Ночь в начале зимы выдалась мглистая, сырая, холод пробирал до костей. В мутном небе луны не разглядеть, свет от горевших у ворот факелов высвечивал то сруб околовратной башни, то лошадиный помет на истоптанном снегу двора, красноватыми бликами падал на столпившихся у ворот стражей в клепаных островерхих шлемах.

В такие ночи нести сторожевой дозор – не самое милое дело. Однако на этот раз охранники не дремали, опершись на копья, не поругивались в бороды, ворча на холод да нерадостную службу. Наоборот, оживленно обсуждали:

– Что же такое это в хоромине делается? Отчего там шумят?

В самом деле, со стороны видневшихся среди тьмы построек доносились голоса, громкие, обиженные, а потом кричать кто-то начал, словно били. Мелькнул свет, стукнуло тяжелой дверью. По ступеням крыльца на двор скатился человек, застонав приглушенно.

Дворовые цепные псы так и зашлись лаем, рвались на привязи. Стражи замерли, наблюдая.

Из терема долетел гневный крик:

– Вон убирайтесь! Все вон! Чтобы духу вашего поганого тут больше не было!

Это был голос самого князя Глеба. Стражники переглянулись. Отчего это их спокойный, даже смиренный Глеб так разошелся в ночную пору?

От построек опять послышались крики:

– Бога побойся, княже! За что обиду нам творишь? Креста на тебе нет.

– Да пошли вы с вашим... С вашим крестом!..

Князь самолично появился на высоком крылечке: высокий, худой, свободная рубаха съехала наискось.

– Убирайтесь! И благодарите своего распятого, что еще псами не велю вас травить!

Даже не кликнув челядь, князь сам вцепился в державшегося за створку двери человека в длинной черной одежде, отодрал от дверного косяка и вытолкнул взашей туда, где еще постанывал на снегу первый.

Стражники у ворот удивились:

– Неужто это Глеб христиан своих изгоняет?

В такое и поверить трудно, если вспомнить, как прежде тут христиан привечали, какой почет им князь оказывал, как молился перед привезенной иноземцами иконой, поклоны бил. Ныне же гонит. Сам гонит...

На галерее хоромины замелькал свет факелов, появились челядинцы князя, тоже тащили упирающихся людей в длинных черных одеяниях. Кое у кого слабо светлели большие кресты на груди. Всклокоченные, в сползших на лица островерхих куколях, изгоняемые, оставив обычную сдержанность, вопили, сопротивляясь. Князь собственноручно столкнул еще одного с крыльца, выпихивал следующего. Челядь хохотала, кому-то из христиан дали в зубы – тот только покатился по ступеням под гогот собравшихся.

Христианских миссионеров было семеро, все больше иноземцы, пришедшие на Русь проповедовать о сыне плотника, оказавшемся истинным Богом. К их россказням прислушивались с интересом, хотя не слишком привечали. Зато князь Глеб поддался речам проповедников, даже крестился, обещал церковь христианскую в Новгороде поставить. Но чтобы так вдруг...

– Это чародейка его подучила, – догадался один из охранников, указав рукой в варежке на появившуюся на крыльце высокую девку. Та довольно улыбалась, теребя переброшенные на грудь длинные светлые косы.

– Ее происки, не иначе. Однако нам-то что? Князь гонит – нам отворяй ворота.

Стукнули засовы, скрипнув в пазах. А князь Глеб все лютовал:

– Чтоб ноги вашей у меня не было! Я и из Новгорода велю вас гнать. Чтоб не поганили больше словенский край, морок да беду на люд не насылали.

Один из христиан, высокий иноземец с длинной черной бородой, шагнул было к князю, заговорил с заметным акцентом:

– Мы разумеем, что не своей волей действуешь, раб Божий Глеб. Обморочили тебя да одурманили. Ничего. Наше святое дело не пропадет. Рано или поздно чары спадут. Мы же молиться и за тебя будем.

