Свет времени (сборник)

Виктор Слипенчук

Свет времени

©Слипенчук В., 2009

©Издательский Дом «Городец», 2009

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

От автора

Что такое поэзия?

Сорок три года назад[1] с трибуны семинара молодых поэтов Алтая было сказано, что поэзия – это редчайшее изобретение, которое, если случается, то без него уже не обойтись. Более того, представить невозможно, что ещё вчера этого изобретения не было.

Поэт Марк Соболь внёс поправку – не изобретение, а открытие (в семинаре участвовали в качестве руководителей некоторые московские и ленинградские поэты).

Возник импровизированный диспут. Никто не отрицал, что поэзия – открытие, но и акт поиска открытия некоторые семинаристы объявляли фактом поэзии. Я не хочу подвергать сомнению ответы 43-летней давности, для меня очевидно, что каждый человек, любящий поэзию, находит ей своё объяснение. Слава Богу, мы ушли от официоза, когда один критик-вождь мог навязать всем без исключения свои воззрения. Другое дело, что, подготавливая данный сборник, я обращал внимание на качественность времени в стихах. Проще говоря – устарели они или интересны и сегодня. Тут поневоле вспоминается предположение замечательного русского астронома Николая Александровича Козырева о том, что источником звёздной энергии является не что иное, как время. Помимо пассивного, геометрического свойства длительности, измеряемого часами, оно обладает ещё и активными, то есть физическими свой ствами. По Козыреву, время – явление Природы, а не просто четвёртое измерение, дополняющее трёхмерное пространство. То есть время является источником энергии звёзд, в том числе и Солнца. Именно поэтому наша Вселенная практически не стареет и всегда молода.

Так и Поэзия.

И ещё – это мой первый поэтический сборник. В основе его – стихи, написанные с 1963 по 1968 годы. Что касается стихов, написанных в другое время, – они обозначены соответствующей датой.

Тысячелетие и миг.

Песчинка и планета.

Во всём проявлен Божий лик.

Во всём дыханье света.

Здравствуй, Простор широкий!

Здравствуй, простор широкий!

Сидел я на обочине дороги,

Среди полей, угасших без воды,

И длинный день,

Как порожняк, в итоге

Бесславно уходил из Кулунды.

Районный «газик»

Пропылил сторонкой.

Я видел озабоченные лица

И не приметил сразу жеребёнка,

Явившегося вместе с кобылицей.

Они шагали медленно и грустно,

И кобылица глаз не поднимала,

Хоть обещанье сына —

Быть послушным,

Она, как мать, всецело одобряла.

Ей было стыдно

За свои бега,

Ведь не она ль ребёнку обещала,

Сводить его на сочные луга,

Где в молодость свою она гуляла.

Откуда знать ей было, кобылице,

Про новую политику страны,

Про орден

В председательской петлице —

За освоенье трудной целины.

Они прошли,

Остановились – дважды

Она глядела долго вдоль межи.

Потом заржала тихо и протяжно,

Как будто вопрошала: подскажи —

Ты ж – человек,

Ты понимаешь больше…

И уронила крупную слезу. —

Как объяснить ей,

Что и я лишь лошадь

В политике, которую везу.

«Человека пытали в застенках советских…»

Человека пытали

В застенках советских —

Заставляли признаться в измене.

А на улицах май встрепенулся на ветках

Узким листиком сонных растений.

Человеку казалось,

Что всё это бред —

Люди в форме, звёзды, винтовки,

Но зачем-то лежал на столе партбилет,

Славный отблеск далёкой маёвки.

Человек улыбнулся,

В ресницах глаз

Шевельнулась слеза, оживая, —

В первый раз он не мог,

В первый раз,

В первый раз!

Он не встретил Первое мая.

Человека толкнули прикладом в плечо,

Мотыльки засверкали, как ливень —

У нас могут,

Могут ещё,

По-кулацки врагов ненавидеть.

Только он, Человек,

Вышел сам на бугор,

И теперь не боялся упасть,

И Советская власть стреляла в упор

В Человека,

В Советскую власть!

В этом месте

Пионы сейчас зацвели,

Их приходят школьники рвать,

И не знают они,

Да и знать не могли,

Как далась нам

Советская власть.

