В дымном свете горящих светильников меж столов сновали юркие фигляры. Плясали, пели, жонглировали зажженными факелами. Поводырь вывел на цепи лохматого медведя. Играя на свирели, стал сам приплясывать перед ним. Мишка, встав на задние лапы, тоже переминался, неуклюже подпрыгивал, поднимал лапу.

В остальном же правитель норманнов был облачен как франк: в длинную, ниже колен, тунику из тончайшего темно-синего бархата, голубоватые переливы которой словно подчеркивали под узкими рукавами рельефную мускулатуру сильных рук викинга, ибо Ролло, как ни старалась Эмма приучить этого варвара носить нижнюю рубаху, считал белье ненужной роскошью, — годной лишь для неженок и мерзляков. Зато плащ он носил чисто по-франкски, следуя еще тем, римским традициям, отголоски каких можно было наблюдать на старых фресках — перекинув через плечо тонкую складчатую ткань из серебряной парчи, удерживаемую у плеча тяжелой фибулой[2] с камнем из красной яшмы, а у талии собранную широким поясом из золоченых пластин, украшенных яркими самоцветами. Ролло предпочитал узкие белые сапоги из мягкой кожи с посеребренными заклепками под коленом. А на груди — там, где христиане обычно носят крест, — на шелковом шнуре висел языческий амулет, молот Тора, при взгляде на который Эмма нахмурилась. Она вдруг вспомнила пренебрежение, с каким Ролло отнесся к ее вере во время праздничной мессы.

— Ты огорчил меня сегодня в церкви, Роллон, — сверкнув глазами, произнесла Эмма. — Ты ведь знаешь, как важно для меня и для всех твоих крещёных людей было присутствие их повелителя на праздничной мессе.

Ролло перестал смеяться. Не глядя на нее, пренебрежительно пожал плечами.

— Не будь такой занудой, рыжая. Я ведь не настаиваю, чтобы ты посещала капища наших богов.

— Но сегодня такой праздник, а ты…

— Я отнюдь не прочь его отметить и выпить с тобой за воскресшего Христа добрую чарку. Но наблюдать за кривляниями скопцов-монахов… Нет уж, я лучше сжую свой ремень!

И, улыбнувшись насупленной жене, сказал:

— Не будем ссориться хоть во время пира, моя маленькая фурия.

Эмма нетерпеливо передернула плечами.

— Ладно, но я все равно настою на своем, когда рожу тебе дочь, а ты дал слово, Ру. Кажется, они опять готовы начать по обыкновению препираться. Так было всегда — словесная перепалка, спор, взрыв эмоций у обоих. Победителем неизменно оставался Ролло, однако эти споры и ссоры сильно возбуждали обоих. Вот и сейчас Ролло сердито рванул к себе серебряную вазу с фруктами, так что яблоки рассыпались по столу. Он схватил одно из подкатившихся, сжал до хруста, так что оно треснуло в его могучих лапах.

— Ты сама знаешь, что не имеешь права плодить девчонок, когда я так нуждаюсь в наследнике!

Продолжая исторгать ругательства, он грубо вытер пальцы о скатерть, взял другое яблоко, яростно впился в него. У Эммы горели глаза, сбивалось дыхание. Как же он великолепен, когда так гневается, сколько в его движениях с трудом сдерживаемой силы!

Она смотрела, как переливающаяся тонкая ткань вот-вот лопнет, не выдержав мощи эти мышц, и вдруг Эмме захотелось ущипнуть его, взлохматить его львиную гриву, крепко поцеловать. Она сжала губы и сомкнула руки, боясь проявить свою страсть. Но Ролло уже все понял. Жующие челюсти замедлились, в глазах сверкнула веселая насмешка.

— Думаю, мне не важно, кто у нас будет первым, женщина. Ибо, когда я вижу, как ты хочешь меня, я думаю, что мы наделаем еще немало сыновей, которые смогут постоять за Нормандию и своего отца. И не красней так — ибо я прекрасно знаю, насколько ты можешь быть бесстыжей.