Под злобные выкрики, глохнувшие среди собачьего лая, христиане отходили к воротам. Сам князь их гнал, мечась от одного к другому, выталкивая в шею. А тут еще светлокосая девища с крыльца громко захохотала. И такое злорадное торжество было в ее голосе, так пронзителен был ее смех, что некоторые челядинцы стали делать охранительные знаки, хвататься за обереги.

– Ведьма! – произнес кто-то в голос, да так, что и другие услышали.

Бородатый христианин даже шагнул к ней, уворачиваясь от князя.

– Да падет на тебя проклятие, чародейка! Да оставят тебя те, кто тебе дорог, да познаешь ты беды и гонения...

Больше сказать ничего не успел, ибо князь неожиданно ударил его кулаком наотмашь. И с такой силой!.. Откуда и взялась-то она у тщедушного Глеба?

Князь стоял над поверженным миссионером, потрясая кулаками.

– Молите своего Бога, что я еще добр. А не то... Не уберетесь через миг – всех велю порешить! Клянусь в том Перуном[1] могучим!..

Сказано это было так твердо, что христиане уже не мешкали. Причитая и всхлипывая, выходили в темную ночь из полураскрытых ворот.

Князь еще стоял посреди двора, тяжело дыша. Потом медленно повернулся, посмотрел на светлокосую чародейку. Люди отошли от нее, она стояла одна, освещенная светом факелов, – статная, с ниспадавшей на темные очи длинной челкой. Князь же глядел на нее, не отрываясь.

– Любо ли тебе все это, душа моя? Все по твоей воле, все как скажешь.

Голос у князя, еще прерывистый после недавнего волнения, звучал умоляюще. И люди отводили взоры, отступали, словно стыдясь видеть, как их господин заискивает перед этой... Да и кто она? Откуда взялась-то?

– Полюбишь ли меня теперь? – молил Глеб.

Но та и бровью не повела, устремив взгляд туда, где за последним из христиан охранники захлопывали створку ворот, вбрасывая в пазы тяжелый брус. В свете мечущихся огней было видно ее лицо, блеснули в улыбке зубы. В глазах же... Люди потом поговаривали, что желтым отсветом сверкнуло в темной глубине ее глаз.

– Любить тебя, Глебушка? Поглядим, поглядим. Ибо еще не все дела мои окончены.

И пошла в глубь хоромины среди опасливо расступавшейся челяди. На понуро шедшего за ней князя Глеба больше и не глянула.

Глава 1

944 год

Новгородское вече – это нечто особенное. Студневый[2] морозный воздух, толпа на площади, возбужденные споры, выкрики, толчея. Городские бирючи[3] то и дело принимаются стучать в било, призывая народ к порядку, однако общее оживление, возможность показать себя да высказать свои чаяния заводили толпу, и люди шумели, чего-то требовали, отталкивая один другого, чтобы ближе протиснуться к вечевой степени[4], где стоял прибывший в Новгород великий князь Руси Игорь Рюрикович.

Князя окружали бояре и старшины городских концов.

– Видишь, княже, каково дело тут, – говорили они. – Давно бы тебе следовало явиться в свою северную столицу да разобраться, что к чему. А то народ совсем ошалел от самоуправства.

Стоявший немного позади Игоря воевода Асмунд поглядывал на князя с опаской. Не нравилось ему спокойствие князя. Асмунд еще со времен Олега Вещего знал Игоря, знал его натуру: не в гневе он страшен, а когда вот так спокоен среди всеобщей сутолоки. За этой сдержанностью скрывается тихий гнев. А гневаться Игорю на новгородцев сейчас, когда он готовит новый поход и ему необходимо спокойствие внутри державы, никак нельзя. Поймет ли это князь? Без мудрых советов жены, княгини Ольги, он мог порой и норов показать. А это сейчас ох как некстати.

