

– А вы видели Камелот или Карлсон? А пещеру мага Мерлина?

Их мать, безусловно, была образованной женщиной, если, живя на Севере, так хорошо знала валлийские легенды[4].

Генри с наслаждением рассказывал им о своей земле, о похожих на застывшие волны Уэльских горах, которые называются «куне», о водопадах и пещерах среди скал, где встречаются удивительные сталактиты и где можно заблудиться. Где располагалась столица короля Артура, он не знал, зато замок Тинтагель видел своими глазами, когда с двором короля Эдуарда ездил в Корнуол. Дети слушали, затаив дыхание.

– Ах, как бы я хотела тоже куда-нибудь поехать! – вздыхала Кэтрин. – В Йорк или Олнвик к лорду Перси. Уэльс, наверное, гораздо дальше Олнвика?

– А я никуда не хочу! – твердил Дэвид. – Я – Майсгрейв, и мое место в Нейуорте. И я буду таким же воином, как отец, и, как он, буду гнать с английской земли шотландцев. Вот так! И так!

И он принимался прыгать, размахивая своим деревянным мечом. Дэвид поклонялся отцу. Однажды он спросил у Бэкингема:

– А у тебя есть свой мальчик?

– Да. Его зовут Эдуард.

– И ты катаешь его на своей лошади и даешь нажать на спуск арбалета?

Генри грустно усмехнулся.

– Нет. Когда я уехал из своего замка Брекнок, он был еще грудным младенцем. С тех пор я там не бывал.

– А как зовут вашу жену? – вступила Кэтрин и, когда узнала, что они с герцогиней Бэкингем тезки, почему-то пришла в неописуемый восторг. Дэвид же вдруг сурово осведомился:

– Раз у вас есть свой мальчик и жена, почему вы так смотрите на мою маму?

Генри застыл с открытым ртом. Неужели его восхищение леди Майсгрейв так велико, что его заметил даже этот малыш?

Когда дети убежали, он надолго задумался. Леди Анна нравилась ему. Она была хороша собой и необычна. К тому же после замкнутых шотландских леди пленяла своей раскованностью. Она ежедневно навещала герцога, порой приходила одна, однако, когда Генри начинал произносить изысканные любезности, пропускала их мимо ушей.

В отличие от своей дочери, леди Анна не обладала и малой толикой кокетства, что отнюдь не умаляло в глазах герцога Бэкингема ее очарования. Правда, порой он досадовал на нее из-за того, что она не теряет самообладания от его восхищенных взглядов, а однажды, когда ему удалось поймать ее руку и поцеловать, лишь засмеялась и взъерошила ему волосы, как если бы он был ребенком и совершил какую-то не слишком предосудительную шалость.

Генри пребывал в недоумении. Он знал, что необыкновенно красив, знал, как обращаться с женщинами, однако леди Майсгрейв вела себя с ним так, как иной раз вела бы старая Мэгг. Она собственноручно приносила ему еду, оправляла подушки, присаживалась у камина и накладывала в металлическую грелку уголья. М-да, нелегкое дело ухаживать за дамой, когда ты беспомощен и она пестует тебя, как младенца. Любопытно было бы знать, как вел себя Тристан, когда за ним ходила белокурая Изольда? И когда супруга Зеленого Рыцаря попросила у сэра Гавейна поцелуи – до или после того, как пристроила у него в ногах грелку?

Он почувствовал себя несколько увереннее, когда начал вставать на ноги. И сейчас же понял, что леди Анна вовсе не так проста, как кажется. Она тотчас прекратила свои одинокие визиты, а если и появлялась, то либо с капелланом, и тогда они говорили только о здоровье герцога, либо со своей камеристкой Молли, или вместе с бароном.

В присутствии Майсгрейва Генри и в голову не шли всяческие любезности. И вовсе не потому, что он опасался супружеского гнева, нет. Герцогу искренне нравился владелец Гнезда Бурого Орла, нравились даже его сдержанность и немногословность. Но еще больше ему нравилась хозяйка замка. Он понимал, что обязан Майсгрейву жизнью, однако его сердце замирало при одном лишь взгляде на леди Анну, и он испытывал волнение всякий раз, заслышав ее низкий музыкальный смех.

Хотел Генри того или нет, но, едва поднявшись, он отправлялся бродить по замку, разыскивая его госпожу. Нейуорт был внушительной цитаделью, и Генри не скоро научился в нем ориентироваться. Это была смесь старых и новых построек, донжон же представлял собой тяжеловесный параллелепипед с башенками по углам, в одной из которых и поселили лорда Бэкингема. Закутавшись в теплый плащ и нетвердо ступая, он проходил по жилым помещениям Нейуорта или в сопровождении Ральфа поднимался на стены замка.

Замок располагался на скале в центре долины, со всех сторон обрамленной лесистыми Чевиотскими горами. Внизу, у подножия скалы, было озеро, из которого вытекал ручей, извиваясь между холмов и теряясь в болотистой низине. С другой стороны скала образовывала кремнистый, сливающийся с ближайшей горой перешеек, с которого спускалась вниз торная дорога. В долине темнели голые рощи, нетронутый снег покрывал пашни, стеклянно блестела полоска ручья, не желавшего замерзать, несмотря на установившуюся морозную погоду. Там же виднелась приходская церковь, выстроенная из грубо отесанных глыб камня и казавшаяся столь же древней, как и горы вокруг. В заводи дремало массивное колесо водяной мельницы, а вокруг располагались крытые соломой хижины довольно большого селения.

Как объяснили герцогу, в Пограничном крае селения обычно насчитывали до полусотни дворов – вместе легче отбиваться от набегов шотландцев или собственных соседей, разбойников из Норт-Тайна, которые добывали себе пропитание грабежом более зажиточных соседей. Крестьяне всегда стремились селиться вблизи от монастырей или замков феодалов, чтобы иметь защиту.

Нейуорт считался в этих краях грозной крепостью. Однако здесь еще не было того комфорта, как в обиталищах рыцарей на юге, хотя, как отметил Бэкингем, в этой суровой твердыне было сделано все, чтобы сберечь уют и тепло. Повсюду чувствовалась женская рука. Замок был на удивление чист, и целая армия слуг трудилась день-деньской не покладая рук.

Леди Майсгрейв вникала во все дела. Герцог не раз заставал ее то направляющейся на хозяйственный двор, то беседующей с пришедшими из селения крестьянами, то отдающей распоряжения слугам в большом зале замка. Барона он видел гораздо реже. Майсгрейв часто вместе со своим отрядом покидал долину – то, патрулируя неспокойные окраины своих владений, то, навещая арендаторов в соседней долине, то, отправляясь с обозом, чтобы привезти запас корма для скота, хранившийся в амбарах в горах.

Генри же, в свою очередь, пускался на поиски леди Анны, однако заставал ее то в ткацкой, восседающей за станком, то в кладовой, пересчитывающей с ключницей связки лука, а однажды он обнаружил ее в свинарнике, возящейся с новорожденными поросятами. И всегда она была в своем простом платье, оленьей безрукавке и с кинжалом за поясом.

Зато ее речь и манеры принадлежали настоящей леди. С герцогом она была в высшей степени учтива, однако всякий раз умудрялась дать понять, что чрезвычайно занята, и ему приходилось оставлять ее и отправляться к себе в покои, где единственным развлечением были игра в кости с Ральфом Баннастером да переплетенная в желтую кожу рукописная история Гальфрида Монмутского.

Когда Анна, видя, как он томится, принесла ему эту книгу, он несколько опешил.

– Разве в ваших краях отдают должное книгам?

Анна лишь улыбнулась. Уже заметно стемнело, но Филип, еще утром уехавший со своими людьми на отгонные пастбища в горах, до сих пор не возвращался.

Генри смотрел на леди Майсгрейв. В платье из темно-серой мягкой шерсти, облегавшем ее стан мягкими складками, она казалась стройной, словно девушка, и не верилось, что эта дама родила подряд двоих детей. Платье имело небольшой шлейф, и единственным его украшением служила шелковая черная шнуровка на груди и от запястий до локтя, сквозь которую виднелась белоснежная нижняя рубаха.

Леди Анна, казалось, не расслышала его вопроса, она стояла у окна, задумчиво вглядываясь в густеющий мрак. Генри упоительно разглядывал нежную округлость ее щеки, высоко зачесанные густые волосы, плавный поворот шеи…

К леди Анне его тянуло словно магнитом. Обнять ее, ощутить губами бархат кожи, коснуться ладонью бедра. От этих мыслей горло сдавил душный туман, он почувствовал, как нервно застучало сердце, как заныло все тело.

Лорд Бэкингем сделал Баннастеру незаметный знак удалиться, но, поднимаясь, тот неловко задел кресло, и баронесса, бросив скользящий взгляд на застывшего в неудобной позе оруженосца герцога, перевела глаза на Бэкингема.

Спокойный взгляд ясных зеленых глаз. Даже если она и заметила, что с ним твориться что-то неладное, то не придала этому значения. Или думала о другом.

– Вы о чем-то спросили, милорд? Ах да, книга… Мой супруг когда-то сделал мне подарок, доставив эту книгу из Йорка. Я ведь воспитывалась в монастыре и люблю читать. В Нейуорте есть также Библия на французском языке – наследство от матери барона. Если изволите, я вам ее пришлю.

Она пересекла покой и уселась в кресло, которое только что покинул Баннастер, с улыбкой указав оруженосцу на ларь у стены. Ральф потоптался было, но затем сокрушенно кивнул и устроился, где ему было велено.

Леди Майсгрейв заговорила с герцогом о его самочувствии, но тот не поддержал беседу. Ему хотелось говорить с нею не о здоровье, а о любви, хотелось воспеть ее красоту, пленить ее куртуазностью манер. Но стойкое равнодушие леди Анны к его мужским достоинствам словно ставило его на место. Он молчал, с улыбкой глядя на нее и подперев подбородок кулаками. Заговорил о другом.

– Вы образованны, миледи, владеете латынью и французским. Где вы научились всему этому? Откуда вы родом? Более чем уверен, что вы не уроженка здешних мест.

Анна Майсгрейв странно и, как показалось герцогу, испуганно подняла глаза.

– Вы правы, милорд. Я с юга Англии.

– С юга? Я неплохо знаю семейства этой части королевства. Как вас звали в девичестве?

Теперь она смотрела на него с непреклонным упрямством.

– Я не настолько знатного рода, чтобы сиятельный герцог Бэкингем мог слышать о моей семье.

Она явно хотела уклониться от ответа, но Генри продолжал настаивать. В том, как леди Анна занервничала, ему увиделось нечто подозрительное.

Что ж, – сдалась она наконец. – Я из эрингтонских Селденов, из Оксфордшира. И все равно я не думаю, чтобы вы что-либо знали о моей семье. Селдены были ланкастерцами и потеряли в войне Роз все, что имели.

– Но ведь и Стаффорды были ланкастерцами. И вы зря полагаете, что ваше родовое имя мне ни о чем не говорит. Я знаю, что в числе фрейлин королевы есть дамы из рода Селденов. Есть они и у графини Бофор, нынешней леди Стэнли. Кажется, вы в родстве с лордом Ховардом?

Анна едва заметно кивнула и поднялась, собираясь покинуть покой, но герцог удержал ее.

– Прошу простить меня, если я коснулся чего-то неприятного для вас. Многие из тех, кто пострадал в войне Роз, не любят вспоминать о былом. Но отчего вы, столь образованная и прекрасная дама, избрали жизнь в глуши, когда могли бы стать ослепительным украшением королевского двора? К тому же, если не ошибаюсь, король весьма благосклонно относится к барону Майсгрейву, и одно время барон был поверенным в самых тайных делах Иорков.

– Это было давно, – возразила баронесса. – Мой супруг несколько раз бывал при дворе короля, когда тот наезжал в Йорк или когда Его Величество посещал свою мать в замке Реби. Однако я ни разу не ездила с ним. Да и вы, насколько я знаю, отправляясь в Лондон, предпочли оставить супругу в Уэльсе.

Бэкингем внезапно понял, что ей многое известно о нравах, царящих при дворе Эдуарда IV, и резко сменил тему, заговорив о диковинке – машине для печатания книг, которую установил некий Кэкстон в аббатстве Вестминстера с благословения Его Величества. Генри на мгновение показалось, что леди Анна увлеклась его рассказом, когда он объяснял ей простоту и полезность этого чудесного изобретения, однако, едва с улицы долетел еще слабый звук рога, подскочила, словно на пружинах, и бросилась к окну.

– Слава Деве Марии! Это он!!! Он вернулся!

В своем порыве она даже забыла о сдержанности. За окном раздавались мужские голоса, топот коней, звон стали.

– Разве барон уезжал не по хозяйственным делам? –

Генри вновь попытался увлечь беседой свою прекрасную спасительницу.

– Да, конечно. Однако я ничего не могу с собой поделать – всегда, когда ему случается задержаться, мне являются самые нелепые мысли. Это ведь Пограничье, край, где война никогда не кончается. После той стычки, когда барон отбил вас у Дугласов и граф Ангус поклялся на кресте отомстить, я все еще не могу успокоиться. Видимо, надо родиться под этими небесами, чтобы спокойно сносить постоянную угрозу нападения. А ведь сейчас зима, самое тихое в Ридсдейле[5] время.

Она еще постояла, глубоко дыша и постепенно успокаиваясь. Затем пригладила волосы и повернулась к Бэкингему.

– Он не должен видеть, что я волновалась. Как я выгляжу?

От подобной вольности Бэкингем смешался и что-то пробормотал насчет того, что баронесса, как всегда, прекрасна. Поблагодарив герцога мимолетной улыбкой, леди Анна стремительно вышла.

– Ральф, клянусь преисподней, она вела себя со мной, как с братом. Я же, во имя всего святого, вовсе не желаю этого. Я хочу эту женщину!

– Побойтесь Бога, милорд! И не кричите так. Не ровен час, вас услышит какой-нибудь из ратников барона, а они за свою хозяйку кого угодно в куски искромсают. И зря вы это все затеяли. Эта женщина влюблена в своего мужа, как кошка, и вы понапрасну изводите себя.

Однако герцог не желал смириться:

– Я ведь не слеп, Ральф! Я вижу, как порой она смотрит на меня в те минуты, когда считает, что я за ней не наблюдаю. И в ее взгляде сквозит истинно женское восхищение.

– Ах, милорд, ну почему бы даме, живущей в такой глуши, не полюбоваться столь изящным вельможей, как вы? Зато когда она смотрит на мужа, она будто светится изнутри.