«Разойдутся друзья по домам…»

Разойдутся друзья по домам,

Разбредутся домой в полусне.

Расползётся дым по углам,

Словно комнатный плющ по стене.

Я нажму выключатель и – щёлк!

Я включу темноту. И впотьмах

Я услышу шуршащий, как шёлк,

И скрипящий, как пепел, страх.

Всюду страх: на полу, под столом…

Всюду страх, только страх, страх!

И не думая о былом,

Я увижу его – в двух шагах.

И тогда выключатель опять

Я нажму, чтобы выключить то —

Что меня заставляет не спать

И о чём – не узнает никто.

Комсомолу

Под будённовками чубы вспенены —

На портретах иная эпоха.

Комсомольцы, знавшие Ленина,

Нам сегодня без вас плохо.

Комсомол наш сейчас не у дел,

Нынче жирным стал комсомол,

Он от ваших геройских дел

Лишь оставил с графинчиком стол.

Стол, как прежде, накрыт кумачом,

Хотя здесь он совсем ни при чём.

Постарел комсомол, постарел —

Напрокат всем кумач, как камзол,

А ведь раньше шли в комсомол —

Равносильно, что шли на расстрел.

Комсомольцы, покиньте портреты,

Нас в Магнитку введите, как в Храм.

Нужно цену поднять комбилету —

Помогите,

отцы,

нам.

Но портреты живой революции

По райкомам висят

для проката,

И под ними строчат резолюции

Начинающие бюрократы.

Баба-яга

Во деревне – ах, что такое?!

Над сугробами – в дым снега,

Там, где шоркнет своей метлою

Развесёлая баба-яга.

Как несётся, как завывает —

Аж пронизывает насквозь!

Зазывает, с дорог сбивает —

Баба-эх! – Оторви да брось!

Отчего она так веселится?

Не боится – о, вражий дух!

А кого ей бояться? – Милиции —

Из детей, стариков и старух?!

Молодёжь-то в деревне не сыщешь,

С электричеством не найдёшь.

Молодёжью деревни – нищи,

Нынче в городе молодёжь.

Вот и носится, и завывает:

Новоселье – веселья ночка!

Дом ещё один забивают

И причём не на курьих ножках.

Что ж ты, молодость, уступаешь?

Удираешь?

Бежишь? —

Беги!

Но зачем в комсомол вступаешь,

Ты ж боишься бабы-яги?

«Я для тебя взлелеял этот сад…»

Я для тебя взлелеял этот сад.

Весною в нём возможен листопад,

А осенью весеннее цветенье, —

В нём царствует моё воображенье.

Как это просто – увидать в ночи

Полярного сияния лучи.

И ощущать, как сонная вода

Струится с крыш, и тикают года.

И, выбрав улочку,

Идти по ней легко,

И видеть близко то, что далеко.

И встретиться с тобою на пути,

И, повинившись, прошептать – прости!

И вдруг понять:

Тебя уж не обнять,

И не ввести в волшебный дивный сад,

Где живо всё, как много лет назад,

Где все эти цветы воображенья —

Не стоят твоего прикосновенья.

Царь

Какая всё же чепуха,

Нет-нет, так – не годится —

Держать за крылья петуха

И говорить – жар-птица!

Но царь на то, наверно, царь.

Подальше – от греха…

Но как похожа эта тварь

У нас на петуха?!

Рискуют люди головой:

Хоть ты и царь – шалишь,

Но только правду под полой

От нас не утаишь.

А царь всю ночь опять не спал,

Томился от досады —

Он птицу счастья людям дал,

Чего ещё им надо?!

«Набив отцовский патронташ…»

Набив отцовский патронташ

Патронами с «гусиной» дробью,

Я с вечера иду в шалаш,

Поставленный над самой Обью.

Внизу река, среди полей

В сиянье призрачном и строгом

Она, как лунная дорога,

Но тише, слышишь журавлей?

Патроны в ствол, и лунный диск

Уже на мушке покачнулся…

Но выстрел слуха не коснулся —

Ты слышишь журавлиный крик.

И только дома, за столом,

Всё вспоминая понемногу,

Увидишь лунную дорогу,

Услышишь свой ружейный гром.