Новгородцы же словно чуяли все. Вообще здесь, на севере Руси, люд был бойкий, шумливый. Не боялись и князю свое недовольство высказывать, указывая на то, с чем не согласны. Кричали так, что только пар летел из открытых глоток в морозном воздухе:

– Пошто нам в пояс кланяться варягам пришлым да мыта[5] с них не брать?! Неужто ты, князь, удумал варягов над словенами[6] поставить? Позабыл, что именно мы, словене, отца твоего некогда к себе покликали править на наших условиях? И если не по нам что будет – можем и за моря прогнать. Бывало уже такое, старики сказывали.

– А пошто мерянские и чудские племена[7] от дани освободил? Такого и Олег себе не позволял. И что же это получается, братцы? Теперь любой чудин белоглазый себя едва ли не выше новгородца почитает, раз воля ему дана!

– Верно. Князь все богатство Руси в Киеве копит, только запамятовал, поди, что именно здесь, в Новгороде князья-то поднялись. И Рюрик Белый Сокол, и Олег Вещий. Да и сам ты, князь, не тут ли родился, не тут ли тебя растили, берегли, чтобы ты потом родину-то позабыл, думая лишь о Киеве?

Игорь возвышался над толпой, озирая ее соколиным взором. И только то, как он сжимал пояс из наборных блях, опоясывавший полушубок, выдавало его напряжение. Внешне же Игорь оставался спокоен. Синие глаза его быстро перебегали с одного лица на другое, ноздри тонкого носа трепетали. Из-под пышной черно-бурой лисьей шапки на плечи князя падали слегка волнистые длинные волосы под цвет чернобурки – темные, с обильной проседью, короткая холеная бородка была тронута сединой. Был князь Игорь высок и статен, широк в плечах – перед таким впору стан гнуть да скидывать шапку, а он стоит перед толпой разгоряченных новгородцев, как юнец, которого отчитывают.

За Игорем, едва ли не посмеиваясь довольно, стоял его родич Псковский князь Володислав, женатый на сестре Игоря Предславе. Предслава родилась уже от второго брака его матери Эфанды, вдовы Рюрика. Сам же Володислав происходил из местных, кровь в нем была словенская, а Псковское княжество получил вместе с рукой Предславы. И был Володислав честолюбив сверх всякой меры, мечтал даже, чтобы недовольные Игорем новгородцы вообще прогнали варяга, и тогда придет время Володислава встать над Северной Русью, вокняжиться с родом своим на веки вечные.

– Что ж ты молчишь, Игорь-князь? – чуть тронул князя за плечо Володислав, поглядывая на рослого Игоря снизу вверх. – Ростом Предславин муж не вышел, зато спеси – хоть отбавляй. В голосе дерзкие интонации проскальзывают. – Отвечай людом, когда всем миром за обиды спрашивают!

Игорь только плечом повел, сбрасывая руку родича. Шагнув вперед, поднял десницу[8]. И вече, шумевшее до сего момента, вмиг стихло, как отхлынувший от берега прибой.

– Глоток у вас много, новгородцы, – начал князь, – спрашивать можете и до сумерек. Мне же каждому отвечать недосуг, да и не княжье это дело. Вот вы скликали вече, меня к ответу призываете, а только о том не подумали, что уже немало лет живете в мире и покое, забыв, как прежде те же варяги били вас, как сами родами на роды шли, не ощущая над собой сильной власти. А ныне, получив мир и порядок, норовите над властью подняться да с князей своих спрашивать. Могу ли я вас за то к ответу призвать да покарать, как некогда князь Олег карал за своеволие? Отвечу – мне это раз плюнуть. Однако, несмотря на все укоры, не забыл я, что родина моя тут. Потому и отвечу. Вы недовольны, что на этот год я варягов беспошлинно впустил? В том больше мне да казне государственной убыток, а то, что вы в торге своего не упустите – и у ведунов гадать не надо. А мир с варягами, да и приток их нынешний на Русь, нужны мне теперь особенно. Сами знаете, что рать собираю, варягов кличу под себя, дабы за былые поражения и обиды с ромеями[9] поквитаться. Потому и северные племена не тронул. Мор и недород у них был прошлым летом, а им подняться надобно. Да к тому же хочу ими дружину свою пополнить, ибо земли на полудне[10] после походов обезлюдели, воев не стало, а рать все одно собирать надо. Причем большинство витязей для дружины я не в Новгороде, а под Смоленском собираю. И уж если смоленцы терпят их постой и не жалуются, то отчего же вы, люди моего родного города, бучу учиняете да поклеп на меня возводите, причитая, как старухи у колодца над разбитым кувшином?

