Эмма Птичка (№1) - Ветер с севера

– Ваше благочестие, – негромко, но настойчиво проговорил ключарь, – скоро служба, вам пора быть в храме, а не среди безмозглых тварей.

– Помолчи, брат Тилпин, – с самым благодушным видом приняв у ключаря посох и грузно перебравшись через заплот, заметил аббат. – Это ты должен не спускать глаз с хозяйства, а не я. Но уж если ты больше святой, чем ключарь, так позволь мне заняться тем, что мне кажется богоугодным в это утро светлого майского дня.

И, не слушая больше нытья монаха, аббат широкими шагами направился к молочным фермам. Здесь тоже все было в порядке. Мерно били в донца подойников молочные струи, братья-скотники весело улыбались своему аббату, не вставая из-под коров, чтобы испросить благословения. Их было немного, и Ирминон спросил:

– Где брат Авель?

– В лесу. Пошел собрать росы, чтобы омыть ею вымя коров. Говорят, от этого они лучше доятся и молоко становится жирным.

– Доброе дело. А где блаженный брат Ремигий?

– В чаще. Тоже росу собирает. Он как дитя радовался, что его взяли с собой.

– А каноник Серваций?

– Там же. С вечера ушел в селение к супруге, чтобы еще до рассвета вместе с толстухой Тетсиндой и близнецами отправиться за целебными травами.

Маленький брат Тилпин сплюнул и топнул ногой.

– Да поможет нам святой Гиларий! Язычники! Вместо святой мессы подались в лес за бесовскими зельями! Май – праздник неприкаянных блуждающих душ и плотских утех. Ведь известно же, что именно в мае в языческие времена, чтоб дать земле плодородие, темные люди спаривались на пашне. И это вы прославляете, преподобный отец! Тьфу! Первый день мая должно встречать молитвой и покаянием, а не хвалой. Похоже, в аббатстве все сплошь скоро обратятся в язычество. Постом, воздержанием и молитвою, молитвою и воздержанием!..

Аббат Ирминон повернулся и весьма чувствительно огрел своего помощника посохом между торчащих лопаток.

– Когда станешь аббатом, Тилпин, тогда и будешь указывать, что здесь должно, а что нет. А пока, ученый ключарь, припомни-ка лучше слова нашего наставника блаженного Бенедикта – нет ничего необходимее для монаха, чем послушание, и посему укороти свой язык, любезный брат. Далее, у того же Бенедикта сказано…

Он остановился у входа в сыроварню и, с важным видом воздев перст, зычно продекламировал:

– Обо всем заботится аббат, начиная от пищи и одежды и кончая духовным спасением детей своих.

Брат Тилпин прослезился – то ли от боли в спине, то ли от осознания вины за то, что посмел поучать своего пастыря, то ли от унижения, ибо не мог не заметить, как ухмыляются в рукав молодые послушники. Ирминон, заметив огорчение старика-ключаря, оттаял и даже приобнял его – огромный аббат голубил старика, как иная нянька жалеет дитя.

– Успокойся, брат Тилпин. Такой уж сегодня день. И не ворчи. Ибо обычай собирать зелень в первое майское утро – добрый обычай отцов. Всем известны целебные свойства росы в этот час – она смягчает кожу, отвращает кожные болезни, врачует суставы. А ходить босыми стопами по этой росе – не знать усталости и ломоты в дальних переходах либо же в часы долгого стояния коленопреклоненными. Нет, праздник первого дня мая – праздник здоровья и любви. И после неистового шабаша нечисти в Вальпургиеву ночь никак нельзя отменить этот добрый старый обычай, как нельзя запретить жечь костры в день Святого Иоанна или сжигать чучело Карнавала в начале весны.

– Язычество! – упрямо ворчал Тилпин. – Добрый христианин, тем паче духовный пастырь призваны искоренять эту скверну как гнусную ересь и колдовство.

