Эмма Птичка (№4) - Лесная герцогиня

А потом опять в путь. Эмма уже ни о чем не спрашвала Леонтия, хотя и видела, что они все дальше и дальше удаляются от проезжих трактов. Пустынная местность, где на плоской равнине темнели лишь ряды голых виноградников да изредка возникал деревяный силуэт усадьбы, вокруг которой жались хижины. Заснеженные равнины, угрюмые лица редких нищих; деревья, голые и черные, как скелеты. И мороз, от которого особенно ярким казался закат по вечерам. Эмма вскоре поняла, что мороз ее друг, ибо от холода Леонтий просто деревенел. Но когда они переправились на пароме через реку Эну и наступило резкое потепление, Леонтий словно ожил. Эмма теперь постоянно чувствовала на себе его взгляд — почти ненормальный из-за похоти. Теперь она ясно понимала, что движет нотарием ее мужа и лишь усилием воли заставила себя не поддаться панике. И все же за эти три-четыре дня, что они находились в пути, Эмма была уже на грани нервного срыва. Убежать, искать помощи. Но где?! Как?! Их путь теперь пролегал меж огромных пологих холмов, потом стал подниматься в гору. Виноградков больше не было, кругом безмолвно возвышался голый зимний лес. Местность казалась дикой.

— Куда вы меня везете? — не выдержала Эмма. Скоро ночь, а мы все дальше углубляемся в чащу.

— Не беспокойтесь, мадам, — улыбался Леонтий. — Это не просто чаща, это великий Арденнский лес. Считайте, что вы уже в Лотарингии.

И опять его ответ не успокоил Эмму. Как никогда она чувствовала себя слабой и незащищенной. Темнело. Слышалось завывание волков. Пару раз за деревьями мелькали их силуэты. И хотя всадники двигались по бездорожью, по заснеженной, зажатой холмами долине Леонтий, по-видимому, неплохо знал здешние места. И скоро о чем-то крикнул на лотарингском диалекте своим воинам, и те пришпорили коней. Эмма не поняла его слов, но вскоре заметила впереди огонек. Прилипившийся на склоне двухэтажный дом с покатой соломенной крышей встретил их запахом дыма и собак.

Гостеприимно маячивший за прикрытыми ставнями свет сулил тепло и отдых путникам. «Но не пленнице», — с горечью подумала Эмма. И хотя была слишком утомлена, она невольно напряглась. Куда они заехали? Что это за дом?

«Он не посмеет», — пыталась убедить она саму себя. Ведь здесь были посторонние люди — хозяин и его жена, содержавшие этот затерянный в лесах приют. Их присутствие несколько успокоило молодую женщину, а когда ее привели в дом и она присела у дымившегося очага, даже почувствовала себя хорошо. З;десь было дымно, слышалось блеянье овец за загородкой, попахивало навозом и запахом стряпни. В подменном над огнем котелке что-то булькало. Хозяйка протянула ей миску супа, приготовленную из дичи. После долгой дороги по холоду он показался Эмме восхитительным, и она ни о чем не думала, пока окончательно не опорожнила тарелку. Хотела попросить еще, но тут взгляд ее упал на сидевшего по другую сторону стола Леонтия, и слова замерли у нее на устах. Он смотрел на нее и улыбался. Это была улыбка торжества и похоти — отвратительная, беспощадная.

Эмма не на шутку испугалась. «Нет, он не смеет. Он бывший раб, а во мне течет королевская кровь. Немыслимо, чтобы он на что-то решился», — успокаивала сама себя и всеми силами старалась держаться невозмутимо. О том, как Леонтий дерзнул войти ночью в ее покои, даже когда она еще считалась герцогиней и его полноправной хозяйкой, Эмма старалась не думать, ибо теперь она находилась в его полной власти, и он может… Нет, он ничего не может! Она не позволит ему!

Пустая бравада. Она в руках этого человека, и никто не вступится за нее. Солдаты не обращали на них никакого внимания, молча ели; хозяйке явно до нее не было никакого дела, она возилась с овцами; ее муж вышел задать корм лошадям и успокоить их, так как ночь пронзал многоголосый волчий хор; собака испуганно поскуливала у себя в конуре. Искать помощи негде. Бежать некуда. Ей ничего не оставалось, как рассчитывать только на себя.