Вече притихло, слушая, как князь перед ними отчитывается да в свои государевы дела посвящает. Со своего места Игорь видел внимательные глаза, море торсов и высоких меховых шапок, видел пар, поднимающийся над притихшей толпой от дыхания множества людей. Нет, он все же любил свой народ, по недомыслию дерзкий и строптивый, однако уважительный и понимающий, когда с ними говоришь по-хорошему.

Асмунд за его спиной даже одобрительно крякнул. Ишь, укротил свой норов Игорь Рюрикович, а то Асмунд уже побаиваться начал, как бы в ярости не повелел разогнать толпу нагайками. Но тут все дело испортил Володислав Псковский.

– Пусть-ка лучше князь поведает нам, отчего он все о походе на Царьград думу имеет, когда городам нашим не победы и войны, а мир да торг с ромеями нужны.

В толпе тотчас загудели. Игорь быстро оглянулся на Володислава.

– Что-то не припомню, чтобы много стругов от Пскова на полдень в прошлые годы хаживали. Вы все больше в Варяжское море[11] устремляетесь. С варягами же у нас ныне мир, как никогда ранее. Это ли вам не любо?

Но по толпе уже пошел ропот:

– Наш удел князя не волнует. Все на полдень рвется. А в Новгород, бывает, и не явится в какой год. Что князю нужды наши, если ему Киев люб?

Игорь даже ногой в посеребренном сапожке топнул.

– Во имя всех богов!.. Али совсем у вас разум помутился, новгородцы! Как же я про вас не пекусь, как не почитаю вас, если сына своего старшего вам в князья дал?

Кажется, против такого и сказать ничего нельзя, да только потупились люди на вечевой площади, переглядываться стали. Наконец вперед вышел старшина одного из городских концов.

– Говоришь, княже, ты вроде все верно. И мы учли твою волю, когда ты над нами сына своего Глеба князем поставил. Да вот не ведет себя с нами как князь Глеб Игоревич. Уж мы и послов к нему засылали, и на пиры-братчины кликали, и ни разу вече не созывали, не поставив его о том в известность. Но только нет ему дела до Новгорода. Живет князь Глеб у себя в Городище[12], а к нам и носа не кажет. То с христианами дела водит, постится да молится, а то чародейкой некой увлекся, слушает во всем эту Малфриду, забыв ради нее как христиан ранее почитаемых, так и нас, народ свой. Вот и приходится нам чаще к Володиславу Псковскому обращаться, если нужда придет. И порешили мы тут...

Говоривший замялся, оглянулся на толпу. И приободрясь от устремленных на него взглядов и согласных кивков, продолжил:

– Станем челом тебе бить, княже, да просить, чтобы Глеба оставил в покое с его чародейкой. Нам же иного князя дай. Володислава того же. Родич он как-никак твой, оттого и обиды тебе в том не будет. Так ли говорю, новгородцы?

В толпе одобрительно загудели, раздались возгласы:

– Володислава на княжение! Володислава и княгиню Предславу. Любы они нам!

Асмунд покосился на Володислава, заметил, как тот бороду оглаживает, словно хочет скрыть довольную улыбку. Не иначе как сам и научил народ, о чем с князем на вече говорить. А потом и другая мысль пришла воеводе: о какой такой чародейке люди бают? Неужто о той, которая... И задохнулся, поняв, что это для Игоря может значить.