Выпускникам АСХИ[2]

Я долго думал,

Перед тем, как выйти к Вам:

Что мне сказать

И как держать мне речь.

Хоть жизнь

Не познаётся по стихам,

Гражданский долг мой —

Вас предостеречь

От тех ошибок,

Что ещё во мне,

Как червь, переедают всё внутри.

И если я не лажу по стене,

То это ни о чём не говорит.

Я помню твои стены, институт,

Да и они, наверно, не забыли,

Как вильямцев охаивали тут,

Как вильямцев

За вильямцевство били.

Я тоже был героем этих дней

И целину, как знамя, поднимал —

Боролся за величие идей,

В которых ни черта не понимал.

Скажи мне, институт,

Кому в вину

Свои заслуги ставить – и остыну,

Кому отдать медаль «за целину» —

За превращенье Кулунды в пустыню?

Я знаю,

Ты мне скажешь – не наглей.

Но я бы высек самой острой розгой

Того, кто ныне в эрозии полей

Эрозию скрыл собственного мозга.

От вас, Выпускники,

Я не прошу,

А требую любви и пониманья:

Земли, животных —

И не согрешу,

Что в них основа,

Суть естествознанья.

От них не отступайте никогда.

Природа не прощает самозванства.

И к нам вернётся с хлебом Кулунда,

И мы поднимем сельское хозяйство.

«Бывает, так устанешь за день…»

Бывает, так устанешь за день,

Что, к лагерю добравшись лишь,

У шалаша на лавку сядешь

И, словно каменный, сидишь.

И нету сил расправить плечи,

Снять сапоги, залезть в шалаш,

Где ты ночлегом обеспечен

В уборочный ажиотаж.

И ничего душе не нужно,

Как будто всё уже сбылось.

Однако не заметить трудно,

Что многое не удалось.

Хоть и настырного ты склада,

Хоть и удачно так хитришь,

Что ничего тебе не надо,

Что ты здесь просто так сидишь.

«Ты не из наших был. Пацан…»

Ты не из наших был. Пацан.

Но как-то люди узнавали

И говорили – весь в отца,

С улыбкой руку подавали.

А годы льются, как вода,

Подмыт твой берег – дик и крут.

И нет от прошлого следа,

Тебя уже не узнают,

Но руку всё же подают.

То ль обознались по лицу,

А может, просто в том причина,

то уважение к отцу

Мы переносим и на сына.

Как жаль, загублен он войной,

Ему бы жить, носить медали,

Чтобы не путали с тобой,

Руки тебе не подавали.

Родительский день 1967

Пусть этот день страна забыла

В календари свои внести.

Мы всё равно пришли к могилам,

Покой душевный обрести.

Мы не забыли в скорбном тлене

Далёких, близких и родных,

И люди плачут на коленях,

И я не осуждаю их.

Я сам, как все здесь, плачу тоже

Навзрыд, не зная почему.

Из русских кто рыдать не может —

Войной обучены всему.

Но горем я не упиваюсь,

Я просто плачу от весны.

Сквозь слёзы дядьке улыбаюсь —

Он был весёлым до войны.

Я просто плачу, что устало

Старик лопатку очищает

И после, словно одеяло,

Могилку внука поправляет.

Что, обнажая горечь дней,

На холмик водку льёт юнец

И горько плачет:

Папка, пей,

Пей, папка, вдоволь, наконец.

И тонут в этом плаче беды,

И свято верю, говоря:

Великий праздник День Победы

Совпал с Родительским – не зря.

Пусть он нигде не обозначен

В календарях, что из того?!

Мы в этот день поём и плачем,

Что б не случилось ничего.

«И что ж в глазах у женщины вы видите…»

И что ж в глазах у женщины вы видите,

Когда она в вас смотрит так влюбленно,

Так преданно и так освобожденно,

Что кажется, вот-вот её постигнете,

И тайну тайн сознанием уловите,

И миг, как доктор Фауст, остановите.

А может, вы не видите, не видите,

Что взглядом изучающим обидите

Ту женщину, в чьём сказочном сиянье

Начало и основа мирозданья.