Герцог не заметил, что непроизвольно начал ревновать леди Анну к барону. И если раньше он находил Майсгрейва сдержанным и приятным в обхождении, то теперь он жаловался Ральфу, что не понимает, что могла найти такая женщина в этом угрюмом северном рыцаре. Он видел, как они обмениваются нежными взглядами, видел, как они играют с детьми и дворней в снежки во внутреннем дворе замка. Порой этот надменный барон позволял себе быть раскованным и простым, напрочь пренебрегая этикетом.

В первый день нового года герцог видел супругов и их гостей, отправлявшихся на конную прогулку. Леди Анна и барон скакали бок о бок, и здесь будучи неразлучны. Что ж, они спасли ему жизнь: он – отбив его у кровожадных Дугласов, она – выходив его в болезни. Генри должен быть благодарным, и он сдерживал себя что было сил, но все же не мог перебороть зова плоти. Особенно когда он увидел их держащими друг друга в объятиях в переходе замка.

Бэкингем возвращался с одной из первых прогулок по стене замка, когда заметил парочку на повороте лестницы. Герцог замедлил шаги. Свет сюда проникал лишь через узкое, словно бойница, оконце, и Генри, не разглядев лиц, решил, что какой-то ратник тискает служанку. Но что-то в фигуре мужчины, в его каскадом рассыпающихся волосах подсказало герцогу, что это сам владелец замка. А секундой позже он узнал и его жену. Они стояли на ступенях и целовались, как дети. Бэкингем невольно сделал шаг назад, но слишком медленно, чтобы не увидеть, как взметнулись и запутались в волосах мужа руки баронессы, как изогнулось в его руках ее тело.

Генри вернулся на стену и внезапно свирепо выругался. В другое время его бы только позабавила неутомимая страсть законных супругов, не сумевших дождаться ночи.

Однако сейчас он ощутил только зависть и раздражение и многое бы отдал, чтобы вот так, в темном закоулке, обнять леди Анну и чтобы она так же запустила руки в его волосы. Но какие бы чувства ни бушевали в его груди, он умело скрывал их, и, когда вечером спустился в большой зал Нейуорта, на губах Генри играла обычная приветливая улыбка.

Большой зал располагался на втором этаже. На первом помещались клети, кладовые, склады шерсти. Верхний, третий этаж, занимали хозяйственные службы и жилые помещения. Большой зал оставался излюбленным местом для всех обитателей замка. По вечерам здесь собиралась вся свободная от работы челядь.

В отличие от более цивилизованных южных графств, в Пограничном крае еще сохранялись патриархальные обычаи – господа и слуги садились за трапезу вместе. И когда по завершении дня все домочадцы собирались в зале у огня, мужчины снимали со стен тяжелые дубовые столешницы, устанавливали их на козлах и придвигали к ним лавки. Для хозяев и их гостей стол ставился на небольшом возвышении, которое находилось в торце зала. Его покрывали чистой скатертью, посуда была богатой, а яства – самыми изысканными.

Генри Стаффорду отводилось почетное место по правую руку от хозяина. С другой стороны садились супруга барона и их дети. Здесь же обычно присутствовали капеллан замка, камеристка баронессы, а рядом с Генри оставалось место для его оруженосца.

Слуги вереницей вносили блюда, расставляя их на столах. В обоих концах зала в огромных каминах жарко полыхало пламя, а под потолком каждый вечер зажигали свечи в огромной, подвешенной на цепях люстре. Зал заполнялся теплым светом, суетой, запахами стряпни и людского пота.

Обстановка была столь дружелюбной и оживленной, что Генри невольно сравнивал ее с гнетущей атмосферой в его родовом имении, когда они с Кэтрин Вудвиль, в одиночестве, восседали на противоположных концах длинного стола, сумрачно поглядывая друг на друга, в то время как стольники с чопорным видом расставляли на столах затейливые кушанья, а с хоров лилась томительно-скучная музыка.

В Нейуорте музыкантов не было, как не было и хоров. Вместо гобеленов на выбеленных стенах висели всевозможные охотничьи трофеи, а среди распяленных шкур вепрей и медведей по стародавнему обычаю помещалось начищенное до блеска боевое оружие и щиты. Это придавало залу живописный и обжитой вид.

Выше человеческого роста вдоль одной из стен, выходящих во внутренний двор, тянулся ряд больших готических окон, проделанных, как оказалось, совсем недавно. Прежде вместо них были обычные щелевидные бойницы. Теперь же стрельчатые окна давали столько света, что днем в зале не было нужды в дополнительном освещении. Пол выстилали квадратные каменные плиты, для тепла покрытые соломенными циновками, которые еженедельно заменялись, так как леди Майсгрейв любила чистоту.

Возвышение, где стоял господский стол, было устлано мягкими овечьими шкурами, как и часть пола близ одного из каминов, куда обычно по завершении трапезы ставили кресла и барон Майсгрейв с его высокородным гостем удалялись побеседовать, в то время как леди Анна усаживалась с камеристкой Молли за вышивание. Герцог и хозяин замка толковали о последних новшествах в оружии, о достоинствах охотничьих соколов, о тонкостях травли с борзыми.

Однако Генри рано или поздно переводил разговор на такие темы, которые могли заинтересовать Анну, и тогда игла замирала у нее в руках и баронесса поднимала на него свои блестящие, как морская влага, ясно-зеленые глаза.

В таких случаях герцог считал себя вознагражденным за прежние поражения. Он был превосходным рассказчиком – даже ратники Майсгрейва и слуги переставали возиться с оружием и придвигали поближе свои скамьи, а не то усаживались прямо на полу и слушали его, разинув рты. Порой они задавали вопросы, и Генри, забыв о том, что он свояк короля и пэр Англии, принимался отвечать, лишь потом вспоминая о своем сане и спохватываясь. Однако его подбадривала улыбка баронессы, и он чувствовал, что в такие минуты она благодарна ему.

Генри повествовал об обычаях двора, о пышных турнирах, о мистериях, о нравах придворных. Порой он обращался к шотландскому двору, воспоминания о котором были куда более свежи, однако, как оказалось, в Нортумберленде неплохо знали о дворе Якова III, о его ссорах с братьями и о беспредельно возросшем могуществе фаворита Кохрейна. Зато о том, что происходило в далеком Лондоне, обитатели Нейуорта слушали с куда большим интересом.

– В последний раз я видел моего короля перед французской кампанией, – замечал Майсгрейв. – Однако на границе было неспокойно, и он отговорил меня участвовать в войне с Людовиком, сказав, что для всех будет лучше, если я останусь следить за границей.

– Вы ничего не потеряли, сэр Филип, не попав во Францию. Англия еще никогда не терпела такого унижения в Европе, как во время этого похода. Мечи англичан ржавели в ножнах.

– Зато король отхватил изрядный куш, – констатировал сидевший здесь же капеллан Мартин.

– О да! Как говаривал покойный канцлер Фортескью, король должен быть богат, чтобы не давить народ поборами, а у Эдуарда IV сейчас столько французского золота, что он вполне может исполнить любую свою прихоть, не прибегая к повышению налогов или к беневоленциям.

– Разве это скверно? – усмехнулся Майсгрейв.

– И это говорите вы, первый воин Пограничья! – воскликнул Генри Стаффорд. – Неужели вам не дорога слава Англии? Ведь никогда еще англичане не уходили с континента, покрытые таким позором!

– И отягощенные таким количеством золота, – иронично улыбнувшись, добавил барон. – Ведь благодаря этой сделке королевство сможет немного передохнуть после нескончаемых смут. Я сам видел, как обстоят дела, когда ездил на юг. В Англии слишком быстро стала стираться память о несчастьях времен борьбы Алой и Белой Роз.

Генри поглядел на изящно склонившуюся над шелками леди Майсгрейв.

– Миледи Анна говорила мне, что вот уже много лет подряд не выезжала из Нортумберленда. Неужели вы, оставляя замок, решались покинуть ее одну в этом беспокойном крае?

Баронесса, не поднимая ресниц, улыбнулась. Барон похлопал по плечу сидевшего на ступени камина светловолосого худощавого воина.

– С ней всегда рядом мой помощник – Оливер. Не смотрите, что у него только одна рука. Он один из лучших воинов Пограничья, и я буду хлопотать, чтобы герцог Нортумберлендский посвятил его в рыцари. Когда я уезжаю и оставляю его в замке, я уверен, что Нейуорт в самых надежных руках.

У Бэкингема на сей счет было иное мнение. Он давно заметил, что этот светловолосый нортумберлендец порой довольно странно поглядывает на баронессу. В его взгляде улавливалось какое-то слепое обожание своей, госпожи, скорее даже – немая обреченная влюбленность. Просто удивительно, почему ни сам Майсгрейв, ни его супруга якобы не замечают этого.

Он снова заговорил о короле.

– Двор Эдуарда сейчас считается одним из блистательнейших в Европе. Король сам следит за этим, и они с лордом Гастингсом разработали необыкновенно сложный и пышный этикет. Королева Элизабет тоже не чуждается церемоний, но тут она просто не знает удержу. Теперь даже ее мать, вернее мачеха, не смеет обратиться к ней, не опускаясь на колени. Когда же она восседает за столом, ее фрейлинам и лордам порой приходится по нескольку часов проводить на коленях, взирая, как Ее Величество отведывает те или иные яства.

Баронесса оставила работу и обратила взгляд к герцогу.

– Ее Величество раньше называли воплощением красоты с золотыми волосами. По-прежнему ли она столь прекрасна?

Генри заметил, что при этих словах Филип Майсгрейв бросил на жену насмешливый взгляд. Совершенно неожиданно герцог вспомнил, что некогда слышал что-то о королеве и худородном рыцаре из Пограничья. Не о Майсгрейве ли шла речь?

– Почему вы молчите?

Анна не сводила с него глаз. Герцог улыбнулся:

– Ее Величество действительно великолепная дама. Однако я считаю, что льстецы несколько преувеличивают, именуя ее так. Думаю, в старой доброй Англии найдется немало дам, превосходящих очарованием мою коронованную свояченицу.

Вероятно, в голосе Бэкингема проскользнули нотки неприязни, которую этот аристократ питал к заносчивой даме, добившейся трона, вскружив голову юному Эдуарду Йорку. Майсгрейв, его жена и внимательно наблюдавший за собеседниками капеллан обменялись взглядами. Но герцог снова заговорил:

– Возможно, Элизабет Вудвиль когда-то и была хороша. Но ведь и ее царственного супруга именовали «шесть футов мужской красоты». Однако сейчас он изрядно раздобрел, поскольку любит хорошо поесть. Мне довелось видеть, как Его Величество принимает рвотное, дабы иметь возможность вновь наполнить желудок. Эдуард Йорк не знает меры ни в чем, это известно всем. Что, однако, не мешает ему любить танцы, молоденьких девушек и охоту. И хотя он уже с трудом взбирается в седло, он почти каждую неделю устраивает травли в Уолтхемском лесу. Правда, зачастую в его охотничьей свите оказывается больше низко родных купцов, нежели знатных вельмож. Эдуард очень и очень благоволит к лондонским толстосумам. У него особые счета с ними, и порой он даже входит с ними в долю, когда те везут на континент шерсть. Поистине мир перевернулся, если короли стали отдавать предпочтение купцам, хотя, насколько я слышал, даже великий Делатель Королей имел с ними тесные связи.

Леди Анна вдруг уронила шитье и резко поднялась.

– Ради Бога, милорд, но… Но мне… Мне, пожалуй, пора укладывать детей спать.

Маленькие Кэтрин и Дэвид, возившиеся с детьми челяди тут же в один голос принялись выражать свое неудовольствие, твердя, что еще слишком рано. Дэвид даже забился под стол, но баронесса с помощью Молли и ее дочери-подростка извлекла его оттуда.

Вскоре женщины увели и других детей. В зале остались одни мужчины, и барон Майсгрейв велел кравчему принести им с герцогом вина. Разговор непринужденно продолжался. Барон посетовал на то, что такая крепость, как Бервик[6], до сих пор остается в руках шотландцев, затем коснулся особы наместника Севера герцога Глостера. Генри Стаффорд отзывался о нем с уважением.

– Прекрасный полководец! Битвы при Барнете и Тьюксбери выиграны исключительно благодаря ему. Да и в моем родном Уэльсе он сумел навести порядок. Думаю, Глостер сможет призвать к порядку и мятежный Север королевства, несмотря на происки герцога Нортумберлендского, сэр Филип. Хотя вы-то, разумеется, держите сторону Генри Перси.

Майсгрейв задумчиво глядел на огонь.

– Упаси меня Бог, милорд, выступить против брата нашего короля. Однако здесь, в Пограничье, вот уже много столетий подряд крепка власть Перси, и, я думаю, этот род не заслуживает того, чтобы им командовал кто-либо иной, каковы бы ни были его достоинства.

– Даже брат венценосца?

– Даже сам венценосец. Граф Нортумберлендский – верный слуга Эдуарда IV, и я полагаю, что, если Его Величество не хочет вызвать новое восстание Хотспера[7], ему не стоит посягать на интересы столь сильного вельможи, как Генри Перси.

– Клянусь вечным блаженством, вы сейчас говорите, словно типичный северянин. Разве вы до сих пор не видите, что герцог Глостер более способный правитель, чем Перси? Когда он прибыл на Север, разве не были здесь сильны симпатии к Ланкастерам и память о власти Невилей? Теперь же Нортумберленд стал оплотом Йорков. И разве мятежный город Йорк, отказавшийся впустить Эдуарда с Ричардом, когда они вернулись, чтобы сразиться с Делателем Королей, не боготворит сейчас наместника короля Ричарда Глостера?

– Я не намерен спорить с вами, ваша светлость. Герцог Глостер действительно талантливый политик, и, когда я побывал в Йорке, чтобы продать шерсть, я воочию убедился, сколь он популярен. Наместник Севера пошел по стопам своего брата – если Эдуард приручил Лондон и его жителей, то герцог Глостер так же поступил с Йорком, вторым по значению городом королевства. Сейчас он здесь даже более популярен, чем его августейший брат. Однако я заметил также, что, добившись поддержки горожан, Ричард жестоко расправляется со многими дворянскими родами. Он объясняет это тем, что ранее они служили Алой Розе, но разве король Эдуард IV не помиловал своих бывших противников, и вы, ваша светлость, его родственник и полномочный посол, разве не являетесь тому подтверждением? Отчего же младшему брату Эдуарда, берущему с короля пример, бросать очередную жертву на растерзание жажду щей крови толпе? И что плохого в том, что потомки древнейших родов на Севере будут иметь защиту в лице Перси?