Игорь же стоял, словно онемев. Вече шумело, а он застыл, глядя прямо перед собой. Потом медленно стал поворачиваться к Володиславу. Тот подбоченился, выдержал смятенный взгляд князя Рюриковича.

– Что скажешь народу, княже? Люди ответа ждут.

– А?.. Что?.. – будто приходя в себя, отозвался Игорь. И спросил совсем о другом: – Кто эта Малфрида, о которой упоминали?

Володислав только задвигал темными бровями, соображая, что князю надо. Малфрида? Ну да, есть такая, ответил. Али Игорь в Городище по пути в Новгород не заезжал? Там бы ему многое поведали: и отчего это князь Глеб христианство свое оставил, и отчего пиры-братчины новгородские пропускает, на Думу его и калачом не заманишь. И если прежде его христиане к смирению призывали, то потом явилась эта чародейка Малфрида, заворожила, завлекла...

Володислав не договорил, попятился, когда князь вдруг схватил его за меховой ворот, притянув к себе.

– Так Малфрида в Городище?

Народ снизу наблюдал, как до этого державшийся спокойно князь вмиг изменился в лице и, не простясь с людом, не ответив на последнее столь важное прошение, вдруг кинулся прочь, велев подвести коня.

Уже позже Володислав спрашивал у Асмунда:

– Что это князь как белены объелся, едва про Малфриду узнал?

Асмунд задумчиво покручивал длинный светлый ус.

– Два года тому была у князя некая лада[13], Малфридой прозывалась. Кто такая, откуда? Никто не ведает. Да только была она нашему князю, что солнышко по весне. Все нарадоваться на нее не мог, наглядеться не успевал. Крутила она им так, как даже княгине Ольге не удавалось. Вреда в том особого не было, если не брать в расчет, что негоже князю да мужу в летах настолько девкой увлекаться. Ну, а после сгинула эта Малфрида, как и не было ее. А князь затужил. Пил много, тосковал. Потом прошло. Да видать, не совсем: как только услышал имя Малфриды, так и кинулся ее искать. А эта Глебова Малфрида, она кто?

Володислав больше не слушал. О другом думал. Он-то уже размечтался княжью шапку примерить, с народом толковал, уговорились почти. А тут Игорь умчался, так ничего и не ответив. Может, вече и без князя выберет себе угодного? Да только люди, озадаченные странным поведением правителя, уже начали потихоньку расходиться. В пылу они свое князю высказали, пар выпустили, теперь же все больше о повседневных делах заботились – о кузнях оставленных, торговых лотках. Студень – не тот месяц, чтобы годящиеся для трудов дни понапрасну терять. Пошумели, покричали, душеньку потешили – теперь самое время и о делах вспомнить. Володислав хмуро глядел на них, понимая, что подходящий момент упущен. Что ж, он еще своего добьется. Отступать не намерен.

А Игорь тем временем уже подъезжал крупной рысью к частоколам Рюрикова Городища. С дозорной вышки князя заметили еще издали, поспешили отворить ворота. Игорь быстро въехал во двор, бросил поводья подскочившему холопу, огляделся. Здесь немало изменилось со времен его детства и отрочества, только возвышавшаяся в центре двора обширная хоромина осталась почти такой, как ее еще при Рюрике возвели: из мощных бревен, посеревших от времени, под двускатной дерновой крышей с резными головами драконов под стрехами. Но вокруг уже виднелись разные постройки позднейших времен: галерейки с резными столбцами, крылечки с шатровыми навер-шиями. На одном из таких крылечек князь заметил свою невестку, варяжку Сфандру.

– Где Глеб? – сразу спросил он, поднимаясь по ступеням и на ходу стягивая расшитые перчатки.

– С утра отбыл на капище в Перынь[14].

– А эта... чародейка Малфрида, с ним?

По красивому холеному лицу княгини Новгородской промелькнула досада.