Но аббат Ирминон его уже не слушал, весь уйдя в дегустацию свежеприготовленного сыра. Как и роса в утро первого мая, молочная пища в этот день обладает целебными свойствами. К тому же молодой сыр был и сам по себе хорош, хотя, если дать ему дозреть, становился еще вкуснее. Впрочем, аббат отведывал его с видимым удовольствием. Он щурился, как огромный кот, и косил глазом в низину, где в предрассветном сумраке, словно стога сена, серели кровли деревни, блестела полоска ручья, высилось мощное здание храма. Ближе, за частоколом из заостренных бревен, проступали очертания бревенчатых построек аббатства, покатых крыш скотных дворов, украшенных резной колоннадой галерей монастырского дворика с высоким кельтским крестом посреди большой клумбы. Глядя на все это, преподобный испытывал истинное удовлетворение. Монастырь вырос буквально у него на глазах. Когда-то он пришел в эту глушь простым каноником, а ныне – гляди – носит сан аббата! Лишь его неуемная энергия и хозяйственное чутье подняли из праха братьев-бенедиктинцев и всю эту обитель. А в те поры им просто было разрешено поселиться на землях у лесной башни монахинь монастыря Девы Марии. Аббат и сейчас отчетливо различал темный силуэт древней каменной башни, таившейся у самой опушки леса. Сестры-монахини ничего не смогли бы сделать сами. Их обитель давным-давно утратила свое значение, и лишь небольшой деревянный палисад да несколько окружающих его хижин оставались в ведении святых сестер. Остальным распоряжалось аббатство, которое особенно разрослось после падения города Сомюра на Луаре, когда в лесную долину хлынули беженцы. Ирминон тогда же добыл грамоту на владение этим угодьем, и селившиеся в долине беглецы вскоре были закреплены за владениями Святого Гилария. Теперь это было крепкое селение со своей кузницей, водяной мельницей у протекавшего в низине ручья и прекрасной церковью с колоколенкой в центре долины.

Там, на пустыре перед обителью, среди расступившихся, словно из робости, крытых тростником глинобитных хижин сегодня должно было состояться майское празднество. За церковью, у самого ручья, шли приготовления к пиру. Монахи второпях рассекали туши выделенных специально для пиршественного стола овец, свиней и быка. Пожилые замужние женщины из тех, кому уже не пристало до восхода солнца бегать за росой или плясать на рассвете в лесу вокруг дольменов – огромных каменных столбов, прячущихся в чащобах Луарских лесов еще со времен язычников-кельтов, – сидели рядами, ощипывая птицу. Утро истекало блеклым молочным светом. Скоро из леса должна была возвратиться молодежь с зеленью, дабы украсить все постройки, пройдет праздничная месса и будут устроены пляски у майского шеста. Ирминон знал, что жители окрестных деревушек также придут к Гиларию, и тогда начнутся торги, попойки, настоящее веселье.

Могли ли все это устроить сестры Святой Марии? Что вообще могут женщины? Если бы в старой башне не жила среди монахинь сестра виконта Анжера Пипина Анжуйская и ее властолюбивый брат Фульк Рыжий не помогал ей, Ирминон уже давно распоряжался бы здесь всем безраздельно, хотя и без того грешно было жаловаться. Пипина Анжуйская кроткая дама, она вся погружена в молитвы, а в остальном полагается на братьев Святого Гилария и их аббата. Потому-то в лесной долине царят мир и покой.

Ирминон вытер пальцы о вышитую полу ризы и кротко вздохнул. Мир и покой… Он и сам когда-то бежал от насилия, крови и жестокости людского мира в эту глушь, создав здесь свой особый мирок, и, возможно, не слишком радел об обращении лесных обитателей-язычников, не журил местных женщин за колдовство, не разрушал старые языческие алтари у лесных источников, и тем не менее Господу, видимо, была угодна его деятельность, раз он сподобил его в мире дожить до седых волос и принести покой всем обитателям этого края. Пусть иногда он и бывал суров, и, как поговаривали, скуп, пусть проявлял себя недостаточно ревностным христианином, но все же Гиларий-в-лесу стал уже почти городком. И то, что на праздник мая в него стеклось столько людей, что все они почитают аббата и охотно повинуются власти монастыря – в этом он видел очевидное проявление небесной благосклонности к грешному слуге божьему Ирминону.