Он говорил неторопливо, не глядя на герцога. Языки пламени озаряли его смуглое красивое лицо. Лохматый волкодав барона подошел к хозяину и положил голову ему на колени, и Майсгрейв машинально потрепал его.

– Я вижу, вы не являетесь приверженцем младшего из Иорков, – заметил Бэкингем.

Майсгрейв кивнул.

– В отличие от вас, милорд Стаффорд.

Барон поднял бокал, показывая, что пьет за здоровье гостя.

Генри тоже отхлебнул глоток вина. В это мгновение позади них раздался голос баронессы:

– А почему вы ничего не скажете o среднем из Иорков – герцоге Кларенсе?

Генри не слышал, как она вошла. Баронесса опустилась на резную скамеечку у огня и, сложив на коленях вышивание, выжидательно смотрела на герцога.

Бэкингем ослепительно улыбнулся.

– А что о нем толковать? Я плохо знаю среднего Йорка. Слава Богу, мне не довелось сойтись с ним поближе. Но на юге королевства, когда о чем-либо хотят сказать худое, говорят, что, наверное, и у Кларенса вышло бы лучше. Это вечно всем недовольный вельможа, смутьян и брюзга. Самый состоятельный человек в Англии, за исключением короля, он любит поговорить о том, сколь многим ему обязан старший брат и, по его мнению, он куда более достоин трона, чем Эдуард. – Удивительно, как много ему сходит с рук. Однако то, что король недолюбливает своего брата и отнюдь не выказывает радости, когда Джордж является ко двору, очевидно для всех.

Баронесса перебирала шелка на коленях.

– А его супруга? – спросила она после непродолжительного молчания. – Как поживает прекрасная Изабелла Невиль?

Генри заметил, что Оливер со значением взглянул на свою госпожу, а невозмутимый Майсгрейв на миг задержал у губ бокал с вином. Герцог пожал плечами.

– Отчего вы решили, что она прекрасна? Ради Бога, не сочтите меня женоненавистником, однако герцогиня Кларенс – это сухая, желчная, вечно чем-то раздраженная дама. Я видел ее лишь однажды, ибо она почти не бывает при дворе, поскольку герцог Кларенс не любит брать ее с собой. Герцогиня невероятно ревнива, а сам герцог, следуя примеру августейшего брата, отдает должное хорошеньким леди.

– Но разве Джордж не влюблен в Изабеллу Невиль? Когда-то их называли самой любящей парой Англии.

– Да, я слышал, что Делатель Королей решился на этот брак по просьбе дочери. Но я не особенно в это верю. По крайней мере, Кларенс не выказывает особой любви к супруге. Кажется даже, что он тяготится ею. Впрочем, когда я отбывал в Шотландию, до меня дошел слух, что герцог ожидает прибавления семейства.

– Правда?

Глаза леди Анны возбужденно блеснули, и она улыбнулась. Это показалось герцогу и вовсе странным, в особенности после того, как брат Мартин, подобрав рясу, прошел между ним и, как померещилось Генри, сделал баронессе предостерегающий знак. Все это было весьма подозрительно, и герцог продолжил ту же тему, надеясь хоть в чем-то разобраться.

– Я скорее готов поверить, что брак между Изабеллой Невиль и вторым из Иорков был браком по любви лишь со стороны дочери Уорвика. Кларенс же всего лишь стремился заполучить в союзники могущественнейшего из вельмож. Изабелла Невиль – старшая и любимая дочь Делателя Королей, и именно ее он хотел видеть на троне…

– Вы ошибаетесь! – воскликнула баронесса. – Все знают, что любимицей Уорвика была его младшая дочь и именно ее он хотел сделать королевой, обручив ради этого с Эдуардом Йорком! – как-то доже обиженно произнесла леди Анна.

Брови Генри Стаффорда поползли вверх.

– Неужели? Мне и в голову не приходило, что Анна Невиль была невестой Эдуарда Йорка. Хотя о нем ходит столько всевозможных слухов, что немудрено, если кое-что и забылось. Впрочем, о младшей дочери Уорвика ныне почему-то не принято упоминать при дворе. Шепчутся, что она была не вполне в здравом уме и в конце концов окончательно повредилась рассудком. Больше того, кое-кто утверждает, что она покончила с собой, а король взял на себя грех, похоронив ее в освященной земле. Не похоже, чтобы такой дальновидный и трезвый политик, как Делатель Королей, хотел видеть именно эту несчастную на престоле Англии.

Изабелла же была действительно несравненно хороша, и именно из-за нее у Делателя Королей произошел разрыв с Эдуардом, когда Йорк вступил в брак с Элизабет Вудвиль. Я даже припоминаю, что во время пребывания леди Кларенс в Виндзоре она сама рассказывала об этом, подчеркивая, что отец бесконечно любил ее и стремился возвести на трон.

Когда же Уорвик стал изгоем, то он принял решение увенчать короной супруга Изабеллы герцога Кларенса. Бедняжке пришлось второпях бежать из Англии, а она была в тягости, и ей пришлось рожать прямо в море, в каюте корабля. Да-да, она говорила также, что ее младшая сестра помогала ей при родах.

– Но ведь это неправда! – возмутилась Анна. – Я… Я совершенно точно знаю, что сестра герцогини в ту пору находилась в одном из монастырей Йоркшира.

– О, вы так убеждены, что я просто теряюсь! – рассмеялся Бэкингем. – Возможно, я немного знаю о несчастной принцессе, а то, что мне ведомо, ведомо из уст герцогини. Однако, судя по всему, мне не следовало бы безоговорочно верить ее словам. Я мог убедиться, что леди Изабелла недолюбливала младшую сестру. Сия дама крайне честолюбива и никак не может смириться с тем, что венец ускользнул от нее. Ее сестра, став по желанию отца супругой принца Эдуарда Уэльского, в свое время была куда ближе к трону, чем любимица Уорвика Изабелла. При дворе об этом помнят, и леди Кларенс, по-видимому, до сих пор не может простить сестре, что та обошла ее.

-Почему вы так считаете? – взволнованно спросила Анна. Ее грудь вздымалась, глаза лихорадочно блестели. Генри мог поклясться, что леди Анна едва сдерживает себя, стараясь казаться спокойной.

– Судите сами, миледи. Герцогиня Кларенс, упоминая о младшей сестре, заметно отступает от обычая говорить о мертвых одно лишь хорошее. Как, впрочем, и ее супруг. Когда при нем поминают Анну Невиль, он лишь вздыхает, крестится и не забывает напомнить, что, к сожалению, принцесса была не в себе. Герцогиня же не устает твердить, что ее сестра была дикого и необузданного нрава и ей ничего не стоило убежать из дому и скрываться где-нибудь в трущобах Уайтфрайерса, а однажды, когда она гостила у Изабеллы, с ней случился припадок и она каталась по полу в присутствии слуг.

Согласитесь, такое поведение предосудительно для дамы из королевской семьи. Однако я, кажется, вас огорчил. Признаюсь, меня удивляет, отчего вас так занимает судьба дочерей Делателя Королей?

Баронесса растерянно глядела на него, но внезапно вмешался барон Майсгрейв:

– Моя жена в течение короткого времени входила в окружение герцогини Кларенс, а если быть точным – была очень дружна с одной дамой из ее свиты.

– В самом деле? С которой же из них? Генри озадачила и заинтересовала вся эта история. Но леди Анна уже овладела собой.

– С некой Деборой Шенли, – ответил за нее барон.

– О, да я ее знаю! Этакая смиренная блондиночка. Ныне она супруга шталмейстера герцога, сэра Кристофера Стэси, и, если не ошибаюсь, состоит воспитательницей дочери герцога Кларенса. Если вы знаете герцогиню, то наверняка вам известно, как не сладко оказаться ее придворной дамой. Не исключено, правда, что ваша подруга этого и не замечает, поскольку теперь она леди Стэси. Ее супруг в фаворе у герцога, и даже не столько он, сколько его младший брат Джон – студент Оксфорда, астролог и предсказатель, и наверняка он предрек Джорджу венец, раз тот так носится с этим мальчишкой.

Зал начал пустеть, лишь кое-кто из ратников барона еще занимался оружием у противоположной стены, да служанки разносили по покоям дрова и воду. Один из лакеев, взобравшись на стремянку с гасильником на длинной ручке, тушил свечи в люстре. Однако подле большого камина все еще оставался кружок слушателей герцога. Здесь по-прежнему ярко пылало пламя, озаряя колеблющимися отсветами лица собравшихся.

Генри Стаффорд видел обращенный к нему лик баронессы. От длинных ресниц в углах ее глаз лежали тени, и от этого миндалевидные глаза молодой женщины казались еще сильнее оттянутыми к вискам. Герцогу нравился такой разрез глаз, ему казалось, что он придает необычайное очарование этому прелестному лицу, как и чарующий голос. Как горделиво несет она свою красивую головку на стройной шее!

– Странное дело, – после секундной паузы неожиданно заметил Бэкингем. – Знаете ли, миледи, минуту назад вы вдруг удивительно напомнили мне Изабеллу Невиль. Нет-нет, разумеется, вы вовсе не похожи, и все-таки есть что-то в посадке головы, в звуке голоса, в глазах… При всех различиях существует какое-то необъяснимое сходство.

Барон поднялся и извинился, сказав, что ему пора обойти посты и отдать распоряжения на ночь. Леди Анна встала вслед за ним и, торопливо простившись, удалилась в свои покои.

Маисгрейв, проводив знатного гостя до дверей его спальни, поднялся на стену замка. У него давно вошло в привычку не ложиться, пока он не проверит часовых. Закутавшись в плащ, он медленно шел по стене, вдыхая легкий морозный воздух. Было полнолуние, и зубчатые башни Нейуорта, казалось, светились собственным зеленоватым светом. Вокруг, куда ни глянь, лежал нетронутый снег.

Даже старожилы говорили, что не припомнят столь холодной зимы. Весь мир был белым. Освещенные лунным сиянием, Чевиотские горы вздымались, словно грозные волны, одна за другой. Стояла тишина, лишь изредка нарушаемая перекличкой стражи на стенах и негромким гомоном из людских, где укладывались слуги. Из заснеженного леса временами долетал поразительно отчетливый в этой зимней ночи волчий вой.

Филип на миг задержался в проеме между мощных зубцов стены. Он находился рядом с квадратной башней, что стояла на самом краю скалы, над обрывом. Это была самая древняя постройка в замке, опирающаяся на еще кельтский фундамент. Здесь обычно располагался гарнизон замка. Филип видел слабый отблеск пламени за узким решетчатым оконцем. В такие холодные дни приходилось жечь камины ночи напролет. Счастье еще, что не было ветров.

Снова из бесконечной ночи долетел голодный волчий вой. Ему ответил еще один, совсем близко. Филипу показалось, что он видит хищные тени, скользящие по заснеженному склону холма. Он подумал, что давно бы пора устроить облаву на хищников, которых развелось в этом году столько, что они подходят к самым домам селения, таскают собак и рушат крыши хлевов. Да и в горах, где он был совсем недавно, пастухи говорили, что от волчьей наглости нет никакого спасения.

Филип чувствовал, что от камня, на который он оперся, стынет спина, но решил еще немного побыть здесь, чтобы ледяной воздух остудил кипевший в нем гнев. Он не хотел показывать Анне, как он зол на нее. Святые угодники, как она могла вести себя так безрассудно, так искушать судьбу, расспрашивая герцога Бэкингема о сестре! У него едва хватило сил, чтобы делать вид, что и ему любопытно послушать, что болтают при дворе о его собственной жене.

Впрочем, он и сам виноват. Всякий раз, когда он возвращался из поездок на юг, Анна с жадностью принималась расспрашивать, но он не любил посвящать ее в толки и сплетни двора. О сестре Анны он никогда не стремился ничего разузнать, в особенности после того, как встретил ее в Йорке и герцогиня окинула его ледяным, полным враждебности взглядом.

Филипу было известно, что Анна в свое время поведала Изабелле о их любви и что старшая сестра, впав в неописуемую ярость, обо всем донесла мужу. Поэтому он с безразличием отнесся к презрению герцогини, однако, когда вернулся в Нейуорт, не сообщил Анне о встрече с Изабеллой. Он видел, что со временем Анна простила Изабелле былые измены и теперь тоскует по ней.

– Понимаешь ли. Фил, – говорила она Филипу, – вся вина Изабель лишь в том, что она до безумия любит мужа. Этот негодяй заставляет ее делать все, что ему взбредет в голову. Разве она не страдала, когда предавала меня в Лондоне? Но, увы, она всегда оставалась лишь слабой, не слишком счастливой женщиной, и ее любовь к Джорджу была подобна дьявольскому наваждению. Герцог не заслуживает и малой толики такой любви. И хотя все говорили, что мы с Изабель очень разные, на самом деле в нас много общего. По крайней мере, я порой понимаю ее чувства. Она всю жизнь любит одного Джорджа, а я – тебя.

Однако у Филипа в отношении герцогини сложилось свое мнение, и он никогда не говорил жене, что Изабелла распускает лживые слухи о том, что именно она была обожаемой дочерью Делателя Королей и только ее он мечтал увидеть на троне.

Теперь же этот придворный красавчик Бэкингем с самым невозмутимым видом поведал Анне обо всем, не зная, как болезненно ранит ее новое предательство сестры, не говоря уже о том, как неосторожно было с таким жаром расспрашивать о сестрах Невиль. Филип хотел было предостеречь ее, а капеллан – единственный, кто, помимо Оливера, знал подлинное имя леди Майсгрейв, – даже решился на предостерегающий жест, но Анну, словно норовистую лошадку, закусившую удила, уже было не остановить.

Неудивительно, что у герцога вызвал недоумение горячий интерес некоей леди с окраины королевства к судьбам первых вельмож державы. Когда же он вдруг заметил, что между этой леди и высокородной герцогиней Кларенс есть известное сходство, у Филипа от недоброго предчувствия на миг пресеклось дыхание.

Он был смелым человеком, барон Майсгрейв, но его ахиллесовой пятой, брешью в его броне всегда оставалась тревога за Анну. Она была хозяйкой его замка и матерью его детей, однако в глубине души Филипа всегда гнездился страх, что когда-нибудь все откроется и у него отнимут его единственное бесценное сокровище. Он сам корил себя за подобные мысли, твердя, что многое изменилось за эти годы и что их брак, освященный в часовне церкви Святого Катберта, имеет законную силу.