Она медленно вскинула подбородок.

— Где я буду ночевать? Я утомлена и хочу спать. Леонтий тут же отставил миску.

— Конечно, конечно, прекрасная госпожа. Он взял из очага пылающую головню и кивком пригласил Эмму к выходу. На второй этаж вела витая деревянная лестница. По-видимому, грек хорошо знал этот дом. Он проводил ее в верхнее помещение, мансарду, где хранилось сено. Но явно не спешил уходить. Зажег небольшой светильник, выбросил пару головню, повернулся и закрыл дверь.

У Эммы все похолодело внутри, когда она поняла, что он не собирается уходить. И опять лицо его зловеще окрасилось отвратительной улыбкой, от которой к горлу молодой женщины подкатывала дурнота.

— Вы с ума сошли. Немедленно вон!

— Зачем? Здесь нам никто не помешает. — медленно двинулся к ней.

На лице Эммы появился ужас, столь яркий и затравленный что Леонтий разразился громким смехом от восторга и предвкушения забавы. И резко умолк, тяжело дыша. И все улыбался. О, как жутко он улыбался!..

Грек медленно облизнул пухлые губы. Заговорил хрипло:

— Я захотел попробовать вас, едва только увидел. Ваша кожа, рот… Я хочу вдохнуть ваш запах, я хочу грызть и целовать вас, хочу владеть вами.

Эмма в ужасе отступала от него, лихорадочно оглядываясь, ища, чем бы обороняться. Сено, одно сено.

— Вы не посмеете! Я жена вашего господина, я сообщу ему, и вас накажут… кастрируют… вздернут.

Она уперлась спиной в стену, когда Леонтий вдруг дико захохотал.

— Герцогу?.. А что вы для герцога? Увидитесь ли, вообще? Он сказал, что я могу с вами делать что заблагорассудится, что для него будет хорошо, если вы вообще исчезнете, принцесса Эмма, которую он так добивался и которая не оправдала его надежд. Он вдруг зарычал как зверь и бросился на нее. Она кричала и отбивалась. О небо — она и не ожидала, насколько он силен.

Не смей! Пусти меня! Он все так же рычал, до боли сжимал ей грудь, закручивал руку. Она звала на помощь — кого? Они рухнули на сено и боролись, пока он не подмял ее под себя. О, когда-то она падала в обморок, едва ее касался мужчина. Сейчас же она лишь вырывалась, отчаянно, безнадежно.

На помощь!

Никто не придет. А если и придет, то только затем, чтобы держать ее. Она в ловушке, как когда-то давно, когда Ролло бросил ее в руки своим воинам. Откуда у нее брались силы? Она сопротивлялась, и этим словно только распаляла грека, она пыталась сбросить его, но он лишь хохотал, потом навалился на нее и стал душить. «Я умираю, — подумала она. — Это хорошо, это конец».

Но Леонтий заставлял ее прийти в себя, стал трясти и бить по щекам. И едва она застонала, зашелся беззвучным смехом. Потом он ударил ее, сильно, кулаком в лицо. Она охнула, старалась отползти, задыхаясь потом и сеном. Но он вновь опрокидывал ее, избивал так долго, что она ничего не стала соображать, превратилась в тряпичную куклу.

Он тряс ее.

Ну, давай же!.. Сопротивляйся!

У нее больше не осталось сил. Чувствовала, как трещит ткань платья, как его жесткие, похотливые руки мнут и терзают ее тело. Нет, она не станет сопротивляться. Она была готова сдаться, лишь поскорей бы все закончилось. Даже не пошевелилась, когда его холодные пальцы скользнули ей между ног, больно вонзились в низ живота. Эмма сцепила зубы, сдерживая стон.

Но Леонтий неожиданно прекратил пытку.

— Очнись!

Она не желала подчиняться, но, оказывается, его не устраивала ее пассивность. Он ущипнул ее за бедро, рванул.

— Ну же! Сопротивляйся!

— Нет. Я больше не шевельнусь, — прошептала она разбитыми губами. — Делайте все, что угодно будьте вы прокляты.

