Снайпер

Виктор Улин

Снайпер

Скорбной памяти отчаянных героев, поднявших восстание в Варшавском гетто 19 апреля 1943 года.

1.

«И предал Господь и ее в руки Израиля, и царя ее, и истребил ее Иисус мечем и все дышущее, что находилось в ней; никого не оставил в ней, кто бы уцелел.»

(Иисус Навин. 10:30)

2.

«Когда подумаешь о том, к каким бесчисленным жертвам привело преступное легкомыслие ‹…› горсточки бессовестных карьеристов, добивавшихся министерских портфелей, – тогда всех этих субъектов не назовешь иначе, как мошенниками, негодяями и преступниками. ‹…› Ведь по сравнению с этими ‹…› любой сутенер ‹…› является человеком чести.»

(Адольф Гитлер. «Моя борьба»)

2.

«Равнодушие бога может породить антимессию в любом из нас.»

(Эдуард Сырчин. Из частной переписки)

Часть первая

Накануне

1

Фридман не спеша прикрепил черный гребешок сурдинки. Положил на левое плечо сложенную вчетверо бархатную тряпицу. Опустил скрипку, слегка поерзал, удобнее прижимая деку подбородком.

И наконец коснулся струн смычком.

Мелодия выскользнула из фигурных отверстий лакированного скрипичного корпуса и, завихряясь, как невидимый дым, поплыла вокруг. Медленно наполняя собой узкое кухонное пространство между шкафчиками и холодильником.

Фридман на мгновение прервался – сделал это так быстро, что в звуке, кажется, даже не образовалось провала – привычно мотнул головой, устраивая скрипку на плече еще удобнее. И заиграл чуть громче.

Игру эту нельзя было назвать «ежедневным упражнением профессионального скрипача»: хоть Айзик Фридман и являлся профессионалом, но и без упражнений его годами наработанное умение уже оказывалось чрезмерным для той степени востребованности, которую он сейчас имел.

Каждый раз, беря скрипку в руки по собственному желанию, он грустно констатировал факт: скрипач перестал нуждаться в ежедневном поддержании формы. В юности такая ситуация показалась бы просто нереальной; жизнь музыканта прежних времен состояла из постоянного совершенствования, из бесконечной изнуряющей игры просто так, без которой пальцы теряли беглость, растяжку и твердость. И гаммы, гаммы, гаммы… Эффективнее которых не существовало ничего.

Да, так строилась перспектива жизни в музыке, к которой он готовился с детства. Таковой и оставалась эта самая жизнь. До недавних времен. Когда все в один миг рухнуло и рассыпалось в прах. Оставив его со скрипкой, совершенство которой сделалось ненужным.

Филармонический оркестр, где он некогда возглавлял партию вторых скрипок, тихо умер в безденежьи. Работа оперном театре, который сжал репертуар до пяти позиций, а количество спектаклей – до восьми в месяц, не требовала тренировки вообще: Фридман знал все партии наизусть и мог играть их практически без нот. Тем более, что при общей расхлябанности оркестра его ошибку никто бы и не заметил. А улучшать качество игры… В оркестре театра, где тенора вели партию поперек оркестра, а балерины прыгали с такой тяжестью, что трещали доски сцены и в яму сыпалась древесная труха, это казалось смешным.

Творческой работой в сравнении с этим выглядели вечера в ресторане «Луизиана Джонстон», куда Айзика время от времени приглашали играть слезливые блатные песенки для богатых бездельников – на что он соглашался, поскольку заработок от одного такого «концерта» между столиков в несколько раз превышал его театральное жалованье за месяц.

И еще его регулярно вызывала еврейская община: большинство соплеменников давно уехало, скрипачей-семитов в городе почти не осталось, а празднеств в иудейском календаре насчитывалось много. Играть для общины Фридман не любил: требовали там много, а платили гроши. И то не всегда. Но и отказать раввину он не мог, не желая противопоставлять себя горстке местных сохранившихся евреев.

В общем, жизнь поставила его – тридцативосьмилетнего Айзика Фридмана, выпускника Московской консерватории, бывшего лауреата молодежного Всесоюзного конкурса, и прочая, и прочая… поставила в условия, при которых отпала необходимость в ежедневной работе.

Ему стало незачем шлифовать искусство, поскольку само искусство сделалось практически никому не нужным.

И во внерабочее время играл Фридман не для поддержания формы, а просто для себя.

Как истинный любитель и ценитель музыки. Играл на кухне, чтобы не мешать соседям своего карточного дома. Именно на кухне – а не в прихожей, ванной или гостиной – потому, что одна ее стена выходила на лифтовую площадку, а вторая отделяла его единственную комнату. И контакт с соседями был возможен лишь сверху и снизу, и то лишь через кухни.

Фридман прекрасно владел своим инструментом; он умел играть сколь угодно тихо. Но все равно он играл под сурдинку, боясь доставить беспокойство соседям.

Ведь еврейский скрипач Айзик Фридман всю жизнь отличался крайней законопослушностью и генетическим стремлением не досаждать людям фактом своего существования.

И сейчас его привычно охранял безопасный черный гребешок.

Поскольку играл Фридман только для души, то и опус выбирал всякий раз случайно, по настроению. Сейчас ему захотелось послушать девятый Славянский танец Дворжака.

Пальцы работали сами, музыка рождалась без его сознательного участия, и играя, Фридман рассматривал свое призрачное отражение в стекле закрытой кухонной двери.

Там работал на скрипке обычный еврей. Высокий, тощий, с бледным, точно выжатым лицом и темными глазами, с шапкой кудрявых черных, почти не поредевших волос. Даже в толстых очках от близорукости чем-то напоминавший Александра Блока, хотя великий русский поэт никогда не был евреем. С длинными белыми сильными пальцами – подходившими бы даже пианисту. Сутулый сам по себе, и согнувшийся особенно сильно от профессиональной необходимости постоянно прижимать скрипку к левому плечу подбородком.

В общем, обычный, невыразительный тип средних лет. Какие встречались прежде сотнями на безграничных просторах Советского Союза – а теперь растворились без следа в знойных обетованных пустынях.

Само некогда обширное семейство Фридманов сократилось сейчас в этом городе до одного Айзика.