— Несносный Ру! — так и подскочила Эмма, но тут же рассмеялась и, заслышав звуки крокамолла, устремилась в зал.

Плясать этот варварский танец с мечами она обучилась, еще гостя у Ботто Белого в Байе. Мужчины, подняв в руках обнаженные клинки, выстроившись в цепочку и притопывая, менялись местами, скрещивали их с громким лязгом, как в битве, выкрикивая с какой-то своеобразной варварской мелодичностью:

Лихо мы рубились…

Юн я был в ту пору.

И у Эресунна

Кормил волков голодных…

Хор мужских голосов придавал танцу величавость. Плясавшие менялись местами, поворачивались, кладя свободную от меча руку на плечо соседа, двигались шеренгой. Поднятые мечи в светлом отблеске масляных огней на треногах были очень красивы, и, когда мужчины, обойдя зал, занимали вновь место друг против друга и скрещивали мечи, женщины скользнули меж ними, плавно покачиваясь и нежно вторя воинам, склоняясь под скрещенными, ударяющими в такт клинками.

Ролло улыбнулся. Эмма была заводилой в шеренге женщин Чего еще ожидать от нее! Ей бы только попеть и поплясать, привлечь к себе внимание. Он видел, как она стремительно плыла, делая плавные движения руками, как замирала в стороне за шеренгой мужчин, когда они сходились, ударяя мечами. Она была такая грациозная, легкая, яркая. Беременность еще никак не отразилась на ее внешности, и лишь Ролло знал, что под чеканным поясом со свисающими окованными концами уже проступает живот. Однако, в отличие от большинства женщин, Эмму не тяготило ее положение, она была такой же живой и подвижной, как ранее, чувствовала себя превосходно, ела с завидным аппетитом.

Ролло невольно сравнил ее с одной из сидевших за столом женщин, бледной и изможденной. Ее звали Виберга, бывшая рабыня, которую он освободил, когда узнал, что она беременна от его недавно умершего брата Атли. Ролло взял ее с собой в Руан, поселил во дворце. Эмма заботилась о ней, ибо беременность у Виберги протекала мучительно.

Правда, недавно Виберга пожаловалась на Эмму, что та порой отпускает ей пощечины, как будто она все еще рабыня. Но Ролло и не подумал вмешиваться — эти бабы должны разобраться во всем сами. К тому же Виберга быстро успела прославиться своим желчным, дурным нравом.

Ролло увидел, как Эмма, скользнув в танце мимо стола, украдкой показала ему язык. Он засмеялся. Пожалел, что с самого начала не принял участия в пляске, а теперь уже было не принято нарушать строй. Оставалось лишь наблюдать.

Он чуть нахмурился, когда Эмма встала рядом с его ярлом Беренгаром, положив руку ему на плечо. Ролло показалось, что стоит она к нему чересчур близко. Птичка вообще явно симпатизировала этому рослому норманну со светлой гривой и темно-каштановой, заплетенной в косицы бородой.

Он был ее охранником и однажды спас ее, когда прежняя жена Ролло Снэфрид пыталась извести Птичку колдовскими чарами. Теперь Беренгар — крещеный викинг и стал одним из приближенных Ролло. Конунг всерьез подумывал ввести его в свой совет. Но то, что Эмма всегда так мила и кокетлива с ним, не нравилось Ролло. Хотя эта рыжая не может, чтобы не строить глазки любому сколько-нибудь пригожему парню.

Вот она приветливо улыбается уже Галю, а теперь — Херлаугу. Конечно, все они его преданные люди… И тем не менее Ролло видел, с каким восхищением они пялятся на его рыжеволосую красавицу жену. Его обуяла такая жгучая ревность, что, когда Эмма, все еще разгоряченная, с блестящими глазами возвратилась к столу, он сам поднялся ей навстречу, подхватил на руки, властно и сильно прижал к груди, так, что она даже взвизгнула и, не говоря ни слова, понес к лестнице, ведущей в верхние покои.