Он неожиданно затих, тяжело дыша. Потом поднялся. Эмма слабо приоткрыла глаза. Он стоял, глядел на нее. Потом стал возиться с одеждой, и она увидела как он резко сорвал ремень, сложил его вдвое. Длинно выругался на незнакомом языке, схватил свою обессиленную жертву за волосы, рывком приподнял от пола.

Ты не обманешь меня, сука! Я не буду тешится с неживой! Он вдруг с силой заломил ей руку так, что она не смогла сдержать невольного крика, и это снова разозлило палача. Рывком он задрал ей платье и со всей силой стал хлестать пряжкой ремня по ягодицам, бедрам. Она кусала губы, пыталась вырваться, но поняла, что он способен сломать ей руку. Ремень внезапно опустился, и она взвыла под торжествующий смех, своего мучителя. Ремень рассекал ей кожу до крови. С каждой минутой боль становилась все нестерпимей, прожигала ее насквозь как огнем. Эмма сгорбилась, сжалась, а грек продолжал ее хлестать не помня себя. Ее крики довели его до исступления, и тогда он намотал ее волосы на руку и рывком поставил ее на колени. и;

— Славная охота! — прохрипел он, вонзаясь в нее.

— Не-е-ет! — прокричала Эмма и сдалась, и лишь задыхалась и рыдала в сене, пока все не кончилось.

Когда он ушел, она лежала, не в силах пошевелиться. Тело ее было истерзано, а в душе словно что-то умерло, надломилось. В оставленную открытой дверь несло холодом. Эмма продрогла до мозга костей, но при малейшем движении резкая боль пронзала ее, и, она плакала, натягивая на израненное тело одежду. Она была вся в крови.

Я хочу умереть… Ролло, кому ты меня отдал?.. Она еле доползла до двери и, прикрыв ее, припала к ней и застыла. Она не смогла откинуться на спину, так как ее спина, ягодицы и ноги были изранены. Но она ощутила страх за свое дитя, ощупала себя поняв, что грек не уничтожил зарождающуюся в ней жизни. Но даже это не приободрило ее. Что ее ждет? Что с ней сделает это чудовище? Она полностью в его власти, она беззащитна перед ним, она отдана ему. Эмма застыла, оцепенела, боясь пошевелиться. Она беззвучно кричала, взывая к Деве Марии, но не была уверена, что небо внемлет ей. Все отвернулись от нее — даже небеса. Когда это произошло? Она не могла вспомнить. Ведь были же в ее жизни радость, пение, смех. Но уже давно ей стало казаться, что она провалилась в бездну. Она боролась, она противилась своему падению. И вот она оказалась на самом дне. Теперь ей надо научиться существовать в этом аду. Однако при одной мысли об этом она вздрогнула и выпрямилась. И тут же застонала. Нет, ей нужно что-то делать. Ради того, чтобы не оставаться беспомощной тряпкой в руках Леонтия, которую он выбросит, сломает и изорвет в клочья. Нет, она должна выжить — хотя бы ради ребенка, что зреет в ее теле. Если она не потеряла ребенка после сегодняшнего кошмара — значит, ей еще что-то осталось. И ради это-стоит бороться. Но как? Что она может предпринять?

Она застонала, переменив позу. Тело казалось сплошной раной. Когда-то она уже пережила подобное унижение. И смогла выжить, смогла многого добиться в жизни. Что ж, придется опять начинать все сначала.

Думать ни о чем не хотелось, хотелось расслабиться, замереть, уснуть… навечно. Взрыв смеха внизу заставил ее сжаться. Солдаты хохотали, слышался веселый голос Леонтия. Эмма вздрогнула от ужасного омерзения. Впервые в жизни она ненавидела свое тело, свою красоту. Красота стала лишь лакомой приматнкой для хищников, она не дает ни уверенности в себе, ни защиты. Красота оказалась иллюзорным доводом; она не расположила к ней тех, кто должен был бы защитить ее — слабую, нежную: Ролло, августейшая родня, супруг… Нет, Эмма больше не станет рассчитывать на мужчин, она будет полагаться только на себя…