После смерти матери его отец, бывший профессор-гинеколог Соломон Айзикович Фридман, уехал в Израиль, где до сих пор, несмотря на ужасающий возраст, процветал двоюродный дед – «дядя Шмуля» – обосновавшийся на исторической родине еще в сороковых годах. Куда лет пятнадцать назад отбыла старшая сестра Нэлли, программистка, работающая сейчас на авиационном заводе, выпускавшем истребители «Кфир».

И куда родня упорно звала его самого; но он отказывался, потому что…

Потому что и сам не знал, почему.

Из непонятного глупого упрямства продолжал жить в городе, бывшем когда-то родным, но ставшим теперь совершенно чуждым.

Ведь тут даже его бывшая русская жена вернула девичью фамилию и снабдила ею их сына, чтобы полностью порвать с «сионизмом» – хотя сама вряд ли понимала, что это такое.

Потому что Айзик Фридман на в самом деле был полуевреем, имея русскую мать – то есть даже теоретически не мог выступать в роли сиониста, поскольку по законам иудаизма считался неполноценным…

2

Фридман играл, полностью уйдя в музыку, почти отключившись от внешнего мира. И вдруг малой своей частью, оставшейся снаружи, ощутил, как дрогнул под ногами пол.

Он отметил это невольно, но не придал факту значения. В их убогом доме, сложенном из растрескавшихся бетонных панелей, любой звук разносился по этажам во все стороны, почти не угасая, а словно даже набирая мощь.

Вероятно, кто-то что-то уронил на лестничной площадке. Или с девятого этажа бросили нечто невероятно тяжелое в мусоропровод, пронизавшее с пушечным грохотом весь дом по вонючей трубе. Или…

Толчок повторился.

Теперь он оказался таким сильным, что выбил из темпа, и Фридман опустил смычок. И тут же понял, что кухня вздрогнула сама по себе, без постороннего звука.

Землетрясение?! – он отмел эту мысль. В этом городе их быть не могло в принципе по причине невероятной древности окружавших Уральских гор.

Тем более, что встряхнув дом два раза с большим промежутком, толчки вдруг пошли равномерной, размеренной чередой. Никакое землетрясение не могло носить столь ритмически упорядоченный характер.

Все-таки в доме, – догадался Фридман. – Кто-то въехал на первый этаж и принялся сносить лишние стены… Долбит чем-то, кувалдой лупит или еще как, но слои бетона гасят и гармонику, и обертона, доносится лишь низкочастотная вибрация… Вроде basso ostinato.

Нет покоя нигде, даже в собственной кухне, не сообщающейся с соседями… Да и откуда ему быть в доме малосемейного типа с двумя сотнями квартир в трех подъездах: на каждой площадке лишь по краям имелись двухкомнатные, а между ними было втиснуто по шесть однокомнатных. И несмотря на то, что дому исполнилось двенадцать лет – да и сам он, вроде бы незаметно пропуская сквозь себя время, жил тут уже седьмой год – здесь шел постоянный кругооборот населения. Жильцы непрерывно менялись, кто-то выезжал, кто-то въезжал, каждый стремился переделать убогую конурку под себя после предыдущего хозяина, и всегда где-нибудь шел ремонт. Правда, таких ударов еще не бывало… Но все развивалось, и видимо, сейчас кто-то пользовался каким-то новейшим, чудовищным инструментом.

Фридман вздохнул и снова приложил скрипку к плечу.

И тут же понял, что играть невозможно: равномерные глухие толчки сбивали с ритма. К тому же сотрясали дом так, что невидимые рюмки в кухонном шкафу отзывались жалобным звоном. Дворжак оказался не в состоянии конкурировать с этим насилием внешней среды.

Он положил скрипку на стол, машинально шагнул к окну. Снаружи ничего не изменилось; даже загаженный собаками, замусоренный и вытоптанный двор близорукому Фридману казался с пятого этажа почти красивым. Трава еще зеленела, лишь слегка порыжевшие березки говорили о начавшейся осени. В палисаднике, выгороженном жильцами соседнего дома на солнечной стороне, покачивались буйные – словно «Болеро» Равеля – золотые шары. На асфальтовой площадке у заколоченной черной двери подъезда сидели две кошки. Серая и рыжая – спинами друг к другу, независимо и настороженно общаясь без звука.

Все оставалось прежним. Абсолютно прежним… Хотя что, собственно, могло измениться во дворе, приведя к сотрясению его кухни?!

Но квартира вместе с домом дрожала под мощными глухими ударами.

Словно где-то неподалеку стреляли тяжелые орудия. Впрочем, Фридман – человек совершенно мирный; не только не служивший в армии, но даже не учившийся на военной кафедре по причине отсутствия последней в консерватории – представлял это чисто теоретически. Описанная в книгах и показанная в фильмах орудийная канонада в реальности, вероятно, должна вызывать подобный эффект.

Но что же, что же это такое? – думал Фридман, пройдя в комнату и зачем-то выглянув на балкон, который смотрел туда же, что и кухня и, конечно. ничего не мог прояснить. – Что же это?

Неужели…

Догадка, рожденная подсознательно давним, незафиксированным в мыслях, но поселившимся в существе ожиданием, всплыла на поверхность.

Не может быть…

Конечно, этого не могло быть… не должно было быть – все шло по плану и не предвещало поражения.

Но все-таки. Все-таки…

Фридман вышел в прихожую, уже надел один ботинок, чтобы спуститься на улицу, обойти дом и посмотреть, что происходит с другой стороны – с той, которая выходила к лесу…

И тут же сообразил, что можно попытаться узнать все быстрее.

Он протянул руку к телефону, но не успел взять трубку, как его опередил звонок.

– Привет, Гена, – сказал он, сразу узнав голос.

Геннадий Савельев, единственный настоящий друг Фридмана, жил в двухкомнатной квартире девятого этажа, выходившей на обе стороны дома. Бывший известный журналист самой популярной городской газеты, в свои сорок шесть лет он кормил семью, работая охранником. Не волкодавом в серьезном агентстве, конечно – а тем, кого в прежние времена именовали сторожем или вахтером. Сутки через двое, а в свободные дни что-то писал. Упорно и яростно, надеясь пристроить в Москву и вернуть себе былую славу.