За их спиной раздался взрыв хохота и приветственные крики.

— Как ты можешь так поступать со мной! — вырываясь, возмущалась Эмма, когда он нес ее по сводчатым переходам дворца. — Я не одна из твоих девок, а законная жена. Пусть и языческая. Что подумают о своей повелительнице люди, когда ты ведешь себя, как…

Она не договорила, ибо его жесткие губы властно и нетерпеливо приникли к ее устам. И Эмма умолкла, замерла, как всегда оглушенная и покоренная страстью и Силой этого викинга, отозвавшейся в ее теле томительным, нарастающим наслаждением.

Ударом ноги Ролло распахнул створки двери, опустил Эмму на мягкий мех ложа, затем резко выпрямился, отшвырнул со стуком упавший пояс, сбросил плащ, рывком сорвал тунику.

Он тяжело дышал, и, когда Эмма приподнялась, чтобы тоже раздеться, торопливо сняла обруч и вуаль, он нашел ее действия невыносимо медленными. Ролло положил руки ей на плечи, и от легкого движения его рук ткань платья с резким треском разошлась до пояса. Звук разрываемой ткани поднял волну страсти в теле Эммы, прикосновения сильных шершавых горячих ладоней к коже бросили ее в дрожь. И все же — она уже знала, что нравится мужу такой, какая есть, — она гневно зашептала, вырываясь:

— Мой бархат!.. Ты порвал мое новое великолепное платье — дикарь, изверг… и…

Голос сорвался на горячий шепот. Она сладко застонала, прикрыв глаза, когда Ролло склонился к ее обнаженной груди.

— …Говори… Я внимательно тебя слушаю, — страстно шептал он в перерывах между ласками. — Так, варвap… — Он скользнул губами по ее шее.

— Боже, не все ли равно… — пролепетала она глухим голосом, словно издалека, и крепко обняла Ролло.

Все негодование куда-то улетучилось, и она растворилась в его страстных объятиях, моментально став покорной и ласковой. Эмма так скоро полюбила эти полные страстного бреда ночи. Сейчас уже и не верилось, что когда-то ее пугала близость с мужчиной и она теряла сознание, едва Ролло касался ее. Теперь Эмма сама летела ему навстречу, шальная и горячая, ослепленная любовью и страстью. Однако их отношения всегда были противоборством, и даже сейчас, даже отступая, она жаждала подчинения. Лишь чудовищная сила Ролло, его удивительная нежность брали над ней верх, доводили ее до исступления.

Он видел это и наслаждался ее отзывчивостью, восхищался ее готовностью принять все и вся. За свою жизнь он познал немало женщин, влюблялся, , желал, получал, но, когда эта маленькая прекрасная фурия вдруг становилась столь ласковой и податливой в его руках, он просто терял голову, забывал обо всем, что было у него до нее, упивался ею, любил ее, видел только ее, удивлялся собственной нежности и терпеливости, страстному желанию дать ей изведать еще больше, изумить, завлечь, восхитить…

И он ласкал ее, целовал, испытывал радость от ее откровенной восторженности, терял голову от трепетных содроганий и криков, которые сотрясали это нежное тело, захваченное порывом страсти, клокотавшей и в нем, даря изумительную по своей силе сладость.

Они так и заснули, прижавшись друг к другу, при свете мерцающих в огромном камине поленьев.

Настали летние дни, ясные, погожие, с ночными грозами и теплой благодатью днем. На полях ровно всходила пшеница, ожидался небывалый урожай яблок, возросли удои молока. Нормандцы разводили особую черно-пегую породу коров, которая считалась особенно удойной и которую уже даже франки называли нормандской.

В Руане и новых крепостях Нормандии нередко можно было увидеть торговцев, ибо при хорошей погоде и наличии мира торговля расцветала особенно сильно. По охраняемым нормандскими воинами дорогам гнали сильных местных лошадей, тонкорунных овец, рогатый скот, везли фуры с солью, бочонки с пивом и элем, пергамент, ценные металлы — а таковыми являлись все, тяжело тащились телеги, груженные тканями. Часто можно было видеть вереницы возвращавшихся в Нормандию беженцев, впрягшихся в нехитрые возки со скарбом.