Аббат посмотрел в сторону бревенчатых стен странноприимного дома. Лесные обитатели с их женами и полудикими ребятишками расположились там со всем своим скарбом, и монахи угощали их утренней похлебкой. Среди этого дремучего племени выделялся рослый светловолосый торговец-разносчик, бог весть как пробравшийся через лес со своим ящиком с товаром, вызвав смятение всех деревенских кумушек. Сейчас он сидел в стороне от своих диких попутчиков, молча поедая похлебку. Рослый, длинногривый, с крепким дубовым посохом, явно предназначенным служить не только дорожной палкой, но и оружием. Ирминону пришло в голову, что неплохо было бы оставить торговца в обители, ибо он как раз намеревался набрать для аббатства вооруженную охрану. Не столько от неожиданных напастей, от коих доселе Бог миловал, сколько от наездов чрезмерно полюбившего распоряжаться здесь Фулька Рыжего. Вчера он велел призвать к себе торговца, во остался разочарован. Тот оказался немым, глухо мычал в ответ, явно не понимая, чего от него хотят, и только крепче прижимал к себе свой короб, словно опасаясь, что Ирминон позарится на его побрякушки.

Сейчас, когда аббат наблюдал за ним, торговец, покончив с едой, сидел на своем коробе, свесив голову так, что его нечесаная грива скрывала лицо. Внезапно он резко выпрямился и замер, быстрым движением отбросив волосы с лица, а затем оглянулся и напряженно застыл, словно животное, заслышавшее звуки ловли.

«Пусть он и нем, но слух у него, несомненно, превосходный. Но что же его встревожило?»

Ирминон поглядел туда, куда устремил взгляд лоточник. За частоколом, едва видимый сквозь клубы дыма очагов и утреннюю дымку, там, где у расщепленного дуба из леса выбегала тропа, возник вооруженный всадник. У Ирминона болезненно сжалось сердце. Он видел, как свет зари отразился на коническом шлеме, блеснул на стальном острие копья. Но более всего его обеспокоило изображение на вымпеле, что развевался на древке копья воина, эта черная птица с раскинутыми могучими крыльями на светлом фоне! Черная птица бога язычников. Ворон. Значит… У Ирминона перехватило дыхание. Это норманн!

В первый миг аббат подумал о молодежи и монахах, разбредшихся по лесу. Закрыть сейчас ворота означало бросить их на произвол судьбы. Оставить же створки открытыми, не подперев их брусом из цельного дерева и не затянув цепью, значило дать жадным норманнам уничтожить все, чему он, Ирминон, посвятил всю жизнь.

Другие монахи тоже заметили всадника и взволнованно зашумели:

– Храни нас Господь от ярости и безумия норманнов! – простонал один из них слова обыденной молитвы, вмиг ставшие злободневными.

Кто-то заплакал в голос. Ирминон пытался отдать какие-то распоряжения, но из его горла вырвался лишь слабый хрип, и он бессильно осел на колени.

Маленький брат Тилпин опомнился первым. Даже своими близорукими глазами он заметил, что воин в знак мира опустил копье к земле.

– Хвала Создателю! Этот человек не язычник-северянин. Те бестии нападают скопом и всегда неожиданно. Этот же едет в одиночестве.

Позже Ирминон, багровый от стыда из-за проявленного малодушия, хмуро стоял перед спешившимся воином, объявившим, что его послал правитель Анжу Фульк Рыжий, дабы передать, что он сам направляется сюда с отрядом, о чем и надлежит знать настоятелю. Аббат лишь кивнул. Этого воина с черными длинными усами и угрюмым лицом, пересеченным багровым шрамом, он не видел прежде в свите Фулька.