– Я тебе сам хотел позвонить, но ты успел первым.

– А что, Айзик – случилось что-то? Сломалось что-нибудь у тебя?

– Да нет, у меня-то ничего не сломалось. Но случилось-таки, судя по всему. Ген… Дом дрожит. У меня квартира ходуном ходит. Взгляни, пожалуйста, что там происходит…

– Что… Хрен в пальто, – выругался Савельев, всегда отличавшийся несдержанностью на язык. – Сваи бьют, вот что.

– Сва-и… – прошептал Фридман и поднес свободную руку к горлу, словно кто-то перекрыл ему кислород. – Но как…

– Так, – перебил Савельев. – Я сейчас спущусь. Водка у тебя есть, или мне прихватить?…

3

Дом, в котором они жили, стоял на городской окраине.

Со двора – из Фридмановой квартиры – открывался обычный городской вид. Замкнутый прямоугольник из серых унылых девятиэтажек. Над крышей, лифтовыми башнями и покосившимися в разные стороны телеантеннами противоположного строения – уходящие в марево ряды таких же домов-коробок, и горизонт, зубчато изломанный силуэтом верхних районов: их город стоял на холмах, и все улицы проходили на разных уровнях.

Тыльная же сторона выходила в лесопарк.

Точнее, на огромный овраг, плавным полукольцом охвативший окраину. За провалом начинался лес. Который тоже перетекал с пригорка на пригорок. С Савельевского балкона было видно, как там проблескивают серые извилины озер. На холмах кое-где торчали из-за деревьев разрушенные дома – то ли покинутые дачи, то ли умершая деревня.

И этот лес за оврагом, живший круглый год своей жизнью по своему расписанию, наполнял существование чем-то особенным, негородским.

Конечно, красоты природы касались лишь тех жителей, которые имели окна на ту сторону. Фридман же круглый год видел одно и то же: унылый двор, изгаженный и заставленный машинами; лишь от сезона к сезону менявший цвет с белого на черный, потом зеленый, желтый, и снова черный и снова белый…

Но всякий год весенний ветер, пролетая над лесом, омывал даже двор ароматами цветущих деревьев.

А когда наставала пора пробуждения, чуткое ухо музыканта ловило долетавшие из-за дома голоса птиц и лягушек. И сентиментальное сердце скрипача наполнялось какой-то нееврейской широтой. И даже невнятным предощущением счастья, которое казалось вновь поступившим к нему.

Хотя ясное дело, счастья в его жизни не предвиделось: отмеренную порцию Фридман исчерпал в детстве и юности, карабкаясь на скрипичную вершину; сейчас осталось просто доживать.

Но он очень любил свой дом и даже саму свою однокомнатную квартирку. Куда попал после унизительных перипетий, развода с женой и раздела его собственного имущества – двухкомнатного кооператива, давным-давно построенного отцом-гинекологом для старшей дочери, потом перешедшего к младшему сыну и наконец ловко оттяпанного злой русской женой.

Район этот, из-за своего низинного расположения в городе, считался мусорным прибежищем неудачников. А сам дом тем более, поскольку состоял в основном из однокомнатных квартир и представлял последнее пристанище для тех, кто опустился по шкале жизненного успеха до нулевой отметки.

Возможно, из-за этих соображений, большинство людей, попавших сюда, старалось всеми силами выбраться обратно в верхний город; и некоторым это удавалось.

Фридман же привязался к этим местам именно из-за леса.

Ведь стоило выйти из подъезда и обойти угол дома, как душа оказывалась в объятиях природы.

Перелезть прямо через овраг не представлялось возможным, но Фридман не ленился обойти вдоль края несколько километров, чтобы добраться до равнины и углубиться в лес по неприметным тропкам. И ощутить себя полностью на дикой воле. И он в свободное время часами бродил по той стороне. Тем более, что этого самого свободного времени сейчас имелось у него в избытке.

Блуждая в чащобах, он находил то внезапные уютные полянки, то болотистые озера – виденные с балкона его друга – чья поверхность к середине лета сплошь затягивалась зеленым бархатом ряски. В иные годы собирал грибы, которых нарастало видимо-невидимо.

Порой он направлялся в обратную строну и выходил к своему дому с противоположной стороны оврага. И всегда поражался оптическому обману, который давал рельеф местности: из дома лес казался лишь приподнимающимся. А из леса сам дом виделся внизу; и стоя среди деревьев, Фридман оказывался примерно на уровне седьмого этажа.

А сколько радости нес этот лес, когда темной и таинственной громадой простирался за Савельевским балконом в те счастливые летние ночи, когда они вдвоем вдохновенно пили водку!

Гена Савельев стал другом Фридмана совершенно случайно, но вполне закономерно. Фридман, как любой нормальный еврей – возможно, имея в характере эту единственную чисто еврейскую черту – не умел ввернуть лампочки, не заклинив ее намертво в патроне, да к тому же всю жизнь был вынужден беречь пальцы. А Геннадий являл абсолютно противоположный тип: русский кулибин, которому оказывалось подвластным все, от засорившегося унитаза до автомата Калашникова. На почве этого взаимного дополнения они и познакомились, когда новосел Фридман не знал, где искать сантехника, чтобы поменять проржавевший, брызжущий из всех стыков смеситель в ванной. Знакомство переросло в дружбу, а дружба – в чистую и кристальную мужскую любовь. Основанную на подспудном сходстве душ: ведь оба все-таки были людьми искусства: Гена, в прежней жизни не поднявшийся выше журналиста, считал себя писателем.

Впрочем, в семью Савельевых Фридман вошел полностью; жена друга Татьяна любила его за интеллигентную простоту, и даже дочь Лариса, выросшая на руках и по-современному не считавшая скрипача за человека, относилась к дяде Айзику приветливо.

Но все-таки самыми лучшими были именно те ночи, когда они тихо напивались вдвоем с Геной. Не зажигая огней, держа лишь свечку на журнальном столике в гостиной: из необходимости, чтобы не расшибить лоб о черный косяк во время хождения по всяким надобностям. Это случалось редко: только летом и на кратчайший период, когда Татьяна с дочерью уезжали куда-нибудь отдыхать или гостить в другой город, а Гена оставался один прежде, чем поехать вслед или дождаться их возвращения.