С девчонками, смеющимися свету,

С мальчишками, увлёкшими планету

Навстречу солнцу, к звёздам накренив,

Чтоб видели вы мир, как он красив.

А может, вы её постигли где-то,

Да-да посмели, кто вам возбранит?

Пеняйте на себя, теперь планету

Для вас никто к звездАм не накренит.

«Она лежала тихая, нагая…»

Она лежала тихая, нагая.

Рассвет голубизною изливался

И, словно бы сквозь окна обольщаясь,

Всё ближе,

ближе к ней пододвигался.

Казалось, он нарочно голубел

И лился сквозь проёмы обнаженно,

И, заполняя комнату, звенел

Всё громче,

Всё понятней,

Всё тревожней.

И вот он миг – великое начало.

О, звуков частота

и чистота.

Свет прикоснулся нежно и устало,

И заалели вдруг её уста.

И голоса небесной литургии

Вдруг пролились —

Божественный урок.

Не так ли свет приблизился к Марии,

Когда к ней прикоснулся Бог?!

«Человек на пенсию идёт…»

Человек на пенсию идёт,

И сослуживцы произносят речи,

Короткие, но сладкие, как мёд.

А Человек сидит, сутуля плечи,

В президиуме, словно на суде,

Где выступленья не проходят даром,

Где он – виновник – должен на кресте

Принять любви заслуженную кару.

А между тем весёлые подарки

Преподнесли: рюкзак, набор сетей…

На пенсию, как будто на рыбалку,

Порою провожаем мы людей.

Чтоб не поддаться грусти – мы хохочем,

Цветы и адреса – всё это для

Того, чтоб не сказать нам только: в общем,

Прощай, старик, ты списан с корабля.

«Я в маленьком и сером кабинете…»

Я в маленьком и сером кабинете,

Среди депеш и гербовых бумаг,

Как на необитаемой планете,

Схожу от одиночества с ума.

Мне почтою их в полдень доставляют,

И холод пробегает по спине,

Я их боюсь, и я подозреваю,

Что шлёт их сумасшедший мне.

Бумаги эти я не редактирую.

Я сам для них – лишь галочка пера.

Я только их копирую, копирую,

Как попугай, с утра и до утра.

Мне не покинуть клетки-кабинета,

Он – добровольная моя тюрьма.

Пятнадцать лет учился я на это,

Копировать сошедшего с ума.

Мне страшно, страшно! Но страшнее рокот

Грядущего – кто я и что тогда,

Когда в мой кабинет ворвётся робот

И вскроет вены моего труда?

«Кого винить? Кого мне упрекать…»

Кого винить? Кого мне упрекать,

Что жизнь моя сера, как половик?

Мне б надо оборвать её, пока

Всего на четверть века к ней привык.

Ведь с каждым годом будет всё трудней.

Привычка быть – она не даст уйти,

Она солжёт, что цепь прожитых дней —

Ещё не жизнь, что жизнь вся впереди.

И я не возражу ей, и не вы —

Она сильна. Она – привычка.

Но человек сгорает с головы,

Как самая простая спичка.

И стоит ли себя мне утешать,

Что всё ещё, как старость, впереди —

Если сегодня трудно мне дышать,

Дожившему до двадцати пяти?!

Слово о нетипичных

Наверно, что-нибудь про Русь

Я напишу, когда напьюсь.

Когда не надо будет думать

Типичен я иль мой сосед,

Что по ночам ворует свет.

Причём не то чтоб жажда кражи

Была в крови – ну хоть убей!

А просто он – электрик Саша!

И счётчик всё-таки глупей.

И про соседку бабку Лору,

Что потеряла документ

И ныне ходит к прокурору,

Как нетипичный элемент.

Ах, бабка думала без бед

На пенсии пожить в усладу,

Но не выходит, ищет правду,

А силы нет – и правды нет.

И зря в обиде свой укор

Она возводит на ЦеКа,

Ей нетипичный прокурор

Попался лишь наверняка.

И о Ефимке я осмелюсь —

Он по субботам в стельку пьёт

И после целую неделю

На хлеб чекушечки сдаёт.

Да мало ль их, что денно, нощно

И пашут, мелют и куют,

И после смены – сверхурочно —

План производственный дают.