– Ты новый вавассор Анжуйца? – только и спросил он.

Тот кивнул без всякого выражения.

– Это так, святой отец.

Но под благословение не поспешил.

– Мое имя Эврар. Люди зовут меня Меченый – из-за шрама. Я лишь недавно вошел в свиту Фулька Рыжего.

– А почему ты носишь с собой ворона язычников?

Эврар равнодушно взглянул на вытканную на белом полотнище зловещую птицу.

– Это новый знак Фулька. Герцог Нейстрии возвел его в графское достоинство, и мой господин взял себе знак черного сокола. А сюда он едет с сыном, дабы обвенчать его с Эммой, своей племянницей.

Брат Тилпин второй раз за это утро топнул ногой.

– Богомерзкое дело – венчать столь близких по крови родичей. Я не позволю совершить сего с моей воспитанницей. Эмма подобна ангелу, и не ей пребывать в смертном грехе…

Теперь Эврар Меченый усмехнулся.

– Что ж, попытайтесь, святой отец.

Ги, сын Фулька, тоже не торопился к своей невесте и даже, чтобы избежать брака, едва не принял постриг в монастыре Святого Мартина Тирского, однако отец едва не за волосы выволок его из соборной ризницы и теперь везет сюда.

Ирминон заметил, что рослый торговец тоже стоит среди монахов, прислушиваясь к речам посланца, но не придал этому значения. Сейчас он вспоминал, как одиннадцать лет назад Фульк Рыжий заставил его участвовать в обручении двух детей – шестилетней девочки с рыжими косичками и хрупкого девятилетнего мальчика с красивыми мечтательными глазами. Он тогда тоже не преминул указать на кровное родство между женихом и невестой, но уж если сама Пипина Анжуйская – в высшей степени благочестивая дама – ничего не имела против, то Бог им всем судия. Внезапно Ирминон почувствовал, что даже рад приезду Фулька. Анжуец, конечно, вспыльчив, упрям, властолюбив и безудержен. Их встречи в аббатстве редко проходили мирно. Но Фульк приносил в дремотную тишину Гилария-в-лесу бурлящую мощь своего неуемного темперамента, с ним было забавно, и никогда нельзя было знать, что придет ему на ум в следующую минуту. Если бы только он не стремился подчинить своей власти обитель Святого Гилария… Да что там! Главное – ох, благодарение Богу! – это все-таки именно Фульк, а не свирепые язычники-норманны. И Ирминон, все еще не оправившийся от противной дрожи в коленях, облегченно перевел дух.

Однако прослышавший о грядущем венчании сына Фулька Тилпин не на шутку разошелся. Он взывал к небесам, топотал ногами, грозился отправиться в Реймс к архиепископу Эрве с жалобой. Монахи вокруг лишь посмеивались. В мире столько беззакония и зла, крови и преступлений, что духовному отцу франков нет никакого дела до того, что где-то в глухой деревне обвенчаются двоюродные брат с сестрой. Всем было известно, что брат-ключарь души не чает в девочке, выросшей у него на глазах, которую он обучил грамоте, а позже давал читать редкие рукописи и свитки пергаментов, спасенные при бегстве из разгромленного Сомюра. Позже, когда открылось, что дочь Пипины из Байе Господь наделил великолепным голосом и слухом, брат Тилпин заявил, что Эмма избранница Божья, и настоял, чтобы она с клириками пела в церковном хоре, пророча ей духовную жизнь среди монахинь Девы Марии. И всякий раз искренне огорчался, когда Эмма убегала от него поплясать с парнями на лугу или откровенно кокетничала с молодыми послушниками. А теперь еще и это решение Фулька о скоропалительной свадьбе…

Между тем преподобный Ирминон принялся отдавать распоряжения, готовясь к приему гостей. Фульк Рыжий хоть и являлся в лесную долину, чтобы повидать сестру, но останавливался всегда под гостеприимным кровом Святого Гилария. К тому же крохотный монастырь, где обосновалась его сестра, жил совершенно замкнутой жизнью и, повинуясь строгому уставу, не допускал за свою ограду мужчин. Поэтому, когда большой вооруженный отряд появился на тропе у расщепленного дерева, всадники сразу же направились в сторону деревянных башен Гилария-в-лесу.