Итак… Возможно, ей стоит сказать Леонтию, что она понесла ребенка от его герцога. Но остановит его это? Ведь Ренье полностью позволил ему распоряжаться ею. Внезапно ее охватил приступ ненависти к мужу: как он смеет так поступать с собственной женой, с женщиной, оберегать и заботиться о которой он клялся перед алтарем?! Но тут она вдруг припомнила как ей рассказывали, что и с первой супругой Ренье обходился не по Божеским законам, и даже собственный сын восстал против отца, мстя за мать. Эмма лихорадочно соображала, что если мятеж Гизельберта основывался на том, что в старой Лотарингии многие феодалы не желали власти старого Ренье, то когда она доберется к кому-нибудь из них и откроет, как поступает с собственной супругой их герцог, может, она найдет защиту в лице какого-нибудь могущественного сеньора? Слабая надежда, но иного выхода у нее было. Главное, вырваться из лап этого ужасного нотария. Как?

Эмма прислушалась к вою волков. Понимала, что сбежав, может погибнуть. Но лучше смерть, чем жестокость и унижения. Нет, она еще поборется. Она дождется утра, когда волки уйдут в норы, и убежит в лес. Спрячется где-нибудь, а потом вернется или будет искать какое-нибудь жилище или монастырь, в котором попросит убежища. Только бы больше не дать истязать себя этому чудовищу с иноземным выговором.

Она позволила себе немного подремать. Вздрагивая от малейшего шороха. Под утро наступила такая тишина, что Эмма осторожно выглянула наружу. Еще не совсем рассвело, снег казался сероватым в утренней мглеI. Частокол забора темным. Эмма замерла, когда отваряемая ею дверь заскрипела. Нет, все тихо. Она стала осторожно спускаться, стараясь ставить обернутые мехом ноги на край ступеней, чтобы не скрипели, когда заметила внизу хозяйку. Она едва не закричала. Та поднялась еще раньше Эммы, вышла вылить помои за порог. Но, заметив молодую женщину, хозяйка не стала шуметь. Эмма видела, как она подошла к будке и стала гладить глухо зарычавшего пса. Эмма вдруг поняла, что женщина словно специально успокаивает собаку, чтобы та не подняла шум. Нет, она на ее стороне? Все еще не веря, Эмма сделала шаг к частоколу, и хозяйка по-прежнему не сводила с нее глаз, продолжая трепать за загривок собаку. Она не подняла шум, даже когда Эмма поднимала щеколду, даже когда вышла.

Ручей журчал среди снежных сугробов. Только у воды Эмма перевела дыхание и возблагодарила бога, что хоть одна душа на ее стороне. Впервые подумала, что от страха даже не сообразила взять лошадь, а пешком зимой да еще неизвестно куда…

«Я спрячусь где-нибудь, отсижусь, а потом вернусь. Если добрая хозяйка посочувствовала мне, она и также не откажет мне в помощи». Это было логично, куда она могла уйти одна, израненная, без пищи, без оружия. Подул холодной ветер. Эмма плотнее запахнулась в плащ. Ее платье было влажным от крови. Каждый шаг отдавался болью. И тут ее снова настигла безнадежность. Следы. Снег безжалостно укаэывал, куда она шла. «Я уйду! Запутаю следы и уйду». Теперь это было лишь упрямство обреченности, но она все же пошла прочь, стала подниматься вверх по склону, туда, где темнела скала. На камнях следов не будет видно.

Когда она добралась до каменной осыпи, петляя возвращаясь по собственным следам, чтобы сбить погоню, уже совсем рассвело. Эмма припала к камню, брала в пригоршню снег, пожевала. С ужасом ощутила слабость и боялась наихудшего — у нее начиналась лихорадка. Двигаться стало нестерпимо больно. Одежда словно растирала кровоточащие рубцы. Но она. заставила себя ухватиться за ближайший выступ и подтянуться. Упала на него, задыхаясь. Нет, так не пойдет. Она движется не быстрее улитки, а ее мучитель вскоре начнет погоню. Она запретила себе отдыхать.

Это был безжалостный, беспощадный подъем. Налетавший ветер бил и хлестал ее, когда она карабкалась со скалы на скалу. Все ее тело невыносимо болело, рот пересох, ее трясло мелкой дрожью. Она старалась не оглядываться, боясь, что тотчас сорвется. Порой она позволяла себе короткую передышку. Наконец она добралась до вершины и присела в снег и, к своему ужасу, заметила внизу фигурки людей. Увидела, как они выводят из конюшни лошадей. Это подстегнуло ее будто хлыстом. Бежать, идти, ползти!..