Но то были ночи… Друг читал Фридману отрывки из своих прежних художественных произведений. И делился замыслами большой книги, которую писал в последние и которая – по слепой вере Савельева – должна была вернуть ему все. И сразу.

Фридман в чудо не верил; книга была обо всем и ни о чем. Тем более уж он-то он знал, что в искусстве путь вверх случается лишь однажды, но падение необратимо и никакая попытка не сможет вернуть на вершину. Но будучи художником, пусть даже не творцом а простым исполнителем, Фридман знал великую силу иллюзий, которые порой оказывались сильнее реальности. Поэтому изо всех сил поддерживал друга морально и вместе с ним поддакивал его планам на будущее.

Когда короткий промежуток свободы выпадал на самые жаркие летние дни, они выносили столик на балкон, к лесу. Который волновался, словно черное живое море – таинственный, чарующий и неповторимый.

Поэтому для ночных бесед выбиралась именно квартира Савельева: пить на балконе над двором не носило никакой романтики и удовольствия.

А пили они много и увлеченно. Савельев пил всю жизнь, никогда не входя в запои и не будучи алкоголиком. Фридман же до крушения своей семейной и профессиональной жизни практически не пил, но здесь пристрастился в водке и тоже вошел во вкус.

Причем в начале их дружбы Савельев не уставал удивляться, что впервые за сорок лет жизни встречает пьющего еврея. На что Фридман повторял, что он не еврей, а полуеврей, и пьет не он, а его нееврейская половинка.

Еврейская тема была одной из любимых в их репертуаре; они возвращались к ней бесконечно, поскольку она оказывалась неисчерпаемой и таила в себе просто бездну чуть грустного юмора. Который единственным подходил к их возрасту – годам стареющих мужчин, почти проживших жизнь и растерявших практически все надежды.

Эти беседы и печальными шутками – и эта выпивка, разумеется! – сближали их так, как, возможно, иных людей не могла бы сблизить и многолетняя дружба, тянувшаяся с детской поры.

4

И поэтому настоящим шоком – точнее, ударом с неба – пришло полтора года назад известие о том, что с лесной стороны городские власти решили построить еще один дом. Восемнадцатиэтажный.

Одного взгляда на узкую полоску земли, за которой начинался овраг, хватало, чтоб понять: башня встанет в их жилищу вплотную. И, будучи в два раза выше, полностью перекроет затенит всю восточную сторону их дома.

Впрочем, Гена по своим старым журналистским каналам, выяснил что причиной такой чудовищно плотной застройки является стремление к дешевизне. Ведь наиболее разумным казалось поставить восемнадцатиэтажку рядом с их домом вдоль края оврага, чтобы никто никому не мешал. Однако такой вариант удлинял коммуникации метров на пятьдесят, а строители стремились свести к минимуму побочные затраты.

Узнали о строительстве неожиданно и случайно: кто-то из жильцов заметил внезапно появившуюся под окнами буровую установку, которая делала пробы грунта.

Строительные организации в их городе всегда оставались на правах мафии, то есть находились над законом. Однако жильцы все-таки решили протестовать. Тем более, нашелся организатор: отставной майор по имени Юра – фамилии Фридман не знал – который сразу созвал общее собрание, объявил себя председателем «комитета общественного противодействия» и начал яростную борьбу.

Практически весь этот комитет состоял из майора – который, надев форму с заработанными в Афганистане орденами, ходил по инстанциям с письмами. Да бывшего журналиста Савельева, виртуозно составлявшего эти самые письма. И нескольких решительно настроенных женщин с первого этажа – чьим квартирам больше всех предстояло страдать от темноты – всякий раз собиравших подписи жильцов по всем подъездам.

Фридман подписывал все письма и ходил на все собрания, хотя ему, имевшему окна во двор, новый дом ничем не угрожал.

«Комитет» писал повсюду: от районной администрации до Госдумы, от местной санэпидстанции до Генеральной прокуратуры России. Ответы приходили в общем одинаковые – расплывчатые и лживые.

Постепенно туманная угроза вырисовывалась все более ясно, обретая четкие формы. Выяснилось, что дом будет строить компания с одиозной аббревиатурой «ИКС» – «Инвестиции-кредиты-строительство», – чей роскошный офис в центре города уступал лишь стеклянному сталагмиту Урало-Поволжского банка. «ИКС» везде строил новые дома, втыкая их в самые малые промежутки. О строительных и санитарных нормах этой фирме. похоже, позволяли забывать. Юра рассказывал, что «ИКС» ворочает огромными деньгами, раздает взятки налево и направо. И, конечно, имеет у себя в кармане наиболее продажную местную структуру – Главное управление архитектуры области, которое, как было известно даже далекому от подобных сует Фридману, за деньги могло утвердить пятно землеотвода под новое строительство даже на крыше уже существующего здания.

Со временем в «комитете» появился еще один серьезный человек – адвокат Саша. Который хотя и занимался уголовной практикой, но от товарищей по коллегии слышал, что бороться с «ИКСом» законными путями бесполезно. Он узнал, что один из недавно возведенных домов был запрещен к строительству решением суда, однако «ИКС», невзирая ни на что, его построил, полностью зажав несколько старых пятиэтажек.

Саша также сказал, что по некоторым сведениям, через «ИКС» отмывает деньги сам губернатор. И потому борьба с застройщиком абсолютна бесполезна.

Однако комитет упорно не сдавался.

Гена пытался привлечь на помощь вечернюю городскую газету, где когда-то работал – но вернулся из редакции злой. И черно матерился по поводу того, что его прежняя газета, некогда острая и смелая, «вконец опидарасилась», то есть лежит под городской администрацией и озабочена лишь рекламными заработками.

Но все-таки с помощью одного из прежних коллег, тоже покинувших позорную газету и сумевшему устроиться на телевидение, Савельев организовал репортаж. К дому приехали телевизионщики, жильцы сгрудились во дворе и сверкающий боевыми орденами Юра мерил шагами полоску земли так, будто готовился развернуть тут рубеж обороны. Гена – худой и суровый, в длинном кожаном плаще – произнес хорошо скроенную речь о необходимости перенести строительство в другое место. Маленький круглый Саша цитировал статьи Градостроительного кодекса, которые несомненно нарушались «ИКСом». А Фридман, по просьбе телевизионщиков – которым, вероятно, Савельев сказал, что среди жильцов есть профессиональный – яростно и бесконечно играл рыцарский танец из Прокофьевских «Ромео и Джульетты». Грозная, тяжелая и тревожная музыка восходящими спиралями кружилась в воздухе над бурным митингом, вселяя твердость в души.