– Как же. Одни боги знают, куда она отбыла пару седьмиц[15] назад. Глеб же покоя себе не находит. Вот и отправился к ведунам расспросить, отчего лада его негаданная сгинула невесть куда перед самыми днями Корочуна[16]. Глеб с той поры все мается.

И Сфандра, откинув на спину длинную белую вуаль головного покрывала, начала подниматься в хоромину, однако тесть удержал ее.

– Погоди, Сфандра. Расскажи мне об этой чародейке. Кто она да откуда? Какова из себя?

Невестка глянула на князя исподлобья. Понятно, ей не больно мила была новая зазноба мужа. Ответила угрюмо:

– А леший ее знает. Кто говорит, что она из варяжьего племени. Это судя по имени. Ну, а некоторые бают, что из финнов. Волосы у нее светлые, челка над бровями, как у финских баб. Глаза же черные, аки ночь темная. Но что сила в ней особая есть – все заприметили. Она даже Глеба моего сумела от христиан отвадить, что до нее никому не удавалось. Если прежде он только ими и жил, все постился да поклоны бил перед иконами, то по воле бойкой Малфриды всех выгнал, даже амулет с крестом подальше забросил.

– Так она полюбовница его? – невольно повысив голос, спросил Игорь. Рванул ворот у горла, так что отлетела золоченая застежка.

Стоявшие неподалеку дворовые оглянулись на громкие слова князя, даже тиуны[17] приостановились, посмотрели с интересом. Игорю же было все едино. Дышал тяжело, с дрожью.

Но Сфандра – умная баба – не захотела перед челядью семейные дела обсуждать, сделала жест, приглашая с собой в дом. Там, в пустующей по нынешней поре гриднице[18], села у заиндевелого окошечка, расправила меховую оторочку на полудлинном утепленном свитке[19].

– Вот теперь, батюшка, и поговорим ладком. Спрашивайте. – Игорь чуть поморщился. Не нравилось ему, когда невестка называла его «батюшкой». По обычаю, конечно, так и полагалось обращаться к отцу мужа, но не для того Игорь столько лет воду чародейскую, живую и мертвую, пил, чтобы ему на годы его указывали. Чего таиться, седьмой десяток уже ему подходил, да только тот, кто чародейскую воду пьет, не стареет. Вот и было князю Игорю на вид не более тридцати с лишним, лишь седина ранняя, еще в отрочестве появившаяся, зрелости придавала. Поэтому и называли его в народе Игорем Седым, а еще чаще Игорем Старым. Но все равно выглядел Игорь не намного старше миловидной невестки. Ей-то самой сколько? Около тридцати. Но и она, как все в семье князя, воду живую пьет. Потому и бесплодна, ибо чародейская вода, придавая сил и молодости, несет с собой бесплодие. Хотя, может, и не все так... Сфандра и лицом мила, и румяна, синеглаза, да только Глеб не больно-то жену жалует. По молодости лет мало в нем было мужской силы, потом христиане внушили, что лучше блюсти чистоту и жить с супругой как с сестрой, посвящая себя только Богу. Теперь же... Игоря особенно интересовало, что теперь.

– Глеб, как я слышал, христиан со двора прогнал. Так? Значит, вспомнил покон[20] предков и должен мужем тебе стать, как полагается. Спите ли вместе?

Сфандра чуть повела плечиком, обтянутым свитком с золотыми узорами. Щеки ее вспыхнули румянцем, но потом даже побелели.

– Я верная жена Глебу, батюшка. И если он пожелает, я свой супружеский долг исполню. Да только он, кроме Малфриды этой, никого знать не желает.

– И он... Глеб-то... С Малфридой, что ли, любился?

У князя даже рык в голосе пробился, задышал тяжело, брови гневно сошлись к переносице. Ждал ответа, как приговора.

Но у Сфандры только глаза злорадно сверкнули под полуопущенными ресницами.

– Как же! Нужен он ей больно. Да ей никто не нужен. Только власть свою и ценит. А водила она Глеба, как козла на поводу. Даже челядь посмеивалась.