Однако и он был наслышан о грандиозном скандале, который разразился в свое время в Англии, когда получил огласку тайный брак вдовы Генриха V с уэльсцем Оуэном Тюдором. И хотя Тюдор поклялся на Библии, что его союз с королевой Екатериной освящен церковью, ему не поверили, а несчастную французскую леди обвинили во всех смертных грехах. Нет, Филип Майсгрейв не желал такой судьбы для своей Анны. Пусть уж лучше тайна Нейуорта останется тайной, а весь мир продолжает считать младшую дочь Уорвика погибшей.

Когда Филип отбил у шотландцев двух путников-англичан и привез их в Гнездо Бурого Орла, он был несколько обескуражен, узнав, кем является один из спасенных. Он даже хотел было переправить его во владения графа Нортумберлендского, полагая, что Генри Стаффорд, пэр Англии и свояк короля, будет пользоваться там лучшим уходом и большим почетом. Однако Анна тотчас догадалась, что беспокоит Филипа.

– Тебе не стоит так волноваться. Фил, – мягко сказала она мужу. – Я никогда не встречала Стаффордов, а они – меня. Мы с герцогом почти ровесники, но всегда жили в разных концах королевства. К тому же этот юноша тяжело болен, его нельзя перевозить сейчас куда-либо, поскольку это может его убить.

Филип уступил, хотя в глубине души все же не был спокоен. Однако время шло, и Стаффорд и в самом деле не вызывал у него никаких подозрений. Но сегодня вечером все опасения Филипа возродились вновь. Заподозрил ли Бэкингем что-либо или приписал все обычному любопытству сельской леди? Во всяком случае, Филипу очень не пришлись по вкусу его заключительные слова о сходстве между леди Майсгрейв и герцогиней Кларенс.

К Филипу неторопливо приближался по стене ратник. Холодный лунный свет горел на металлическом острие его короткой пики. В такие морозные ночи не сладко нести службу на стенах Нейуорта. Филип видел, как стражник притопывает и, зажав пику локтем, хлопает себя по бокам руками в меховых рукавицах. Барон внезапно почувствовал, что совершенно замерз под легким шерстяным плащом, накинутым поверх замшевой куртки. Поежившись, он сбежал по гранитным ступеням на нижнюю площадку стены, к двери, ведущей во внутренние покои.

Он прошел сводчатым коридором, миновал большой зал и поднялся на третий этаж донжона, где находилась их спальня. Войдя к себе, он обнаружил, что Анна еще не ложилась. Обхватив колени, она сидела на разостланной у огня медвежьей шкуре. Филип осторожно приблизился и, опустившись в стоящее рядом кресло, стал смотреть на нее. Кажется, она плакала незадолго до его прихода, но сейчас стремилась скрыть это и отвернулась.

В неверном свете барон видел ее напряженную шею, нежную округлость щеки, густые ресницы. В том, как она сидела, обхватив колени, было что-то от канувшего в прошлое мальчика Алана Деббича. Так любила она сидеть у огня, когда они делали привалы на пути во Францию. Так она садилась, когда уже здесь, в его владениях, Филип порой брал ее с собой на горные пастбища и они проводили вечера с арендаторами у их костров.

– Итак, что случилось, радость моя?

Она потерянно взглянула на него и вновь отвернулась.

– Мне не следовало бы расспрашивать герцога.

– Это так. Но в этом есть и моя вина. Я плохой рассказчик и никогда не мог утолить твое любопытство, когда возвращался с юга.

Она проглотила ком, стоявший в горле.

– Ты знал… Знал, что Изабелла так и не простила мне, что я была любимицей отца? Филип какое-то время молчал.

– Видишь ли, дружок, слишком многое из того, что я слышал о событиях прошлых лет, не соответствует действительности. Люди оставляют после себя не такой след, как им хотелось бы. Так, я слышал, например, рассказ одного рыцаря из свиты короля Эдуарда о том, что якобы во время битвы под Барнетом Уорвик приказал всю ночь палить из пушек, причем стрелял мимо войск короля. Этот вояка совсем запамятовал, что в ту ночь стоял необыкновенно густой туман и Делатель Королей вряд ли решился бы наобум палить в тумане из пушек. К тому же обе армии стояли так близко, что шпионы твоего отца непременно донесли ему, что происходит в ставке Иорков. Насколько я припоминаю, в то утро был дан всего лишь один залп, да и то наверняка по чистой случайности. Однако слушатели внимали этому хлыщу с разинутыми ртами, и я не счел возможным вмешаться.

Филипу хотелось успокоить Анну, снять груз боли с этого маленького, такого дорогого ему сердца.

– Еще я слышал, – продолжал он, – как при дворе Глостера рассказывали, что именно младший брат короля пешим повел войска и удерживал левый фланг, что тоже абсурдно – как может хромой вести пехоту? Но люди верят тому, чему хотят верить. Зато о том, что Кларенс изменил в самом разгаре битвы, никто и не упоминает. Говорят, что он встал на сторону брата еще перед сечей под Барнетом, а измена последовала не то со стороны Оксфорда, не то Монтегю. Видимо, сам король хочет, чтобы неблаговидная сделка братьев Иорков против Уорвика была забыта. Ты слушаешь меня, Энн?

– Конечно.

Филип увидел, как она смахнула слезу. Тогда он опустился с кресла на колени и, притянув Анну к себе, обнял. Он ничего не говорил, а лишь гладил ее волосы. Неожиданно он вспомнил, как в первые дни в Нейуорте они иной раз занимались любовью прямо у огня, на этой шкуре.

Воспоминание о том времени вдруг настолько взволновали его, что руки сами собой крепче сомкнулись вокруг талии жены, а губы потянулись к ее губам. Но Анна, казалось, была далеко отсюда – она даже не заметила волнения мужа.

– Понимаешь, Фил, – сказала она, – я ведь люблю Изабель и давным-давно все ей простила. И не потому, что Библия учит прощать врагов наших. Простить ее мне казалось столь же естественным, как дышать и молиться. Она моя сестра, и, кроме нас двоих, никого из Невилей больше не осталось. И это новое предательство больно ранит меня. Скажи, за что она так ненавидит меня – давно умершую Анну?

Филип обнимал ее, чувствуя, какая она теплая, мягкая, гибкая. И то, как она сейчас сидела, откинувшись в кольце его рук, заставляло его кровь шуметь в висках. Он нежно коснулся подбородка Анны и повернул ее лицо к себе.

– Ты вовсе не Анна Невиль, родная. Твое родовое имя – Майсгрейв, и ты принадлежишь одному мне.

Теперь она увидела знакомый блеск в его глазах, почувствовала, как рука Филипа скользнула по ее бедру.

– Не стоит. Фил. Сейчас, когда я думаю об Изабель…

– Не думай, малыш… не стоит об этом.

Она ощутила его дыхание на губах и легкий дразнящий поцелуй. Ей вдруг стало легче.

Мир предательства и честолюбия, отголосок которого так больно задел ее сегодня, остался в прошлом. Она покинула его ради этого человека, с которым так счастлива, который стал ее семьей, защитником, братом, всем на свете. И она любит его. Сейчас, когда он касался ее нежно, так нежно, что она слабела, Анна испытывала мгновенный взлет блаженства оттого, что у нее нет пути назад, что она связана с Филипом навсегда, она сама его выбрала и ему безраздельно принадлежит.

– Моя сладостная фея… – шептал он.

Филип целовал ее долго, медленно, лениво – ведь впереди у них была целая ночь… Целая жизнь… Его ласковые руки пробудили в Анне горячую ответную волну желания, его медлительность доводила ее до исступления. Она сама льнула к нему, покорялась и лишь засмеялась, когда он уложил ее на пушистый мех у огня…

И все оказалось далеким и неважным – горькие воспоминания, утрата близких, недавние страхи. На этом свете остались только они – Филип и Анна…

2.

Анна проснулась затемно. Не поднимая век, она слышала, как на птичьем дворе горланят петухи. Пора подниматься. Однако когда она пошевелилась, рука мужа властно удержала ее. Анна улыбнулась и открыла глаза. Филип спал позади нее, обняв и прижав ее к себе так, что она вписалась в изгиб его тела. Ей было тепло и хорошо, а спальня уже остыла, уголья в камине едва тлели, и лишь по одной головне время от времени пробегал голубоватый язычок пламени. Подумать только, ведь вчера их была такая груда, что огонь ревел, а ее муж подбрасывал и подбрасывал все новые поленья, так что, когда она, усталая, задремала на медвежьей шкуре, ее тело, казалось, напиталось медвяным жаром. Лишь позже, сквозь дрему, она ощутила, как Филип поднял ее на руки и отнес в постель, укутав меховым одеялом.

Анна осторожно погладила обнимавшую ее руку и улыбнулась, вспоминая прошедшую ночь. Это было восхитительно! Они любили друг друга долго, страстно и никак не могли насытиться. Она так счастлива, что за протекшие неполные семь лет они так и не разучились безумствовать, находя ослепительное упоение друг в друге.

Петухи продолжали вопить, и вскоре на одной из башен загудел рожок, возвещая наступление нового дня. Анна на миг прикрыла глаза. Когда-то, давным-давно, она любила подольше поваляться в своих покоях в Вестминстере и подчас приводила церемониймейстеров и дворецких в отчаяние, нарушая этикет и оставаясь в постели едва ли не до полудня.

В Нейуорте же все пошло по-другому. Она вставала чуть свет и тотчас бралась за дело, стараясь за всем уследить. Филип даже пытался урезонить ее.

– Угомонись, ты ведешь себя, как простолюдинка. Помни, что ты леди, слуги справятся и без тебя.

Но волей-неволей ему пришлось смириться с тем, что ему приходится просыпаться в одиночестве, хотя измятая постель все еще хранила тепло тела Анны.

Она превратилась в хозяйку замка, настоящую хозяйку, и ничто в Нейуорте не происходило без ее ведома. Анна ни на миг не забывала той клятвы, что дала себе, когда Филип, усадив ее в седло перед собой, въехал под арку ворот и она увидела, как много предстоит сделать, чтобы Гнездо Бурого Орла стало настоящим поместьем. Все эти годы она трудилась не покладая рук, и теперь с гордостью могла сказать, что Нейуорт стал таким, каким она увидела его в мечтах семь лет назад.

Филип по-прежнему прижимал ее к себе, но мысли Анны уже были далеко. Привычка все брать на себя, всем распоряжаться подталкивала ее, и Анна, несмотря на тихое тепло рук мужа, забеспокоилась, перебирая в уме хозяйственные дела, какие предстояло сегодня переделать.

В этом году ожидался ранний окот, и каждое утро она бегала в овчарню взглянуть, как идут дела. А тут новая напасть – большая белая свинья Красотка повредила спину, ободрав ее об изгородь, а поскольку эта свинья отличалась дурным норовом и никого к себе не подпускала, Анна обещала зайти проведать ее с утра. К тому же надо проследить, чтобы поменяли настил из соломы в передних покоях замка – на него уже невозможно смотреть. Господи, да ведь вчера из-за разговора с герцогом Бэкингемом она даже не зашла на кухню, чтобы сказать, что подавать на завтрак. Нет, решительно больше невозможно лежать!

Несмотря на протесты Филипа, она вскочила и начала торопливо одеваться, стуча зубами от холода. Филип проворчал, что они слишком поздно уснули вчера, можно было бы сегодня сделать исключение. Молли справится и без нее. Однако Анна лишь на миг присела на край постели и, осведомившись, нет ли у ее господина каких-либо пожеланий, ткнулась губами в его щеку. На ходу заплетая косу, она покинула опочивальню.

Небо было еще темным, но замок уже ожил. Слуги тащили охапки дров, в большом зале растапливали камины, выпускали во двор собак. Это было время, когда гасили факелы, чтобы потом случайно не забыть о них, а свет исходил только от очагов, к которым жались продрогшие челядинцы. Служанки брались за вересковые метлы, снимали ставни с огромных окон. Почесываясь, дворня выбиралась из людской, крестясь навстречу новому дню. Какой-то парень ущипнул служанку, та взвизгнула и засмеялась, ее смех раскатился под гулкими сводами зала.

Анна вышла на улицу. Край неба уже розовел. В окнах замка и построек, где жили ратники с семьями, мелькали полосы света. Кутаясь в безрукавку, она торопливо миновала вымощенный плоскими глыбами сланца двор. Снег здесь был расчищен, и, миновав арку сторожевой башни и перекинутый через ров мост, Анна оказалась в обширном хозяйственном дворе. Здесь уже было шумно. Звенела сталь в кузнице, скотники выгребали навоз, а стражники, вышибая из пазов огромный брус, отпирали ворота замка. Звенела цепь опускаемого подъемного моста.

Перво-наперво Анна направилась в коровник. Едва она переступила порог, в лицо ей ударил теплый устоявшийся дух хлева. Молочная ферма была гордостью Анны – со стенами из дикого камня, дощатыми перегородками и утепленным торфом полом. Но хозяйка замка еще не забыла, в каком состоянии она находилась, когда они с Филипом только приехали: щербатый пол, залитый мочой, тощая скотина с выпирающими крестцами, стоящая по брюхо в навозе.

Ее, принцессу, будущую королеву, никто не учил, как следует вести хозяйство большого замка. Теперь же, глядя на своих рыже-пегих тучных коров, прихлебывая еще теплое парное молоко с пышной пеной, она чувствовала себя совершенно довольной. Ее любимый бычок с косматой головой облизал шершавым языком ее руку, лежавшую на перегородке стойла, повсюду слышался мерный звук молочных струй, бьющих в подойники, а сыр, что делали в Нейуорте, считался деликатесом далеко за пределами округи, и Анна строго следила, чтобы его регулярно отправляли ко двору графа Нортумберлендского.

В овчарне Анну ожидал сюрприз. Первые ягнята! Анна смеялась, глядя, как они, покачиваясь, поднимаются на дрожащие ножки. Их кудрявая шерстка уже подсохла, они были так забавны, что Анна не удержалась, чтобы не подхватить одного на руки. Надо показать их Кэт и Дэвиду, хотя тогда Дэвида не вытащишь отсюда, он вечно будет перепачкан с ног до головы, как во время прошлого окота, и придется переодевать его по нескольку раз на дню.

В свинарнике Анне пришлось повозиться. Эта самая Красотка была ростом с доброго телка, а норов у нее был таков, что даже те, кто за нею ходил, иной раз, вопя, прыгали через загородки, когда Красотка, разинув пасть и грозно визжа, кидалась на них. От превращения в окорока и колбасы в нынешний сочельник ее спасла лишь неимоверная плодовитость. Красотка уже дважды приносила по пятнадцать поросят. Теперь же, когда она сильно распорола спину кованым гвоздем, свинья словно взбесилась. Однако рана могла загноиться, ее необходимо было без промедления зашить, и леди Майсгрейв пришлось потратить большую часть утра, заманивая вместе со скотниками Красотку сладкой морковью и яблоками в узкий закут, где ее в конце концов скрутили и Анна, несмотря на протестующие вопли свиньи, наложила несколько швов.