А поодаль, недобро поглядывая красными от хронического пьянства глазами, крадучись прохаживались два серых милиционера – как объяснил телеоператор, они стали сейчас обязательными при любом массовом сборище в рамках программы «антитеррор».

Как будто кучка жильцов, отстаивавших собственное жизненное пространство перед истинными террористами на строительных бульдозерах, могла нести угрозу обществу и правопорядку.

Митинг прошел, сюжет показала вечерняя передача, славящаяся булавочными уколами в адрес городской администрации. На телеэкране все выглядело еще более патетически, нежели в жизни: монтажеры поработали на совесть, а хорошо закадровая игра Фридмана служила великолепным фоном; ее пустили вживую, не добавляя музыкальной фонограммы. В общем, передача удалась.

Но вопреки надеждам «комитета», ни к чему не привела. Юра так и не смог пробиться на прием к главе администрации, не сумел заполучить в Главархитектуре официальных документов.

Которое постепенно началось всерьез.

«ИКС» начал с того, что огородил свою площадку – майор вывел ночью свою армию, забор разломали и даже успели сжечь. Строители, не разбираясь в происшествии, через несколько дней возвели новый. Из бетонных плит на мощных основаниях, сваренных из стальных труб. Этот свалить можно было только танком.

Потом пригнали технику и начали котлован. Экскаватор углубился метра на три, когда на дне заблестела грунтовая вода.

Юре удалось быстро вызвать комиссию Госархстройнадзора. Выяснилось, что «ИКС» в самом деле действует незаконно: разрешение на строительство не подписано, и по закону площадка должна быть закрыта.

Народ торжествовал.

Прошла еще неделя, под окнами появился бульдозер и присыпал котлован настолько, чтобы скрыть воду. Затем несколько дней подряд под окнами ревели грузовики, завозящие материалы.

Начистив ордена, Юра отправился к местному депутату. И вернулся окрыленный: ему пообещали сделать запрос, подчеркнув опасность строительства на таком зыбком грунте и добиться переноса.

Площадка опять затихла. На этот раз на более долгий срок. Люди потихоньку начали верить, что борьба с «ИКСом» выиграна – хотя скептики приняли это за временную передышку и принялись продавать свои квартиры.

Как выяснилось, именно они оказались правы.

Потому что теперь начали забивать сваи.

Это ставило крест на результатах борьбы: котлован еще можно было засыпать, сваи означали поражение.

5

– Г-гребаная страна… гребаный город, – с ненавистью бормотал Савельев, хрустя маринованным огурцом.

– И что? – грустно спросил Фридман. – Война проиграна?

– Выходит так… Сваи – это финиш. В суд мы подадим, Саша иск уже набросал. Но строительство теперь не остановить… Сваи – не шутка.

В подтверждении его слов тихо позванивали рюмки на кухонном столе, ритмично содрогавшемся от ударов сваебойной машины.

– И ведь самое главное… У этого троезвидогребаного «ИКСа» до сих пор нет разрешения на строительство. И эту пляцкую площадку прокуратура должна опечатать. А прокурор на это дело… испражнялся. Потому что наверняка тоже конвертик получил…

– Может, даже чемоданчик, – вставил Фридман.

– Может, и чемоданчик… У них хватит. И к тому времени, когда они разрешение получат…

– …А ты все-таки думаешь, что получат?

– Думаю, что да. Мы бессильны… И когда они его получат, то уже полдома будет построено. И даже если потом суд вынесет решение о незаконности и так далее, сносить построенное никто не будет. Помнишь, Саша говорил о прецеденте на улице Чапаева?

Фридман кивнул.

– Гребаная жизнь, одним словом, – подытожил бывший журналист и, вылив остатки спиртного себе в рюмку, отправил пустую бутылку под стол. – Ты сегодня вечером играешь где-нибудь?

– Не знаю. В театре не играю. В «Луизиане»… Вроде заранее не договаривались, но они могут позвонить позже… А что?

– Да видишь – водка кончилась. Если ты не играешь, я еще за бутылкой схожу. Не могу, Айзик, понимаешь – меня нервы колотят, залить надо.

– Не переживай, – ответил Фридман. – В этом поганом ресторане такой уровень, что там я смогу работать, даже если буду в стельку пьян и придется играть лежа. И бегать никуда не надо, у меня запас водки всегда есть… Сейчас откроем еще банку маринованных помидоров и маслины… Хлеба, правда, маловато. Но у меня маца есть. Этого года, мне раввин целый блок выдал, когда я на Пейсахе… то есть на Пасхе играл. Будешь?

– Конечно.

Они посидели молча, выпили еще по несколько рюмок, хрустя тонкой поджаристой мацой. Глухие удары сотрясали дом, не давая сосредоточиться мыслям. Фридману даже показалось, что сегодня он пьянеет сильнее. чем обычно привык от такой дозы. Вероятно, его тоже подкосила безысходность.

– Слушай, Айзик, – заговорил наконец Савельев. – Я одного не пойму. Ну ладно, мы – заложники этой дерьмодраной страны… Но ты-то, ты! Давно ведь мог уехать и плевать на все это безобразия из Израиля! Ведь в отличие от нас, не нужных никому и нигде, у тебя есть нормальная родина…

– Ну, во-первых, я не настоящий еврей. Напоминаю тебе об этом в тысячный раз.

– В тысячу первый! – Геннадий впервые за все время улыбнулся. – Звучит впечатляюще, как всегда. Самый большой парадокс природы, общества и человеческого сознания. Айзик Соломонович Фридман – не еврей!