В голосе невестки явственно слышались злые интонации. Да и как не злиться, если муж, едва замечающий свою прекрасную варяжку-княгиню, при появлении той Малфриды прямо светился весь, голос дрожал. И все, что чародейка прикажет, кидался исполнять. Сфандра же, как княгиня и законная жена, попробовала, было поставить на место Малфриду спесь сбить да место указать, однако обычно смиренный Глеб едва ли не за кнут схватился, защищая возлюбленную. Той даже вмешаться пришлось, заступаться за обидчицу. Вот и приходилось после этого Сфандре ублажать Малфриду, заискивать перед ней. Да что ей, христиане, и те перед кудесницей трепетали, но она все равно их невзлюбила, велев Глебу гнать со двора. Прямо в ночь, сказала, что иначе ноги ее больше в Городище не будет. И Глеб повиновался. Только зря усердствовал. Была Малфрида – и сгинула. Одно слово – чародейка. В Городище тогда и ворот не отворяли, а она исчезла, будто ветром сдуло.

Рассказывая все это, Сфандра невольно подивилась, как внимательно слушает ее речь Игорь, как смотрит пристально. Она не припомнит, когда тесть ей столько внимания уделял. И догадывалась: в Малфриде все дело. Вот чародейка проклятая!.. Хотела даже высказать свое суждение о Малфриде, но тут разговор Kнязя с невесткой был прерван звуками со двора. Слышалось, как гудят в рожок, гомонят люди, ржут лошади.

Сфандра сразу поднялась, поправила подвески-колты у висков.

– Видать, князь Глеб прибыл. Что ж, пойду, распоряжусь насчет вечерней трапезы.

Спокойная и величественная, Сфандра осталась госпожой и в Городище, ее ничем не выведешь из равновесия. Игорь же волновался, не зная, чего ждать от сына. И то, что они с Глебом по одной бабе сохли... Постаравшись взять себя в руки, Игорь степенно вышел на крыльцо.

Его первенец Глеб стоял посреди двора поникший, плечи опущены, богатый плащ на меху сбился на сторону, свисает жалко. И выглядел Глеб таким потерянным...

У Игоря невольно кольнуло сердце – не от жалости, с досады. И почему боги послали им с Ольгой такого сына? Вот младший княжич Святослав, что в Киеве с княгиней остался, хоть и малец еще, а уже видно – настоящий князь будет. Этот же... Ни рыба, ни мясо, все бы им кто-то руководил. То отец, князь русский, то христиане хитрые, потом Малфрида. Но, видимо, не сладилось что-то у Глеба с ней, раз так угнетен. И это, как ни странно, обрадовало Игоря.

Заметив, что Глеб смотрит на него, Игорь жестом велел сыну приблизиться. Тот повиновался. Шел через двор, такой же поникший, головы не поднимал, мел по снегу съехавшим плащом...

Они проговорили до глухой ночи. Пустая просторная гридница, чадящая плошка с огнем на длинном столе, бревенчатые стены, на которых развешаны пушистые шкуры, ветвистые лосиные рога, щиты, скрещенные копья. Хорошо, что Глеб хоть иконы снял, отметил князь, и не пялится больше со стен сурово христианский Бог, писанный по византийскому образцу, – темноглазый, со сросшимися бровями. Но Глебу от этого неуютно.

– Все поменялось в моей жизни, я во всем разуверился, отец. Холод и пустота завладели душой моей. Думаю, может, снова позвать христиан? Знаю, тебе это не любо, однако они всегда добры со мной были, учили милосердию, вере своей учили, на путь истинный наставляли. Я с ними себя нужным чувствовал, силу некую ощущал...

– Ты бы лучше вспомнил, для какого дела тебя в Новгороде поставили, – резко оборвал сына Игорь.