Когда, усталая и взвинченная, она вышла на воздух, на дворе уже рассвело. Замок покидал вооруженный отряд. Во главе его скакал Оливер, с легкостью управляясь с конем одной рукой. Он улыбнулся своей госпоже, и Анна помахала ему. Оливер был их другом, ее и Филипа, и больше того – хранителем их тайны. Супруги любили молодого воина, который, однако, упрямо отказывался на правах близкого восседать с ними за одним столом, предпочитая совершать трапезу в обществе ратников.

– Я всего лишь простой солдат, – отвечал он на мягкие упреки Анны. – И никогда не забуду, что я вам не ровня, госпожа моя.

Анна проводила взглядом всадников. Отряды выезжали из замка дважды в день, утром и вечером, чтобы проверить посты на дорогах, наведаться в соседние деревни и убедиться, что не было разбойных набегов в течение ночи.

Впрочем, в случае нападения в замке сразу становилось известно об этом благодаря системе сигнальных огней на скалах. Так было и с Бэкингемом. Сейчас же это был обычный патрульный отряд – долг королевской службы, которую пограничные феодалы несли, будучи за это освобожденными от уплаты налогов казне.

Филип Майсгрейв раньше всегда сам объезжал свои владения и, как рассказывали старожилы, никогда не отказывался от возможности вступить в схватку. Теперь же он все чаще поручал это подручным, находя, что и в замке у него найдутся дела. Вот и сейчас Анна увидела его беседующим с крестьянами.

Она на минуту остановилась, глядя на мужа: Филип возвышался среди них, как горный утес. Настоящий северный лорд. И, хотя крестьяне здесь, в беспокойном краю, мало походили на своих забитых собратьев с юга королевства, всегда были вооружены и держались с достоинством, тем не менее сразу было видно, кто здесь владеет всем.

Филип был одет почти так же просто, как и они, – в шерстяную тунику, поверх которой была надета кожаная, перетянутая в талии безрукавка, мягко обрисовывавшая при каждом движении его сильное гибкое тело, – однако нельзя было ни на минуту усомниться, что перед вами истинный потомок рыцарей и воинов. Анна невольно залюбовалась могучим разворотом его плеч, игрой мышц, величавой осанкой.

Внезапно барон оглянулся, будто почувствовал ее, на миг задержал на ней взгляд, лукаво подмигнул и снова повернулся к собеседникам.

Давным-давно, после ночи, проведенной в дыму костра в разрушенной часовне, он так же подмигнул мальчишке-пажу, сопровождавшему его по пути во Францию… Тогда впервые он обнял ее и… уснул. А она лежала в его объятиях, боясь пошевелиться. Ведь Анна тогда еще не знала, как бесконечно она любит этого рыцаря…

Потом… Подумать только, когда-то они могли быть столь чужими! Анна легко вдохнула морозный воздух. Нет, она ни о чем не жалеет, хотя Филип, кажется, считает, что это вовсе не так. Лишь однажды за эти годы он проговорился, что его гнетет сознание того, что в Нейуорте Анне приходится слишком много и тяжело трудиться, что он так и не сумел дать ей то, чего она заслуживает.

Но, Господь Всемогущий, разве не о таком счастье она мечтала в далеком Бордо, когда он отверг ее, предоставив ей подниматься в одиночестве по лестнице славы и величия, на которой она изведала только раны и горечь? И она рада, что сейчас, подмигнув ей, он как бы напомнил об их близости, о той ночи, что миновала, и, продолжая беседовать с крестьянами, все равно думает о ней, а не о долге и чести, как когда-то, устремляясь на континент с письмом короля к Уорвику.

Ах, но у нее нет больше времени для воспоминаний! Подхватив юбки, Анна почти бегом направилась на замковый двор, где в стороне от основных построек располагалась кухня. Туда вели два хода – крытая галерея из замка и другой, со двора, которым и воспользовалась Анна.

Воздух здесь был горяч и густ от запахов доброй еды. Очаг размещался по старинке – посередине помещения на длинном прямоугольном подиуме, над очагом нависал колпак с дымоходом. Дюжина поваров и слуг толпилась вокруг него, обливаясь потом: они ворочали огромные сковороды, вращали над углями цельную телячью тушу, помешивали содержимое котлов и кастрюль. На другом конце слуги сажали в печь листы с круглыми хлебами. Под почерневшими от копоти балками висели золотистые окорока, пласты грудинки, связки колбас, вязанки чеснока, лука и пучки душистых трав.

Было шумно и чадно. Слуги низко кланялись своей госпоже, желали доброго утра. Расположившись у стены, завтракали вернувшиеся с ночного дежурства стражники. На длинных столах возвышались пирамиды только что начиненных колбас, теплые караваи хлеба, служанки разделывали мясо, рубили капусту, месили сдобное тесто.

Анна прошла к Молли, полной светловолосой женщине в снежно-белом накрахмаленном чепце. Она также занималась тестом, между делом властно распоряжаясь поварами и кухарками. Когда баронесса приблизилась, она ослепительно улыбнулась ей, подняв руки, по локоть выбеленные мукой.

Анна чмокнула ее в щеку.

– Спасибо, что управилась сама. Что бы я без тебя делала!

Действительно, многим из того, чему бывшая принцесса научилась за эти годы, она была обязана Молли – вдове одного из погибших в стычках ратников Майсгрейва, которую Анна приблизила к себе, сделав наперсницей и советчицей.

– Ты задержалась, и я велела все приготовить. На завтрак будет телятина с грибами и овощами, жаренная на углях свинина, пироги с рисом и яйца с беконом. На сладкое – распаренный чернослив и шотландский овсяный пудинг с изюмом. Между прочим, я заметила, что наш высокородный гость, хоть и не ладит с шотландцами, все же отдает должное их кухне.

Поистине Молли была правой рукой баронессы! Анне оставалось лишь достать сахар и специи из встроенного в стену шкафа, ключ от которого, по традиции, мог находиться только у хозяйки замка.

После этого баронесса поспешила наверх, в детскую. Малышей уже подняли, но они еще были сонными. Дэвид даже дремал на руках у кормилицы, которая, по обычаю, до сих пор еще давала ему грудь, и маленький вояка, всюду следовавший за отцом и больше всего на свете любивший проводить время в казармах, в кузнице или на конюшне, не отказывал себе по утрам в удовольствии отведать материнского молока, разнежившись на руках у дюжей молодой няньки. Кэтрин, уже одетая, улыбнулась матери и покорно подставила головку, когда та принялась заплетать ее роскошные, пепельно-русые, совсем как у отца, волосы.

Потом их отвели в парильню, где также было еще холодно, поскольку Филип редко приказывал греть для себя воду, когда мылся. Маленький Дэвид добровольно следовал примеру отца и стойко позволял мыть себя из бадьи, в которой плавали льдинки. Кэтрин же, как и мать, любила теплую воду и душистое венецианское мыло.

Страшно вспомнить, что в первое время, когда они поселились в Нейуорте, Анне приходилось пользоваться едким щелочным мылом, от которого кожа грубела и шелушилась. Еще в ту пору Анна дала слово, что добьется того, чтобы их дому не было обременительно тратиться на мыло, притирания и духи для хозяйки, и она этого достигла

Когда баронесса спустилась в большой зал, она выглядела как истинная леди. Ее густые длинные волосы были искусно заплетены и лежали короной, руки поражали снежной белизной и шелковистой мягкостью, несмотря на то, что она приучила их к любой работе. Что ж, она вовсе не желала терять того лоска, какой придала ей жизнь при дворе.

И когда до нее доходили слухи, что госпожу Нейуорта считают самой обворожительной леди Пограничья, ее это только радовало и она старалась не слышать слов Филипа, твердившего, что не стоит привлекать к себе столько внимания. В таких случаях она не забывала напомнить барону, что ее таинственное появление в родовом поместье Майсгрейвов и их попытка поначалу жить скрытно и замкнуто вызвали несравненно больше толков и пересудов.

В ту пору вдоль всей границы от Карлисла до Башборо пронесся слух, что рыцарь Бурого Орла прячет в своем имении некую таинственную и прекрасную леди, однако болтуны умолкли, когда Майсгрейвы стали навещать соседей, а вскоре посетили и самого графа Нортумберленда в Олнвике.

Здесь, среди Чевиотских гор и болотистых долин, королевский двор казался недосягаемо далеким, а чиновники Эдуарда не осмеливались казать сюда и носа. Лишь когда Ричард Глостер был поспешно назначен наместником Севера Англии, барон и баронесса были не на шутку обеспокоены. Но их спасло тайное противоборство между Глостером и Перси. Ричард, посетивший немало замков вдоль границы, не пожелал побывать в Мидл Марчез и миновал земли Майсгрейва стороной.

А уж после Ноттингемского договора Ричард и вовсе не часто заглядывал в Восточное Пограничье, так что тайну Анны Невиль удалось сохранить. Даже лорд Бэкингем, глядя на восседающую во главе стола хозяйку замка, не рискнул бы предположить, невзирая на некоторые странности в ее вчерашнем поведении, что на самом деле любуется младшей дочерью Делателя Королей.

Анна не могла не замечать, что герцог не сводит с нее глаз. И хотя ей нравилось его восхищение, внимание пэра Англии не могло вскружить ей голову, как наверняка случилось бы с любой другой сельской леди. Однако в Нейуорте у нее давно не было столь образованного и утонченного собеседника, и она всегда слушала речи знатного гостя с улыбкой. В них звучало обворожительное удальство, зачастую перемежаясь глубокими умозаключениями и тонкими наблюдениями, отчего светская болтовня не казалась такой уж легковесной и наполнялась смыслом.

К тому же Анну забавляло, что этот высокородный покоритель сердец готов на любые уступки в отношении этикета, лишь бы вызвать ее одобрение. И она находила его красивым, очень красивым и получала удовольствие, глядя на столь совершенные черты лица, лучистые, как у женщины, глаза, сильную шею, небрежно-грациозные жесты.

Анна замечала, что почти все женщины, обитавшие в замке, подпали под обаяние юного герцога и старались найти любой предлог, чтобы заглянуть в башню, где ему отвели покои, или подольше остаться в зале, когда он засиживался там. Тем не менее, Генри Стаффорд ни разу не был фамильярен ни с одной из них. Сказывалась ли в этом гордость аристократа, пренебрегающего неровней, но скорее всего он чересчур часто смотрел на баронессу, чтобы замечать кого-либо еще.

Ноттингемский договор был заключен между Перси и Глостером. В соответствии с ним первый оставался правителем Восточных марчей (марок) и Нортумберленда, то есть земель, где располагался Нейуорт, а второй правил Западными марчами, Уэстморлендом и Камберлендом. При этом номинально Ричард оставался владыкой Севера и Перси должен был признавать его верховенство.

И, невзирая на это, Анна после завтрака задержала мужа и решительно заявила, что уж слишком демонстративно он не замечает внимания герцога к ней, о чем уже шепчутся во всех переходах замка. Филип странновато взглянул на жену.

– Мне кажется, тебе по душе его любезности. Анна, улыбнувшись, пожала плечами.

– Скорее, они меня забавляют. Сиятельный лорд в недоумении, отчего его ухаживания не дают ожидаемого результата. Однако он не выходит за пределы дозволенного.

Филип промолчал. Но, когда Анна взглянула на него, лицо его было напряжено. Это ее лишь позабавило, но все-таки польстило.

– Ага, ты наконец ревнуешь! Поделом тебе! Я еще не забыла, как ты был обходителен с графиней Нортумберлендской, когда в прошлом году мы ездили в Олнвик на праздник Богоявления.

Она расхохоталась, но потом внезапно стала серьезной и обняла мужа.

– Я хочу, чтобы ты ревновал. Фил… – прошептала она. Ее губы почти касались его губ. Она еще была до краев полна сегодняшней ночью, и ей было легко говорить так.

Филип едва заметно улыбнулся.

– Я хочу верить тебе, – ответил он, однако, увидев, что она недовольна его ответом, добавил: – О, я ревную! Я страшно зол! Клянусь небом, когда герцог поправится, я его, как Искристого Джо, вызову на поединок.

Вот тут Анна не на шутку испугалась. Она помнила, как несколько лет назад ее муж вызвал на поединок одного из своих ратников, который двусмысленно повел себя с нею. Тот тоже был хорош собой, всегда рядился в яркие одежды и так нравился женщинам, что почувствовал себя вольно и хозяйкой замка. И тогда ее муж убил его. У Анны стояло перед глазами его тело, завернутое в оранжевый плащ, которое солдаты увезли из замка. Нет, она вовсе не хотела, чтобы ее муж сразился с Бэкингемом.

Заметив ее волнение, Филип рассмеялся:

– Я не пойму, чего ты хочешь, но успокойся. Генри Стаффорд – благородный рыцарь, однако он воспитан при дворе Эдуарда IV и не может удержаться, чтобы не выказать свое восхищение прекрасной дамой.

Через полчаса, когда Анна успела побывать в прядильной и ткацкой, она увидела из окна, что ее муж и герцог вместе отправились на хозяйственный двор – осмотреть Молнию. В это время Филип нередко объезжал молодых лошадей, и Анна привыкла слышать возбужденные мужские голоса, наблюдать, как барон возится со стройными длинногривыми двухлетками. Сейчас же он вывел на длинном поводе вороного жеребца с белыми, почти до колен, чулками на стройных ногах, благодаря которому так неожиданно попали в Нейуорт герцог и его оруженосец.

Это был великолепный берберийский конь, стоивший, наверное, целое состояние. Высокий и нервный, с рельефными, атласно отливающими мускулами, он поражал благородной грацией и мощью движений. Двигаясь на корде по кругу, он высоко нес свою узкую длинную голову, и дворня, побросав дела, столпилась вокруг, восхищаясь этим сказочным существом, из ноздрей которого валил пар, словно дым из пасти дракона, а невесомые ноги будто и не касались земли.

Анна залюбовалась конем. Она видела, как муж притянул его к себе за повод и ласково похлопывает по крутой шее, успокаивая. Потом принесли седло. Конь вновь рванулся, словно никогда не носил на себе всадника, но Майсгрейв повис на его морде, заставляя смириться. Люди вокруг загомонили.

В это мгновение кто-то окликнул Анну. Она с неудовольствием отвернулась от окна.

– Ну что там опять, Агнес?