Глубокий, по колено, снег покрывал ровный гладкий наст, который проламывался под каждым шагом. Идти было невыносимо тяжело, она падала. Подниматься с каждым разом становилось все труднее. Колючие кусты цеплялись за плащ, и у нее еле хватало сил оторваться. И какие огромные деревья высились вокруг! Вдруг Эмма увидела несколько словно сросшихся меж собою дубов и решила, что это подходящее убежище. Протиснулась между ними, присела, почти упала, опершись спиной на один из стволов. Наплывала тьма, и она провалилась в глубокий обморок.

Она не знала, сколько была без сознания. Ее привел в себя холод. Огляделась. Не сразу поняла, где она. Лес. Серый сумрачный день. Солнце, выглянувшее с утра, снова скрылось. Шумел ветер, несший холодную пыль. Снег. Неужели судьба стала милостива к ней и снег занесет ее следы?

И вдруг она сжалась, явственно услышала позвякивание металла. Где-то за спиной громко фыркнула лошадь. От страха Эмма почти перестала соображать. Она глядела на испещренную морщинами кору дуба перед собой. А потом увидела его. Он сидел на своей лохматой лошади и глядел на нее ничего не выражающим взглядом. Один из людей Леонтия. Солдат с грубой щетиной и грубым лицом, обтянутым вязаным капюшоном.

Он чуть пошевелился, звякнул металл поводьев.

Эмма вздрогнула и расплакалась.

— Солдат, пощади меня. Молоком женщины, вскормившей тебя, заклинаю… Ведь и у тебя была мать… спаси меня, оставь здесь.

Он по-прежнему глядел на нее безо всякого выражения. Потом тронул коня, приблизился совсем близко, протянув руку, схватил ее за шиворот будто собаку. Она застонала от боли, когда он резко ее потянул, потом подхватил под мышки и, подняв, переложил через круп своего коня.

Голова Эммы бессильно свесилась, распустившая коса мела по снегу. Она дышала конским потом, а перед собой видела обтянутое кожей колено ее стража и тихо рыдала. От страха, от боли, от безнадежности…

2

Когда герцог Длинная Шея прогнал Эмму, Эврар никак на это не отреагировал. Обидно, конечно, что рыжая не оправдала надежды его господина, ведь Ренье столь давно хотел этого брака. Да и не может теперь он так просто сбросить жену со счетов. Ведь они обвенчаны перед алтарем. А Эврар хоть он и был в душе наполовину язычником, питал к обряду надевания колец определенное уважение. Ведь венчание — это поважнее, чем просто привести в дом женщину и сказать: «Отныне ты живешь здесь».

Но сейчас он переживал лишь за Ренье. Его господин сильно сдал в последнее время. И грудь его болит все чаще, он слабеет. Да, он уже не в том возрасте, чтобы связываться с подобной девкой. Черт бы ее побрал!

Ренье стоял за дверью. В покое остались лишь этот прихвостень Лео и Рикуин Верденский. Потом Рикуин вышел. Эврар поклонился ему, но граф прошел, словно его не заметив. И тем не менее Эврар посмотрел ему вслед спокойно. Он признавал и уважал этого худого близорукого графа. Хотя бы за то, что тот верен Ренье.

Через какое-то время появился и грек.

— Ты что, не слышал, Меченый? Герцог велел собираться!

— Но он же болен.

— Не твое дело. Тебе лишь надо выполнять приказы.

Эврар скривился, но нотарий глядел на него с насмешкой. Мелита давно подмывало свернуть этому зарвавшемуся рабу шею, но в последнее время грек был уж больно в чести у Длинной Шеи. Приходилось смиряться.

Эврар скоро справился со своими обязанностям Но когда герцог, сутулясь, вышел на крыльцо, мелит все же решился заметить:

— Может, обождем утра, господин? Уже стемнело, а вы сейчас не в том состоянии, чтобы ехать.