Воины Фулька Рыжего наполнили долину шумом, лязгом оружия, громкими выкриками. Их лошади испуганно ржали, шарахаясь от зашедшихся лаем деревенских собак. Привыкшие к тиши лесов местные жители откидывали дерюжные завесы дверных проемов и с любопытством взирали на явившихся из какого-то другого мира воинов. Женщины испуганно скликали детей. На опушке леса показались стайки привлеченной шумом молодежи, возвращающейся из чащобы с охапками майской зелени.

– Помилосердствуй! – едва не застонал Ирминон, когда новоявленный граф, соскочив с седла, едва не задушил его в объятиях. – Сын мой, уважай хотя бы мой сан и облачение!.. Ах, дьявол, как же я рад тебя видеть!

Они обнимались, раскачиваясь, как два дюжих медведя. Дорогой посох с резной завитушкой, забытый, валялся в траве у монастырского крыльца.

Граф Фульк Рыжий был на полголовы ниже аббата Ирминона, но почти вдвое шире его в плечах. Кряжистый, коренастый, кривоногий, в удлиненном панцире из нашитых на буйволову кожу металлических блях с разрезами спереди и сзади для удобства езды верхом – он являл собой совершенный образ воина-правителя того времени. У него было живое и в то же время надменное лицо с рыжими вислыми усами и рябой от веснушек кожей. Рыжие брови срастались косматой грядой над яркими голубыми глазами, а оранжево-золотые, до пояса, волосы были заплетены в три косы – две лежали на груди, позвякивая вплетенными в них золочеными украшениями, еще одна покоилась на спине. Крепкие ноги графа выше колен были оплетены крест-накрест толстыми ремнями с золотым тиснением, а голову венчал яйцевидной формы шлем из темной стали с золотым ободом, богатой чеканкой и опущенными по бокам пластинами, защищавшими уши. Только длинный щит он нетерпеливо отбросил в сторону, чтобы обнять аббата, и теперь хлопал настоятеля по плечам, шутливо тыкал кулаком в тучные бока святого отца.

– Сатана тебе в голову, Ирминон! Ты стал еще круглее с тех пор, как мы виделись последний раз во время тяжбы за Вертинскую пустошь. Я привез тебе в подарок лучшее вино из виноградников Совиньера. Слаще его не найти во всей Луаре. Что скажешь, старый пьяница-святоша, не опоздал ли я на празднование прихода мая в твоем аббатстве? А где моя сестра? Пусть пошлют за ней. Кстати, поп, известно ли тебе, что мы ехали в Гиларий, не сводя коней с рыси? Это в твою-то глушь, куда раньше едва удавалось прорубиться сквозь терновник! Скоро не только беглецы да бортники смогут приходить к Святому Гиларию, но и язычники-норманны и дикие банды бретонцев. Слыханное ли дело – мы выступили из пещер Сомюра едва стало виднеться и ехали чуть ли не как по римскому тракту близ славного города Тура. Видит Бог, поп, скоро эти леса перестанут служить убежищем. Тебе стоит подумать о том, чтобы начать платить мне, дабы мои славные воины охраняли тебя.

Аббат сердито оттолкнул графа.

– Крест честной! Да я вижу, ты не прочь обратить меня в данника, Фульк? Всем известно – если что-то хоть на миг прилипло к твоим ладоням – того уже не отодрать.

Но Фульк Рыжий был настроен благодушно.

– Где же Пипина? А, она непременно придет к мессе в церкви в селении. Что же тогда мы здесь топчемся? Я привез ей племянника. Гляди, отче! Узнаешь ли ты моего сына Ги? Что скажешь? Вылитая Деленда – упокой, Господи, душу моей первой супруги.