Жители Руана с любопытством наблюдали, как их языческий правитель раскатывал на небольшом судне по реке вместе со своими приближенными и женой.

Многие норманны с интересом следили за отношениями между своим предводителем и его христианской избранницей. И не потому, что норманны редко брали в дом местных женщин, а потому, что мало кто возвышал их до уровня законных жен. Ибо в глазах северян их соотечественницы были более достойными партиями, так как, по языческим представлениям, вели свое происхождение от древних богов. И хотя на такую женщину нельзя было поднять руку или подчинить силой, но и дети от гордых северянок несли в род частичку божественной крови. Ролло же во всеуслышанье объявил, что его законным наследником станет ребенок от рыжей христианки.

Когда Ролло только женился, многие твердили, что эти двое не уживутся долго вместе, ибо слишком различны были их взгляды и верования. Это сделало пару объектом почти болезненного наблюдения как соратников Ролло, так и местных франков.

Ролло и его избранницу обсуждали ежедневно — от усадеб викингов до таверн, где пили грузчики и забежавшие опрокинуть стаканчик рабы. Норманны утверждали, что Ролло долго не вытерпит характер новой жены — уж слишком она была властна, вела себя как свободная скандинавка, хотя почти ежедневно и преклоняла колени в соборах, где чтут безобидного распятого Бога.

Сплетни о размолвках королевской четы ползли по городу. Говорили, что рыжая госпожа настаивает, чего-то добивается, не бросает попыток влиять на правителя. Прежняя жена Ролло никогда так себя не вела. Ролло, компетентно утверждали норманны, скоро прогонит христианку.

Судачили и о высоком родстве Эммы с правителями франков, которые, однако, не спешат открыто признавать ее. Но время шло, отношения между супругами не портились, а чувство, казалось, только укреплялось. Ролло часто уезжал, а когда возвращался, то непременно прежде всего спешил к Эмме, Она восседала подле него, величественная и прекрасная, а когда выезжала в город из дворца, за ее носилками бежал вереницами народ, все громко кричали и прославляли мудрую госпожу.

Эмма была счастлива, получая все эти почести и купаясь в восхищении толпы. Когда она полюбила Ролло, она полюбила его как мужчину, а не правителя, и, добиваясь его, думала о нем скорее как о язычнике, с которым когда-то бродила по лесам Бретани, как о предводителе воинственных норманнов, но не как о правителе, брак с которым вознесет ее так высоко.

По своей натуре она, Птичка, не была честолюбива, но, стремясь к всеобщему вниманию, привыкшая к восхищению толпы, быстро вошла во вкус положения жены правителя, получала большое удовольствие от почестей и роскоши, которой окружил ее Ролло.

У нее были свои необъятные покои, свой паж, свои кравчие, свой сенешаль, был и целый отряд викингов-охранников и, по крайней мере, около тридцати личных слуг и рабов. Свиту новой правительницы составляли специально подобранные женщины, своего рода фрейлины, частью франкские жены, частью — скандинавки.

С дочерьми Севера у Эммы было много хлопот, так как лишь две-три из них были крещеными, за что госпожа их особо отличала, подчеркивая тем самым главенство своей религий, и это задевало молодых язычниц считавших, что рыжая христианка слишком властна и заносчива, хотя и возвысилась лишь благодаря прихоти их прославившегося соотечественника.

Между тем они отдавали ей должное и дивились ее смелости перед мужем, когда она вдруг дерзко в чем-то противоречила Ролло, смела кого-то протежировать без его дозволения, карать или миловать. Однако эта юная девочка уже хорошо понимала своего мужа, знала, что, добившись любви такого могущественного человека, каким стал Ролло, она и сама приобрела часть этого могущества.