— Уж не прикажешь ли ты смириться с унижением? Нет, я отправляюсь немедленно! Прямо сейчас. Чтобы Карл утром подумал, что он натворил, и заволновался. Присяга присягой, но пусть прикинет, что означает мой отъезд. Эврар проводил герцога к дормезу. (Дормез — крытый покой на колесах.) Он был предупредителен, и хоть и велел оседлать жеребца герцога, правильно рассчитал, что Ренье сейчас не в том состоянии, чтобы ехать верхом. И Ренье тут же зашел в дормез. Устроился на мехах подле жаровни. «Видать, слишком уж не важно, если он отказался возглавить кавалькаду». Эврар подумал об этом, накрывая герцога тяжелой медвежьей шкурой. Ренье удобно расположился среди мягких валков и пуховиков.

Ну? Чего мы медлим? Эврар замялся. Оглянулся на дворец. А как же герцогиня?

Разрази меня гром, Эврар! Ты только и думаешь, что о рыжей сучке! — Ренье откинулся на подушке, прикрыв глаза. — Нет больше никакой герцогини. И не было! Запомни это!

Эврар был озадачен, но молча подчинился. Ночь выдалась морозная. Луна не светила, зато падали звезды — холодные и колючие. Кортеж покинул. город, и его дымную тишь сменило завывание ветра-: блестели схваченные морозцем стволы деревьев. Эврар поглубже надвинул на уши меховую шапку. Тепло коня согревало. На плечах толстый плащ. Чего надо? Но отчего-то он чувствовал себя неуютно. и приостанавливал жеребца, следя за обозом. Он вытянулся далеко по дороге. Слабо поблескивают наличники копий охранников. В одном из возков, где были женщины, заметил свет. Подумав немного, подъехал к нему.

Госпожа Бегга! Старуха откинула полог. Вся закутана в мех, да, не для ее старых косточек подобные ночные езды по морозу.

Госпожа Бегга, как распорядился герцог насчет ч… — он прокашлялся, — насчет герцогини?

Старуха не смогла ответить ничего определенного. Им было велено собираться. А Эмма куда-то ушла, ничего не взяв. Только свой рыжий плащ. Позже приходил нотарий герцога, искал ее.

— Да что хоть произошло, Меченый? Объясни сделай милость.

Но он не стал отвечать. Пришпорив коня, ускакал.

Леонтий! Как он сразу не придал значения, что грек остался в Реймсе. Для себя решил, что нотарий должен уладить еще кое-какие дела при дворе. И зачем тот искал Птичку?

Для Эврара Эмма все еще оставалась беспечной, девочкой, что плясала в праздник мая в селении Гиларк в-Лесу. Даже то, что она так долго жила с Ролло, родила тому сына, не играло для Меченого особой роли. Хотя нет, играло. В их последнюю поездку в Руан когда Ролло венчался на паперти собора с Гизеллой, Эмма стонала на его, Эврара, груди, он увидел Эмму совсем другой. Она была как сломанный цветок.

А потом… Эврар и сам был поражен, сколько стойкости и силы духа в этом нежном, истерзанном создании. Как она держалась! Словно ее и не гнул груз навалившихся несчастий. Шутила, смеялась. Ну впрямь опять Птичка из Гилария! И все же порой, наблюдая за ней Эврар замечал, как лицо ее словно каменело, будто усилие сдержать боль заставляло цепенеть. Он знал, когда бывает у людей такое выражение. Когда тебя задели мечом или лекарь стягивает шов рваной раны надо терпеть. Видать, так же мучилась и эта рыжая. И тут же брала себя в руки, улыбалась.

Еще Эврар помнил ее озверевшей от ненависти когда она поразила его своим желанием убивать после набега норманнов. Поэтому не верил сначала, когда узнал, что она сжилась с Ролло. А выходит… Ну, ладно, Ролло сменил ее на эту белобрысую Гизеллу. Но ведь он и сына у Эммы отнял. А для женщины это важно и куда тяжелее, чем для воина. Вон у него самого дети по всему свету разбросаны — а ему и дела нет. А Птичке небось не сладко. И все же она держалась с Ренье как добрая заботливая жена. И вроде бы понравилась герцогу. Спал же он с ней, хотя в последнее время женщины как будто и не волновали ему кровь.