Перед нею стояла невысокая некрасивая девушка – рот слишком велик, нос вздернутый, мясистый, хороши были лишь глаза, огромные, карие, под длинными мохнатыми ресницами. Угольно-черные волосы девушки были небрежно прибраны, фигурка оставалась еще почти детской, но живот уже заметно выпирал. В замке ее прозвали Агнес Постоялый Двор, ибо она частенько сбегала из женских горниц и проводила ночи в башне для солдат.

Тем не менее баронесса неизменно брала ее под свое покровительство. Агнес, дочь одной из кухарок, была поразительно похожа на своего отца, беспутного Гарри Гонда, зарубленного мечами в Ньюгейтской тюрьме в Лондоне, когда Анна и Филип бежали во Францию. Агнес же, унаследовав облик Гарри и живость его нрава, унаследовала и его страсть к противоположному полу. Но если Гарри был мужчиной, воином и ему все сходило с рук, то с Агнес были постоянные хлопоты. Так и теперь, в свои неполные пятнадцать, она была беременна, причем клятвенно утверждала, что отец ребенка – Оливер Симмел.

– Вы поговорили с ним, миледи?

– Да, но он заявил, что далеко не уверен в том, что имеет отношение к твоему животу.

– Он, это он! – горячо закивала Агнес. Анна вздохнула. Она многое прощала этой беспутной девчонке ради памяти об ее отце. Незаконнорожденная дочь Гарри хотела заполучить в мужья ближайшего помощника владельца замка.

Агнес привыкла, что хозяйка к ней благосклонна, и сейчас клялась и божилась, что с Матвеева дня после Оливера никто ее и пальцем не касался и именно от него она и забеременела. Лгала, как обычно, и баронесса об этом знала, потому что поговорила и с Оливером. Разговор оказался не из приятных. Однорукий воин был так угрюм и нелюдим, что Анне подчас казалось, что он вообще не замечает женщин. Однако, когда Анна заговорила с ним об Агнес, он лишь усмехнулся.

– Да, разумеется, я спал с ней. Как и почти все ратники в замке. И скорее соглашусь лишиться второй руки, чем поведу эту потаскушку под венец.

– Оливер, – Анна теребила шнуровку рукава, почему-то будучи не в силах поднять на воина глаза, – Оливер, но ведь это дочь Гарри, и я…

– И вы позволили ей вертеть собой, как ей заблагорассудится, – со злостью закончил Симмел. – Тогда, видит Бог, вам пора начать нянчиться с доброй дюжиной остальных его ребятишек, которых добрый Гарри наделал по всей округе – упокой. Господи, его резвую душу.

У него было такое страдальческое лицо, что Анна, оставив разговор об Агнес, невольно забеспокоилась – не болен ли он. Но Оливер, ничего не сказав на это, вышел.

После этого ничего не оставалось, как сказать Агнес, что ее брак с Оливером Симмелом невозможен и что она обеспечит девушке приличное приданое, если та выберет ребенку в отцы любого, кто пожелает жениться на ней.

Но дочь Гарри вдруг заупрямилась и стала слезно молить Анну не разбивать ее сердце и еще раз поговорить с Оливером, ведь законным отцом малютки должен стать его подлинный отец. И вот теперь девушка ждала ответа.

– Он наотрез отказался. Послушай, Агнес…

– Да ведь вы и не говорили с ним! – вскинула та голову. – Я знаю, я следила за вами!

«А ведь она не только порочна, но и зла, – подумала баронесса. – Я сама в этом виновата, я попустительствовала ей все эти годы».

Она постаралась взять себя в руки. Голос Анны звучал мягко, но непререкаемо:

– Оливер не женится на тебе. И в этом ты сама виновата. Если же станешь упорствовать – родишь вообще без мужа. Поэтому поищи для себя кого-нибудь из твоих прежних возлюбленных, а приданое ты получишь такое, какого, пожалуй, и не заслуживаешь.

Анна повернулась к окну, давая понять, что разговор окончен. Агнес выбежала, сердито хлопнув дверью. Анна вздохнула. Девчонка слишком похожа на Гарри…

Молнию уже оседлали, и герцог Бэкингем легко вскочил в седло. Анна, впрочем, считала, что его светлости не помешало бы поберечься, но Генри Стаффорд всякий раз начинал кипятиться, когда она упоминала о том, что он еще не вполне здоров. Отцу Мартину это удавалось лучше, но священник с утра отправился в дальнюю деревню исповедовать умирающего, и теперь герцога некому было приструнить.

Однако когда Генри тронул коня и, сначала шагом, а потом переходя на рысь, двинулся по периметру двора, Анна вдруг перестала думать о его здоровье. Он был поистине хорош, этот любезный вельможа с лучистыми, по-кельтски голубыми глазами и смуглым лицом. Наблюдая, как ловко он заставляет повиноваться горячего коня, почти не прибегая к помощи удил, а правя лишь коленями и корпусом, Анна невольно поймала себя на том, что любуется им, и тут же одернула себя. Силы небесные, с каких это пор ее стали интересовать придворные вельможи?

Весьма недовольная собой, она поднялась в свой любимый покой, где трое горничных теснились у окна, тоже глазея, как герцог управляется с конем. При появлении баронессы все трое разом смиренно уселись в уголке и как по команде склонились над вышиванием. Анна, обычно строгая к тем, кто бегал от работы, на этот раз промолчала.

В этой комнате было очень тепло, так как, помимо небольшого облицованного мрамором камина, тепло исходило еще и от стены, за которой находился большой камин главной залы. Здесь было три больших окна с частыми переплетами, застекленными прозрачными стеклами. Мебель – орехового дерева, натертого благоухающим воском, на, полу лежал прекрасный ковер с мягким ворсом, а стены покрывали арраские гобелены ярких расцветок.

Это был самый изысканный покой в замке, и даже герцог Бэкингем не мог скрыть удивления, когда впервые вошел сюда. Он заявил, что эта комната нисколько не хуже, чем покои знатных дам на Юге, и Анна невольно усмехнулась, соглашаясь с ним.

Одно из окон располагалось в нише стены. Здесь стояли резная конторка и удобное складное кресло, в котором леди Майсгрейв работала в предобеденное время. С первых дней, когда ей пришлось взять хозяйство замка в свои руки, она привыкла справляться с этим сама и не держала ни замкового бейлифа, ни приказчика, собственноручно ведя счета арендаторов. Ее никогда не учили этому, и, возможно, она вела свои записи не по правилам, однако она хорошо ориентировалась в них, всегда зная, что и когда следует закупить, с кого получить плату или долг, когда и на что потратить деньги.

Сейчас она собиралась заняться списком товаров, которые предполагалось вскоре приобрести в Йорке. Разумеется, большая часть необходимого для замка производилась в нем самом и в окрестных деревнях, но такие вещи, как пряности, вино, свечи, а также легкие ткани, гобелены и духи – маленькая слабость хозяйки – требовалось привозить. К тому же городские изделия всегда были изготовлены тоньше и изящнее.

Ничего не скажешь – кузнец в Нейуорте был столь замечательным мастером, что его кованые решетки, подсвечники и розетки были не хуже венецианских, однако толстые сальные свечи, изготовляемые в замке, не шли ни в какое сравнение с белыми или витого розового, воска, что продавались в Йорке, и ни один башмачник в Нейуорте не мог сшить столь изящные, подбитые мехом и украшенные золотыми пуговками сапожки, как те, что барон привез баронессе к Рождеству. Анна снова обвела взглядом покой. Здесь пахло яблоней от душистых дров, каминная полка была украшена резным узором в виде гирлянды виноградных лоз, на ней стояла пара бронзовых канделябров. Все свидетельствовало о достатке, однако Анна помнила, что еще недавно здесь был глинобитный очаг, голые стены покрывали потеки, из щелей в окнах дуло так, что свечи гасли, едва отворялась дверь.

Анна отложила перо и задумалась. Она многого добилась за эти годы, хотя ей и пришлось трудиться не покладая рук и экономя каждый пенни. Что ее жизнь здесь будет непростой, она поняла, едва они миновали Адрианов вал[8] и оказались в совершенно диком краю, где люди были одеты в шкуры, всегда носили оружие и враждебно косились друг на друга.

Здесь не было придорожных харчевен, как, впрочем, не было и виселиц на перекрестках, однако, хотя они и ехали с большим отрядом, на них напали, едва они оказались в гуще леса, и завязалась самая настоящая битва, окончившаяся, к счастью, благополучно. Нейуортцы не потеряли ни одного воина и даже отбили у неведомого противника нескольких лошадей. Филип был доволен и вскоре отправил Освальда Брука продать добычу в Олнвитон, где велся торг скотом меж шотландцами и англичанами.

– Напавшие на нас были англичане, мои соседи из Норт-Тайн. Поэтому их лошадей я продам шотландцам. Если бы напавшие были шотландцами, я торговал бы здесь.

Анна все еще была в ужасе после стычки, а Филип посмеивался.

– Мне нужны деньги теперь, когда я обзавелся семьей.

Так Анна оказалась в краю нескончаемых войн и наконец увидела Гнездо Бурого Орла. Это была надежная крепость, скорее неприступная, чем богатая, в чем Анна и убедилась вскоре, когда им пришлось выдержать настоящую осаду. Хозяин долго отсутствовал в Нейуорте, в его землях царили разруха и запустение, и, когда Анна стала задавать Филипу вопросы о хозяйстве в его владениях, он лишь пожимал плечами, честно признаваясь:

– Мне все время приходилось воевать. Из-за этого многое ускользнуло от меня. Я плохо знаю свои земли и привык добывать деньги в набегах, а не с арендаторов. В краю сейчас так туго, что вряд ли я смогу получить с них арендную плату. После двух лет неурожая в деревнях остался лишь общинный скот, но, если его забрать за недоимки, людям нечем будет обработать свои поля.

Нейуорт не был домом, или Гнездом, как называли его в округе. Больше всего он походил на разбойничий вертеп, где шатались толпы немытых и грубых ратников, которые признавали лишь власть Майсгрейва, а на новую госпожу смотрели скорее с насмешкой.

Когда Филип и Анна въехали в ворота замка, наемники и челядь высыпали во двор встречать их и принялись по стародавнему, еще языческому обычаю колотить мечами по щитам, отчего поднялся грохот, как в аду. Анна готова была заткнуть уши и бежать.

Однако, отдав должное выбору своего господина, обитатели Нейуорта постепенно стали смотреть на молодую хозяйку без особого почтения. Анна прибыла в Нейуорт без приданого, что для брачного союза в то время было неслыханной вещью. Супруга считалась едва ли не опозоренной, если не вносила своей доли в хозяйство, и нейуортцы, памятуя, какое богатство получил их господин в браке с Мод Перси, разочаровались в новой хозяйке, хотя она и была настоящей леди, что ни говори.

В обращении с нею начала сквозить дерзость, и, хотя Анну учили в монастыре, что со слугами следует говорить спокойно, не повышая тона, все же вначале случались дни, когда она, срываясь, хватала со стены хлыст, чтобы наказать нерадивых. Однако она никогда не жаловалась мужу на строптивость дворни. К тому же в замке помнили, как барон зарубил злополучного Джо, когда тот облапил леди Майсгрейв прямо посреди двора. А ведь Джо был отличным воином и стрелком, каких поискать.

Время шло, и постепенно в Нейуорте стали ощущаться перемены. Многим в замке понравилось, что молодая леди старается навести порядок, что она сама следит за ведением дел. Анна старалась избавиться от нерадивых слуг, но награждала тех, кто был ей предан.

Она начала сама выплачивать месячное жалованье, и теперь даже те, кто ворчал, вынуждены были смириться. Сама работая не покладая рук, она заставляла работать в полную силу и обленившихся за годы безделья слуг.

Анна велела побелить зал, починить дымоходы, вычистить и отполировать полы в главном зале и, наконец, усадила девушек за плетение циновок, в которые для аромата вплетались душистые травы. Она сумела поладить и с буйной ватагой ратников мужа, заставить их уважать и почитать себя. Со временем она забросила хлыст, ибо ее признали и ей повиновались. Она понимала, что ее супруг принимает как должное многое из того, что вовсе не нравилось ей в замке. Он был слишком юн, когда умерла его мать, и отвык, чтобы хозяйством заправляла женщина.

Его первая жена не в счет, так как она почти не бывала в Нейуорте, предпочитая ему Йорк, а старуха-экономка, что следила за кухней и порядком в покоях, была уже слишком древней, чтобы справиться с делом как должно. Зато теперь все пойдет по-иному – Гнездо Бурого Орла должно стать настоящим домом. Чужая северянам принцесса-бесприданница стала леди Нейуорта, к тому же она ждала первого ребенка.

Это был самый трудный год в Нейуорте. Анну поддерживала лишь любовь Филипа, который всячески старался ей помочь. Чтоб хоть мало-мальски устроить их быт, он решился продать унаследованный им после первой жены дом в Йорке. В замок перевезли резную мебель, гобелены, пуховые перины, и Филип мог больше не впадать в отчаяние, когда по утрам, поднимаясь с соломенного, покрытого овчиной тюфяка, Анна начинала отчаянно чесаться. На оставшиеся деньги барон собирался накупить дорогих тканей и украшений для супруги, но неожиданно эта легкомысленная принцесса проявила поразительную предусмотрительность, потребовав от мужа закупить на Юге как можно больше муки, солонины и бобов.

– В этом году была сильная засуха, – сказала она. – Я говорила с крестьянами, они боятся нового голода. Третий подряд неурожайный год на Севере может иметь ужасающие последствия. Я обещала людям, что в Нейуорте голода больше не будет, и не хочу, чтобы твою жену. Фил, считали болтуньей. К тому же зимой в замке появится дитя, а следовательно, мы с малышом не должны ни в чем нуждаться.

Последний аргумент перевесил. И хотя Анна продолжала щеголять в домотканых платьях и грубых башмаках, зато клети и кладовые были полны, как давно уже не бывало в Нейуорте. Она сама следила за работой в коптильнях, за тем, чтобы амбары были полны сена, ежедневно посылала служанок за грибами и сама солила их впрок. В тот же год она сошлась с Молли, дочерью старого Джонсона, которая многому ее научила, помогла поднять из праха замок и стала ближайшей подругой и помощницей на многие годы.