А их ссоры… Боже правый, она сама не понимала, как получается, что, несмотря на всю любовь и нежность, меж ними то и дело происходят перепалки. То Ролло вспылил, когда она в очередной раз заговорила с ним о переходе в христианство, то Эмма открыто выказала пренебрежение к еврейским торговцам, каких он принял при дворе, то отдала все драгоценности бывшей — жены Ролло, какие норманн великодушно передал ей, на постройку нового монастыря, а он увидел за этим очередной ее каприз.

Случались меж ними и дикие сцены ревности, когда Ролло требовал, чтобы Эмма прекратила напропалую кокетничать, а она в свою очередь, требовала, чтобы он немедленно услал из Руанского дворца проживающих там его прежних наложниц с детьми, на что Ролло отвечал, что эти дети — его кровь и он никогда от них не отречется, а следовательно, они и их матери будут жить под одной крышей с ним.

Эмма ругалась, бросалась на Ролло с кулаками, потом дулась, запиралась в своих покоях, а Ролло врывался к ней, круша мебель и выбивая двери. А потом оставался у жены на ночь. Ибо, несмотря на все противостояние, эти ссоры только сильнее разогревали их ночи, возбуждали страсть, ибо и Ролло и Эмме по натуре необходима была борьба, чтобы полнее ощущать жизнь.

В середине июня подруга Эммы Сезинанда родила своего второго сына, нареченного Осмундом. Беренгар по этому поводу закатил пир, а Эмма досаждала Ролло, говоря, что добрые христиане Барн-Беренгар и Сезинанда заслужили эту милость небес и, если Ролло хочет наследника мужского пола, ему также надо заручиться поддержкой Христа и креститься.

Это была очередная попытка Эммы уговорить Ролло прийти к вере, но и она закончилась неудачей. И если Ролло не обращал внимание на возводимые Церковью за его собственные деньги новые храмы и спокойно относился к процессиям с мощами, то он не особенно поклонялся и своим богам. Его вера зиждилась не на вере в потустороннее, а на непоколебимой уверенности в себе, своей силе и мощи своего войска.

Порой, когда к Эмме в покои приходил епископ Франкон и Ролло присоединялся к ним, они засиживались за изысканной трапезой с множеством изощренных блюд, какие Эмме готовили переманенные-таки ею из монастыря Святого Мартина повара. Тихо потрескивали свечи, их аромат смешивался со свежими запахами лугов после короткого дождя, вливавшимися в открытые окна.

Вышколенные Эммой слуги беспрерывно меняли блюда на столе. Эмма гордо восседала рядом с мужем и молча слушала словесные баталии Франкона и Ролло. Епископ убеждал язычника, что негоже такому могущественному правителю оставаться идолопоклонником, когда главная его задача — укреплять положение государства. А этой цели можно было бы достичь быстрее, если уравняться с соседями прежде всего верой, поклоняться единому, истинному Богу. Тогда все правители будут видеть в нем ровню.

— Они и так не слепы. Во мне есть сила, с которой стоит считаться, — ковыряя ногтем в зубах, лениво перечил епископу объевшийся Ролло. — Послы из Англии привозят мне послания от своего короля, граф Фландрский Бодуэн со свитой приезжает ко мне, дабы подписать перемирие, а люди из Кордовы, которые поклоняются Магомету…

— Молчи, молчи! — взмахивал руками и начинал неистово класть кресты Франкон. — Во имя Отца, Сына и Святого Духа!.. Мне горько сознавать, Роллон, что ты скорее объединишься с еретиками-мусульманами, нежели со своими соседями франками. А твой казначей — вообще иудей, а…

— А мой советник по составлению новых нормандских законов — именно ты, христианский поп. Как видишь, я не брезгую общением ни с одним из представителей разных религий, и это только приносит пользу, ибо каждый из вас силен в чем-то одном, я же использую каждого по назначению.

У мусульман я закупаю оружие и лошадей, у христиан-фризов — ткани, ромейские мастера строят мой город, а мои соотечественники несут военную службу. Так что я всем доволен и мне незачем о чем-то молить вашего Христа. Пусть он мне только не мешает, а с остальным я управлюсь сам.