По сути, Эврар думал, что Ренье будет доволен браком с Птичкой, и даже внутренне гордился, что и он приложил руку, чтобы состоялся этот союз. Да ведь и мало чего, что бы ни верещал этот Каролинг, дочь Эда. королевская кровь. Разве что с Ролло спуталась. Но как Эврар не делал особой разницы ни между шлюхами, ни между святошами — все равно под подолом у них одно и то же, — то он не понимал, почему это послужило поводом к разрыву. И отдать девушку, да еще венчанную супругу, такому уроду, как Леонтий! Нет, что-то не так. Эврар отказывался в это верить.

Когда рассвело, обоз продолжал двигаться по старо-римской дороге. Герцог все еще спал, и Эврар счел это добрым знаком. Пусть отоспится после потрясения. Возглавлял кавалькаду Рикуин. Эврар невольно кичился им. Худой как жердь, а вон как держится. Ему что эти хнычущие бабы, которых и тряска утомила то и дело останавливались — то им по нужде приспичило, то веточек красной калины захотелось набрать. Эврара захлестнули новые заботы. Носился вдоль обоза, орал, ругался, поторапливал. Совсем не до размышлений было.

Остановку сделали лишь к вечеру. Большое богатое аббатство вместило всех. Люди были утомлены. Кроме герцога — тот выспался в дороге и теперь был довольно оживлен и явно чего-то ждал. Эврар увидел, как Ренье меряет шагами галерею, опоясывающую квадратную башню аббатства, вглядывается вдаль на дорогу, по которой они прибыли. Эврар заметил Рикуина, тоже наблюдавшего за Ренье. Осмелился обратиться:

— Его светлость никак ожидает супругу?

Рикуин стоял, сжимая под горлом мех большего капюшона. Отрицательно покачал головой.

— Нет. Он ждет гонца от короля. Карл должен уже был прислать человека с извинениями.

— А… — протянул Эврар. Хотел что-то добавить, но промолчал. Но граф Верденский сам заговорил об Эмме.

— Свою супругу граф оставил на попечение Леонтию. Несколько странно, замечу. Леонтий — его человек-по тайным поручениям, и я не удивлюсь, если Ренье отдал ему какой-то неблаговидный приказ насчет жены.

— Все может быть, — кивнул Эврар.

Больше они не разговаривали. Эврар пошел в помещение, где на соломе уже спала свита герцога. Выбрал место поближе к огню. Со всех сторон несся храп утомленных людей. Эврар тоже безмерно устал, но почему-то не спалось. Лежал без сна, смотрел сквозь печную трубу очага, откуда с инеем врывалось мерцание звезд. Дьявол возьми! Какое ему дело до рыжей? А на душе неспокойно. Эврар вдруг с удивлением отметил то что зол за нее на своего герцога, и от этой мысли стало скверно: Ренье Длинная Шея — его благодтель и сеньор. Эврар вот уже лет двадцать на услужении у него, с тех пор, как оставил службу у короля Эда Робертина. Прибыл он к нему, имея лишь коня и меч, озлобленный на прежнего хозяина. Эд всегда был не в меру резок со своими людьми, а его, Эврара, даже отстегал кнутом. Свинчатка, влитая на конце кнута, даже распорола мелиту лицо до кости, и шрам на его щеке остался как вечное напоминание о гневе, что таил в себе мелит на короля Эда. Но Эд уже давно отошел в лучший мир, а он, Эврар, все еще жив и неплохо устроился в Лотарингии. Он палатин самого герцога, его мансы разбросаны по всей Лотарингии, у него десятки литов, сервов, рабов. Однако старая обида на Робертина осталась. И он чертыхался, вспоминая прежнего короля, и не понимал, отчего его столь волнует судьба дочери Эда. Одно было ясно: Ренье не должен был отдавать свою законную жену бывшему рабу. Он ведь понимал, на что способен Лео. Или же герцог сам хотел избавиться от Птички таким ужасным способом?