Анна отыскала ее в ту пору своей жизни в Нейуорте, когда у нее все валилось из рук. Ей нужна была помощь. Ее никогда не учили вести большое хозяйство, но она решила, что какая-нибудь опытная крестьянская женщина могла бы многому ее обучить. Размышляя об этом, она вспомнила некоего Патрика Лейдена, воина Майсгрейва, убитого людьми кровожадного Мармадьюка Шенли. Тот всегда был поразительно опрятен и расторопен даже в суровых условиях походной жизни. Сидя у костра, он рассказал мальчишке Алану Деббичу о своей подружке Молли, на похвалы которой не скупился, и теперь Анна решила, что эта женщина должна быть под стать чистюле Патрику.

Она расспросила слуг и узнала, что действительно в деревне есть некая Молли, к которой часто захаживал молодой воин. Анна сама отправилась к ней в сопровождении нескольких ратников. Домик Молли, маленький, увитый цветами барвинка, находился на дальнем краю долины, у водяной мельницы. Едва разглядев его, Анна поняла, что не ошиблась: чистый двор, выбеленные стены, ровные капустные грядки вдоль ограды – все говорило о любви к порядку, трудолюбии и в то же время о бедности.

Едва они приблизились, до них донесся страшный шум и дверь домика распахнулась. Во двор вылетел здоровенный светловолосый детина. Это оказался ратник из Нейуорта, некий Гарольд, которого Анна помнила еще со времен Барнета. Это был веселый малый, один из тех, кто с самого начала принял сторону новой хозяйки замка, однако между Анной и Гарольдом велись постоянные перепалки из-за религиозных убеждений. Как добрая христианка, она не могла смириться с тем, что этот воин готов поклоняться кому угодно – начиная от сидов[9] и кончая кельтской Махой[10] и скандинавским Одином[11].

Теперь же этот безбожник стоял перед Анной, чертыхаясь и клянясь Валгаллой, горными духами и дьяволом, а на лбу его зрела огромная шишка. Минутой позже на крыльце показалась маленькая женщина, гневно сжимающая в руке кочергу. Казалось, она готова снова кинуться на Гарольда, но, увидев новую баронессу, женщина остановилась, отбросив кочергу, и низко поклонилась, а сопровождавшие Анну ратники, сообразив в чем дело, расхохотались.

Анна в первую же их встречу сказала Молли, что собирается сделать ее своей помощницей. Та была ошарашена подобным предложением.

– Почему же вы выбрали меня, госпожа? Ведь вы меня совсем не знаете.

Баронесса оглядела ее убогий домишко с чисто выметенным земляным полом, с обложенным валунами очагом и маленькими, затянутыми бычьим пузырем оконцами. Бедно, но уютно, а котелок над огнем сверкает как новенький.

– Я тебя немного знаю, Молли. Мне говорили о тебе много хорошего.

– Кто же?

Анна не отвечала. На скамье у окна сидела девочка лет пяти, худенькая, в застиранном платьице из холстины. Она очень походила на мать, зато ее длинные, соломенной желтизны волосы были точь-в-точь, как у Патрика. Перед глазами Анны предстала картина: барон Шенли, держащий в руках голову отца девочки.

Молли, заметив, что баронесса пристально смотрит на девочку, почему-то заволновалась.

– Это моя дочь, миледи. Подойди сюда. Патриция.

Патриция! Необычное имя для крестьянского ребенка. Молли напряженно смотрела на баронессу, словно чего-то ожидая. Но Анна промолчала. Зачем этой славной женщине знать, как погиб человек, которого она любила?

Вечером того же дня Молли Джонсон с маленькой Пат перебралась в замок. Гарольд угрюмо поглядывал на нее, но ничего больше не предпринимал. Молли же для Анны оказалась настоящим кладом. Она вскоре сообразила, чего ждет от нее молодая хозяйка, и стала помогать ей во всем. Они подружились настолько, что даже стали делиться секретами.

Молли рассказала госпоже, что ее выдали замуж в тринадцать лет, а в шестнадцать она уже овдовела. Ее мужа убили во время набега, дом сгорел, и ей некуда стало податься. И тогда ей помог один из ратников барона.

– Он был из благородных, хоть и простой наемник. И моя Пат его дочь. Он очень помог нам, но однажды уехал и больше не вернулся. Оливер Симмел говорил, что его убили, упокой. Господи, его душу. Я любила его так, как, наверное, никогда никого не полюблю. Порой мне кажется, что он готов был жениться на мне, хоть я ему и не ровня.

Анна вспомнила, что на этот счет у Патрика были Другие планы, но не стала ничего говорить Молли. Только спросила о Гарольде, но женщина вспыхнула:

– О, миледи, у них одно на уме! Только молодой Симмел добр и помогает мне, а эти всего лишь хотят занять место Патрика под моим одеялом. И Гарольд точно такой же.

– Ты не права. Гарольд приходил ко мне и сказал, что у него вполне честные намерения. Подумай, Молли. Он неплохой парень, а женщине надо кого-то любить.

– У меня есть кого любить, – отрезала вдова, глядя на сидевшую у огня с рассеянным видом Патрицию.

У Патрика и Молли родилась странная девочка, задумчивая и мечтательная. В отличие от неугомонной и шумной Агнес Постоялый Двор, она росла тихой и неприметной. Она во всем была послушна, выполняла любую работу с усердием, но ее мысли всегда витали далеко. Оживлялась она, лишь когда вечером все собирались в большом зале и под мерный стук дождя в окна начинались рассказы о бесах, эльфах и привидениях. А поскольку именно Гарольд знал их неимоверное количество, то маленькая Пат питала к светловолосому гиганту куда более теплые чувства, чем ее мать.

Анна надеялась, что со временем такая привязанность девочки к Гарольду заставит Молли благосклонней относиться к преданному поклоннику, который раз за разом получал непреклонный отказ.

Вскоре в Нейуорте случилось происшествие, едва не завершившееся плачевно, но в итоге приведшее к окончанию вражды Майсгрейвов с шотландским родом Баклю и насмерть рассорившее барона с соседями из Норт-Тайна – семьей Доддов.

В некий вечер к стенам Гнезда Орла приблизился внушительный отряд всадников. Филип, узнав, в чем дело, велел немедленно опустить мост, хотя время было уже позднее.

– Это Мердок Додд, самый лихой парень в Пограничном крае. Немало скота угнали мы с ним у наших соседей из-за Тевиота[12].

У Анны было свое мнение по поводу забав времен юности ее супруга, но она ничего не сказала и, надев единственное нарядное платье с подбитыми лисьим мехом широкими рукавами, с улыбкой вышла к гостям.

«Самый лихой парень в Пограничье» оказался грузным, но необычайно подвижным сорокалетним мужчиной с огненно-рыжей гривой волос. С ним прибыла вся его семья: жена – маленькая, столь же бойкая, как и ее муж, лихо сидевшая в седле по-мужски, двое подростков-сыновей и старшая дочь от первого брака.

Анна разглядела их, лишь когда все они оказались в большом зале. Это были первые гости в Гнезде Орла, и Анне хотелось, чтобы они заметили, как у нее поставлено хозяйство и какой повсюду царит порядок. Однако семейство Доддов если и заметило это, то не подало виду. От них разило конским потом, их сапоги были грязны, и сами они были по шею забрызганы грязью, что, правда, не помешало им обнять и расцеловать Анну и барона словно близких родственников. По крайней мере, это сделали Мердок Додд и его жена Ребекка. Мальчишки же, Питер и Этрик, тотчас плюхнулись за стол и стали вопить, что они невыносимо голодны, и стучать рукоятями мечей по доскам, пока служанки не вынесли еду. И лишь после этого Анна увидела дочь Мердока Урсулу и несколько минут была не в силах отвести от нее глаз.

Никогда ничего подобного она не видела. Девушка была рослой, статной, длинноногой, мужская одежда не скрывала, а только подчеркивала ее фигуру. Все ратники Майсгрейва глядели на нее, словно остолбенев.

Урсула казалась очень сильной и гибкой одновременно и, несмотря на женственность, носила на бедре меч столь привычно, что Анна готова была поклясться, что девушка лихо умеет с ним управляться. У нее было несколько грубоватое, но привлекательное лицо и длинные огненно-рыжие волосы, заплетенные в толстую косу.

Но больше всего Анну поразили ее глаза. Она не разглядела их цвета, но ее повергло в изумление выражение жгучей ненависти в них. Глядела она на одну только Анну, а когда Филип, окликнув ее, пригласил к столу, она перевела взгляд, и лицо ее тотчас переменилось, осветившись такой нежностью, что у Анны заныло сердце от ревности.

– Не поприветствуешь ли ты и меня, как моих родных, сэр Филип Майсгрейв? – спросила Урсула, приближаясь к нему бесшумной походкой дикой кошки. Когда же Филип склонился, чтобы коснуться ее щеки, она стремительным движением обняла его и наградила столь страстным и долгим поцелуем, что барону пришлось силой освободиться из кольца ее рук. В зале раздались смешки.

– Ты, я вижу, совсем выросла, Урсула, – сказал Филип, – и кое-чему научилась.

Он хотел обратить все в шутку, и Мердок Додд поддержал его, расхохотавшись во всю глотку. Однако Анне совсем не было весело. Она видела, как растерянно глядит в ее сторону муж, но отвернулась, отдавая приказания слугам.

Додды, видимо, собирались пировать всю ночь. И Филип, кажется, ничего не имел против. Он был оживлен и беспрерывно пил с сэром Мердоком. Анна же была утомлена, к тому же она изнемогала под тяжелым взглядом Урсулы. Ребекка Додд вскоре это заметила и сказала, дружески похлопывая Анну по колену:

– Не волнуйся так, птичка. В Урсуле сидит бес, и, признаюсь, я сама порой не знаю, чего от нее ожидать в следующую минуту – Лучше всего не обращать на нее внимания.

Это и пыталась делать Анна на протяжении всего ужина, пока свирепый взгляд Урсулы Додд словно прожигал ее насквозь. Леди Ребекка, как могла, пыталась развлечь баронессу, расспрашивая ее, откуда она родом, и поражаясь, как это южанка согласилась стать женой нортумберлендца из Пограничья, или с жаром принимаясь рассказывать, какие набеги совершали они с мужем на владения соседей.

Анна заставляла себя улыбаться, слушая ее, хотя порой ей приходило в голову, что и в самом деле она не сможет прижиться в этом краю нескончаемого кровопролития. Она была уже на шестом месяце, у нее ломило спину, и в конце концов, сославшись на усталость, она отправилась к себе.

Но едва она поднялась в опочивальню, как услышала позади торопливые шаги. Длинный коридор был пуст и едва освещен одиноким факелом, и Анне стало совсем не по себе, когда, оглянувшись, она обнаружила в сводчатом переходе рослый силуэт Урсулы Додд. Девушка приблизилась, глаза ее горели.

– Если бы он не обрюхатил тебя, то женился бы на мне! – с жаром вскричала она. – Все это знали! Анна горделиво откинула голову.

– Может быть, – ровно отвечала она. – Но вы упустили свой шанс, дорогая, и теперь он принадлежит только мне.

Лицо Урсулы исказила гримаса ярости, и она схватилась за меч. Гогда и Анна неожиданно почувствовала прилив бешенства. Невольно она шагнула в сторону и положила руку на длинную рукоять пылающего факела. В конце концов, что эта безумная особа позволяет себе в ее замке! Анна – истинная дочь воина и готова постоять за себя.

Но Урсула лишь усмехнулась и презрительно кивнула на живот Анны.

– Я так люблю твоего мужа, что не трону тебя, пока ты носишь его дитя. А насчет того, что Филип только твой, это мы еще посмотрим!

Это было как удар тупым концом копья. Анна сдержала себя и, повернувшись к Урсуле спиной, нарочито медленно направилась к себе в спальню. Однако, едва заперев дверь, она без сил опустилась на пол. Давно уже ей не бывало так скверно и страшно.

На другой день, сославшись на недомогание, она не спустилась к гостям, хотя и с трудом сдерживала себя, чтобы не кинуться в зал – проследить за Филипом и Урсулой. Этой ночью Филип не пришел к ней, но Молли поторопилась успокоить Анну, сказав, что Майсгрейв и Додд пили до утра, пока сон не сморил их прямо у стола. Однако Анна помнила последние слова Урсулы.

Филип поднялся к ней лишь после обеда. Увидев измученное лицо Анны, тотчас сел рядом и обнял.

– Милая моя, оставь эти мысли. Мне и самому в тягость нелепая страсть этой девки.

Нелепая страсть! Бог весть что возникло в воображении Анны. Она попыталась вырваться из обнимавших ее рук, но Филип не позволил. Тогда она запальчиво спросила:

– Это правда, что, если бы я не стала твоей женой, ты ввел бы хозяйкой в Гнездо Бурого Орла Урсулу Додд? Филип изумленно воззрился на нее:

– Думаю, Всевышний оградил бы меня от столь неразумного шага.

– Но вы же друзья с ее отцом, и Урсула хороша собой. Она стала бы достойной спутницей в твоих диких набегах. Филип на мгновение задумался.

– Кажется, я припоминаю, что ходили слухи о том, что я собираюсь посвататься к Королеве Мидл Марч, но, по-моему, эти слухи распускал сам Мердок Додд. Рыжему псу наверняка этого хотелось, чего нельзя сказать обо мне.

Анна переспросила:

– Королева Мидл Марч?

– Да. Так в шутку прозвали Урсулу оттого, что она красивая девка, ничего не боится и порой в одиночку пересекает границу.

Анна саркастически усмехнулась.

– Ты говоришь – красивая девка. О! К тому же и Королева Мидл Марч. Помнится, ты всегда предпочитал королев.

Филип вдруг уткнулся ей в волосы и засмеялся прямо в ухо. Анне стало нестерпимо щекотно, она начала вырываться, однако муж не отпускал ее до тех пор, пока не доказал, что любит ее и только ее.

Эти три дня, пока шумные Додды гостили в Нейуорте, стали для Анны подлинной пыткой. Ее преследовали взгляды Урсулы, раздражали байки ее отца о том, как Филип любил играть с бойкой Урсулой, когда та еще была девчонкой – подростком.

– Бьюсь об заклад, ты еще тогда завладел ее сердцем! – хохоча, твердил Додд. – Но что поделаешь, ты всегда был любителем южанок. Я ведь помню, как ты ухлестывал за Элизабет Грэй. Еще в прошлом году я был уверен, что твое сердце где-то на другом конце Англии, хотя всегда считал, что лучшей жены, чем моя девочка, тебе не отыскать.