– Я полуеврей. О таких, кажется, еще Гитлер… или Геббельс, или Гиммлер – ну в общем, кто-то из великих идеологов – говорил примерно так. Типа того, что чистокровный еврей вызывает по крайней мере какие-то эмоции. А полуеврей – явление столь позорное, ничтожное и непотребное, что его можно сравнить лишь с дерьмом, прилипшим к подошве сапога…

– Круто сказано, – вздохнул Савельев. – Правда, честно сказать, Гитлер, Геббельс и Гиммлер, а также Геринг и даже Гесс давно уже сгнили, но сегодня в этой звиздодраной России двадцать первого века я сам себя ощущаю куском дерьма. Который каждый власть имущий пытается стряхнуть.

– Но самое забавное, – грустно улыбнулся Фридман, продолжая тему. – Что примерно то же самое утверждает сам иудаизм. Я ведь еврей по отцовской линии. Для нас… для них… Ну, в общем, в иудаизме это очень важно.

– Что – важно?

Об этом говорили в самом деле тысячу раз, но Савельев то ли все забыл сейчас, расстроенный заботами дома, то ли просто хотел послушать вновь, и Фридман терпеливо продолжал.

– Что у меня именно мама была русской, а не отец. У ортодоксальных евреев учитывается только кровное родство. То есть определяющей является материнская линия, а не отцовская. Даже фамилии об этом говорят.

– Неужели?

– Именно так. Все эти Райкины, Хайкины, Фрадкины… Я, например – Фридман, то есть какой-то мой предок был сыном женщины по имени Фрида. Еврейство передает мать. Если еврейка выходит замуж за нееврея, то ее дети считаются полноценными евреями, таким образом освежается кровь и увеличивается численность нации. А вот еврей обязан жениться только на еврейке. Потому что в противном случае произойдет утрата кровной линии, как в случае моего отца. Он женился на моей русской маме и фактически стал отступником, поскольку его дети – мы с Нэлькой – по законам ортодоксального иудаизма евреями не считаемся.

– Откуда ты все это знаешь? – удивился Савельев. – Вроде раньше я не замечал в тебе такого тонкого знатока иудаизма.

– Да вон… – Фридман махнул рукой в сторону гостиной. – Иди книжки посмотри… Я же в общине играю. Так они денег почти не платят. Стараются натурой расплатиться. Мацой или книжками по иудаизму.

– В самом деле?

– Да. Вот это – самое истинное еврейство. Еврейство в абсолюте, можно сказать. Настоящий еврей, как бы хорошо ни относился к брату по крови, предложит лишь какую-нибудь полезную дребедень. Если еврей даст тебе денег, то это уже не еврей.

– И это говорит мне еврей! – засмеялся Геннадий.

– Полуеврей, подкованный в иудаизме.

– Слушай, и ты… Ты всю эту муть читаешь?… То есть прости, Айзик, я наверное, спьяну оскорбил твои национальные чувства.

– Нисколько, – усмехнулся Фридман. – Это в самом деле муть. Просто мне делать нечего. По телевизору одни шоу для дебилов, книжек новых не покупаю – читать нечего. Вот от безделья и штудирую наши священные законы. И знаешь, что самое поразительное…

– Что?

– Иудаизм в чистом виде – самый настоящий нацизм. Тоталитарная религия. И в общем мало отличается от истинного фашизма. Ты почитай свою христианскую библию, начало Ветхого завета – оно взято из нашего Пятикнижия… Увидишь моря крови и горы черепов. По сравнению с которыми Верещагинский «Апофеоз войны» – куличик из песка… И все это кровопролитие есть история богоизбранного народа. Поверь – в библейские времена мы… то есть евреи… поступали с другими народами не лучше, чем через тысячи лет поступили с самими евреями гитлеровцы. Бог избрал иудеев и дал им карт-бланш на все. Позволил грабить, притеснять и насиловать иноверцев на одном основании, что избранный народ стоит над общечеловеческими законами. Ведь на их стороне сам бог.

– Как этот гребаный «ИКС», которого поддерживает губернатор… – задумчиво произнес Савельев. – Но ты все-таки не совсем прав, сравнивая с фашизмом именно иудаизм. Другие религии тоже нетерпимы к иноверцам. Ислам возьми или даже христианство.

– Там совсем иначе, – возразил Фридман. – Другой фундамент нетерпимости. Вера, а не раса. Тем же мусульманином может быть и араб и татарин. Христианство еще более обширно – и чуваши крестятся, и даже евреи. А иудаизм основан прежде всего на национальной принадлежности. Которая определяет и веру и отношение к неверным и так далее. Это расизм в чистом и самом древнем виде.

– Н-да…Никогда бы не подумал об этом. И что – до сих пор так?

– Нет, конечно. Ортодоксы есть и сейчас, но в целом все стало мягче.

Потому что если следовать старым законам, то скоро во всем мире не найдется ни одного достойного быть евреем. Даже мой отец, злостный отступник, чувствует себя в Израиле хорошо. И зовет меня туда.

– И ведь тебя туда пустят?

– Пустят – опять-таки потому, что законы смягчились.

– А ты не едешь?

– Не еду. Потому что не хочу жить среди жидовья пархатого!

– Кого-кого?!! – Савельев и даже поставил на стол полную рюмку. – Как ты выразился, блудный сын Израиля?

– Жидовья. Причем не простого, а именно пар-хатого, – четко повторил Фридман.

– Даа… Век живи… Услышать такое из уст еврея…

– Это даже не я сказал, – усмехнулся Фридман. – А мой коллега по театру.

Миша Зайдентрегер, альтист. Кстати, настоящий еврей. Мою маму звали Надежда Васильевна, а его – Циля Абрамовна. Поэтому он на особом счету в общине, в синагоге каждые выходные играет…

– В синагоге? А разве в нашем городе она есть?

– Ну… Так называется молельное помещение в общине. Полуподвал старой вонючей пятиэтажки… Неважно. Главное, он настоящий еврей, его в порядке культурного обмена даже отправляли бесплатно на историческую Родину. Так вот он потом плевался – «жидовье, мол, там пархатое – прохода нет нормальному человеку».

– В смысле?

– В смысле, что здесь он еврей. Но когда едет в Израиль, то где-то по пути пересекает линию, за которой становится «русской свиньей».

– Прямо так?!

– Фактически да. Отношение к выходцам из России со стороны коренных израильских евреев именно такое. Если русская свинья туда приезжает, то вынуждена довольствоваться самой неквалифицированной работой. По крайней мере теперь. Поэтому я никуда и не еду. Тем более, прикинь сам: в России каждый второй еврей был врачом, каждый третий – скрипачом…

– …Ты еще забыл, что каждый четвертый – шахматистом.