И все же Эврару становилось жутко от мысли, что рыжая Птичка сейчас находится во власти Леонтия. Еще в Реймсе Эврар заметил, как смотрит на нее грек. будто он ненормальный. Пыточник, упивающийся страданиями других. Мелит слышал, как люди шептались, что Леонтий дьявол, ибо все его женщины умирали, а тела их были обезображены. И герцог не мог не знать, что ожидает Эмму с Леонтием. А ведь она его жена — тут уж ничего не изменишь. И пожертвовать ею в пользу бывшего раба… Леонтий — еретик, хитрый прихвостень. Сначала ночной горшок за герцогом выносил, потом стал писцом-каллиграфом, получил юду и дослужился до звания личного нотария герцога. Эврар ненавидел его, как воин не переносит дворцового чиновника, интригана и пыточника. Нет, Ренье не прав, что оставил ему Птичку. Разве что.. у Эврара перехватило дыхание — разве что Длинной Шее пришло на ум избавиться таким способом от неугодной жены.

Он еще долго ворочался, не в силах успокоиться. Но на другой день, по-прежнему услужлив, о своих сомнениях и не обмолвился.

Ренье был раздражен: гонца от короля все не было. Лишь к вечеру следующего дня их догнал посланник. Ренье, не останавливая коня, взял у него свиток, кликнул дьяка-чтеца. Эврара в этот миг рядом не было — задержался в конце обоза, следя, как воины вытаскивают съехавший с обочины и застрявший воз с разнообразной мебелью. Когда вернулся в голову кавалькады, увидел, как Ренье хлещет плеткой посланника. Рикуин еле успел вмешаться, остановив руку Ренье.

— Опомнитесь, мессир! Этот человек всего лишь посыльный, и не его вина, что Карл оказался таким дураком.

Эврара разобрало любопытство. Когда вновь тронулись в путь, он пристроился сразу за лошадьми герцога и Рикуина, слышал каждое слово. Оказалось, Ренье разозлило, что Карл вместо ожидаемого извинения лишь напомнил о присяге, давая понять, что отныне Длинная Шея все же является его вассалом, а значит власть Каролинга распространяется на все земли Лотарингии.

— По-своему он прав, — спокойно ответил Рикуин. — Теперь вы связаны с ним, и, может, это даже хорошо, ибо германские Конраддины не посмеют открыто домогаться Лотарингии, не рискуя ввязаться в войну с западными франками. Ведь ко всему прочему Карл Простоватый — последний правящий Каролинг, а власть этого рода священна. Поэтому, если Карл в желает посетить наши земли, вы обязаны будете принимать его как сюзерена и ни словом не должны обмолвиться о нанесенной вам обиде.

— Все демоны ада! — вскричал Ренье и так дернул повод коня, что тот взвился на дыбы. — И самое противное, Рикуин, — добавил он, уже справившись с лошадью, — что в этом послании Карл величает меня родичем. А сие означает, что этот мужелюбивый лицемер все же теперь признает, что я стал супругом его племянницы. Каков пес! При всех он ее и знать не желал, а в письме уже готов раскаиваться.

— Но ведь это же превосходно! — рассмеялся граф Верденский. — Ибо свидетельствует о том, на сколько вы сблизились теперь с Простоватым. И вам бы не следовало отсылать госпожу Эмму, ибо, случись что, Карл вменит это вам в вину, а вам, что бы вы там не чувствовали к Простоватому, стоит держаться его руки хотя бы ради того, чтобы не оказаться между двух огней — франками и германцами. А война с двух сторон вам невыгодна, да и мне, и всем лотарингцам тоже, ибо тогда, может статься, мы потеряем свою независимость. Понятно, вы присягнули Карлу. Но сей ничтожный правитель даже в своих землях не обладает реальной властью. В то время как германцы…

— Проклятье! Неужели ты, Рикуин, полагаешь, что я должен так дрожать перед этими могущественными франками, что смогу терпеть подле себя женщину, чье прошлое может опорочить меня?!

Эврар невольно затаил дыхание. Он понял, что сейчас решается судьба Птички. И с невольной надеждой ждал, что сейчас скажет этот славный парень — Рикуин Верденский.

— Вам действительно не следует сейчас приближать ее к себе. Хотя бы для того, чтобы Гизельберт не узнал о ее прошлом и не воспользовался этим. Но со временем… Лотарингия ведь так далеко от Нормандии. Никто может и не узнать, что Эмма Робертин и есть та Эмма из Байе, которая родила Роллону бастарда. Но на случай, если Карл или герцог Роберт захотят поинтересоваться своей племянницей — она должна вновь явиться как ваша супруга. Должна… Я говорю об этом, ибо знаю, какие поручения вы обычно даете этому греку.