Они, возможно, нетипичны,

И в эти рамки не берусь

Я их вгонять, но неприлично

Без них показывать нам Русь.

…Но стих ещё не явлен миру.

Ещё не начата строка.

Зато, как огненную лиру,

Уже в руке держу бокал.

«Мои мучителЯ – они правы…»

Мои мучителЯ – они правы,

Снимаю шляпу, кланяюсь, заметьте.

Владивосток – прошедшее столетье

Для всех, кто прибывает из Москвы.

А мы здесь пребываем во палатах,

Где никого ничем не удивишь.

Один поэт уже воспел когда-то

Уют больницы, не попав в Париж.

Я помню, как зачитывался им,

Как поразил слепец с лицом радара,

Что вечно ждал из темноты удара,

Словно поэт, с открытием своим.

А ныне: сопок жёлтый полукруг,

Асфальт и «Волга» лёгкой синевы.

Андрей Петрович, может, это Вы

Спешите в Академию наук.

Я рад за Вас, Вы – депутат Союза,

Верховного Союза СССР.

Не так плоха совдеповская муза

Раз подарила Вам созвучье «сэр».

К другим она, увы, не так лояльна:

Сума, тюрьма, больница – жёлтый дом.

«Мочить» своих у нас не аморально,

У нас лишь «амораловка» – погром.

А впрочем, мне заботы ни к чему.

МучителЯ разъехались давно.

И если буду жить я по уму —

Мне обеспечено больничное окно.

Май 1973

«Друзья мои, мне очень трудно жить…»

Друзья мои, мне очень трудно жить.

Молчанье стало звонкою монетой —

Я получаю с песни недопетой,

Вернее, с той, – что не посмел сложить.

Друзья мои, печален мой предел.

И, очевидно, надо жить иначе,

Чтоб в золоте, которое я трачу,

Не слышать песни той – что не посмел…

Май 1974

«Итак, прощайте, хватит быть послушным…»

Итак, прощайте, хватит быть послушным.

Раз я пришёлся вам не ко двору —

Позвольте жить мне, как считаю нужным.

Я ухожу от вас в свою игру.

Я буду вновь искать повсюду клад

И город свой из кубиков построю.

Я буду жить – как двадцать лет назад,

Не забавляясь, а живя игрою.

Мне ничего от вас уже не нужно,

Я всё имею и имел всегда.

И если вам понять меня несложно —

Я счастлив так, как не был никогда.

Но если ваша жизнь вдруг станет в тягость,

Я приглашаю вас в свою игру,

Которую воспримете как благо —

В ней вы всегда придётесь ко двору.

Ангелы любви

«В какой стране? Пускай в стране Корало…»

В какой стране?

Пускай в стране Корало,

В которой мы живём до десяти —

На острове причудливых кораллов

Мне посчастливилось гусей пасти.

В сетях меридианов, параллелей

Он слишком мал – ячейки велики.

Вот гуси разогнались, полетели.

Мне машут лапки – красные флажки.

Но быть последним гусак мой не привык,

Вот он качнулся, побежал устало.

Гусак – мой самолёт и проводник,

Один лишь знает путь в страну Корало.

Страна Корало – остров робинзонов,

Страна пиратов и кривых ножей,

Страна тельняшек и татуировок,

Страна таинственных наскальных чертежей.

Я в той стране быть научился смелым,

И лучше всех стрелял из револьвера,

И сам убил, и в море сбросил тело

Торговца «чёрным деревом» Переро.

Страна моя, моя страна Корало,

Я многое успел там совершить!..

Под вечер гуси шествуют устало,

Хотя домой стараются спешить.

А ночью выплыл синий узкий месяц,

И успокаивала мама дурака:

Ты же большой,

Тебе же ровно десять,

Ты должен сам зарезать гусака.

Гуттаперчевый мальчик

В. С. Серебряному

Открывается синий ларчик,

Раскрывается жизнь-стезя.

И идёт гуттаперчевый мальчик —

Оступаться ему нельзя.

Над канатом знамёна реют,

Под канатом гудит толпа.

Что с того, что нога немеет?

Он идёт – такова судьба.

Вы канату под ним не верьте.

Осторожней, мальчик, ступай.