– Не забыл, просто шахматист в рифму не лезет… Так или иначе, там я никому не буду нужен.

– Можно подумать, ты кому-то нужен здесь, – вздохнул Савельев.

– Здесь иное. Тут не востребована моя профессия, но в целом я в таком же плачевном состоянии, как и все прочие. А там – достаточно длительное время, пока не натурализуюсь, не найду работу мойщика посуды и так далее… я буду изгоем среди своих. Миша ведь не зря там не остался. Он понял, что его ждет. И решил пока жить тут. Как и я.

– Но может, твоему Мише просто не повезло с контактами?

– Не знаю… Миша ловкий, настоящий еврей. И он говорил – знаешь, Айзик, я никогда в жизни не представлял, что может быть так много тупых евреев.

– Тупых евреев?

– Ну да. Коренные отупели оттого, ведь за них все черное делают российские иммигранты, им остается лишь руководить.

– Тупые евреи… Надо же так сказать. Я всегда считал евреев самой умной нацией.

– Ошибаешься, – Фридман усмехнулся, налил себе еще водки. – Представление о еврейском уме, мягко говоря… преувеличено. Да, евреи – хитрые. Стали хитрыми в тысячелетиях борьбы за выживание. Но. Ум и хитрость – не одно и то же. Действительно умных среди нас в общем нет.

– Но как же… Ты же сам музыкант…

– Музыкант – это исполнитель. Конечно, именно среди евреев масса блестящих исполнителей. Но это как раз и есть свидетельство о всеобщей тупости. Потому что та же виртуозная игра на скрипке – не гениальность и не ум, а просто натасканность с младенческого возраста. Истинных талантов среди евреев раз и обчелся. Вспомни хоть одного выдающегося еврея композитора, писателя, художника… Один Исаак Левитан только подтверждает правило.

– Ну ты прямо антисемит какой-то, – усмехнулся Геннадий.

– Станешь антисемитом, когда почитаешь этих книжонок, что в синагоге дают. Как в старом анекдоте про мальчика-еврея, записавшего себя русским…

– Да… Но я бы на твоем месте все-таки воспользовался шансом и уехал.

Потому что тут жизни нет. И не будет.

– Ну… Если честно… Я ведь сам не знаю, кто. По отцу я еврей, но настоящим евреем себя не ощущаю. По маме я должен ощущать себя русским. Но русским…

– Еще скажи «россиянином» – злобно усмехнулся Геннадий.

– Именно. Россиянином не назову себя ни при каких обстоятельствах.

Потому что к государству под названием «Россия»…

– …К этой трижды гребаной…

– …Не имею никакого отношения. Моя родина – Союз Советских Социалистических Республик.

– Как и моя…

– Этой страны не существует больше – и у нас с тобой нет родины.

– Точно сказал, Айзик. У нас нет родины.

– А эта Россия…

– Россия есть сорняк на провалившейся могиле сифилитика! – стукнув по столу, провозгласил Савельев.

– Это кто сказал? – поразился Фридман.

– Я вообще-то.

– Круто. Правда, я считал, что у сифилитиков проваливаются только носы, но провалившаяся могила – исключительный образ. Можно положить на музыку…

– Слушай, Айзик… – проговорил Геннадий, стиснув голову кулаками. – Вот мы уже давно привыкли ругаться – «при коммунистах то, при коммунистах сё»… А ведь если рассудить здраво, при коммунистах мы жили лучше, чем сейчас.

– Да… – подавленно кивнул Фридман. – Я это уже да-авно понял. Если бы мне при коммунистах сказали, что окончив консерваторию, я буду зарабатывать на жизнь, пиля «Мурку» в прокуренном ресторане, влюбленно глядя на воров и их проституток…

– А я… Вот работал я в газете… Да, цензура была. И еще какая. Я ведь рассказы писал – кастрировали все. Любое упоминание о женской груди вырезали. И это лишь самое безобидное. Но…

Фридман вздохнул, налил еще водки.

– …Но ты понимаешь – защищенность имелась! Я талантливый журналист – я знаю себе цену, равно как и то, что теперь ее за меня не дадут. Ты талантливый музыкант. Мы были скованы правилами, но знали, что если будем их соблюдать, то сможем жить, не оказавшись выброшенными за борт. А сейчас жизнь в так называемой демократии – это же гитлеровский концлагерь, а не жизнь. Игра без правил, и к тому же в одни ворота…

– Точно. Вратари меняются, ворота те же самые.

– Возьми даже этот драный дом… При коммунистах мы в конце концов дошли бы до обкома КПСС, и нашли хоть кусочек правды. По крайней мере, нам соблюли бы видимость заботы о людях. И мы не ощущали бы себя оплеванными, обгаженными и опущенными по уши в дерьмо. А сейчас есть только власть денег. У «ИКСа» их немеряно, и он смог купить все: Главархитектуру, санэпидстанцию, пожарную охрану, администрацию города, прокуратуру и так далее. И уже некому – ты понимаешь: не-ко-му – пожаловаться. Нас никто не слышит. Мы теперь даже не пешки – в этой жизни мы просто плевки. Которых никто и ногой растирать не станет – проедет пару раз туда-обратно на «мерседесе» с синими мигалками… И нет нас больше…

Друзья подавленно замолчали.

Потом Геннадий выпил еще водки и выматерился – длинно и виртуозно; так, что Фридман даже не понял всех слов в его тираде.

А потом в кухне стало тихо.

Только ритмично звенела посуда от невидимых ударов по сваям.

6

Друзья сидели долго.

С тоски выпили почти две бутылки водки: первую слегка початую и вторую полную – причем основную дозу принял Савельев. Который вроде не пьянел, а становился все задумчивее и грустнее.

Уже начало по-осеннему темнеть, когда Геннадий наконец собрался домой. Фридман проводил его до двери, защелкнул замок. Вернулся на кухню и принялся мыть посуду по привычке одиноко живущего мужчины.

На душе у него было необычайно пакостно.

Сваебойная машина давно закончила работу – наверное, израсходовали запас свай. Или просто смена пришла к концу.