Великий князь Руси сидел от Глеба по другую сторону стола с крытой вышитым сукном столешницей. Рядом с сыном он выглядел витязь витязем – очи сверкают, стать горделивая. Возвышался над слабым сутулым Глебом, как утес. У сына же лицо рано постаревшее, круги под глазами, жиденькие волосы зачесаны наверх, открывая длинные залысины.

– Тебя я княжить в Новгороде поставил, – произнес Игорь, – а ты так правил, что новгородцы сегодня хотели скинуть тебя да просили князем к себе этого зарвавшегося Володислава.

Глеб только пожал плечами.

– Может, это и к лучшему? Дядька Володислав и тетка Предслава всегда Новгородом интересовались, меня к действию побуждали, ругали даже, что дела забросил.

– И поделом тебе, соколик. Ишь, что удумал – христианам во всем потакать! Слышал, ты даже церковь их в Новгороде возводить начал?

Глеб вздохнул.

– Где-то они теперь? Вот погонят меня новгородцы – уйду к ним. Стану жить в дальних пределах, где Иисуса Христа почитают, где люди хотят изменить мир к лучшему. Чтобы вражда прекратилась, чтобы милосердие снизошло на земную юдоль.

Игорь, запустив пальцы в седую шевелюру, смотрел из-под руки на сына. Этот все о христианах. Игорь не считал христианство чем-то вредным, однако полагал, что достойные люди невосприимчивы к подобным побасенкам. Те же, кто поверил россказням о распятом Боге, – слабы и не стоят того, чтобы о них беспокоились. И Игорю было горько, оттого что его первенец Глеб оказался из таковых – слабых. Но ведь изгнал он все же христиан, хоть и по воле Малфриды! И князь спросил:

– А как Малфрида опять к тебе придет?

Глеб сразу встрепенулся, глянул на грозного отца ожившим взглядом. Игоря это гневило.

– Забудь о ней. Уж лучше с христианами...

Даже сплюнул с досады. И отчего это краса Малфрида его сына выбрала? Отчего не вернулась к нему, к Игорю? Уж он бы для нее... Ветру бы дунуть не позволил.

– Иди, Глеб, – как-то устало проговорил Игорь. – И помни: Первое твое дело – помогать мне над Северной Русью стоять. Не справишься... Пеняй на себя. Я сам отдам тебя твоим жалким христианам!

Глеб вжал голову в плечи, выскользнул бесшумно. Игорь остался на месте, вспоминая, о чем ему сын поведал. О том, как этой осенью, будучи на охоте, Глеб отстал от спутников, заплутал по бездорожью и неожиданно выехал на лесную прогалину, где увидел странную картину: среди деревьев стояла рослая статная девица и кормила с руки сбежавшихся к ней лесных ланей. Зверье дикое к ней шло, словно к своей хозяйке. Лани те же, потом барсук появился, едва не о ноги терся, будто кот домашний, зайцы подбегали без страха. И так эта картина Глебу глянулась, что он застыл на коне, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть дивное видение. А девица вдруг его по имени окликнула, поманила рукой. И такой пригожей вдруг ему показалась... Позже люди говорили, что не больно она и красива – нос с горбинкой, лицо худое, щеки впалые, рот большой, губастый. Ту же Сфандру многие краше находили. Да только стоило Малфриде на кого внимание обратить, как тот сразу же попадал под ее очарование.

Игорь это понимал. Не забыл еще, как сам терял разум от чародейки. Ну, правда, в том, насколько она чародейка, он очень сомневался. По рассказам ее выходило, что она и с нежитью лесной знается, и смока-змея видела, и Ягу, летающую на помеле, даже с мавками дружбу водила. Слушать о том Игорю было интересно, да и рассказчицей Малфрида была получше иных кощунников[21] известных. Но только, кроме россказней чудесных, ничем колдовским Малфрида себя не проявила. Вот только когда обнимала она князя... Дух захватывало! Жить да радоваться хотелось, любить так, как и в юные годы не получалось. Может, и впрямь Малфрида кудесница? Но одно Игорь понял: с ней у него любое дело ладилось, любое начинание успешным выходило.