Когда они наконец удалились восвояси, Анна осенила себя крестным знамением. Однако облегчения после этого не испытала. Урсула Додд стала постоянной гостьей Нейуорта. То она являлась с поручениями от отца, то приезжала сама по себе, выдумав причину – что у нее лошадь расковалась, что она натерла ногу стременем и не в состоянии ехать домой. Из уважения к ее отцу и законам гостеприимства Филип принимал Урсулу, оставаясь в рамках обычной учтивости. Анна же так нервничала, что Молли однажды сказала барону Майсгрейву:

– Мой господин, вы хороший друг Мердоку Додду, но вы беспощадны к вашей жене.

Филип попытался успокоить Анну, но разве она сама не видела, что в этой девушке есть какое-то дикое очарование и даже ратники в Нейуорте закатывают глаза и стонут, когда она, гибко и невесомо, как молодая кобылица, проплывает мимо них?

Однако вскоре Урсула неожиданно исчезла. Анна не знала причины, но стала спокойней спать и чаще улыбаться. О том, что случилось с девушкой, она узнала лишь спустя пару месяцев, когда к ним заглянул собственной персоной Мердок Додд. На этот раз он был до странности угрюм и мрачен. На Анну глядел сурово, и она, чтобы не раздражать соседа, поднялась в девичью. В этот час там было пусто, и Анна села у прялки, пытаясь чем-то занять себя, но нитка рвалась в ее пальцах, и она задумалась, глядя в окно, пока не услышала рядом, в соседней сокольничьей, голоса мужа и его гостя.

– Мое сердце разбито, барон, – басил сэр Мердок. – Она ушла из дому, к шотландцам, и теперь живет у Скоттов из Тьюшилоу, что на берегах Ярроу. Люди рассказывают, что вместе с ними она совершает набеги на англичан. Я могу поверить в это. Урсула, когда она в ярости, готова сотворить все что угодно. Но… – Додд замялся. – Говорят еще, что причина этому – ты.

Какое-то время было тихо. Потом Филип сказал:

– Возможно, Мердок, я был несколько резок с Урсулой, но, клянусь небом, она сама вынудила меня к этому. Я запретил ей появляться в Гнезде Орла, ибо это беспокоило леди Анну, а моя супруга в тягости. Тогда она стала искать встреч со мной за пределами замка и, прости мне откровенность, вела себя иной раз не лучше шлюхи.

Однако Додда это не взволновало.

– Ну и что с того, Майсгрейв! Если бы ты хоть раз приголубил ее, она, быть может, и угомонилась бы.

– Не думаю. Да и по правде сказать – этим я мог оскорбить и тебя.

– Ошибаешься. Я не слеп и вижу, что из Урсулы получилась настоящая дьяволица, но если бы она родила от тебя…

Филип долго молчал. Доносились лишь возня соколов да хлопанье крыльев. Анна почувствовала, как гулко бьется сердце. Ее обдало жаром.

– Я люблю свою жену, Мердок, – сказал наконец Филип. – А Урсула, выкажи я к ней хоть малейшую склонность, может наделать много бед.

– Пусть меня повесят, как вора, Майсгрейв, если она без того не доставит тебе множество хлопот. Я слышал, она поклялась мстить, а моя дочь редко бросает слова на ветер. К тому же она теперь со Скоттами, которые как никто умеют нападать неожиданно. Так что послушайся совета, мой мальчик, и удвой стражу на своих границах и на стенах замка.

Филип не преминул внять совету отца отвергнутой дикой красавицы. Теперь он редко бывал в замке, большую часть времени проводя вблизи границы, однако долгое время все оставалось спокойно. И хотя набеги со стороны Шотландии не прекращались, земли Майсгрейва пока оставляли в покое.

Но Урсула Додд действительно не бросала слов на ветер. В начале октября, когда установилась солнечная и сухая погода, Анна отправилась с несколькими служанками в ближний лес, чтобы собрать грибов, а заодно и навестить живущего на опушке дряхлого приходского священника, отца Гудвина. Этот добродушный и разговорчивый старик венчал их с Филипом, когда они прибыли в Нейуорт, и таким образом невольно был посвящен в тайну Анны Невиль. Для пущей безопасности барон запугал отца Гудвина так, что Анна невольно прониклась к нему сочувствием и порой навещала старика. Тот был простым невежественным священнослужителем, и ему льстило внимание бывшей принцессы из рода Ланкастеров.

Едва Анна, оставив Молли, служанок и нескольких стражников собирать грибы на опушке, поднялась в дом отца Гудвина, ее в ту же минуту схватили. Священник, связанный, с кляпом во рту, валялся на полу своей хижины и глухо мычал, глядя, как четверо наемников, оглушив баронессу ударом по голове, вяжут ее по рукам и ногам и засовывают в мешок.

Когда спутники хватились Анны, похитители были уже далеко. Плачущий отец Гудвин рассказал, что молодую леди увезли разбойники-шотландцы. Кроме того, старику показалось, что один из этих головорезов был женщиной.

Филип Майсгрейв, узнав о похищении, словно обезумел. В мгновение ока он.собрал своих людей и повел их через границу.

– Я знаю, кто это был, – твердил он. – Скотты с Ярроу!

Это был чудовищный рейд, который долго помнили в Пограничье. Майсгрейв не пощадил никого из Скоттов. Берега Ярроу омылись кровью. Барон искал свою жену, и немало пало невинных жертв, пока он не обнаружил след Урсулы Додд и ее сообщников. И только тогда началась настоящая травля. Скотты из Тьюшилоу вместе с дочерью старого Мердока обрели убежище в святых стенах Мелрозского аббатства. Но даже и это обстоятельство не могло укротить ярости Бурого Орла. Мелроз был аббатством-крепостью, но люди Майсгрейва взяли его неистовым штурмом и захватили Скоттов и Урсулу. Их всех до единого обезглавили тут же, на ступенях церкви, и последней рассталась с жизнью дочь сэра Мердока. До последней секунды она вырывалась из рук воинов, вопя в лицо Филипу, что его жена продана за гроши клану Баклю, кровным врагам Майсгрейва, потому что у нежной южанки в дороге начались роды и она была в таком состоянии, что Баклю сочли, что она уже не жилец на этом свете. Урсула хохотала и кривлялась, изображая, как мучилась в схватках Анна, пока Филип не схватил ее за волосы и, опрокинув на колоду, собственноручно не отсек ей голову.

После этого он отпустил своих воинов в Нейуорт и в одиночку отправился к своим врагам в замок Бракенсом. Он должен был знать, что сталось с Анной. Если она жива, он готов был уплатить любой выкуп. Если же нет… Тогда ему все равно, что с ним сделают Баклю.

Когда он протрубил в рог у стен замка, там поднялось смятение. Филип Майсгрейв! Без отряда! Этот человек или сумасшедший, или здесь какая-то хитроумная ловушка! Почти все население Бракенсома высыпало на стены, а лорд Уильям Баклю велел опустить мост и встретил Майсгрейва на ступенях.

– Я знаю о том, что Скотты продали вам мою жену, – хрипло проговорил Филип. – Я готов уплатить выкуп, какой вам угодно назвать, если вы возвратите мне леди Анну.

– Боюсь, что сейчас это невозможно, – отвечал Баклю, невольно подхватывая Майсгрейва под локоть, потому что барон пошатнулся, но сейчас же вырвал руку.

– Она мертва?

– Нет-нет! Моя жена выходила ее. Хотя в первые часы после того, как эти скоты всю в крови сбросили ее с седла, мы с леди Кэтрин не думали, что она выживет. Роды начались еще в пути, и, смею заметить, если бы моя супруга не была столь искусной врачевательницей, ни ваша жена, ни младенец не увидели бы света грядущего дня.

– Младенец?

Филип едва мог шевелить губами.

– Да. У вас родилась дочь. А сейчас я прошу вас войти в замок. Вас проводят к леди Майсгрейв, барон. Она еще не встает, но, думаю, ей приятно будет увидеть вас. А затем мы обсудим условия выкупа.

И тут случилось то, о чем долго говорили и по ту, и по эту сторону границы.

Барон Майсгрейв, этот непримиримый воин, поклявшийся мстить Баклю за смерть отца, вдруг, как смиренный паломник, опустился перед лордом Уильямом на колено и поцеловал его руку. Баклю был настолько поражен, что несколько минут не мог вымолвить ни слова. Майсгрейва проводили к Анне, а леди Кэтрин Баклю принесла его дочь.

Девочка родилась недоношенной, но ей нашли отменную кормилицу, лучшего ухода нельзя было и желать. И леди Кэтрин не сомневалась, что ребенок выживет.

– Вам, сэр Филип, безусловно, хотелось бы иметь первенцем сына. Однако, клянусь Пречистой, именно она была милосердна к вам, послав вам дочь. Новорожденные девочки гораздо крепче будущих рыцарей, и ни один мальчик после того, что пришлось вынести леди Анне, не имел бы шансов окрепнуть.

Если за крохотную дочь Майсгрейвов леди Баклю была спокойна, то состояние молодой матери еще долго вызывало у нее опасения. Анне пришлось почти месяц провести в Бракенсоме, пока она окончательно не оправилась. И чуть ли не каждый день Филип Майсгрейв приезжал в замок.

Он внес выкуп за жену, и теперь его принимали здесь как гостя. А Анна и леди Кэтрин сошлись так близко, что было решено, что супруга лорда Баклю станет крестной матерью малютки. Девочку и назвали Кэтрин в честь ее спасительницы.

С тех пор необычная дружба ни разу ничем не омрачилась. Баклю порой гостили в Нейуорте, а Майсгрейвы наезжали в Бракенсом. Анне, живой и общительной, пришлись по душе эти визиты, особенно если учесть, что в Англии ей приходилось выезжать куда-либо с величайшей осторожностью.

Но, если Баклю помирились с Нейуортом, то Мердок Додд, узнав, что Майсгрейв собственноручно казнил его дочь, объявил во всеуслышание, что обязан мстить за пролитую кровь рода, и всю первую зиму, что Анна провела в Гнезде Орла, меж двумя лордами тянулась изнурительная война с неожиданными нападениями, засадами на лесных тропах и в горах и даже осадой замка, когда Додды, объединившись с Робсонами из Норт-Тайн, неделю изо дня в день штурмовали замок на скале. Окончилось все это гибелью Мердока Додда, за которой последовал период относи тельного затишья, прерванного только тогда, когда Ричард Глостер был назначен наместником Севера.

После примирения с лордом Баклю баронесса Майсгрейв стала знаменитостью в Пограничном крае, и даже сам граф Нортумберленд приезжал в Нейуорт, чтобы познакомиться с нею. В свое время Майсгрейв был женат на его сестре, между бароном и лордом Перси сохранились отношения, которые можно было назвать приятельскими, хотя особой дружбы и не водилось. Теперь же, когда Перси понадобились сильные сторонники в борьбе против герцога Глостера, он стал наезжать в Нейуорт и, в свою очередь, приглашать Майсгрейвов в Олнвик. Они бывали и там, но лишь изредка, так как страх, что Анну узнают, давал себя знать, и они посещали резиденцию Перси, только уверившись, что не встретят там никого, кто знавал бы в прошлом принцессу Алой Розы.

За все время их уединенной жизни в Нейуорте лишь однажды нашелся человек, который узнал Анну Невиль. Это был капеллан отец Мартин.

Он явился в Нейуорт как обычный нищенствующий монах, что случалось не так уж и часто в этом диком краю, где чьим-либо ратникам ничего не стоило схватить духовное лицо, обобрать его дочиста, а то и лишить жизни. Однако, когда отец Мартин, рослый и плечистый, опираясь на суковатую палку, поднялся на Нейуортскую скалу и попросил крова на одну ночь, у него был вид человека, который не позволит безнаказанно распоряжаться собой.

Это был канун праздника первого снопа, а поскольку за неделю до того старый отец Гудвин мирно отдал Богу душу, барон призвал к себе отца Мартина и попросил задержаться, дабы освятить первый сноп, совершить службу в осиротевшей церкви Святого Катберта, излюбленного святого Пограничного края, жившего здесь девять столетий назад и проповедовавшего христианство во времена, когда душами местных жителей владели друиды. В старой церкви в долине по сей день сохранились мощи этого святого.

По традиции, после службы во дворе замка были расставлены столы, а в центре установлена увитая разноцветными лентами кадушка, куда крестьяне и опустили первый сноп, который должен был освятить отец Мартин. Все заняли свои места, и монах трижды обошел вокруг снопа, кропя его святой водой и нараспев читая молитву. Когда он совершал последний круг, то поднял взгляд и встретился глазами с сидевшей во главе стола рядом с мужем баронессой. Анна в этот день не присутствовала в церкви, так как вот-вот должна была снова родить.

Брат Мартин застыл, словно пораженный громом, оборвав молитву на полуслове. Глаза его округлились, и несколько мгновений он стоял, не сводя с Анны взора. Даже крестьяне и дворня притихли, удивленно поглядывая на рослого монаха и побледневшую хозяйку замка.

Анна растерялась. С самого начала по выговору отца Мартина она распознала в нем южанина и сейчас, когда он смотрел на нее, готова была поклясться, что он узнает ее. Ей стало так страшно, что она перестала замечать тупую ноющую боль в пояснице. Рука Филипа, лежавшая на столе, медленно сжалась в кулак, и он пробормотал сквозь зубы грубое ругательство. И в то же мгновение сидевшая на коленях у отца маленькая Кэтрин стукнула кулачком по столу, громко и неумело повторив слова барона.

Казалось, только этого все и ждали. Люди стали пересмеиваться, монах как ни в чем не бывало закончил молитву и, окропив в последний раз сноп, занял отведенное ему место, приветливо улыбаясь подавшей ему салфетку Молли. Он держался невозмутимо, но ни Анна, ни Филип не сводили с него глаз.

– Мне кажется, он узнал тебя, – шепнул Анне Филип, и она испугалась жестокого блеска в его глазах.

– Ради Бога, Филип!..

Она не договорила. Внезапный приступ боли дал знать о себе гораздо ощутимее, чем все прежние. Она даже закусила губу, чтобы не застонать. Но муж прочитал страдание на ее лице. Анна вдруг улыбнулась:

– Ради Бога, Филип! Кажется, наследник Нейуорта изъявил желание явиться на свет!

И, увидев смятение на его лице, добавила:

– Думаю, это не будет так страшно, как в первый раз.

Анна с несколькими женщинами покинули застолье и удалились в верхнюю горницу, откуда убрали всю мебель, кроме широкой кровати, и развели в камине большой огонь.

Баронесса не хотела, чтобы ради нее прекращалось веселье, но, когда нейуортцы узнали, в чем дело, они словно позабыли о празднике первого снопа и поднимали чаши лишь за благополучное появление на свет нового хозяина Гнезда Орла. Так миновали почти сутки, но Анна все еще мучилась, не в силах разродиться.