Эмма молчала, переводя взгляд с одного на другого. Ролло, уставший за день, расслабленный едой и вином, порой глядел на нее и мягко улыбался, , Франкон изысканно объедал каплунью ножку.

Ценнейшие перстни поблескивали на его холеных пальцах. Церковные богатства нормандского примаса весьма возросли при власти Ролло, и Франкон чувствовал бы себя вполне счастливым, если бы этот варвар не начал вновь готовиться к походам, к которым обязывала его воинственная религия северян. Епископ опять заговорил, что Ролло берет на себя страшный грех, разжигая войну с христианами.

Ролло небрежно отмахивался. Почему он должен думать о мире, когда сами франки воюют между собой? В то время, как норманны ограничиваются лишь краткими набегами, разбой в землях Карла Простоватого является отнюдь не проявлением миролюбия христиан. Епископ не находился, что ответить. В Руане знали, что на Луаре Эбль Пуатье ведет нескончаемые войны с Адемаром, графом Ангулемским; Фульк Анжуйский, по прозвищу Рыжий, враждует с Тибо Турским; могущественный Герберт Вермандуа пошел войной на Бодуэна Фландрского; ухудшаются отношения между дядьями Эммы герцогом Робертом Нейстрийским и королем Карлом Простоватым. И хотя видимость мира сохраняется, всем известно о бесконечных набегах их вассалов на пограничные владенья.

Да, франки воюют, ослабляют себя междуусобицами, в то время как власть Ролло крепнет. И он не скрывает, что ждет своего часа, когда пойдет большим походом на франков, ибо хочет стать королем всех этих земель.

— Ты очень честолюбивый человек, Роллон. Северянин дерзко улыбался, но серые глаза цвета моря его северной родины оставались серьезными.

— Только честолюбивые люди получают то, что хотят.

— Никто не в силах достичь невозможного, — покорно и неопределенно отвечал епископ.

Франкон бросал украдкой взгляд на гордое лицо и мощный торс Ролло. Порой и Франкону казалось, что этому варвару под силу совершить невозможное. В нем жил дух Атиллы и Теодориха, а Франкон читал, сколь многого они достигли и какую память оставили в веках. И он, Франкон, считал, что должен сделать все возможное, чтобы остановить Ролло, не допустить нового нашествия. И в этом рассчитывал на благоразумие Эммы.

А она сидела между ними, нарядная и красивая. Франкон видел, как сияют глаза Ролло, когда тот обращает взор на жену. Она очень изменилась, повзрослела за последнее время. Сейчас, когда волосы ее были высоко зачесаны и уложены короной, удерживаемые узким обручем с невысокими зубчиками, она выглядела как настоящая королева.

Поклонник всего прекрасного, епископ не мог не воздать ей должное и отмечал у этой девочки врожденный вкус, умение выбирать одежду и украшения. Сейчас на ней было широкое одеяние цвета топленого молока с вышитыми по подолу и на рукавах узорами в виде дубовых листьев, фактурой напоминающие тонкую резьбу по дереву. Длинные ажурные серьги изящно покачивались при повороте головы, отбрасывая легкие лучики на щеки и длинную шею молодой женщины.

Она выглядела прекрасной и цветущей, беременность отнюдь не портила ее, а уже выступавший под складками платья живот только умилял и придавал ее девичьему облику нечто трогательное. И тем не менее она умела добиваться того, к чему стремилась, а Франкон старательно внушал ей мысль, что от того, будет ли крещен правитель Нормандии или нет, зависит и мир во Франкии, и благополучие ее ребенка, и собственная жизнь Эммы.

Стукнула дверь, вошел стражник, сообщил Ролло, что прибыл его посланник. Ролло поднялся, вмиг превратившись из расслабленного, лениво-сытого зверя в напряженного, сосредоточенного на охоте жадного хищника.