Ирминон торопливо собирал своих монахов, чтобы поспешить в деревенскую церковь, распорядился захватить монастырскую дарохранительницу, хоругвь аббатства. На сына Фулька он глянул лишь мимоходом. Правда, на мгновение задержался, когда юноша с почтительным видом подал ему оброненный посох, а затем скромно опустился на колено, испрашивая благословения.

– Во имя Отца и Сына и Святого духа… – наскоро сотворил знамение аббат.

«Они с отцом похожи не больше, чем дубовый пень и хрупкая ольха. Вот разве что нос, этот крупный нос с горбинкой от Фулька. Да и в посадке головы чудится что-то».

Он отечески положил руку на черные, слегка вьющиеся волосы юноши.

– Идем, сын мой. Гляди – уже процессия с зеленью выстроилась за селом. Надо их встретить у храма.

Аббат Ирминон был доволен тем, как чинно шли монахи. Хоругвь с шитым золотом изображением святого вилась по ветру, блистали драгоценные кресты, каноники с дымящимися кадильницами выступали по сторонам и во главе шествия. Ирминон, важный и полный достоинства, отряхивая с полы парадной ризы только сейчас замеченную овечью шерсть, возглавлял процессию. За ним попарно двигались монахи и каноники – все сплошь в островерхих клобуках, смиренно опустив очи и спрятав руки в широкие рукава сутан. Даже Фульк с его людьми присмирели и тоже держались чинно из уважения к таинству.

Деревенская церковь высилась в самом центре селения. Это было удлиненное высокое строение из стоймя поставленных мощных дубовых стволов с покатой просмоленной тисовой крышей, с небольшой, увенчанной крестом колоколенкой наверху. Крест был покрыт позолотой, розовеющей в первых лучах солнца, как и резные коньки. Над вратами храма, к которым вели деревянные ступени, располагалась галерея, деревянные арки которой опирались на замысловатые колонны в виде статуй святых с длинными бородами, которым деревенский резчик придал сходство с древними волхвами, на которых, по его представлению, и должны были походить отцы церкви. Вход в церковь был украшен гирляндами зелени, и нежный аромат свежесрезанных стеблей смешивался с запахом сухого дерева и пропотевшей крестьянской одежды.

Когда процессия из Гилария-в-лесу приблизилась по склону к церкви, с другой стороны показалась темная стайка сестер из старой башни Девы Марии. Они уже почти приблизились к лестнице, когда Фульк вдруг схватил сына за руку и устремился вперед, смешав, к великому неудовольствию Ирминона, стройные ряды монахов.

– Приветствую тебя, сестра! – вскричал он, шагнув к одной из монахинь, и когда та остановилась, сделав жест другим монахиням продолжать движение, почтительно склонил голову, а затем подтолкнул вперед сына. – Видишь, я привез с собой Ги. Каков молодец! Клянусь мечом, пришло время совершить то, что мы задумали с тобой много лет назад, и обвенчать их с Птичкой Эммой.

Графиня Байе Пипина ласково улыбнулась племяннику и протянула руку для поцелуя. Это была высокая, стройная женщина с таким же, как у Фулька, усеянным веснушками лицом, но с более тонкими чертами, еще не утратившими следов былой красоты. В ней текла благородная кровь – и это становилось ясно каждому, кто лишь раз взглянул на Пипину. Вся с ног до головы в черном, лишь голову окутывало белое полотняное покрывало, концы которого были заброшены за плечи и мягкими складками обрамляли рано постаревшее лицо. Среди других монахинь она выделялась редкостным украшением – на ее груди покоился сверкающий синими молниями сапфировый крест – дар ее былой царственной подруги королевы Теодорады.

– Благослови тебя Господь, Ги, мой мальчик. Последний раз я видела тебя еще ребенком. Говорят, все эти годы ты воспитывался в аббатстве великого святого Мартина Турского?