Но собирая рюмки и тарелки со стола, Фридман ловил себя на том, что весь его чуткий организм напрягся, ожидая мышцами вперед ушей услышать тупые дрожь под ногами.

Из ресторана не позвонили, и вечер выдался свободным.

Можно было выйти прогуляться, но Фридман не стал этого делать: он знал, что стоит оказаться на улице, как ноги сами понесут за дом, к ненавистной стройплощадке, смотреть эти забитые сваи.

Он знал, что сделать уже ничего нельзя, и ему не хотелось дополнительно расстраивать себе нервы.

И он остался дома.

Попытался еще поиграть – но лишь только зазвучала скрипка, как ему померещилось, будто сквозь мелодию, сбивая с ритма, прорываются глухие удары.

Кругом, конечно, давно все затихло, но напряжение не позволило играть.

Он попытался смотреть телевизор. Потом открыл Ремарка, которого в последние годы постоянно перечитывал. Самую любимую, наизусть выученную книгу – «Ночь в Лиссабоне». Но и ее отложил после нескольких глав.

Привычное существование было нарушено поганым строительством и он никак не мог вернуться в обычное, равновесное состояние души.

И он весь вечер маялся в ожидании чего-то несуществующего, однако крайне неприятного.

Спал Фридман плохо; а перед утром ему приснилась стройплощадка. Какой он еще даже не видел.

Огромный плоский котлован – лежащий ниже уровня земли, но почему-то загораживающий солнце.

И бесконечные ряды серых, неровно забитых свай.

На каждой из которых равнодушно поблескивал голый человеческий череп с аккуратной дыркой над переносицей…

Часть вторая

Враг у ворот

1

– Вот, каждый может сам просмотреть, куда мы только не писали! – хрипло кричал отставной майор, размахивая пачкой квитанций на заказные письма. – И коллективно, и я сам… То есть Геннадий сочинял, а я подписывал и отправлял.

Жильцы, экстренно созванные активистками с первого этажа, сгрудились на заплеванной детской площадке. Из-за дома доносились глухие удары.

– Может, в газету еще написать? – подала голос бесцветная женщина средних лет из третьего подъезда.

– Бесполезно, Гена пробовал по старым каналам. «ИКС» берет стопроцентную предоплату с будущих покупателей квартир уже при заключении договора, поэтому обладает огромными оборотными средствами и раскидывает взятки налево и направо. Администрацию города тоже кормит. А все наши газеты лежат под ней и не смеют пукнуть без ее ведома.

– Но телевидение же мы вызывали один раз! – напомнил молодой парень, имени которого Фридман тоже не знал.

– Я сам не знаю, как это получилось.

– Но получилось, а толку – ноль, – вздохнула Тамара из их подъезда, которая активнее прочих занималась подписанием коллективных писем.

– Именно. Передачу сняли и показали. И ничего. Это драное «Времечко» не оппозиция, а разрешенный администрацией клапан для выпуска излишнего пара.

– Вот вы посмотрите, куда писали… – повторил Юра и принялся мусолить бумажки. – Администрация, Главархитектура, Комитет по строительству, Центр санэпиднадзора, Комитет по защите благополучия граждан…

– А в Москву? – перебила одна из женщин.

– В Москву… Вот, пожалуйста. Генпрокуратура, Росстрой, Госдума, Управление президента РФ по работе с обращениями граждан…

– А что президент ответил? – спросил кто-то.

– Отфутболил письмо в администрацию области.

– А они?

– Сделали то же самое, что губернатор. Ответили, что наша жалоба передана на рассмотрение Администрации города, – терпеливо пояснил председатель.

– А, может, нам прямо губернатору написать? – не унимался тот же мужчина, впервые пришедший на собрание.

– Ха, – невесело ответил бывший майор. – Каждое письмо в инстанцию мы сопровождали копией в администрацию губернатора. И на каждое приходил ответ. Стандартный – как в старые времена сказали бы, «под копирку» – что письмо передано в Администрацию города.

– А город – это бездонная дыра, – мрачно подытожил юрист Саша. – Жаловаться городу на «ИКС» все равно, что курам у лисы защиту искать.

– Но может быть, – упорствовал энергичный новичок. – Может быть вам, Юрий… не знаю вашего отчества…

– Алексеевич, но это неважно…

– …Юрий Алексеевич… Может быть вам как председателю комитета вместе с несколькими членами лично сходить на прием к губернатору? Может быть, если он выслушает, то примет какое-то решение? Ведь в принципе он может заставить этот самый «ИКС» перенести фундамент в сторону, чтобы никто никому не мешал?

– Эх… – Юра мрачно вздохнул. – Поход к губернатору – сказка про белого бычка. Чтобы к нему попасть, надо записаться. Я это пытался делать еще с весны. Звонишь в середине месяца – оказывается, что до самого конца все часы приема уже расписаны, а на следующий месяц еще не принимают. Звонишь первого числа – не берут трубку. Второго – весь месяц опять уже расписан. И так постоянно. А в начале осени ответили, что расписано все до конца года, и звонить раньше середины будущего января бесполезно. Уверен, что в январе все снова пойдет по той же схеме. Я думаю, это отлаженная система. Туда со стороны просто никого не пускают…

– Значит, выхода нету? – подытожил седой Володя, безработный мужик из их подъезда, с первого этажа, чьи окна уже наполовину закрыл забор.

– Не знаю, – честно признался майор. – Всегда хочется барахтаться до последнего, как та лягушка в кувшине с молоком… Не все, возможно, знают… Я был у нашего депутата. Неплохая женщина, она приняла письмо, обещала сделать депутатский запрос и дать ответ. Но официально это случится через месяц. А за месяц они могут нулевой цикл построить. И тогда их уже ничто не остановит. Котлован могут засыпать по решению суда. Даже сваи срезать и заровнять. Но построенный фундамент – это все…

– А я слышала, на улице Чехова была похожая ситуация, – вступила еще одна незнакомая Фридману женщина. – Там тоже «ИКС» пытался построить дом. Они забор возвели – жильцы ночью сломали. Как и мы. Они стали котлован рыть – жильцы выходили ночью с лопатами и закапывали обратно. И…

– Там иначе было. Я узнавал. Они обратились к депутату…

– Но ведь и мы обратились!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.