Ролло вышел, даже не попрощавшись. Эмма с тревогой поглядела ему вслед. Она уже знала, что следует за такими поздними визитами и такими новостями. Ролло теперь или придет к ней поздно ночью, либо может не прийти совсем, и она лишь услышит дробный топот копыт под окнами. Она уже привыкла к его отлучкам.

Эмма любила Ролло как мужчину и мужа, но испытывала и огромное уважение к его мудрости и силе правителя. Во власти он был упрям, безжалостен, неуступчив, решителен и настойчив. Он был милостив к тем, кого признал и возвысил, но его гнев заставлял трепетать любого, кто выходил из повиновения: будьте франк-перебежчик, или же соплеменник Ролло, или хозяин земель Нормандии не спешивший открыто Признавать, его власть. Казни не были редкостью в Руане, а Ролло порой приходил к Эмме в опочивальню весь пропахший запахом пыточной, и она брыкалась и ругалась, не желая принимать его. Порой, когда он устало засыпал, едва его голова касалась подушки, Эмма разглядывала мужа. Во сне черты его разглаживались, становились безмятежными и спокойными. Наверное, такое лицо у него было в детстве, и тогда Эмма испытывала к нему прилив почти материнской нежности. Порой он хмурился во сне, и лицо его обезображивалось жестоким, почти звериным оскалом.

— Жги! — громко приказывал он кому-то, и Эмма вздрагивала..

На память приходила их первая встреча, когда они испытывали друг к другу жгучую ненависть. В эти минуты Эмма думала о том, как могло так случиться-, что она — его жертва, его враг — вдруг стала женой этого варвара, носила его ребенка и смогла полюбить так, что он стал частью ее души, ее сердца. И тогда она ласково проводила рукой по его лицу, словно стирая оскал зла, а Ролло словно успокаивался, вновь становился мягким, любящим.

— Эмма… — страстно шептал он во сне, и властным, бессознательным жестом притягивал ее к себе. Она замирала в его сильных руках, закрывала глаза и молила Бога и всех святых, чтобы они не оставили ее своей милостью, позволили и дольше оставаться с Ролло, и тогда она будет считать себя счастливейшей из смертных. Эмма улыбнулась своим мыслям, глядя на мерцающий огонек свечи. Она словно забыла о присутствии в покое епископа. Франкон поняв это не стал мешать ее мыслям. Он специально остался с Эммой допоздна и хотел поговорить, потому что уже давно понял, что хоть Эмма и регулярно исповедуется ему и причащается, но на особую искренность ее можно вызвать лишь в задушевной беседе.

Поэтому епископ молча встал и прошелся по покою, оглядывая его строгим взглядом ценителя красоты и изящества. Эта девушка безусловно выбрала самые удобные флигели старого Руанского дворца. Окна ее покоев выходили в тихий садик клуатра[3], где цвели примулы и ноготки и слышалось тихое журчание недавно починенного фонтана. Окна были двойными, образовывавшими полукруглые ниши, разделенные, по романской традиции, посредине резной колонной. Над головой выгнутые арки складывались веерным сводом, а сочленения их были украшены ярким орнаментом.

Дощатые полы покоев были тщательно выскоблены, бронзовые светильники умело расставлены, возле резных кресел лежали меховые коврики. Вся мебель была украшена резьбой, будто оплетена тонким кружевом. Дверь — бронзовая, с барельефом в нише на возвышении.

"За дверью — покои для свиты Эммы, где всегда наготове ожидает прислуга, пажи, охранники. Все продумано, как у истинной королевы, какой ее сделал Ролло. А она за это обустроила ему дом, ибо вряд ли прежняя жена Ролло могла бы окружить мужа таким комфортом и уютом Взгляд Франкона остановился на нише в углу, где возвышался аналой из дорогих пород черного дерева, называемого эбеновым, над которым висело старинное распятие из потемневшего серебра.