Но идёт он, касаясь смерти,

Видно, скользок у жизни край.

А толпа чересчур доверчива,

А толпа понимает просто:

Раз назвался ты гуттаперчевым,

То, пожалуйста, сделай мостик.

Только синий волшебный ларчик

Открывался лишь сам собой.

И упал

гуттаперчевый мальчик,

И разбился на мостовой.

Ты прости толпу эту, мальчик,

Что застыла, платки теребя.

Они верили

в твой синий ларчик,

Как не верили прежде в себя.

Попугай

Живёт в моей квартире попугай,

Похожий на заморского артиста.

Он по утрам не выкрикнет – вставай!

В нём, видимо, талант эквилибриста.

Он ходит по багету, как циркач,

И третий день мне голову морочит

Своим явленьем.

Он наверняка

Сбежал, стервец, из цирка и не хочет

Возврата на арену.

Попугай,

Но если купол неба – лучший кров,

Тогда зачем изволил напугать

Своей окраской наших воробьёв?

Лети к себе в далёкие края

За сине море и за море сини.

Ты не похож совсем на воробья

И не заискивай пред стаей воробьиной.

Как хорошо, что в форточку успел —

Но этого «плебеи» не простят.

И лишь за то, что ты красив, пострел,

Ещё не раз при встрече отомстят.

Так что давай,

Не унижай красу,

Лети к своим тропическим морям.

Не то я завтра в цирк тебя снесу —

Забыть свободу,

На смех воробьям.

«Что за чудо живые заячки…»

Что за чудо живые заячки!

Как бы снова их встретить мне? —

Думал я, лёжа в белой маечке,

О тех зайцах, что снились мне.

А по комнате запах оладий

Утро синее ворошит,

А по комнате новым платьем

Мама тихо-тихо шуршит.

Только я ведь не сплю и тоже

Жду домой отца из тайги —

Хлеб от зайцев куда дороже,

Чем оладьи и пироги.

Я сижу на отцовских коленях.

Разговоры о жизни в лесу.

Хвалит наши приготовленья,

А я заячий хлеб грызу.

Мы с отцом смеёмся согласно,

Мы с отцом уедем в тайгу.

Хлеб от зайцев – это прекрасно,

Только маме мы – ни гу-гу.

А потом я вырос и понял

(И как будто родился вновь) —

Что не заячий хлеб тревожил,

А отца моего любовь.

Цветы

Семейные люди, отставьте заботы,

Красивая женщина, слёзы утри,

Мужчина, уставший после работы,

Давайте присядем, поговорим.

Вы помните юность, живыми цветами,

До вскрика наполнившими тишину:

Запахом чуда и теми глазами,

Которые славили вашу жену.

Не надо таиться, память не стынет.

Да там уж деревья, где были кусты,

И в вазе теперь с небесною синью

Спокойно живут неживые цветы.

Зачем их храните? Дешевле… не вянут?!

А муж не такой, не такая жена,

Дети и те нелюбимыми стали,

А с вами ведь тоже дружила весна.

Были вы – бедные, всё же – богатые,

Любившие люди – факиры и феи,

Ссоры смешные и непонятные

Воспринимали, как гибель Помпеи.

Где это всё, почему же, как ящерица,

Холодны и мерзки милые рты?!

Не знает никто, ведь в вазе не старятся

Из мёртвой бумаги живые цветы.

«Так необычного хотелось…»

Так необычного хотелось,

Всё ж было шарпано, оплёвано…

Но март по капельке, несмело,

Уже зеркальность льда проклёвывал.

Он утверждал свою возможность,

И невозможность утверждал,

И всё, что сковывала ложность,

Освобождал, освобождал.

И тот, кто необычным бредил,

Вдруг томик пёстрый отложил,

С рассказами, в которых Бредбери

Необычайностью – душил.

Открыл окно, чтоб освежиться,

Он испугался в первый раз —

Необычайное приснится

И сделает заикой вас.

А март по капле, осторожно,

Свою возможность утверждал,

И всё, что сковывала ложность,

Освобождал, освобождал.

«На танцы бегают мальчишки…»

На танцы бегают мальчишки,

За них тревожусь от души,

Они, как новенькие книжки,