И не успел юноша подняться с колен и ответить, как его отец уже загремел:

– Да, это я имел безумие отдать его туда, когда вторично женился на Росциле из Лоша. И что, по-твоему, удумал этот щенок? Он пожелал стать каноником, монахом в длинной юбке. Словно ему и дела нет до воли отца и продолжения рода Анжельжер!

Юноша с достоинством поднялся с колен.

– Я очень люблю и чту вас, отец. Но нашего Спасителя я люблю больше вас, больше всего земного, больше спасения своей души. И лишь ему я бы хотел служить. А что до продолжения рода, то мои братья, сыновья графини Росцилы – Ингельгер и малыш Фульк – могут исполнить то, от чего я отказываюсь ради служения нашей святой матери Церкви.

– Ты слышишь, сестра! Слышишь ли ты? Я силой привез его сюда, он же всю дорогу скулил, что уговорит тебя и отца Ирминона не соглашаться на союз, каковой он считает греховным кровосмешением.

На лице Пипины из Байе появилось выражение разочарования и грусти. Она внимательно вглядывалась в красивое лицо племянника. Как и настоятель Ирминон, она не могла не отметить, как мало похожи отец и сын. Ги был почти на голову выше отца, у него была смуглая гладкая кожа и черные миндалевидные глаза его матери, которая считалась первой красавицей Анжу. Когда-то она тоже хотела стать монахиней, но влюбленный Фульк похитил ее из монастыря, где она готовилась принять постриг, и насильно женил на себе. Говорят, после брачной ночи его лицо было исцарапано, как после схватки с дикой рысью.

Позже она, разумеется, смирилась, но жила, несмотря на внимание и ласку супруга, в постоянной тоске. Она умерла от родов, и Фульк предался неистовой скорби. Лишь спустя десять лет он вторично предстал перед алтарем с другой женщиной, что само по себе в это время скорых браков и нередкого многоженства было свидетельством его любви. И вот теперь, словно в насмешку, сын любимой женщины тоже пошел наперекор его воле и устремился к служению Богу. Пипина понимала гнев старшего брата, но в то же время видела и непреклонную решимость на лице Ги. Даже в том, что он остриг волосы короче, чем было принято в миру, и носил темную одежду монашеского покроя, чувствовалось стремление удалиться от суеты.

Пипина осторожно взяла узкими ладонями руку юноши.

– Твои братья, Ги, еще малые дети, а Эмме уже необходим муж и защитник. И она ждала все эти годы, твердо зная, что однажды ты явишься к ней как жених и вы обменяетесь обетами перед алтарем.

Ги резко вскинул голову.

– Вы говорите это лишь как мать Эммы. И, видит Бог, я не понимаю, почему такая святая женщина, как вы, всецело посвятившая себя служению Господу и его Пречистой Матери, не хочет понять, в какой грех стремится ввести Эмму. Ведь наша святая матерь Церковь выступает против союзов мужчин и женщин, связанных родственными узами ближе седьмого колена.

– Ты отлично знаешь, Ги, что церковь весьма часто делает и исключения на сей счет. Однако если родство меж вами единственная причина, по которой ты отказываешься от Эммы, прозванной здесь Птичкой, то успокойся – вы с ней на самом деле куда более дальние родичи, чем принято считать.

Она умолкла на полуслове, увидев стоявшего совсем близко к ним воина со шрамом на щеке. Вероятно, ей показалось, что этот человек прислушивается к ее словам, однако его лицо было ей несомненно знакомо.

Фульк проследил за взглядом сестры и кивнул.

– Узнаешь, Пипина? Это Эврар. Он служил у Эда. Потом жил в Лотарингии, а недавно вернулся в Анжу, и я взял его к себе в палатины. Это превосходный воин. Эй, Эврар, подойди сюда!

– Позже, – сказала женщина. – Я вижу, процессия уже завершила движение и мне пора занять место на галерее среди сестер. Ты же…

Она повернулась к Ги и вдруг улыбнулась с нежностью.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.