И одновременно с этим непременным атрибутом покоев христианки внимание епископа привлекли богатые языческие ковры, какими Эмма увесила стены своих апартаментов. Длинные, с цветной каймой, они украшали белые стены, и сейчас, при свете множества свечей, казалось, что фигуры воинов на них словно бы двигались. Воины были с выступающими бородами, круглыми щитами, ехали верхом и шли куда-то рядами — типичные викинги, а меж ними яркими красками выделялись языческие боги — крылатые девы-валькирии с мечами, Тор, вкладывающий руку в пасть волка, вороны Одина и, наконец, сам одноглазый владыка скандинавского Асгарда на восьминогом коне.

Франкону стало не по себе от того, что жилище его .духовной дочери украшают эти изображения Одина. Он вновь вернулся к столу. Его длинная лиловая сутана чуть слышно шелестела по полу, а верхняя, более короткая, ниспадала мягкими фалдами, придавая тучной коротенькой фигуре епископа известное достоинство.

— Итак, дитя мое, как ты относишься к завоевательским планам своего языческого супруга?

Эмма коротко вздохнула, отрываясь от своих мыслей. Глядя на епископа, пожала плечами.

— Думаю ваше святейшество, ваш вопрос чисто риторический. Я сама была когда-то жертвой такого набега и не могу вспоминать о нем без содрогания. Однако вы понимаете, что Ролло вряд ли прислушается к моим словам, даже если я брошусь ему в ноги и начну молить, чтобы он остановился на достигнутом и повесил на стену меч.

Франкону почему-то слабо представлялось, как эта строптивая красавица будет валяться в ногах Ролло.

— Дитя мое, ты не должна воспринимать все, что я тебе говорю, как глас трубы, зовущей к бою. Ты прекрасно понимаешь, чего я от тебя жду, ибо ты отличаешься от тех молодых послушников, которые все воспринимают буквально и едва не заходятся плачем, когда в качестве епитимьи за ослушание я назначаю им спеть в часовне Псалтырь.

В Псалтыре, как известно, сто пятьдесят псалмов, и если петь их не переставая, то это пение может продлиться около пяти лет. И тогда мне приходится пояснять, что грех, за который он понес наказание, будет на нем до тех пор, пока рано или поздно все сто пятьдесят псалмов не будут пропеты до конца.

Так и ты, Птичка, которую Роллон возвысил до уровня своей королевы, не можешь противостоять мужу открыто. Однако не забывай, девочка, что умная жена всегда найдет способ влиять на мужа, разыщет тропинку к сердцу избранника и добьется своего. И не в совете воинов, где ее слабый голос никто не услышит, а там… Франкон указал перстом в сторону дубовой лестницы, ведущей наверх, в опочивальню.

Эмма смущенно опустила ресницы, поджала губы, скрывая невольную улыбку. Что мог знать о любви этот толстый одинокий старик, посвятивший себя церкви и религии?! Но она продолжала слушать его не перебивая.

Франков порой раздражал ее, она чувствовала его корыстность и беспринципность, но понимала, что, пока он нуждается в ней, он останется ее верным союзником. И она слушала рассуждения епископа, ибо за ним стояли житейский опыт и мудрость старости. Даже то, что этот епископ сумел сохранить свое влияние и при владычестве язычников, сколотить себе огромное состояние и — что почти невероятно, не будь он столь хитрым, — заставить Ролло прислушиваться к слову, произнесенному пастырем чуждой религии, — все это свидетельствовало, что этот гурман, философ и циник — непростой человек.

— Я смирился с вашим языческим браком, — монотонным спокойным голосом продолжал Франков, искоса поглядывая на тканое изображение Одина на ковре, — ибо ты умеешь многого добиваться, Птичка. Ты сбросила со своего пути Снэфрид, ты женила на себе Ролло, ты поднялась от положения рабыни до законной правительницы. Теперь же, чтобы как-то оправдать греховность вашего союза, ты должна влиять на супруга, дабы он думал о мире и союзе с франками, а не о новом походе.

— Кажется, вы несколько преувеличиваете мои силы, преподобный отче. А что касается набегов Ролло на христиан… Безусловно, я сделаю все, что в моих скромных силах, однако учтут ли эта правители франков, которые и по сей день стыдятся открыто объявить меня своей родственницей?